Это было очень мрачное время, антисемитизм шел сверху при интенсивной и жизнерадостной поддержке снизу. В газетах, очередях, городском транспорте и в нашей коммунальной квартире, вместившей к тому времени шесть очень разных семей, громко и бесцеремонно, ничуть не стесняясь, говорили о евреях-вредителях, отравителях, паразитах, расхитителях, безродных космополитах и т. д.

Инна Гумина

Про папу

Все имена подлинные

Когда мне, ребенку, задавали дурацкий вопрос, кого я больше люблю, папу или маму, я всегда отвечала: папу. Наверно, маме это было очень обидно. Она тут же пыталась объяснить и как-то сгладить мою категоричность. Объясняла, что это потому, что папа не заставляет пить невкусный рыбий жир и капать в нос капли от насморка. Но я-то знала (про себя), что это не так. Не поэтому.

Не надо задавать этот вопрос маленьким детям.

Мой отец родился в небольшом еврейском местечке Толочин Витебской губернии в 1892 году, его родной язык был идиш. Я очень мало знаю о его детстве, он вообще никогда ничего о себе не рассказывал. Отдельные факты из его биографии знаю от мамы или от других людей, но только не от него самого.

Матери он лишился в очень раннем возрасте. Жили в большой бедности — отец его был, как тогда говорили, холодным сапожником. Так называли людей, у которых не было своей мастерской, и они чинили обувь прямо на улице, “на холоду”, используя самые примитивные приспособления. Быстро и дешево. Помню, в моем детстве в Москве, совсем близко от нашего дома, в Барышевском переулке, сидел такой сапожник, приветливый и разговорчивый. Я любила смотреть, как он ловко и весело забивает маленькие, тоньше спички, деревянные гвоздики огромным металлическим молотком.

Много позже какая-то дальняя родственница рассказывала моему брату, что еще в детстве, когда папа учился в хедере, было видно, что мальчик очень способный. Он проявлял заметный интерес к точным наукам. Видимо, очень хотел учиться. Заочно экстерном окончил русскую гимназию.

В России в то время для евреев была жесткая процентная норма, для получения образования еврейские дети из богатых семей уезжали учиться за границу. В семье отца денег на это не было. Деньги дала еврейская община и отправила его учиться во Францию.

Молодых людей в то время сильно привлекала совсем новая тогда область — электричество. Мальчик из местечка Толочин выбрал себе эту область в качестве будущей специальности и сумел поступить в один из старейших университетов Франции в городе Тулуза. Вначале, чтобы обеспечить себя, работал грузчиком в порту, таскал какие-то здоровенные мешки по наклонным доскам. Он был маленького роста, но, по-видимому, справлялся. Много лет спустя в какой-то связи подробно рассказывал, как наиболее рационально надо носить тяжести.

Учился он очень хорошо. Через какое-то время стал заниматься подготовкой к экзаменам неуспевающих студентов. Это был не совсем обычный случай — большинство студентов из России были из обеспеченных семей, и мало кто был вынужден как-то зарабатывать на жизнь. А репетиторством, надо думать, и в те времена можно было заработать больше, чем грузчиком в порту.

После окончания университета папа получил работу в Швейцарии и занимался проектированием, строительством и вводом в эксплуатацию гидроэлектростанций на альпийских горных реках. Об этом периоде его жизни знаю еще меньше, чем о детстве. И спросить не у кого.

Осталось только несколько фотографий, где папа выглядит чрезвычайно респектабельно.

Когда началась первая мировая война, а вслед за этим и революция 1917 года, еврейская молодежь из черты оседлости и эмигранты из Европы потянулись обратно в Россию. Шутка ли — революция! И никакой черты оседлости! Папа был молодой инженер-электрик, дипломированный и уже имевший опыт работы в области энергетики. Таких специалистов не так уж много было в тогдашней России. Это обеспечивало его хорошей работой и приличной по тем временам зарплатой.

В Москве он поселился в одной квартире со своим знакомым, врачом-гинекологом, из тех самых “обеспеченных” студентов. Они когда-то учились вместе в университете в Тулузе. Факультеты были разные, но евреи, приехавшие из России, знали друг друга, их было не так много. Как-то уже в Москве, году примерно в двадцатом, на улице папу окликнули: “Жозеф!” Он остановился — в России его звали Иосиф. Оказалось — старый знакомый по Тулузе. Тот рассказал, что живет с женой, тоже врачом, в большой (даже по сегодняшним меркам) квартире и скоро его начнут “уплотнять” — такова была реальность.

И предложил моему папе занять одну из комнат. Так было положено начало нашей коммунальной квартире.

От этого врача я многое узнала о жизни моего папы во Франции в годы студенчества. Доктор был более разговорчив, чем мой отец. Однажды, уже после смерти папы, рассказал мне историю, больше похожую на легенду. Среди студентов папа был известен как хороший репетитор. И среди преподавателей тоже. Был случай, когда одного из студентов экзаменатор спросил кто его подготовил, после чего одобрительно кивнул и поставил высокую оценку.

Как-то рассказал, что там была двадцатибалльная система оценок. Я спросила как можно сравнить эту систему с более привычной нам пятибалльной. И ведь запомнила (до сих пор!), что от 15 до 18 примерно соответствует нашей пятерке. А 19, 20? — недоумевала я. “Ну, это почти никто не получал. Один раз Жозефу поставили 19 — это была сенсация, потому что в последний раз девятнадцать поставили кому-то лет двести назад”.

Сейчас мне невозможно понять как мальчик из крохотного еврейского местечка, без знания языка (а откуда ему было знать французский?), без средств к суще-ствованию (выданных общиной денег могло хватить разве что на оплату обучения) уехал в никуда, в полную неизвестность, где его никто не ждал. Сегодня, когда я хорошо понимаю, что такое эмиграция, этот шаг кажется отчаянно храброй авантюрой.

