Не в наших силах преодолеть смерть. В лучшем случае — немного ее отсрочить. Но мы можем и должны способствовать сохранению памяти о близких нам. Единственная у нас возможность не дать этой памяти кануть в Лету — это попытаться закрепить на бумаге в словах, документах, фотографиях все, что еще можно собрать.

Марк Гинзбург

УСПЕТЬ ОТДАТЬ ДОЛГИ 

Нет памяти о прежних поколениях, и о последующих
поколениях не будет памяти у тех, кто будет жить  после них.
                                                                  Экклезиаст

Память людей — это незаметный след той борозды, который каждый из нас оставляет в лоне бесконечности.
                                                                        Э.Ренан

Прости за то, что согрешили перед Тобой, подавив
в сердце своем добрые побуждения.
                                       Из исповедальной молитвы

Эта книга — попытка отдать должное тем людям, общение с которыми оставило в нас неизгладимый след и в существенной мере сделало нас такими, какими мы пришли к нашему 90-летию. Тем, о которых мы еще не писали раньше в книгах и статьях (или писали недостаточно).
Просим прощения у тех, кому мы не успели отдать должное.

Шагнув за 90

Мы прибыли в Штаты в январе 1990. Нам было по 62. Вовсю раскручивался бум вокруг приближающегося миллениума. Но нам казалось маловероятным дожить до смены тысячелетий: «Еще бы! Для этого надо прожить целых 73 года — просто невероятно!».
Но подход к 75-тилетию оказался относительно бодрым. В 2002 г. в книге «До, После, Над» я писал:

«Еще удается по утрам делать гимнастику с гантелями, париться в сауне, плавать в бассейне, рассказывать об иудаизме, публиковать статьи, даже решиться писать книгу».

Я был занят по горло и для серьезных размышлений просто не было ни повода, ни времени. Приезд в Америку дал возможность прожить вторую жизнь! Все было ново и интересно. И новые надежды, и поиски нового себя, и найденное место в этой жизни, и возможность повидать мир!
Незаметно подошли к 80-ти годам. Стал размышлять о старости. И в 2017-м вышла книга «Берег моря суеты». В ней я подводил итоги, писал обо всем, о чем думалось. И, пожалуй, мои настроения и взгляды сегодня мало изменились (разве что обострились) и описывать их заново не стоит.

Книга кончалась так:

«Как ни бодрюсь, я уже ощущаю старость, — все больший разрыв между желаниями и физическими возможностями. Силы не те — хотел бы еще полетать по миру, снова побывать в Баку, но слишком утомляют долгие перелеты и не привлекает гостиничная постель. С удовольствием полез бы в прохладное озеро, но стал быстро простуживаться. Просидел за компьютером лишний час-два – болит голова. Да и сердце иногда дает о себе знать.
Ничего не поделаешь, — 80 лет…».

Но себя и Рену я тогда явно недооценил. Еще лет восемь после 80-ти мы были молодцами — побывали в Баку, во Флориде, в Доминиканской республике, ездили к друзьям на Лонг-Айленд (штат Нью-Йорк), в Вермонт, Нью-Гемпшир (два -три часа за рулем). За эти несколько лет издал пять книг. Регулярно печатался в Америке, России, Азербайджане, Германии.
Еще год-два назад был еще бодр. Казалось — на все хватит сил, все успею. Однако последний 90-й год резко, за несколько месяцев пригнул меня. И стало ясно: если что-то еще должен успеть сделать, — надо спешить, пока не поздно.
Но что же именно надо успеть?
Попытаться понять, что нас держит и какими мы стали.
Возвратить долги.
Понять свое отношение к близкому неизбежному концу.
Итак:

Что нас держит и какие мы

«Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его». (Экклезиаст)

Что дало нам дожить до глубокой старости и что нас сейчас держит?
Видимо, только одно — долгая добрая жизнь с Реной. Полная любви, понимания, заботы, настоящей доброты и единения.

Наша дружба ведется с четырех лет, с детского сада, а женаты мы уже без малого 70 лет, нам хорошо вместе, не скучно. Хотя наши мнения по разным делам расходятся, мы — одно целое.
Рена осталась той же Реной, будто забредшей в наш век из 19-го столетия. С тем же чувством юмора, готовая по-детски радоваться любой мелочи, так же бескомпромиссно не приемлющая фальши, хамства и пошлости. Так же глубоко чувствующая классическую музыку. Её кумир — Рихтер. Так же много читает (предпочитает — на английском).
Несколько лет назад она получила вполне официальное подтверждение своей несомненной привлекательности. Мы ехали домой. Путь преградил плакат: «дорога закрыта для прямого проезда». Мне не хотелось делать далекий объезд, я протиснулся мимо этого плаката, проехал немного по встречной полосе и тут же наткнулся на полицейского. Повинуясь его жестам, съехал с дороги и опустил стекло своего окна. Полицейский, высокий молодой негр, обрушил на меня долгий поток упреков. Прерывая мои объяснения, он возбужденно повторял: «No exсuse!» (никаких оправданий!). Но когда Рена, улыбнувшись, произнесла: «Вот же наш дом», полицейский пригнулся к окну, внимательно оглядел Рену и обратился ко мне: «Sir! Sir! Listen to me! I let you go just because your wife is beautiful! Do you understand? I let you go just because your wife is so beautiful!» (Сэр! Сэр! Слушайте меня! Я отпускаю Вас только потому, что Ваша жена так красива!).
Я поблагодарил его и уехал, вполне удовлетворенный официальным подтверждением, что у меня красивая жена!
Как-то и я удостоился от нее, возможно, высшей для мужчины и мужа награды и признания. Прочитав в «Крутом маршруте» Евгении Гинзбург о том как к ней, только что получившей безконвойное хождение, шел в пургу за много километров доктор Вальтер, Рена сказала: «Вот и ты бы так ко мне шел».
20 лет назад к семидесятилетию Рены к нам из уже ставшим далеким Баку обратился и «воспел» наше единство очень близкий друг, умница, эрудит, философ, поэт, победитель многих интеллектуальных соревнований Виталий Абрамович Колмановский (в просторечье — Вика). Душа Бакинского КВН в период его триумфа. Истинный хлебосол. В его доме побывали практически все интересные гости Баку. В разгар армянских событий за его столом общались люди разных лагерей, спорили, но не теряли голову как их собратья на улицах. Его пьесы шли в разных театрах.
Его обращение к Рене (скорее, к нам двоим) звучало так:

Как решить мне вопрос? Не прост он,
И боюсь, ничего не получится.
Где найти мне рифму для «Бостон»,
Для далекого Массачусетса.
Но зато рифмуется ярко
И всегда звучат вдохновенно
Имена дорогого Марка
И, особенно, милой Рены.
Вам дано великое счастье
(Тьфу, тьфу, тьфу!) бытия нераздельного.
Вас не двое, вы просто части
Одного, единого, цельного.
Не послать отсюда подарка,
Да и что там имеет цену?
Но люблю дорого Марка
И, конечно, милую Рену.
Мы мечтаем о встрече с вами.
Вам желаю в Баку прилететь я
И еще простыми словами,
И здоровья и долголетья.
Поднимаем за Рену чарку.
Нежно любим вас неизменно.
Обнимаем милого Марка
И, тем более, милую Рену.

Сегодня Вики нет с нами. Несколько лет назад он ушел кончиной праведника — в считанные минуты на прогулке в Калифорнии, где счастливо прожил много женой Тамарой, окруженный заботой детей и внуков.

В девяносто привыкаешь и к тому, что силы уходят постепенно — день за днем. Может быть, это постепенное угасание и есть высшее из благ, на которое только можно надеяться.
Такой уход не может устрашить. Лишь бы вместе!!! Понимаешь, как мудры «счастливые» окончания сказок: «Они жили долго и умерли в один день!».
В записке, которую мы заложили в щель между камнями Стены Плача в Иерусалиме, мы с Реной просили Бога дать нам умереть в один день — сразу и не мучаясь болезнями!
Пока Рена со мной — я жив и счастлив! У меня есть кого любить, о ком заботиться, кого оберегать от всех бед, сколько хватит сил… И повторяю Шварца:

«Слава храбрецам, которые осмеливаются любить, зная, что всему этому придет конец. Слава безумцам, которые живут, как будто они бессмертны — смерть иной раз отступает от них».