* * *

Вообще, мне кажется, мой отец был человек бесстрашный. Помню, как во время войны, в октябре 41-го года, мы с братом и родителями эвакуировались из Москвы за Урал с учреждением, где работал отец. Ехали в теплушках с двухэтажными нарами и многажды описанной в мемуарной и художественной литературе печкой-буржуйкой посреди вагона. Место назначения было точно известно, но ехали, конечно, без всякого расписания, пропуская воинские поезда и эшелоны с ранеными. Путешествие продолжалось три недели. Никогда не было известно как долго будет стоять наш эшелон на случайной или неслучайной остановке.

Мы знали, что будем проезжать через город, который в то время назывался Киров (теперь Вятка). А в этом городе жил в эвакуации друг моего детства, с которым мы родились в одном месяце, жили в одном доме и очень, очень дружили. С самого раннего детства. Я, 13-летняя инфантильная дурёха, мечтала, как, проезжая через Киров, мы с этим другом увидимся. Надо сказать, что он был веселым, озорным и очень пытливым мальчишкой. Часто приходил к моему папе с техническими вопросами, которые выкапывал в научно-популярных книгах и не только в них. Папа разговаривал с ним серьезно и уважительно, как с коллегой, а не как с ребенком, который “пристает” с всякими глупостями. Но об этом чуть позже.

Возможно, что папа сумел ориентировочно узнать сколько наш эшелон простоит в Кирове. Или просто так рискнул. Но факт, что он взял меня за руку, вместе со мной поехал (как сейчас помню, на трамвае) и разыскал известный нам адрес. Нагрянули, конечно, совершенно неожиданно — связи тогда не было почти никакой.

Помню как меня удивило, — мальчик, мой ровесник, за несколько месяцев стал взрослым. Война. Отец на фронте. Он с мамой и двумя бабушками в крошечной комнате с печным отоплением. Как бы единственный мужчина в доме.

Пробыли там очень недолго. И я, и мой старый друг, живущий сейчас в Нью-Йорке с детьми, внуками и правнуками, оба хорошо помним эту встречу.

Сейчас поступок моего папы кажется мне совершенно безрассудным. Сколько трагедий было связано с отставшими от эшелонов детьми или родителями! Уже здесь, в Ашдоде, я была знакома с мужчиной, который эвакуировался из Минска. Отставшую от поезда мать он больше никогда не видел и о судьбе ее ничего не знал. Он был старший — ему было десять, а брату шесть лет. Остальное — не описать! Светлая ему память — не так давно ушел из жизни, а брат до сих пор жив. И сколько было таких случаев! Не могу понять как папа на такое решился. В эшелоне, правда, вместе с моей (как я теперь понимаю) довольно беспомощной мамой оставался 18-летний брат, которого не взяли на фронт из-за плохого зрения. Но всё равно риск был колоссальный!

Второй эпизод, говорящий о чисто физической храбрости моего отца, произошел еще до моего рождения. И был бы больше похож на легенду, если бы я не слышала этот рассказ неоднократно от разных людей. Но не от самого папы — он вообще мало и неохотно о себе рассказывал.

Однажды, придя домой, он обнаружил, что у него нет ключа от комнаты. Он ждал важного для него телефонного звонка. У него был отдельный телефон. Он зашел к соседям, из их окна по карнизу добрался до нашего балкона, перелез через ограждение и вошел в комнату. Это был 6-й этаж московского дома постройки 10-х годов (20-й век!) с 3,5-метровыми потолками. Я много раз рассматривала этот кар-низ — он чуть шире ладони с небольшим уклоном в сторону улицы, чтобы не скапливалась вода. Уцепиться абсолютно не за что. Сколько я ни пыталась представить себе эту картину, мне казалось, что это вообще совершенно невозможно, тем более, при его маленьком росте и отнюдь немогучем телосложении.

Когда я спросила однажды, как же это у него могло получиться, он только отмахнулся. И мама не любила вспоминать этот эпизод — вряд ли она одобряла такое бесстрашие. Сейчас я уже сама мать и трижды бабушка и могу только догадываться в какой ужас она пришла задним числом, узнав о таком безрассудстве.

* * *

В нашей семье папа был главным знатоком правил хорошего тона. Живя во Франции и Швейцарии, он, по-видимому, кое-чему там научился. Я очень любила его обо всем этом расспрашивать. Узнала, что мужчина всегда должен пропускать женщину вперед. А при выходе из автобуса или трамвая как раз наоборот: выйти первым и подать женщине руку. Интерес мой был чисто абстрактный, ни у нас дома, да и вообще в послереволюционной России все эти правила, конечно, не соблюдались. При постоянной давке в метро и автобусах просто смешно было об этом говорить.

А как быть с вишневыми косточками? Не выплевывать? А как же? А с арбузными? Он знал, как надо вести себя за столом, как держать нож и вилку. Показал как правильно и красиво есть арбуз — сначала осторожно отделить мякоть от кожи, разрезать на кусочки, по возможности вынуть косточки с помощью ножа и вилки, а если не удастся вынуть все до одной, то незаметно для окружающих… проглотить. И еле заметно мне подмигивал.

В юности у меня были сильные головные боли (мигрень). Помню как папа, придя с работы, садился у моей кровати и теплыми ладонями сжимал мне виски. Боль постепенно утихала, а иногда и проходила совсем.

* * *

Я училась в музыкальной школе, и у нас дома было пианино. Но на самом деле я не училась, а бездельничала. И когда учительница задавала вопрос сколько часов в день я занималась музыкой, я думала — что бы ей такое наврать, чтобы было хотя бы правдоподобно? И говорила — полтора часа (а на самом деле хорошо, если минут двадцать, и то через день). Она в ответ очень патетически подымала свои маленькие белые-белые, хорошо ухоженные ручки с коротко подстриженными ногтями и восклицала: «Как? На третьем курсе полтора часа? Надо три с половиной, не меньше!” Любовь к музыке пришла ко мне много позднее и не из музыкальной школы.