И еще прошу, не дай Рене пережить меня. Ибо ей будет невыносимо, невообразимо больно! И если не случится уйти одновременно, пусть мне выпадет краткое горе черного одиночества, а не ей!!

Какой сейчас я? С чем не могу смириться?
Разобраться в себе я уже пытался 10 лет назад. Моя вторая книга — «Берег моря суеты» — как бы подводила черту в преддверии старости — мне исполнялось 80 лет и я не рассчитывал прожить еще долго.
Я попытался понять, в чем смысл моей старости. Хотя понимал, что познать смысл старости так же трудно, как понять смысл жизни или смысл смерти. Я писал об окружающем меня, но это скорее отображало меня самого! Мои мысли, мои взгляды, мою суть. Так о содержании «черного ящика» в кибернетике судят по реакции этого ящика на внешние сигналы. Возможно, в то время эта книга могла бы послужить моим психологическим автопортретом. Я подводил итоги, писал обо всем о чем думалось. И, пожалуй, мои настроения и взгляды сегодня мало изменились (разве, обострились) и описывать их заново не стоит.

Трудно смириться с потерями. Уходят немногие еще оставшиеся близкие. Уходят или отделяются морями и странами. Редкие встречи или телефонные разговоры — не в счет. Почти не осталось сверстников. Уходят, унося с собой высшую тайну. Рвутся десятилетиями прораставшие связи, а новые невозможны. Для истинной близости нужны годы, общие воспоминания. Общие радости и горе, ассоциации. Тысячи ниточек, пронизывающих ткань жизни.

Стало огорчительней видеть на телеэкране лица состарившихся актеров (не скажу «великих» — в последнее время этот эпитет весьма поистерся), когда-то многие из них покоряли своим очарованием, красотой.
Себя видишь в зеркале каждый день и к разрушениям привыкаешь постепенно. Тем огорчительней было вдруг увидеть себя со стороны — старую обезьяну, читающую лекцию о празднике Ханука в 40-минутном видеофильме, снятом прошедшей зимой.
Месяц назад в Тель-Авиве скончалась моя ровесница, очень близкая мне с детства двоюродная сестра Вера. И я остался единственным «патриархом-заступником» разветвленного дерева родных. По просьбе сыновей Веры организовал годовое чтение молитвы Кадиш у Стены Плача в Иерусалиме по «Деборе бат Иосиф».
Да и сил — тоже заметно меньше. Уже привык к врачебным формулам: «Все нормально для Вашего возраста» (поди пойми — так хорошо или так плохо).
Давно оставил публичные лекции (правда, в прошедшую зиму уговорили прочесть две лекции о Хануке). Прекратил занятия математикой (последнему ученику — талантливый малый — подарил с десяток специальных книг).
Но еще хватает сил водить машину, ездить в магазины, библиотеку, к врачам, а в хорошую погоду — с Реной в парк поблизости.
И, надеюсь, хватит, чтобы отдать долг многим дорогим, живым и ушедшим.

Нет памяти о прежних поколениях, и о последующих поколениях не будет памяти у тех, кто будет жить после них.
(Экклезиаст 1.10)

Много лет в своих лекциях, книгах, статьях, да и просто в мыслях я не раз обращался к великой книге Священного писания — книге Экклезиаста. Книге глубоких размышлений постаревшего мудреца.
Сейчас, когда нам перевалило за 90, я с особым вниманием перечитываю его слова о страхе смерти, и вспоминаю примечания умнейшего человека с универсальными знаниями Леона Семеновича Черняка на полях рукописи моей книги «До, После, Над». Вот краткие выдержки из этих примечаний.

«Мне кажется, что Когелет — меньше всего о преодолении страха смерти. Он говорит о трагичности и высоте Смерти. О бесповоротном обрыве в кружении. Но нигде не увидел бы в Когелете ужаса смерти, и тем менее вижу я страх смерти.
О чем же он говорит непрерывно — это о невозможности примириться с забвением. Что воспроизводится одно и то же, но не уникальность ЕГО души, ЕГО Я. «О моем Я не будет памяти». Уходит абсолютная Ценность, уникальность. Скорбь его не о том, что жизнь пройдет, но о том, что память пройдет. Не место в мире, не пространство волнует его, но ВРЕМЯ мира.
Не страх, а бесконечная скорбь. Скорбь сознания, что самое ценное, бесконечно ценное — вот эта уникальная жизнь уходит в забвение.
Когелет … как бы говорит: «в памяти все наше достоинство». Память рождается нашей смертностью, но чреда смертей аннулирует и память. Мудрость его в осознании глубинности этой трагедии, но не в примирении с ней. Жизнь есть трагедия. А всякая мудрость, пытающаяся примирить нас с этим открытием, превращает жизнь в фарс. Нам всегда нести с собой эту скорбь».

Не в наших силах преодолеть смерть. В лучшем случае — немного ее отсрочить. Но мы можем и должны способствовать сохранению памяти о близких нам. Единственная у нас возможность не дать этой памяти кануть в Лету — это попытаться закрепить на бумаге в словах, документах, фотографиях все, что еще можно собрать. Собрать и сохранить память о родных и друзьях и передать следующим поколениям, завещав продолжать и дополнять.
И в этом я вижу наш долг.
Многого не могу себе простить. В том числе и телячьей незрелости молодых лет, когда не хватало ума понять, что с уходом родителей, дедушек и бабушек, близких родичей — уходит колоссальный пласт жизни, уходит невосполнимая память о их днях и делах, горестях и радостях. Что теряется возможность хоть на какое-то время сохранить память о них и передать своим детям.
И не дожидаясь любознательных вопросов сыновей и внуков, я, как только оказался Штатах и обрел достаточно свободного времени, разложил в девяти больших альбомах сотни привезенных семейных фотографий и документов, снабдив их подробными комментариями, а затем принялся писать обо всем, что мог вспомнить о себе, родных, близких, живых и ушедших.
Мудрая Ахматова писала:

Ржавеет золото и истлевает сталь,
Крошится мрамор — к смерти все готово.
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней — царственное слово.

Естественно, «царственное» — это не про меня, как умел, так и писал. И четыре из шести ранее изданных здесь книг посвятил описанию того, что мог вспомнить или узнать о нас с Реной, о родных и близких.
Первая книга «До, После, Над», написанная спустя 10 лет после приезда в Штаты, содержала запомнившееся с детства и до первых лет жизни в Америке
Вторая книга — «Берег моря суеты» — подводила черту в преддверии старости — мне исполнялось 80 лет. В ней с печалью писал о каждом из двенадцати ушедших за последние годы родных и друзей:

«Умирают близкие. Уходят, унося высшую тайну и высшую мудрость! Уходят сверстники, с которыми связывали годы и годы».

Теперь я понимаю, что уже тогда эти записки 80-тилетнего были навеяны извечной печалью не только о том, что наша жизнь уходит, но и о том, что память о нас стирается!
Третья из числа «памятных» книг — «Десять лет с правом переписки» — родилась спонтанно. Дело было так. 23 мая 1980 г. на станции Брест мы в последний раз обняли наших детей, уходящих вглубь таможни. А потом, глядя сквозь железную ограду, отделяющую перрон, помахали им, бегущим к вагону. Прощались навсегда, не надеясь увидеться. Единственной ниточкой (не считая редких телефонных разговоров) стали письма. Раз-два в неделю я и Рена писали обо всем заметном, что случалось с нами и вокруг нас.
…Прошло 10 лет. 15 января 1990 г. наш старший сын Саша встречал нас в аэропорту в Нью-Йорке. Позже, в Бостоне он мне преподнес папки с моими сохраненными письмами — числом более шестисот. Удивительные страницы с подробным описанием всего важного в нашей с Реной жизни за эти 10 лет.
Воскресали, казалось, стертые картины, эпизоды, впечатления. Мне оставалось только сгруппировать письма по лицам и другим признакам, дать необходимые пояснения и отправить в типографию моего друга Саши Ясковича.
Четвертая «памятная» книга «Пока мы помним» потребовала наибольших трудов — два года я собирал и систематизировал сведения о родственных семьях. Сведения собирались по всему миру — родичи объявились даже в Китае и в Японии. Нашлись документы почти двухсотлетней давности, редкие фотографии.
Книга содержала 15 генеалогических деревьев семи поколений четырех родственных мне и Рене семей (Гинзбург, Брук, Карасик, Земан) и охватывала описание 275 лиц. Большинство их приведено на 85 групповых и индивидуальных фотографиях.
Печатное издание этой книги на русском языке я послал сорока родственным семьям. Электронную версию на английском послал тем, чьи дети или внуки уже не читают по-русски.

Но оставался долг перед многими, кому мы были обязаны, людям, общение с которыми обогатило нас. Многих из них — родных и близких — мы с благодарностью вспомнили в наших прежних книгах. Но перед многими, о которых я либо совсем не упоминал, либо писал незаслуженно мало, мы еще в долгу. И пока остались какие-то силы — стараемся вернуть эти долги. И нынешняя книга, в частности, попытка принести дань благодарности замечательным людям, и, в том числе, дарившим нам дружбу и внимание в годы нашей эмиграции.
Несколько раз я принимался за эти долги, но непростительно откладывал «на потом». Откладывал до того дня, когда понял, что могу и не успеть, ибо состояние старости наступило внезапно.
И хотелось бы успеть оценить насколько я и Рена готовы принять близкое неизбежное.

Уйти с достоинством

Когда мне было лет шесть-восемь, моя мама время от времени затевала со мной разговоры на «вечные» темы. Однажды она начала так: «Со дня рождения человек начинает умирать». И добавила «но тебе еще рано об этом печалиться». Особого потрясения от известия, что все умрут, и что когда-нибудь я и сам умру, я не испытал. В детстве было ощущение, что это — какая-то нелепость. Что за чушь: я есть и почему-то вдруг меня не будет! Нет, здесь что-то не так. По крайней мере, — это не обо мне! Я буду жить всегда! Детское представление о смерти было примерно таким — не будет старых, вроде — куда-то уедут, исчезнут — но без трагедии. Просто — новая ситуация, обыденное дело.
…Внучка наших друзей, Лёля, — девица лет шести — обратилась к опекающей её с пеленок бабушке: «Ната, купи мне детскую коляску». — «Зачем тебе? Ты уже выросла». — «Да, но когда у меня будут дети, ты уже умрешь. Кто же мне купит коляску?»
Несколько позже смерть близких ощущалась как прикосновение к чему-то страшному. Было чувство печали и было преклонение перед непостижимым. Было и некоторое отчуждение, инстинктивное неприятие: мол, со мной этого не будет. Но потрясения, ощущения катастрофы, страшной непоправимой утраты — не было. По мере мужания появлялось чувство, что ушло в прошлое, в небытие что-то важное в жизни.
Но я, увы, был настолько не сострадателен, что до поры до времени не воспринимал увиденное как и свой жребий. И даже смерть самых близких не экстраполировал на себя.
Как говорил Иосиф Бродский, «смерть – это то, что случается с другими». В детстве это выражение понимается буквально. Чего же больше здесь — детской непонятливости или неодолимого отторжения от страшных мыслей — не знаю. Но первое глубокое личное потрясение и размышления о причастности к смерти пришли много позже, только с уходом родителей из жизни.
Пока были живы родители они как защитная гряда возвышались между мной и этой печальной неизбежностью. С их уходом возникло другое ощущение: «теперь твоя очередь», очередь стариться и умирать. Защитные барьеры рухнули. Между тобой и смертью нет никого.
Я не раз убеждался, что и после ухода родителей из жизни я не потерял связи с ними, и было в моей жизни несколько случаев, когда эта мистическая связь проявлялась весьма реально и несомненно.
В свое время мы зачитывались книгой Раймонда Моули «Жизнь после смерти». В ней приводились сотни свидетельств о виденном и пережитом после клинической смерти. Но меня больше всего поразило то, что «В той или иной форме все эти люди высказывали одну и ту же мысль, — что они больше не боятся смерти».
Мне и Рене оказана великая милость, дано дожить вдвоем до глубокой старости, сохранив головы и силы, достаточные, чтобы радоваться оставшимся дням. В 90 привыкаешь и к тому, что силы уходят постепенно — день за днем. Может быть это постепенное угасание, постепенное погружение в ничто — и есть высшее из благ, на которое только можно надеяться.
Чувствуешь некоторое раздвоение личности. С одной стороны, с ясной головой отзываешься на шутку, переживаешь за близких, увлекаешься книгами, строишь какие-то планы. Высаживаешь на балконе цветы. Ездишь в библиотеку и берешь по 12 книг, не задумываясь — успеешь ли их прочесть.
Но в то же время явно чувствуешь, что с каждым днем двигаться все труднее.
Смерть стала близкой, привычной. И мы принимаем ее неизбежность спокойно. Мысль о ней не ужасает: пожили мы долго, сколько еще сумеем, столько и потянем. А пока хватает повседневных забот. Только бы — вместе! (Как в сказке).
Места на еврейском кладбище куплены еще в ноябре 2013 года. Удобно доступные, недалеко от входа, на участке «Вильно». «Вильно» для меня не пустой звук. В г. Вильно мой отец подростком учился в ремесленном училище «на токаря по металлу».
Поручил (завещал) старшему сыну многие дела. В частности, передал инструкции и банковские реквизиты Вефы Мустафаева, необходимые для продолжения наблюдения и ухода за могилами родителей в Баку.
В нашем официальном завещании указали, что если окажемся в состоянии комы (например, из-за аварии), не подключать нас к аппаратам, поддерживающим вегетативную псевдожизнь.
Вступив в старость, я чаще задумываюсь, что же для меня сегодня означает религия, вера в Творца. Могу только повторить вывод, сделанный 20 лет назад в синагоге рабби Тверского:

«И я понял главное — есть только двое: Я и Всевышний. И никто не должен вмешиваться в отношения между нами и навязывать какую-то особую форму этих отношений. И, возможно, самое главное: в общении с Всевышним не должно быть лицемерия. Надо поступать так, как подсказывает тебе сердце и совесть. Не следует себя насиловать».

В последние годы мне все трудней добираться от стоянки машин до «моей» синагоги. Но трижды в год я обязательно добираюсь: в дни йорцайт (годовщины) моих родителей читаю кадиш, и в Йом Киппур (Судный день) читаю поминальную молитву «Изкор». Делаю это не по обязанности. Мне это просто необходимо.
В Судный день в исповедальной молитве «Видуй» среди других произносят: «Прости за то, что согрешили перед Тобой, подавив в сердце своем добрые побуждения». Очевидно, добрые побуждения случаются у каждого. Но как важно вовремя откликаться на них, не откладывая «на потом»! Платить долги вовремя!
Я верю в Творца, ищу у Него защиту и, следуя псалмопевцу Давиду, прошу: «Не отвергни меня в старости, когда сила моя покидает меня, не оставь меня».
Я не верю, что наша жизнь — ничто для мира, который мы оставляем! Скорее верю, что жизнь каждого — это крохотная молекула в великой космической мозаике, составляющей неведомые мне суть и цель Творения, что и в моей жизни (и смерти) есть какой-то смысл. Ну, хотя бы в том, чтобы передать следующим поколениям искру жизни и — надеюсь — добра, поддержать существование человечества на его пути к какой-то неведомой цели.

Тикают генетические часы, и надо с достоинством уходить, радуясь за остающихся и желая им добра.

Невосполнимый долг у нас и перед уникальным городом, Баку, где нам посчастливилось родиться и прожить 62 года, и на кладбищах которого покоятся наши родители и многие родные и близкие.
С этого долга и начнем наше повествование.

Баку

Одно замечание. Перелистывая многие материалы о Баку, я открыл для себя так же, видимо, влюбленного в Баку писателя и поэта, лауреата премий «Русский Букер» и «Большая книга», моего 47-летнего земляка Александра Викторовича Иличевского. Его прекрасное эссе «Город времени. Ротшильды и Нобили в истории Баку» доступно в интернете. Я же ограничусь несколькими, взятыми оттуда отрывками, выделенными курсивом и снабженных ссылками /АИ/.