Мне казалось очень забавным и даже трогательным как папа подбирал на пианино знакомые мелодии. Почему-то только двумя пальцами правой руки, средним и указательным. Иногда пел мне песенки на идиш. Многие мелодии я запомнила, слова не остались в памяти, только приблизительное звучание. Он вообще часто что-то тихо напевал, а иногда насвистывал. И меня научил насвистывать. Сейчас я понимаю, что у него был очень хороший музыкальный слух, который унаследовал мой брат и мои старшие внуки.

Иногда он читал мне книжки, чаще стихотворные. Или просто стихи наизусть. Особенно я любила известную восточную сказку про мельника, мальчика и осла (в переводе Маршака). Наверно, папа читал мне ее много раз. Запомнились даже жесты и выразительные интонации:

Мельник на ослике ехал верхом.
Мальчик за мельником плелся пешком.
— Глянь-ка, — кричит из окошек народ,
Дедушка едет, а мальчик идет!

И т. д.
Но самое интересное, что папа добавлял в конце две строчки, как бы резюме:

Если собрался в далекий ты путь,
Следует уши канатом заткнуть

У Маршака этого нет. И в песенке на эти слова, которую потом много раз слышала по радио, тоже не было. Я даже думала, что папа это сам присочинил.

Но сын Маршака в своих воспоминаниях пишет, что эти две строчки были в первом варианте сказки “Мельник, мальчик и осел”. Почему Маршак “облегчил” притчу, выкинул эти строчки? Кто знает… Поэту виднее.

Но мне-то сейчас кажется, что папа читал эти стихи именно с упором на две последние строчки. Как видно, что-то было в его жизни, чем-то задела его эта незатейливая притча. Наверно, он хотел передать мне, трех-четырехлетней, глубинный смысл этой сказки, вложив в нее свой непростой жизненный опыт. Чтобы я поняла и запомнила, что свою жизнь надо жить так, как считаешь нужным ты, а не другие.

Я и запомнила.

* * *

Папа вообще очень любил детей, и не только своих. Дети, независимо от возраста, каким-то внутренним оком это ощущали и очень к нему тянулись. И мне было удивительно как хорошо он себя чувствовал среди детей. Так и стоит перед глазами картина из детства: мы в гостях у маминой сестры Лизы. Мама беседует с сестрой, муж Лизы что-то пишет, сидя за письменным столом, а моего папу буквально облепили дети. Самая младшая, ей года три, забралась к нему на колени. И папа, человек вообще-то довольно молчаливый, очень оживленно разговаривает сразу со всеми четырьмя разновозрастными детишками.

Когда мы стали постарше, к папе часто приходил друг моего детства со всякими техническими вопросами. Он жил в нашем же доме этажом ниже, сейчас живет в Нью-Йорке. От него-то я узнала о папе то, чего сама знать не могла. Его любимая книга (Я.И. Перельман “Знаете ли вы физику?”) иногда содержала задачи, которые 9—10-летний мальчик, даже очень способный и сообразительный, решить не мог. Совсем недавно он вспоминал, как серьезно, терпеливо и уважительно папа старался объяснить ему не решение конкретной задачи, а дать общий принцип решения подобных задач, что было в общем-то не тривиально. Потом он учился в МЭИ и посещал лекции и практические занятия моего отца. Как он говорит, папа больше показывал, чем рассказывал. Чертил на доске какие-то схемы, и всё получалось наглядно и очень просто. Хотя речь шла о процессах совсем не простых. Записи лекций этот папин ученик сохранил и использовал, будучи уже инженером, и они много раз (по его словам) помогали ему в работе. Недавно, спустя больше чем полвека, сказал мне, что эти лекции и общение с моим папой заметно повлияли в дальнейшем на стиль его работы. Не могу не процитировать несколько строчек из его недавнего письма ко мне:

“Искусству читать лекции я учился у двух человек. (Почему “искусству”? Потому что это нельзя формализовать). Первым был твой папа.

Иосиф Яковлевич на чистой (“пустой”) доске от руки (без циркуля и линеек) очень аккуратно, без всякой спешки, чертил мелом линии в том порядке, в каком они возникают в голове, когда что-либо хочешь объяснить. И сопровождал это очень скупыми пояснениями. Вначале было непонятно, что он собирается изобразить. Постепенно появлялась схема (структура), как будто на фотографии в проявителе.

И просветление в головах у слушателей. Эффект незабываемый!!!

Вторым был Фарадей. По профессии переплётчик, он имел обыкновение читать то, что переплетал. И вёл подробные записи содержания интересовавших его книг. Мне посчастливилось прочитать (от корки до корки, и не один раз) сборник его трудов. Впечатление такое, что Всевышний Сам “водил его рукой”!!!

Фарадей советовал (и сам придерживался этого правила) не говорить до конца лекции окончательного вывода. Иначе говоря, держать слушателей в состоянии напряжения и таким образом обострять их внимание”.

Еще мне очень запомнилось, как папа любил фотографировать детей. Именно не взрослых, а детей. И своих, и соседских, и всяких подружек-друзей моих и моего брата. У него был фотоаппарат еще в те времена, когда фотографирование считалось искусством. Фотоаппараты были тогда большой редкостью. По-видимому, папа привез его из-за границы в 20-е годы, когда вернулся в Россию.