Город уникальный по истории, развитию; центр технической мысли своего времени. Город невероятного развития промышленной передовой технологии, создания технических новинок, демографического взрыва. Уникальной толерантности, уникального пути развития — несравненно быстрого и беспримерного в мире.
Богатые залежи нефти в окрестностях Баку были известны давно. В 1264 году итальянский путешественник Марко Поло писал о крупных прудах, заполненных просачивающейся нефтью, которыми, как он писал, можно было бы заполнить сто судов. В 1601 году иранский историк Амин Ахмад ар-Рази отмечал, что поблизости Баку имелось около 500 колодцев, из которых каждый день добывалась нефть. А немецкий путешественник XVII века Лерх писал, что из колодца в селении Балаханы каждый день добывали около трёх тысяч кг нефти.
После присоединения Баку к Российской империи в 1806 году нефтяные промыслы региона перешли к России. В 1813 году годовая добыча нефти на Апшероне составляла 200-300 тысяч пудов.
В 1846 году в Биби-Эйбате за 13 лет до известной американской скважины Эдвина Дрейка в Пенсильвании, была пробурена первая в мире разведочная скважина на нефть глубиной 21 м. Первая в мире современная эксплуатационная нефтяная скважина была также пробурена здесь в период с 1846 по 1848 год.

«Лет за двадцать уездный городок превратился в один из крупнейших городов империи. По росту населения он крыл даже Сан-Франциско времен Золотой лихорадки. В том же 1849 году, когда была пробурена на Апшероне первая скважина, на Американской речке у лесопилки Саттера нашли первое золото, и оба города мгновенно стали известны всему миру. Черное золото откликнулось собрату /АИ/».

Но административный взлет Баку начинался с трагического события. 15 мая 1859 г. цветущий город Шемаха, столица Шемахинской губернии, был полностью разрушен землетрясением. Наместник царя на Кавказе князь Барятинский обратился к царю с проектом перенесения всех губернских учреждений из Шемахи в город Баку. И 6 декабря 1859 г. царским указом Шемахинская губерния была преобразована в Бакинскую. Так маленький феодальный городок-крепость Баку, центр Бакинского ханства, стал губернским городом. Взлету его способствовали и удобное расположение бакинского порта, а главное — нефть. Со второй половины 19 века на Апшерон потекли баснословные капиталы российских и иностранных фирм: Нобель, Ротшильд. Капиталы английские, позже из Бельгии, Германии, Америки. В 1900 г. Баку давал больше сырой нефти, чем США, а в 1901 г. — больше половины сырой нефти, добывавшейся во всем мире.

«Нефтепромышленники возводят особняки и доходные дома. Каждая постройка баснословна. Мавританский стиль захватывает набережную бухты чередой Алупкинских дворцов, удел наместника Кавказа попран. Усобица азарта питает создание шедевров в духе лучших европейских образцов модерна, ампира, классицизма, новой готики и нового барокко. Воплощенные в белом камне, детализированные миражи Вены, Петербурга, Берлина, Стокгольма населяют каменистый порог Персии. К началу XX века Баку обретает необщее выражение облика, снискавшего ему славу «Парижа Восток./АИ/».

В то время популярный российский путеводитель писал о Баку: «Нарядные улицы с пассажами, крупными магазинами, отелями, конторами известных фирм, банки, дворцы местных миллионеров, театры, клубы, учебные заведения, великолепная набережная с вечным звоном конок и суетой прогуливающихся пешеходов. Добротные дома в несколько этажей». Магнаты щедро жертвовали на общественные здания.
В конце XIX в. Баку становится нефтяной столицей мира. И дело было не только в больших капиталах, но и в смелости и техническом творчестве.
Большие капиталы привели в Баку самые квалифицированные инженерные и научные кадры. Им создавались все условия для плодотворной работы.
Когда-то, лет сорок назад, проезжая по старой дороге к аэропорту, я видел вдалеке какие-то домики под красными черепичными крышами. Это были следы поселка Villa Petrolia, предназначенного для инженерного состава — остатки комплекса благоустроенных жилых зданий и хозяйственных сооружений. Инженерная цивилизация высокого уровня требовала комфортных условий существования. С современным водоснабжением, электричеством, газом, телефонами.
Чтобы их создать надо было

«… на десяти гектарах пустыни, взятой в аренду у казенных крестьян селения Кишлы, заложить Villa Petrolia. Увидеть в проекте парк и содружество домов в долине, пред двумя горами, живописно спускающимися к морю. Здания возвести из песчаника в мавританском стиле, в один или два этажа, в каждое окно, обращенное на восток или юг, поместить море; придать всем зданиям по всем этажам изящные просторные веранды. Пресную воду, ежедневно доставляемую с Волги, пустить в башню, откуда она распределится по кухням, ванным комнатам, к фонтанам и брандспойтам. Приделать, к удовольствию жильцов, гостиную, кегельбан, баню, прачечную, портомойню, гладильню; оранжерею, конюшню, сараи для экипажей, птичий двор, пруды для уток и коровник. Оснастить клуб с рестораном, музыкальным и бальным залами, бильярдной и библиотекой. Набить погреб этого инженерного фаланстера льдом, выломанным ледоходом из волжских торосов в апреле, оснастить ледник системой кондиционирования, пускающей по змеевику сжатый воздух для охлаждения и подачи в жилые помещения. Подвести к домам газ, электрическое освещение и телефон. Отстроить казарму для вооруженной охраны — для сорока петербургских гвардейцев, часть которых конные /АИ/».

Кстати, сто лет спустя в мае 2009 г. мы наблюдали продолжение этой традиции. Ехали через Ясамалы по гребню холмов, окружающих город. И вдруг открылась удивительная панорама: средней величины озеро, с нарядными зелеными берегами и ухоженными коттеджами. Поселок для иностранных специалистов. (Вообще, их хорошо опекают. Автомобилю, сотрудника иностранной компании, положен привилегированный тип номера).

Но небывалый взрыв создания и развития промышленности Баку был бы невозможен без колоссальных финансовых вливаний.

«Бароны Ротшильды открыли широкие кредиты нефтепромышленникам, многих спасли от разорения, большинство привели к процветанию. Шесть миллионов золотых рублей и двадцать пять миллионов франков хранились в бакинских сейфах Ротшильдов. Никогда в истории город не содержал в своих границах столько наличности… Под шесть процентов годовых выдавались ссуды, на которые разворачивали деятельность новоявленные нефтедобытчики.
Мощный инженерный и управленческий состав, лучшая техника и технологии дали мощную отдачу — поток нефти. Альфонс Ротшильд делегировал младшего брата Эдмонда для разработки каспийской золотой жилы. Задыхаясь пылью и погибая от жары, Эдмонд разъезжал по Апшерону и рискованно скупал все подряд — еще не тронутые разведкой земли, поля с заброшенными слаботочными колодцами, недоходные промыслы, которые потом оживлялись передовыми способами бурения /АИ/».

«Барон Альфонс Ротшильд (1827 – 1905 гг.) контролировал бакинский нефтяной бизнес до последних дней своей жизни. После его смерти бакинскими делами стал заниматься младший брат — барон Эдмонд (1845-1934).
Баку не успокоился на роли лишь поставщика сырой нефти. Он быстро реагировал на потребности рынка в нефтепродуктах. Пример — история с керосином. В 1853 г. во Львове двумя аптекарями была изобретена современная керосиновая лампа. Как только она стала заметно вытеснять старую масляную лампу и повысился спрос на керосин, в Баку началась переработка нефти на керосин. Это случилось в 1860 г., а через 13 лет здесь было уже 80 заводов мощностью свыше 16 тысяч тонн керосина в год. В 1873 г. в Баку была разработана и через несколько лет на заводе братьев Нобель запущена промышленная установка для непрерывной перегонки нефти. .
Уже через год после приезда Эдмонда на Апшерон наливной пароход «Фергессен» доставил бакинский керосин в Антверпен. Масла Ротшильды экспортировали в Лондон, дистилляты в Австрию, в запаянных жестяных ящиках везли керосин на Дальний Восток /АИ/».