Это была большая и, кажется, довольно тяжелая коробка с выдвигающейся вперед гармошкой — объективом. Коробка навинчивалась на трехногий штатив. Сзади находились открывающиеся створки — через них можно было видеть все то, что входит в кадр, и наводить на резкость. Особенно хорошо было видно, если накрыть фотоаппарат вместе с фотографом темной плотной тканью. Папа иногда давал детям посмотреть в это окошко. Всё казалось маленьким и очень четким. И вверх ногами. Он долго примеривался, потом вылезал из своего укрытия и объявлял, что если внимательно смотреть и не шевелиться, то вот отсюда (и показывал откуда) вылетит птичка. После этого он щелкал кнопочкой, которой заканчивался небольшой жесткий проводок, прикрепленный сбоку от объектива. И сразу же говорил: “Готово!” Птичка ни разу не появилась, вообще никто давно уже не верил в птичку. Но это был как бы необходимый ритуал. А ”готово” — сигнал, после которого можно было шевелиться.

После этого папа получал черно-белые стеклянные негативы, они назывались пластинками (еще в допленочную эпоху!) А потом наступал момент настоящего волшебства — печатание фотографий. В специальные ванночки наливались какие-то таинственные жидкости, одна из которых называлась проявитель, другая — фиксаж. В проявителе (самый захватывающий момент!) на фотобумаге постепенно появлялось изображение, и когда оно доходило до кондиции, бумагу с помощью пинцета быстро (!!) перемещали в ванночку с водой и сразу же в фиксаж. Потом уже совсем спокойно промывали еще в двух ванночках с водой. Все это делалось в полной темноте, при свете очень слабой специальной красной лампы, создающей какую-то сказочную атмосферу таинственности и волшебства. Говорить почему-то хотелось шепотом.

Недавно бывший наш сосед по коммуналке, живущий в Москве, прислал мне письмо. Он был совсем ребенком, когда я уже окончила университет, сейчас он врач с большим стажем. Но моего папу помнит. В письмо он вложил фотографию, которая у нас не сохранилась — моя смешная физиономия в возрасте восьми лет, густо усеянная веснушками. Он нашел ее в семейном альбоме его давно умершей матери и по надписи на обороте понял кому она принадлежит. Сделал копию и прислал. Спасибо ему! Для меня ценно то, что эту фотографию сделал мой отец.

* * *

В нашей коммунальной квартире авторитет моего отца был абсолютным и непререкаемым. Так сложилось, что все расчеты за газ, телефон и электричество делал обычно он. Как до, так и после войны. Любые дебаты по этим вопросам заканчивались, когда папа вывешивал список — кому сколько платить. Громкие скандалы происходили обычно на общей кухне. В этих спорах папа никогда не участвовал. Помню, уже после войны был особенно горячий спор как платить за телефон — по людям или по комнатам? В этом был очень коварный смысл — одна небольшая семья (наша) “роскошествовала” в двух комнатах, а другая такая же “ютилась” в одной. Папа, не повышая голоса, сказал: “ Нет вопроса. По телефону говорят люди, а не комнаты”. И скандал завял.

Любые проблемы, связанные с электричеством, включая ремонт электропроводки или электроприборов, всегда решал папа. Это как бы само собой разумелось. Я даже помню: “Иосиф Яковлевич, в ванной лампочка не включается”. Он шел, смотрел в чем дело, и исправлял, чинил, приводил в порядок.

Во время войны в Москве расход электричества на бытовые нужды был жестко лимитирован. В квартирах был общий счетчик, и если показания превышали лимит, то электричество просто отключали. Насколько помню, не на весь день — вечером включали на несколько часов. Когда в 42-м году папа вернулся из эвакуации (его отозвало министерство электростанций, я с мамой и братом вернулись в Москву в 43-м), то он, как я теперь понимаю, очень интимно поговорил со счетчиком, и в нашей квартире счетчик всегда показывал ровно то, что надо, не превышая лимит. После войны папа что-то там подкрутил под потолком и сказал: “Всё. Война кончилась”. Так было.

После ареста мамы мы с папой некоторое время жили вдвоем. Излишне рассказывать в каком он был удрученном состоянии. Я тогда точно поняла, что если любую еду поставить на стол как попало — глубокую тарелку без мелкой под ней, или чашку без блюдца, и если я не сяду вместе с ним, он просто ничего не будет есть. Тогда и научилась красиво накрывать на стол, в детстве меня этому не учили.

По воскресеньям приезжал брат, и папа готовил завтрак на троих, жарил для нас гренки или рыбу морской окунь — его тогда можно было легко достать. В квартире жила одинокая дама, которая всегда в это самое время выходила на кухню варить кофе. И что-то папе оживленно рассказывала. Он время от времени кивал. Я как-то спросила: “А что она тебе говорила?” — Папа пожал плечами полувопросительно: “Ааа, я знаю?..”

* * *

Или вот еще такая история.

В конце войны (1945 год) награждали электриков. Я об этом узнала, когда ехала в метро и заглянула в раскрытую газету у мужчины рядом со мной. В газете “Правда”, на большом развороте, было написано, что награждают за строительство и пуск в эксплуатацию на Урале Бакальской ГЭС. Это было как раз то строительство, в котором непосредственно участвовал мой отец. Мы эвакуировалиась из Москвы на Урал вместе с учреждением, в котором папа был одним из ведущих проектировщиков. В газете среди награжденных я увидела директора и еще нескольких руководящих работников треста. Многих из этих людей я знала — в эвакуации жили в маленьком городке, все рядышком. С детьми вместе учились в школе. А до этого со многими вместе были в летнем пионерлагере.

Вечером говорю отцу: “В газете видела — электриков наградили. Тебя случайно не наградили?” — “Наградили” — говорит он, глядя куда-то в сторону. “А чего не сказал?” — спрашиваю. А он: “А чего говорить?”.

Это было где-то в апреле 45-го года, война шла на территории Германии. Все понимали, что война заканчивается. Но до самого последнего дня никто из нас не знал, когда это произойдет.

Через несколько дней отец приходит с работы и сообщает новость — награждать будут в Кремле, лично Михаил Иваныч Калинин. В три часа дня 10 мая.