У города были хорошие радетельные хозяева.
В тридцатых годах наша детская группа, куда мы с Реной, моей будущей женой, ходили с четырех лет, часто гуляла в «Губернаторском саду».
Этот «сад» был заложен в позапрошлом столетии (1858 г.) между двумя крепостными стенами. Позже наружную стену снесли, сад расширился и получил выход в город на всем своем протяжении. Поскольку почва в Баку была бедная, бакинский комендант обязал купцов, прибывающих морем из Ирана, доставлять в качестве пошлины по несколько кубометров плодородной земли. На обогащенной почве взросли акации, ракиты, тополя, смоковницы и многое другое. Бакинцы получили прекрасный тенистый парк.
В октябре 1899 года бакинская управа пригласила в Баку инженера В. Линдлея, по проектам и под руководством которого строились водопроводы во многих городах и столицах Европы. Его первый в Баку водопровод длиной 190 км, подавал в разные районы города воду из Шолларских артезианских источников — удивительно чистую и вкусную.
Когда было решено построить городские морские купальни, управа направила группу молодых архитекторов ознакомиться с известными европейскими морскими курортами. И в 1914 г. напротив бульвара из моря поднялось удивительное белое сооружение на деревянных сваях, соединенное с бульваром длинной эстакадой. Легкий и изящный дворец с бассейнами разной глубины, соляриями, изолированными купальнями- «номерами» по периметру. Считалось, что по красоте и грандиозности бакинские купальни уступали только купальням в Ницце.
Растущее богатство и блеск Баку привлекали видных ученых, инженеров, врачей, артистов. Состоятельные бакинцы отправляли своих детей учиться в Петербург и за границу. Формировалась национальная интеллигенция. Рос средний и рабочий класс.
Известность Баку, как интернационального, бурно развивающегося города, влекла к нему инициативных и предприимчивых людей всех национальностей и сословий. Приезжали мастеровые и ремесленники. Получив разрешение от городской администрации, открывали свое дело. Такими судьбами в Баку появились и семьи моих родителей. В самом начале века из далекой Прибалтики, из города Двинска, приехал мой дед по отцу, владевший секретами изготовления лаков и красок, а из Черниговской губернии — семья моей бабушки по матери, привезенная ее зятем, виртуозом – закройщиком сапожных союзок.
Огромный вклад в формирование интернациональной бакинской интеллигенции внесли многие видные ученые и специалисты, которые бежали на Кавказ от ужасов гражданской войны, террора и разрухи. Многие нашли в Баку применение своим силам, возможность заниматься творческим делом и преподаванием. В демократической атмосфере Баку в мае 1918 года была провозглашена Азербайджанская Демократическая Республика и проведены глубокие демократические преобразования. Азербайджанские женщины стали первыми в исламском мире, получившими право голосовать, и даже опередили в этом плане большинство своих европейских и американских коллег.
29 сентября 1919 года Парламент Азербайджанской Демократической Республики учредил «Бакинский государственный университет» с двумя факультетами — историко-филологическим и медицинским. А 14 ноября 1920 года (уже после захвата Баку посланной Лениным 11-й армией 28 апреля 1920 г.) Азербайджанский революционный комитет принял декрет «Об учреждении политехнического института в г. Баку». В 1920/21 учебном году в институте обучалось 1135 студентов. С 1919 по 1924 г. в Баку по приглашению университета и политехнического института приехали многие известные профессора, ученые, преподаватели.
Уникальный плавильный котел Баку в сочетании с природной терпимостью азербайджанцев не оставлял места зоологическому антисемитизму. Его не было ни до, ни после прихода Советской власти в 1920 г. В то время как в российских, украинских и во многих других городах у евреев, даже занимавших видное положение, развивался некий комплекс страха, унижения, в Баку мы были избавлены от этого. Это было и наследие атмосферы города, сплавленной из многих национальных характеров, и следствие характера бакинских азербайджанцев, которым изначально был чужд дух антисемитизма.

Несколько лет тому назад известный журналист Томас Рейсс, долгое время работавший корреспондентом газет New York Times, Wall Street Journal и журнала New Yorker, получил редакционное задание написать о нефтяном буме в Баку. Он писал:

«Баку сохранил в себе тот дух космополитизма, который он приобрел в эпоху капитализма. В начале 20-го века он получил огромный заряд жизненной силы, некоторым образом он напоминал Манхэттен… Баку, однозначно, был одним из наименее антисемитских городов Российской империи и, однозначно, наименее антисемитским городом СССР… Баку был местом, где мусульмане становились невероятно современными и устремленными в будущее интернационалистами. Посмотрите на бакинских нефтяных баронов, которые действовали в начале 20-го века? Мир не видел более прогрессивных миллионеров, создавших себе состояния на нефти. Их можно сравнить, пожалуй, лишь с американцем Рокфеллером, да и то лишь потому, что Рокфеллер незадолго до смерти создал весьма успешно действующий по сей день благотворительный фонд. Бакинские миллионеры строили оперные театры, они основали первую в исламском мире школу для девочек».

Свидетельствую и я. Я учился в четырех школах, прошел бесцензурные дворовые университеты, были драки, слышал самые сочные выражения в свой адрес, но за 62 года жизни в Баку, общаясь с самыми разными социальными группами ни разу не слышал слова «жид». И вообще, в Баку это слово было не в ходу.
Эта «непривычность» к унижению, острота восприятия антисемитских выпадов, с которыми позже мне пришлось столкнуться за пределами Баку, сказывались на протяжении всех моих лет.
Если в Москве или в Киеве чиновники препятствовали поступлению евреев в высшие учебные заведения, то в Баку этого не чувствовалось. Если в России умный и удачливый еврей вызывал раздражение, то в Баку к такому относились со спокойным уважением.

Когда объявление о деле врачей-убийц дало всем понять, что готовится нечто страшное, а центральная печать изобиловала статьями, которые нельзя было толковать иначе как призывы к избиению евреев, и когда поднялась общесоюзная волна антисемитской истерии, реакция Баку была предельно сдержанной. Немногие подонки, от рождения зараженные антисемитизмом, пытались распускать гнусные слухи. Но ни моя мать — прекрасный хирург, ни многочисленные друзья-врачи не подверглись мерзким оскорблениям. Такой массовой истерии, какая была в России, здесь не было и следа.
Не чувствовался в Баку и мусульманский фундаментализм. Мирно функционировали мечети. В двух из них — татарской, возле Парка офицеров и главной в Закавказье — Таза-Пир — мне приходилось бывать с иногородними гостями. Отношение к забредшим «неверным» было самое благожелательное.
Я не хотел бы идеализировать Баку. И в его истории были мрачные страницы. И здесь я досыта изведал предательство и коварство. Видел много несправедливого, видел подлецов и негодяев. На своей шкуре испытал прелести местного бюрократического аппарата. Пережил арест отца. Да, все это я пережил. Но пережил со всеми, как равный, а не как еврей! Мне есть с чем сравнивать. Шесть лет я жил в Москве в самые темные времена, часто бывал на Украине и знаю, что такое зоологический антисемитизм. Мерзавцев хватает везде. Но в Баку не они делали погоду.
Вот характерный эпизод. В 1978 г., намереваясь переходить на преподавательскую работу, я встретился с ректором Политехнического института Мирзой Эюбовичем Багировым — бывшим моим сослуживцем по Энергетическому институту Академии Наук Азербайджана. Дело было ранней осенью, и Багиров поделился со мной впечатлением от только что прошедших приемных экзаменов. На них присутствовали наблюдатели. Одна из них — доцент какого-то украинского института, прибежала к Бaгиpoвy:

«Знаете ли вы, что у вас творится? Сколько евреев к вам поступает?». — «Нет, не знаю, — ответил ректор. — А сколько их должно быть?» — «Мы считаем, — продолжала украинская дама, — что, к примеру, поскольку на Украине евреев около трех процентов, то и в вузах их должно быть не больше». — «Ну, а как же с принципом равных возможностей?» — «О каких равных возможностях может идти речь? — возмутилась дама, — Ведь любой еврей — это интеллигент в третьем поколении! Как же может с ним конкурировать паренек, пришедший из деревенской школы…»
«И что же Вы ей ответили?» — спросил я. — «А то, что я не знаю, какой процент евреев в Азербайджане».
5 ноября 2015 г. нью-йоркский журнал Time поместил статью Дэвида Волпа под названием «Азербайджан — оазис толерантности на Ближнем Востоке». Глава известной синагоги Лос-Анджелеса описывает свои впечатления о недавнем визите делегации в составе 50 членов его конгрегации в Азербайджан. Целью визита было вручить подарок — Тору — многотысячной общине горских евреев Азербайджана. Пять дней группа путешествовала по стране, встречалась с официальными лицами, художниками и с простыми евреями.

«В мире, где отсутствие толерантности является серьезной и растущей угрозой, Азербайджан может дать жизненно важный пример другим странам», — пишет в заключение Д.Волп.

Синагога религиозной общины горских евреев Азербайджана, которой американская делегация вручила подарок — свиток Торы, была построена менее чем за полгода и полностью на средства государства. На торжественном открытии этой синагоги в апреле 2011 г. посол России в Азербайджане Владимир Дорохин заявил:

«Это уникальный случай: ни в одной другой стране мира, даже в Израиле, государство не строит на свои средства синагоги, такое происходит только в Азербайджане!».