Проблема была в том, что единственный имеющийся пиджак за время войны пришел в полную негодность. Он не был рваный, но был очень сильно потертый и изношенный. И идти в таком пиджаке в Кремль, в ”святая святых”, казалось совершенно невозможным. Одолжить бы у кого-нибудь, что ли, но у кого? Ни у кого ничего нет. Если только осталось что-то с довоенного времени. Но из наших знакомых ни у кого ничего не осталось — если что было, то давно обменяли на продукты. Отец сначала отшучивался: “Пусть, говорит, Калинину будет стыдно, что у меня такой пиджак”. А потом принял решение. Он решил, что сумеет пиджак свой перелицевать. Потому что с изнанки старый добротный довоенный материал выглядел очень прилично. Но самое главное — работу надо было начать и кончить за один день — воскресенье, так как в понедельник идти на работу. Сегодня трудно себе это представить, но ничего другого, что можно было надеть на работу, у отца не было.

Я очень волновалась — а вдруг не выйдет? “Выйдет, — успокаивал меня папа. — Я же инженер. Распорю, а потом сошью по старым швам. Конечно, будут сложности с петлями, но как-нибудь мы их заделаем”. И папа еле заметно подмигнул мне.

Подумать только, никогда не учился шить и, насколько мне известно, впервые в жизни сел за швейную машину.

Помню, как он целый день сидел, склонившись над швейной машиной, в очках, сдвинутых на лоб. Он был близоруким, так же, как я и мой брат. Для того, чтобы разглядеть что-то мелкое вблизи, очки обычно снимал или поднимал на лоб. Я все время крутилась рядом и — вникала. Очень хотела помочь, но, наверно, только мешала. Проблемы, помню, были с отворотами — внутри оказался какой-то дополнительный материал, обеспечивающий жесткость конструкции. И еще, когда надо было вшивать рукав, то оказалось, что он шире проймы. Это было загадочно. Мы с папой даже проверили — так ли это и на втором рукаве? Помнится, спрашивали что-то у мамы и у соседки с нижнего этажа. Потом кто-то объяснил (или сами догадались) как это делается. Рукав — это, кажется, было самое трудное. Глубокой ночью подшивали подкладку — совсем старую, почти рваную. По сравнению с рукавами это уже были пустяки. Потом папа гладил тяжелым чугунным утюгом (электрических тогда еще не было, а чугунный был утюгом “общего пользования”, для всей коммунальной квартиры), через мокрую тряпку, подкладывая подушку под плечи и отвороты. А я время от времени бегала на кухню разогревать остывающий утюг на газовой плите.

Утром папа, сдерживая улыбку, пошел на работу в ”новом” пиджаке.

А 10 мая, назавтра после объявления конца войны, в назначенный час отправился в Кремль.

Что было в Кремле, как проходила торжественная процедура вручения орденов и медалей — мы так от него и не узнали. Он только отмахнулся — мол ничего интересного. Но когда награжденные вышли через Спасские ворота на Красную площадь, держа в руках орденские красные коробочки, на них просто накинулась ликующая толпа.

Я не была в этот день на Красной площади, была накануне, 9 мая, когда объявили конец войны. Но судя по рассказу, 10 мая народу там было не меньше, чем нака-нуне. Награжденных стали качать на руках и подбрасывать. Папа сказал, что это не очень приятное ощущение. Он вообще-то не боялся, что его подбросят и не поймают. Он боялся, что не удержит орденскую коробочку. И еще он беспокоился за пиджак — вдруг нитки не выдержат и пиджак порвется?

Но пиджак выдержал!

* * *

Как отец познакомился с мамой я не знаю. Помнится, это как-то было связано с молодой семьей, мужем и женой, которых мои родители называли Моисей и Мирьям. Их постигла нелегкая судьба, оба попали под колеса КГБ в 30-е годы (тогда еще называлось НКВД). Моисей то ли был расстрелян, то ли как-то иначе сгинул в недрах ГУЛАГа. Мирьям после пяти лет лагерей жила на 101-ом километре от Москвы (ближе — запрещено!) и даже виделась с детьми, прошедшими через специальный детдом для детей врагов народа и через войну — оба были на фронте. Все они уже давно ушли из жизни. Сейчас внуки и правнуки Моисея и Мирьям живут в Израиле. К сожалению, они тоже очень мало знают о своих предках.

В Москве в 20-х годах шел процесс “уплотнения” коммунальных квартир. И вскоре в той самой квартире, где жил мой отец и его старый знакомый по Тулузе, поселилась моя будущая мама. Вряд ли это было случайно.

Мама очень любила рассказывать как к ним приходил управдом, оставшийся еще от старых, дореволюционных времен. Раньше он служил управляющим у владельца нашего шестиэтажного дома в Лялином переулке. По-видимому, на него упала обязанность уплотнять, расселять и выявлять имеющуюся свободную жилплощадь.

Мама была уже очень беременной, когда он в очередной раз пришел и сказал: “Не морочьте мне голову, я прекрасно знаю какие у вас отношения”. Мол, освобождайте одну из комнат. Но так как брак не был зарегистрирован, то формально он это требовать не мог. Когда родился мой брат (1923 год), то при получении свидетельства о рождении в ЗАГСе предупредили, что там будет написано: отец неизвестен. “Как это? Как это?” — хором закричали родители. И тут же зарегистрировали брак. А семья из трех человек по тогдашним законам имела право на две изолированные комнаты. Так мы и жили в этих двух комнатах до 1970 года — состав семьи менялся, а комнаты оставались. Пока не поменяли их на небольшую отдельную квартиру на самой окраине Москвы. Но папы к тому времени уже не было, он умер в 55 году. Светлая память!

Мама рассказывала, что один раз, еще до моего рождения, из Толочина (место рождения папы), к тому времени уже не местечка, а районного центра, приезжал папин отец посмотреть на внука, моего старшего брата. Это был мой родной дед, сапожник Янкель.