Посол Израиля в Азербайджане Михаэль Лавон-Лотем также подчеркнул значение этого события: в мусульманской стране на средства государства построена прекрасная синагога.

Помощь государства не означает отказ от практики использования посильных пожертвований на общественные цели. Так, в 2003 г. на пожертвования евреев Азербайджана в Баку было построено новое великолепное здание синагоги с двумя молитвенными залами — для ашкеназов и грузинских евреев. На строительство синагоги собирали деньги всем миром. Пожертвование внес и главный муфтий мусульман Кавказа Гаджи Аллахшукюр Пашазаде. Он является единственным в мире главой шиитов и суннитов, что само по себе является удивительным утверждением толерантности.

В мае 2009 я побывал в этом здании. Когда мне говорили об обновленной синагоге, я полагал, что речь идет о косметическом ремонте. Но то, что я увидел, меня поразило. На месте полуутопленного в землю неказистого сооружения, памятного с детских лет, высилось красивое здание, с высоким каменным забором, огораживающим небольшой уютный двор. Очень скупыми средствами: глубокими оконными проемами на гладких стенах и зубцами по углам вверху фасада (как на башнях Храма) — архитектор Александр Гарбер создал облик чего-то строгого, чистого и простого, что хорошо вписалось в колорит Баку.

Красивые и ухоженные помещения. Балкон для женщин. Вдоль главной высокой стены — пилястры — семь белых полуколонн, у верхних концов которых прорезаны небольшие окна — полное впечатление свечей и пламени над каждой.

И еще есть очень дорогое, что связывает нас с Баку — это кладбища, где покоятся многие десятки наших родных, близких, друзей.

Покидая родные могилы,
Уезжают евреи в печали.
А.М. Городницкий

Прошло много лет с того дня, как мы покинули Баку. Уезжали в страшное смутное время кровавых беспорядков и практического безвластия. До аэропорта добирались на трех машинах — нас провожали друзья-азербайджанцы, готовые оградить нас от того, что могло приключиться по дороге.

И все эти годы нас не оставляла мысль об оставленных родных могилах. Целы ли памятники, в каком они состоянии… Правда несколько лет назад мы нашли человека, который стал ухаживать за несколькими могилами. Но все же точила мысль: «надо самим побывать там». И в памяти всплывало из старых книг:

«Когда мы долго не проведываем наших близких покойных, они туманным утром выходят из могил, подходят к ограде и вглядываются вдаль: не идем ли мы».

Шло время, нам перевалило за 80, все труднее становилось решиться на столь нелегкое путешествие. И не знаю когда и как бы мы решились, если бы не звонок из Нью-Йорка. Звонил мой добрый друг, в свое время известный в Москве кардиохирург, автор интересных книг, ныне покойный профессор Марк Соломонович Бердичевский:

«Марк Яковлевич, не могли ли бы Вы прислать мне тексты молитв, которые следует читать над могилами близких? Дело в том, что я собираюсь в Ташкент, навестить могилы моих родителей».

Я, конечно, немедленно всё отослал. Но мне стало очень стыдно!

Бердичевский был моего возраста, не шибко здоров, проходил регулярную терапию, и все же отправился в дальний путь в Ташкент.

И в следующий же 2009 год в возрасте 82 лет отправились в Баку и мы с Реной.

Все заботы о нас взяли на себя наши очень близкие друзья — чета Мустафаевых. Более 30 лет они живут в Париже. Вефа Мустафаев — ученый в области физики твердого тела, руководитель ряда программ ЮНЕСКО, и его жена Наргиз — очаровательная умница, ученый в области биологии.

Они предложили нам соблазнительную программу:
• мы вылетаем в Париж;
• несколько дней гостим у Мустафаевых, затем вместе с Наргиз вылетаем в Баку;
• в Баку Наргиз уступает нам свою квартиру;
• обеспечивает машину с шофером на все дни нашего пребывания в Баку.

9 мая 2009 г. к вечеру мы подлетали к Баку. Было первое узнавание с птичьего полета — знакомые окрестности аэропорта, группы домиков, рассеянных по степи. За 40 лет работы в Баку я часто улетал и прилетал. И при взгляде на столь знакомые пейзажи защемило сердце — возникло чувство, что не было этих 20 лет в Штатах, и я просто возвращаюсь из очередной командировки.

По длинному «карману» мы прошли в ультрасовременное здание нового международного аэропорта. Просторные чистые залы, четкие переходы. Все надписи на азербайджанском и английском. По-русски говорят безукоризненно. Быстрая доставка багажа. Удобные тележки. Но вот от чего мы отвыкли в Америке и Европе — это контроль клади по багажным квитанциям.

И некая «домашняя обстановка». На паспортном контроле, помимо двух молодых чиновниц, проверяющих паспорта и визы, без дела слонялись молодые люди в форме. Один из них полюбопытствовал кто по национальности моя жена Рена. Рена ответила: «Азербайджанка». «А Вы?» — обратился он ко мне. Я ответил: «А разве это не видно?».

(Картина, когда вокруг одного работающего группировалось по несколько бездельников, в Баку встречалась довольно часто).

Без помех пройдены все контроли. Выходим на площадь. Кругом все неузнаваемо: стройная мечеть, гостиница с почти родным названием «Holiday in». Громадная стоянка заполнена сплошь «иномарками». Через выезд, стилизованный под крепостные стены, попадаем на первоклассное шоссе с двухуровневыми развязками — несколько полос с ограничениями скорости от 100 км/час в левом ряду, до 60 — в правом. (Кстати, сейчас это трасса без ограничений скорости).

Рядом за рулем Ариф Мамедзаде — организатор информационных сетей Азербайджана, выбранный «Человеком года» путем компьютерного голосования. С Арифом мы сблизились несколько лет назад в Париже на свадьбе дочери Вефы и Наргиз.

Всплывают в памяти места, через которые не раз приходилось проезжать в прежние времена: Новые Сураханы, Романы, Черный город, Кишлы, Монтино. Где-то здесь станции метро Азизбекова, Гянждлик…

Уже в темноте нас доставили в уютную квартиру Наргиз рядом с Домом правительства, вручили мобильный телефон, продиктовали номера телефонов для связи, продемонстрировали содержимое холодильника. Показали как пользоваться ключами, предупредили, что скоро позвонит шофер «нашей» машины, пожелали спокойной ночи и уехали.

Утром нас ждал мерседес с замечательным парнем за рулем. Анар был нашим ангелом-хранителем. Без него мы вообще были бы беспомощны. Анар безотказно и четко приезжал за нами в условленные места, с нами ходил по кладбищам в поисках могил, заходил в магазины, всегда был общителен и приветлив, виртуозно водил машину. Показывал интересные места.

Город перегружен автомобилями. Сплошные потоки и пробки, как на больших, так и на маленьких улицах. Если в центре работают светофоры, дежурит полиция и соблюдается относительный порядок, то на нерегулируемых перекрестках истинно броуновское движение.

Возвращаясь с бульвара, мы хотели перейти проспект Нефтяников. Суетились полицейские, размахивали жезлами. Что-то кричали, но остановить поток машин, чтобы пешеходы могли переправиться через улицу, им было нелегко. Тесный поток бампер к бамперу упрямо шел вперед. Его удалось усмирить ценой бьющих по ушам нечленораздельных воплей громкоговорителей полицейских машин.

Время от времени такой ор, шипение и щелканье бушевали под нашими окнами — очищали дорогу для проезда правительственных кортежей. Однажды ор достиг небывалой силы, и я выглянул в окно. Оказалось, что на уже расчищенной, пустой четырехполосной улице у тротуара притулилась машина с безнадежно заглохшим двигателем. Поток брани и угроз полицейской машины, подъехавшей вплотную, достиг такой силы, что, казалось, одной звуковой волны достаточно было, чтобы сдуть машину с дороги. Подоспели доброхоты и затолкнули машину в ближайший просвет между домами. И вовремя, поскольку через несколько минут на бешеной скорости промелькнуло несколько черных джипов.

В то первое утро 10 мая магистральные пути к кладбищу были перекрыты: в этот день проходили празднества в честь 86-й годовщины со дня рождения покойного президента Гейдара Алиева. Днем были шествия, возложение цветов. Вечером из наших окон можно было наблюдать салют залпами из орудий на бульваре.