У него был тяжелый открытый туберкулез легких, и мама, насколько я понимаю, очень боялась длительного контакта его с маленьким ребенком, моим братом. По-видимому, дед гостил недолго и вскоре после этой поездки скончался.

Мама настояла, чтобы папа проверился в туберкулезном диспансере, на всякий случай. Не знаю какая тогда была диагностика, но увидели, что и у папы двусторонний туберкулез легких (как маме объяснили — застарелый) — очаги в одном легком и каверна в другом. Эта папина болезнь в большой степени определила весь дальнейший уклад жизни нашей семьи. Всё мылось и перемывалось, папина отдельная посуда обдавалась крутым кипятком, у каждого было отдельное полотенце и т. д. А в период обострений болезни (голодные годы, 33-й и 43-й, военный) мы с братом точно знали, что всё лучшее, что удавалось добыть из еды — всё отвозили папе в больницу.

В 43-м, когда папа лежал в туберкулезной больнице, а война еще шла у нас в глубоком тылу, нам удалось где-то достать сырую морковь и вместо хлеба по карточкам получить настоящие (!) свежие (!) дрожжи. Витамины для папы! Помню как осторожно перемешивала натертую морковь с расплавленными дрожжами, стоя у плиты, и под конец лизнула ложку — вкус показался просто волшебным.

Было заметно, что папа сильно уставал на работе. Наверно, это было связано с его туберкулезом. Обычно после работы он, не раздеваясь, полчаса-час отдыхал на диване. Как он говорил — спал, но предварительно. И мы с братом знали — тихо, папа спит! Потом работал всегда допоздна, писал что-то за письменным столом.

После войны нас с братом без конца вызывали в тубдиспансер для проверки, пока, наконец, не сняли с учета, признав полностью здоровыми. Папу же спасло то, что в 43-м появились антибиотики, убивающие туберкулезную палочку, и препарат ПАСК, о котором сейчас мало кто и помнит.

***

Расскажу еще об одной стороне нашей жизни, которую нельзя обойти. Родственников, с которыми папа был бы как-то связан, у него практически не было. Ни близких, ни дальних. У мамы же, наоборот — было несколько сестер, с которыми она очень оживленно переписывалась. Жили они в трех разных городах, но были полностью в курсе всех событий, от детских болезней и погоды до цен на продукты и ширпотреб. Иногда пересылали друг другу эти письма. Мне почему-то казалось это очень смешным, вроде детской игры, и папа, помню, тоже посмеивался.

Особенно любимой была самая младшая сестра Лиза. Её старшая дочка родилась почти одновременно с моим братом, а младшая на три года позднее меня. В период нашего детства они жили в Москве, и сестры часто навещали друг друга.

Муж Лизы, Израиль Абрамович Хаит, был проректором московского университета (МГУ), и семья жила в корпусе, который впоследствии назывался ботаническим. Там было несколько жилых квартир для профессуры и руководства университета. Через много лет, когда я поступила на биофак, я пыталась найти то место, где была их квартира. Но там всё так перестроили, что жилых квартир я вообще не нашла. Да и подзабыла старую планировку. Семья уехала оттуда, когда мне было лет шесть. Но хорошо знакомый с детства фасад узнала сразу. В этом корпусе, в большой ботанической аудитории, бывала очень часто — там нам читали лекции.

Потом мужа Лизы перевели в Киев и назначили заместителем министра (тогда называлось нарком, народный комиссар) просвещения Украины Постышева. В конце 36-го года их всех арестовали — и Постышева, и Хаита, и обеих жен. Подробности опускаю. Остались две дочери, Надя и Лена, мои двоюродные сестры. Старшей, Наде, было 14 лет, младшей шесть. Обеим грозил детдом для детей ЧСИР (кто не в курсе — член семьи изменников родины).

В Киев ринулись обе сестры, одна из Одессы, другая из Москвы. Сестра из Одессы, никому ничего не докладывая, буквально “украла” младшую девочку — забрала её прямо из подъезда, в легком пальтишке, и увезла к себе в Одессу.

Старшей, Наде, тоже грозил детдом. Моя мама (она была старшая из 7 детей) уговорила самого младшего брата Володю (своей семьи у него не было) оформить на себя опекунство. Тоже храбрость, и немалая. В войну его мобилизовали на трудфронт (почему не на фронт — не знаю), и он там сгинул. Больше его никто никогда не видел. Есть сведения, что он погиб в Бабьем Яру.

Я хорошо помню, что в одну из поездок мама безуспешно пыталась получить свидание с сестрой. Сейчас даже трудно понять как это было опасно в то страшное время. И, как показала жизнь, опасения эти вовсе не были напрасными. Когда маму арестовали в 50-м году, одним из пунктов обвинения была связь с семьями врагов народа, и в том числе с семьей родной сестры.

Знаю не понаслышке, как даже близкие родственники после ареста родителей прекращали всякие отношения с их детьми. А знакомые, соседи, бывало, просто шарахались от детей “врагов народа”. Конечно, не все. Не мои родители.

Историю маминого ареста, ссылки и реабилитации я подробно описала здесь 

http://berkovich-zametki.com/2010/Starina/Nomer2/Gumina1.php

В этом рассказе есть еще одна небольшая деталь. Дело в том, что моя мама в это время не работала. Семья жила на одну папину зарплату, которая была по тем временам большая, но не бездонная. И все эти поездки, посылки, денежные переводы — всё происходило при молчаливом папином согласии. Много позднее моя сестра Надя писала мне: “Понятно, что когда я осталась одна, содержал меня твой папа (а кто еще?)”. А ведь копни (да и копать-то глубоко не надо было), то стало бы очевидно, что фактически он “содержал дочь врагов народа”. Этого, как мы теперь хорошо знаем, было вполне достаточно для ареста и получения срока. Папа, безусловно, понимал, не мог не понимать, чем он рискует. Он пренебрегал совершенно явной опасностью. И ему было что терять. Но, по-видимому, не считал возможным поступать по-другому.