В это утро по обходным улочкам мы полчаса добирались до еврейского кладбища. У могил мамы и папы, дедушки и дяди я прочел поэтичную заупокойную молитву «Эль малэ рахамим…». Очень хотел прочесть Кадиш, но для этого необходимо было присутствие не менее десяти молящихся. И вдруг я подумал, что рядом в тесной близости лежит не один десяток моих родных и близких. И пусть кощунственно, но я призвал их прочесть вместе со мной Кадиш и вместе со мной произнести «Амен». И прочел.

На бакинских кладбищах мы провели много времени. Дело в том, что друзья- бакинцы, живущие в Бостоне и в других городах США, просили нас разыскать могилы их близких, организовать, если понадобится, ремонт и уход. Пришлось побродить и по старым кладбищам в нагорной части Баку, и по относительно новым у «Волчьих ворот».

Небольшая площадь в начале еврейского кладбища полна богатейшими памятниками — мраморные стелы и скульптуры. Подальше тоже внушительные надгробья, и тоже в основном горско-еврейские имена.

Но еще дальше начинается хаос заброшенности. Сохраняются какие-то проходы, тропинки, ведущие к редким, еще посещаемым могилам.

В большинстве же проходы и все пространства между захоронениями заняты, и ориентироваться в этом лабиринте, продираться между старыми и новыми оградами, горами сухих веток и мусора непосвященному человеку невозможно. С помощью нашего смотрителя, который знал кладбище как свои пять пальцев, мы смогли отыскать могилы, о которых нас просили друзья в Штатах, и отремонтировать поврежденные памятники. Такая же ситуация была и на соседнем кладбище, где похоронена Ренина мама.

На кладбищах охватывало странное чувство: смесь реального и нереального. И осознание, что это последняя возможность прикоснуться к родным камням. Попросить прощения.

Отношение окружающих ко мне и Рене было доброжелательным и спокойным. В нас сходу узнавали «нездешних». Может быть еще и потому, что я, видимо, был единственным мужчиной в белых сникерсах (все остальное мужское население было, как правило, в черных туфлях). Да еще и нетипичная бейсболка на моей голове. Случайные собеседники разных национальностей, узнав, что мы из Америки, охотно шли на контакт, явно не боялись «связей с иностранцами», живо интересовались: «А как там…». Часто рассказывали о себе.

Никакие разговоры на политические темы не поднимались. И нам тоже не хотелось их поднимать. И в нашу далекую бытность в Баку город пережил много потрясений, и теперь немало внешних и, надо полагать, внутренних проблем. Нас больше привлекали признаки старого Баку, в котором мы росли.

Не было затруднений и с языком. Русским владели все, с кем доводилось общаться. В киосках много газет и журналов на русском языке. Тиражом три тысячи экземпляров на русском языке, выходит со старым логотипом бывший орган ЦК КП Азербайджана «Бакинский рабочий», в котором когда-то печатались и мои статьи. Выходит и «Вышка», весьма популярная раньше газета. В книжных магазинах и на многочисленных уличных развалах богатый выбор книг на русском, много книг московских издательств.

Сохранились названия улиц Гоголя, Льва Толстого, Лермонтова. А на улице Пушкина среди кипарисов стоит новый очень изящный памятник молодому поэту. Работает Русский драматический театр (примерно три вечерних спектакля в неделю) и его двухгодичная драматическая студия, ведутся телевизионные передачи на русском языке и т.п. На многих домах старые памятные доски. Одна из них с профилем нобелевского лауреата Льва Давидовича Ландау. Кстати, его отец талантливый инженер Давид Львович Ландау на заре становления Баку руководил нефтепромыслами компании Ротшильда.

Побывал я в АзИИ (ныне нефтяная академия), в институте, который окончил мой отец и оба моих сына, где я около 20 лет преподавал и защищал диссертацию. Побывал на кафедрах, где работал сам, повидался со старыми коллегами.

Но прежде всего посетил кафедру геологии, которую создал и возглавлял 30 лет отец мой жены академик Гамбай Ализаде.

Я отрекомендовался приятной даме, заведующей лабораторией кафедры, мы с несколькими старыми сотрудниками направились в коллекционный музей кафедры. Там профессор прервал лекцию, тепло меня приветствовал и обратился к студентам: «Эту кафедру палеонтологии и исторической геологии создал и 30 лет возглавлял мой учитель — профессор, доктор наук, академик Гамбай Аскерович Ализаде. Один из основоположников геологической и палеонтологической науки в Азербайджане. Создатель научной школы биостратиграфии кайнозоя. А это (показал он на меня) его зять, приехал из Америки, чтобы побывать в памятных местах».

На шестом этаже второго корпуса мы встретились и обнялись с Фаигом Мамедовичем Абдуллаевым. Еще студентом он консультировался у меня по поводу какой-то электронной схемы. Шло время, молодой человек стал хорошим ученым, доктором наук, профессором.

Побывал я и в политехническом институте, где проработал 10 лет перед отъездом в Штаты.

Странное, временами грустное чувство: все узнавать и в то же время не узнавать. Когда-то близкие жилища наших друзей теперь чужие. Холодные. Хотя и пробуждают в памяти полузабытые сцены.

…Молодое тонкое деревце под нашими окнами на улице Бакиханова лет сорок тому назад было надломано машиной, и мы с сыновьями его выправляли, бинтовали и подпирали. Теперь это высокое ветвистое дерево-платан с пышной кроной. И конечно, разросся сквер, в котором мы с Реной и эрделькой Джерри бегали по утрам. А соседка будила мужа: «Вставай! Они уже бегают!». Наш дом, когда-то с достоинством возвышавшийся своими шестью этажами, как-то скукожился под хищно нависшими над ним крыльями 18-тиэтажного дома…

Едем мимо Сальянских казарм, из ворот которых в январе 1990 на улицы Баку выхлестнул поток бронетехники, давя все на своем пути. Мимо дома друзей, в квартиру которых на 15й этаж долетали пули. Мимо Нагорного парка, где погребены жертвы трагических событий того января. Мимо центральной площади, на которой 17 ноября 1988 года начались круглосуточные антиармянские и антироссийские митинги. В дни чрезвычайного военного положения на площади ночевали до 20 тысяч человек. Днем их число достигало полумиллиона. 5 декабря площадь была очищена войсками.

Вставал в памяти тот трагический погромный хаос, который царил в Баку в последние месяцы нашей там жизни.

Есть что-то неискоренимое, идущее с детства. Как-то в эти дни в Баку я проснулся с давно неиспытанным чувством легкости. Видимо, мой организм благодарно реагировал на привычную когда-то среду обитания. А Баку благодарно отозвался.

Время покрывает грустной вуалью картины памяти. И опять всплывают стихи Юрия Стрельцына:

«…Просто в Мюнхене дождь.
Он течет между строк,
Что-то главное тихо из них вымывая.
А названия улиц и станций метро,
Как ни жаль, я уже забывать начинаю».

Невероятными усилиями моей матери мой отец 16 июля 1941 года был освобожден из заключения. В военные годы он занимался разработкой подвижных платформ для гвардейских минометов «Катюша» и их производством в Баку. Как-то отец дал по крупной серебряной монете нескольким молодым людям, нашим родным и друзьям, отправлявшимся на фронт, и сказал каждому: «Монету даю в долг. Ты обязан её вернуть!». Все эти ребята возвратились с войны, приходили и приносили чудом сохраненные монеты, «отдавали долг».

Похоже, что и мы не имели права уйти из жизни, не оплатив (в какой-то мере) долг родителям. И городу, которому мы так многим обязаны.

***
А также многим дорогим и близким.

И прежде всего, двоим, памяти которых два года назад я в какой-то мере и не совсем обычным образом отдал должное: моему тестю, академику Гамбаю Аскеровичу Али-заде и моему другу, с которым проработал 22 года, члену-корреспонденту Академии Аскеру Алекперовичу Абдуллаеву.

Дело в том, что, к моему удивлению, в Википедии (электронной энциклопедии) не оказалось статей ни об одном, ни о другом. С помощью сотрудников Википедии удалось организовать и поместить статьи о каждом из них. Это заняло более трех месяцев: каждое слово требовало абсолютно достоверного и доступного подтверждения.