Приведу здесь отрывки из письма моей сестры Нади. Оно имеет прямое отношение к моим родителям. Мне кажется, что это письмо представляет и совершенно самостоятельный интерес. Я получила его уже здесь, в Израиле, в 2008 году, в ответ на публикацию моего рассказа про папу и его пиджак. Это очень горькие воспоминания о сталинских временах конца 30-х — начала 50-х годов.

“Юна, дорогая, спасибо за ”Пиджак”. <> … Пишу о дорогих мне твоих родителях. <> Такого человека, как Иосиф Яковлевич, я за свою долгую жизнь не встречала. <> В 14 лет я осталась одна. Меня кто-то содержал? Тетя Софа (моя мама — И.Г.) не работала. В дни свиданий и передач она всегда приезжала в Киев и сопровождала меня до тюрьмы. А на обратном пути обязательно покупала шоколадку. Мои тетя и дядя не просто помогали бедной родственнице. Они содержали дочку врагов народа, которая не посчитала возможным от родителей отказаться. Тетя Софа и дядя Иосиф фактически спасли мне жизнь.

<> … 1941 г. Соседка (прокурор!) вывозит меня из Киева. Харьков. Сообщаю в Москву, где я. Оттуда телеграмма: “Немедленно приезжай в Москву”. И деньги, помнится, 140 рублей, по тем временам немалые. Проводила оставивших меня в Харькове соседей, но в Москву не поехала, а двинулась по военным дорогам к маме (младшая сестра Лиза — И.Г.) в ссылку в Казахстан.

<> … 1948 г. Заканчиваю ЛИКИ (Ленинградский институт киноинженеров — И.Г.), получаю назначение в Саратов на кинохронику. Вместе со мной едет мама. Мы в городе чужом и незнакомом. Ни жилья, ни друзей, ни родных, ни денег, ни карточек. Рядом с кинохроникой (бывший молельный дом) отстраиваются комнаты-клетки под общежитие. Появляется мой начальник, звукооператор, реплику которого мне передают: “Баба? Жидовка? Со мной работать не будет”. Будет, потому что существует распределение, направление и 3 года отработки. Шеф начал с того, что отхватил от выделенной нам Г-образной комнаты кусок площади, а в дальнейшем третировал и унижал как мог, поскольку я была зачислена на должность ассистента оператора, его то есть, имея диплом высшего образования, которого у него не было. Человек он был мерзкий, на студии его не любили. Показательным явилось то, что ни один из сотрудников не согласился помочь нести гроб с его телом со второго этажа вниз, и жене (тоже хорошей стерве) пришлось нанимать пьяниц из соседнего двора.

Потом мама устроилась на работу в библиотеку школы, ее тут же обокрали, утащив учебники, и мы долго выплачивали их стоимость.

Минул год, и во время отпуска я поехала в Москву, в Главк, чтобы вернуть себе звание инженера, означенное в дипломе (стаж!).

Как удалось Иосифу Яковлевичу, дорогому моему дяде, получить для меня путевку в Дом отдыха МЭИ? По тем временам, я попала в сказку. Компания студентов, веселая и беззаботная, называющая себя шизофрениками, а преподавателей гипертониками, совершенно не интересовалась моими проблемами. Никого не волновало, есть ли в моей биографии червоточина. Один аспирант (дядя Иосиф его знал) предлагал мне руку, сердце, маму, Москву, квартиру. Позже прислал мне в Саратов снимки, которые до сих пор у меня хранятся. Наверно, на все это дядя Иосиф рассчитывал.

Кто надоумил твоего папу меня воскресить? Я вернулась почти другим человеком. Выпрямилась. Я и в Главке разговаривала иначе. Вернулась на студию инженером.

Живу долго, и сколько мне отмерено, буду хранить благодарную память о моих родных дяде и тете. Об Иосифе Яковлевиче, молча творящем добро (порой не без риска) и о тёте Софе, моей второй маме.

Вот о чем хотела сказать тебе, по возможности коротко, сестрица моя”.

* * *

Когда в 50-м году арестовали маму, в описи изъятых вещей значилось: “рукописи по электротехнике на древне-еврейском языке”. Рукописи, как и другие “изъятые” вещи, нам, конечно, не вернули. У меня нет уверенности, что это был именно “древнееврейский” язык (иврит). Мне кажется маловероятным, что папа знал еще и иврит, скорее всё-таки идиш. Буквы-то одинаковые. А жаль, что не вернули — сей-час я легко могла бы различить эти два языка.

Почему папу не арестовали — не знаю. Конечно, он был специалистом очень высокой квалификации, может быть, даже очень нужным специалистом. Но это, как мы знаем, не всегда спасало от ареста. Он был беспартийным и поэтому менее заметным? Или просто про него забыли? А может быть, «всесильный» КГБ просто плохо работал, халтурил, недосмотрел? Или разнарядка в тот момент была на какой-то специальный контингент? Потому что согласно обычной, понятной нам логике, какой смысл было изолировать старую больную женщину, а не ее мужа¸ действующего инженера-специалиста, или двух молодых и здоровых детей?
Это было очень мрачное время, антисемитизм шел сверху при интенсивной и жизнерадостной поддержке снизу. В газетах, очередях, городском транспорте и в нашей коммунальной квартире, вместившей к тому времени шесть очень разных семей, громко и бесцеремонно, ничуть не стесняясь, говорили о евреях-вредителях, отравителях, паразитах, расхитителях, безродных космополитах и т. д. Незадолго до маминого ареста я вышла замуж, тоже непростая была история. Родители, как могли, возражали, и у каждого из четверых была своя аргументация. Мой папа высказывался меньше других, но тоже не одобрял. “Дети”, однако, были непослушные и поступили по-своему. Я уехала на медовые две недели в Челябинск, там тоже уже шли аресты, и сообщила родителям о своем возвращении, не указав номер вагона. Специально, чтобы не беспокоились и не встречали.

Но папа меня встречал. Стоял в конце перрона. Вид у него был какой-то серый и осунувшийся. Моросил дождь.

Москва показалась мне мрачной и неприветливой. Как будто в воздухе висела тревога. Всю дорогу от Казанского вокзала до Лялина переулка (несколько остановок на трамвае) ехали молча, на мои короткие вопросы папа отвечал односложно. И только у самого дома (до сих пор помню, в каком именно месте) сказал мне, что арестовали маму.

Дома был жуткий раскардаш. Книги в растрёпанном виде (их было много!), фотографии и старые письма — всё беспорядочной горой лежало на полу после обыска. Обыск длился 12 часов, с 2-х часов ночи до 2=х часов следующего дня. Комната была завалена еще какими-то вещами, стоявшими до этого в другой нашей комнате. А та, другая, была опечатана — обычной пеньковой веревкой с двумя сургучными печатями.

Так получилось, что когда пришли кэгэбешники, никого, кроме мамы, дома не было. Брат после окончания МЭИ работал (по распределению) в подмосковном Орехово-Зуево, я была в Челябинске, а папа в туберкулезном санатории в Симеизе (Крым), куда ездил ежегодно.

Кто, кому и как сообщил об аресте — не помню.

Папа, узнав, вернулся в Москву, а через несколько дней приехали брат и я. Некоторые подробности рассказали соседи по коммуналке. Но как-то не очень хотелось их расспрашивать. Остальное выяснилось позднее, когда мама была уже в ссылке в Казахстане.

Умные люди (и, наверно, как-то осведомленные) посоветовали папе обратиться к юристу по квартирным делам, который в то жуткое время, на фоне “дела врачей” и бешеного антисемитизма, храбро занимался незаконными действиями КГБ. В это трудно было поверить, но юрист взялся нам помочь. В нашем случае, как он объяснил, было два явных нарушения: 1) Папе как туберкулёзнику по всем законам полагалась отдельная комната. 2) Был закон, что если родители и взрослые дети разного пола, то вторую комнату ни при каких обстоятельствах не отбирают.

Мы смотрели на это дело как на безнадежное — судиться с КГБ!! Но юрист наше мнение не разделял. Он объяснял папе, что мы будем действовать строго по закону. По закону заявление надо подать в районный суд по месту жительства либо истца, либо ответчика. Это первая и обязательная стадия любого судебного процесса. По адресу истца — бесполезно, не примут. А суд Дзержинского района примет, обязан принять и назначить дату судебного заседания. В случае если решение суда будет не в нашу пользу, надо в течение пяти дней подать заявление в московский городской суд с жалобой на районный. Если городской суд тоже решит не в нашу пользу, есть еще Верховный суд и другие инстанции. И уверял, что КГБ всегда стремится сохранить хотя бы видимость законности, даже в более серьезных случаях. Наверное, у этого юриста был такой опыт.

На судебные заседания ходила я, так как папа не всегда мог уйти с работы. В небольшой комнате городского суда, напоминающей школьный учебный класс, было пасмурно и накурено. Больше ничего не запомнила. Моя роль была совершенно пассивной  — на меня никто не обращал внимания. У меня была только одна задача — узнать решение суда.

Юриста я вообще не видела, он имел дело только с папой. Я даже фамилию его не помню. И напрасно, надо было хотя бы фамилию всё-таки запомнить. Какая-то типично еврейская фамилия.

Всё было, как по нотам — точно так, как предполагал юрист. В Верховный суд нам обращаться не пришлось. Возможно, заявление, которое он составил, было написано грамотно и со знанием дела. Или по каким-то другим неясным нам причинам городской суд принял решение в нашу пользу. В это совсем трудно поверить, но факт остается фактом — мы это дело выиграли. Комнату нам вернули.

А было так. После унылых судебных заседаний папу вызвали в КГБ и выдали приблизительно такую официальную бумагу: “Мною, сотрудником Полуниным (почему-то именно эту фамилию запомнила!) в присутствии Гумина И. Я. была снята печать с запечатанной комнаты по адресу (почтовый адрес)”. И там же опись изъятых вещей (кто бы объяснил — зачем?) Папа пришел домой и ножницами аккуратно перерезал веревочку. Ключ от комнаты у нас был. А этот бесценный документ затерялся где-то при переездах.

Небольшая деталь. Юрист (вечная ему благодарность и светлая ему память!) объяснял папе, что если вдруг придет майор с чемоданчиком и займет комнату, то всё равно мы это дело выиграем, хотя и с несколько бo’льшими сложностями. Самое интересное, что он таки пришел. Правда, не майор, а капитан. Но опоздал — веревочка была уже перерезана. Нас не было дома. Соседи охотно и весело рассказывали, что он был крайне озадачен и долго стоял около запертой, но уже не запечатанной двери.

После смерти Сталина через какое-то время вернулась из ссылки мама. Папа умер от рака уже при ней. Тогда это было неизлечимо.

Он был начальником экспертной группы техотдела Министерства электростанций и доцентом электроэнергетического факультета МЭИ. Почти до последнего дня читал лекции. Провожало его огромное количество незнакомых мне людей. Из выступлений запомнилось только одно. Говорил уже немолодой человек, он когда-то давно у папы учился. И рассказал про ситуацию, которую я очень легко могла себе представить: когда мой папа делал замечание студенту за допущенную ошибку, то казалось, что он извиняется, как будто не студент, а он, преподаватель, сделал ошибку…

Светлая ему память!