Гамбай Аскерович Али-заде

Гамбай Аскерович — крестьянский сын из глухого села. Его отец мечтал дать единственному сыну хорошее образование. Преступив кавказскую гордость, он униженно просил директора гимназии в губернском городе Елиcаветполе принять сына. Видимо, в то время и в провинциальной гимназии неплохо учили — до глубокой старости Гамбай Аскерович сохранил хороший французский. А об его устных новеллах с похвалой отзывались известные азербайджанские писатели.

Он стал академиком-микропалеонтологом. В выпущенном в Канаде международном справочнике среди двухсот выдающихся геологов мира ему уделено достойное внимание.

Был очень скромен. Во время выборов в академию уехал из Баку в отпуск на два месяца подальше от свары. Отказался от хорошей квартиры в доме, выстроенном на набережной для академиков, и остался жить в старом доме в нагорной части города недалеко от самой большой в Закавказье мечети «Таза-Пир». Так он и жил в маленькой квартире на втором этаже старого дома, где часто текла крыша. Лишь бы подальше от скандальной академической братии.

Он не был трусом от природы. В молодости был лесничим в обширных горных лесах и верхом с винтовкой объезжал большие угодья, охраняя их от браконьеров.
Но он был смертельно напуган 37-м годом. Всего боялся. Рена рассказывала, как в 37-м году из зашторенного окна она с родителями наблюдали за обыском, который велся в доме напротив в квартире близкого соседа, работника какого-то наркомата. И как потом выводили соседа. Это, видимо, произвело на Гамбая Аскеровича неизгладимое впечатление — не услышанное, а увиденное своими глазами. На всю жизнь сохранил страх перед репрессиями. Впал в отчаяние, когда одного из очень немногих его друзей — академика Арифа Дадаш-заде обвинили в пантюркизме, уволили со всех постов, и только чудом «дядя Ариф» избежал расправы.

Очень характерно его отношение к проблеме спасения Каспийского моря от обмеления. Дело в том, что в 1900-1979 гг. только из-за испарений в заливе Кара-Богаз Гол ежегодно уровень моря снижался на 4 см. В 1980 году проблему пытались решить, перекрыв пролив глухой дамбой.

Я спросил Гамбая Аскеровича, что он думает по этому поводу. Он (один из основателей школы палеонтологии и стратиграфии Азербайджана, много лет отдавший геологии Каспийского моря) ответил кратко:

«Все это ерунда, пустая трата сил. Так уже бывало в истории Каспия. Пройдет немного времени, и вы увидите как уровень начнет подниматься». — «Вы не считаете нужным выступить публично?».

Он с грустью посмотрел на меня:

«Это проблема не научная, а политическая. Ничего хорошего из этого не вышло бы. Да и мало кто поддержит мое мнение».

И действительно, в 1998 г. М. Бутаев в статье «Каспий: загадки уровня» писал:

«Тогда, в 1984 году, никто еще не предполагал, что уровень Каспийского моря резко повысится. И только в середине 1992 года, когда уровень моря повысился более чем на два метра по отношению к уровню 1978 года, дамбу взорвали».

Боялся всего, и не решился приехать на вокзал поводить внука в эмиграцию. Видимо, Саша понимал его лучше меня. На мой вопрос почему он за десять лет не написал дедушке ни одного письма Саша ответил: «Что ты, па! Мое письмо его бы только напугало! Ведь и он за десять лет ни сам, ни через вас не отважился черкнуть мне ни одной строчки!».

И все же в критическое время смог преодолеть страх. Возможно, сказались последние трагические события в городе: он неожиданно сказал Рене, что хотя ему это будет очень тяжело, он согласен с необходимостью нашего выезда. Рассуждал очень разумно и заботливо. А некоторое время спустя подтвердил это согласие у нотариуса.

Трудно понять, но на отъезд Рены на ее седьмом десятке лет требовалось официальное разрешение ее отца. Иезуитское требование: родители уже не могли сказать, что они ничего не знали об отъезде детей, что все свершилось без их ведома и согласия. Надо было представить нотариально заверенное письмо, что такой-то не имеет материальных претензий к такому-то, выезжающему на постоянное жительство за границу.

До глубокой старости сохранил он прекрасную память и творческую активность. Как-то к нему пришли молодые геологи. Они должны были отправляться «собирать камешки» в далекий район, но не знали как найти нужное конкретное место. К моему изумлению, Гамбай Аскерович, которому уже было далеко за 80, тут же нарисовал им карту района, маршрут, указал ориентиры — поименованные им вершины гор, излучины реки и крестиком отметил место, с которого следует начинать. Добавлю лишь, что в тех местах он бывал лет сорок назад.

Аскер Алекперович Абдуллаев

Нынешний 2017 год был годом 90-летия со дня рождения Аскера Абдуллаева, в институте которого я проработал 22 года и о котором много писал.
В конце мая позвонила его дочь Гюляря, от имени всех его родных поблагодарила меня за мои записки. Сообщила, что вскоре состоится собрание в Академии, посвященное 90-летию Аскера и попросила записать на видео и прислать мое выступление. Я с удовольствием сделал это. Не стал говорить о его заслугах, рассказал о трех характерных эпизодах, свидетелем и участником которых был. Позже Гюляра рассказала, что это «видео» было «очень к месту».
Вот что я сказал:
«Уважаемые господа!
Прежде всего разрешите принести глубокую признательность организаторам этого совещания, посвященного 90-летию Аскера Алекперовича Абдуллаева, за сохранение памяти о нем, за признание его неоценимого вклада в науку и технику систем управления. А также поблагодарить за предоставленную мне возможность принять участие в этом совещании.
Сегодня, отмечая 90-летие Аскера Абдуллаева многие, естественно, будут говорить о нем, как об ученом нового типа — блестящем исследователе и организаторе науки. Я же хочу рассказать о некоторых эпизодах в жизни Аскера Алекперовича, свидетелем и участником которых мне довелось быть.
В принципиальных вопросах Аскер на любом уровне твердо отстаивал свою позицию и, бывало, шел наперекор устоявшемуся суждению.
Таким было его резкое выступление на Всесоюзном совещании под эгидой Николая Константиновича Байбакова, многолетнего куратора нефтяной промышленности, председателя Госплана СССР. Обсуждались результаты и перспективы работ по комплексной автоматизации нефтедобычи.
В первый день тон задавали представители ВНИИКАНефтегаз и некоторых других московских организаций. Докладывали об успехах и планах на ближайшие годы. О конкретном широком промышленном внедрении комплексной автоматизации в ближайшие годы даже не упоминали.
Второй день начался с энергичного выступления Аскера. Он четко и обоснованно показал, что уже имеющийся набор средств разрешает немедленно, сегодня же приступить к промышленной автоматизации ряда замкнутых производственных циклов. Что уже сегодня нужно начинать готовить и воспитывать кадры, прививать им вкус к работе в новых условиях, создавать новую структуру управления автоматизированными предприятиями. Пора получать экономическую и социальную отдачу. И делать это не кустарно, а через соответствующие проекты и капитальное строительство.
Могу свидетельствовать: это выступление произвело очень дерзкое впечатление. Были попытки возразить. Однако Байбаков твердо поддержал Аскера Алекперовича. И Аскер показал, что его слова не пустые лозунги. Прошло немного времени и его труды удостоились Государственной премии 1969 г.: «Абдуллаеву Аскеру Алекпер-оглы, руководителю работы, … за создание и широкое внедрение систем и комплекса средств для автоматизации нефтяных промыслов Азербайджана».
Аскер утверждал, что «законы отстают от жизни», и если появляются новые методы эффективного управления, то следует отказаться от многих действующих ограничений. Он часто так и поступал при управлении институтом, принимая нетривиальные решения.
Например, институту на первых порах остро не хватало современного лабораторного оборудования; не было электронных элементов и полупроводников, которые только что стали выпускаться отечественной промышленностью и распределялись в основном по номерным предприятиям. Перед очередной моей командировкой в Москву и в Ленинград Аскер в нарушение порядка вручил мне банковский документ, некий карт-бланш на приобретение для института любых изделий и приборов по моему выбору.
Я связался со многими номерными организациями и скупил у них так называемые неликвиды (то, что неиспользованным лежало на складах). И в адрес института пошли контейнеры с исследовательской аппаратурой и полупроводниками.
Но вскоре открылось, что в лабораториях полупроводники растаскиваются. Я попытался ужесточить контроль. Не помогло. Я — к Аскеру. Его совет был неожиданным. «Пусть тащат. Они же страстные радиолюбители, будут работать с полупроводниками днем и ночью. Пусть учатся, экспериментируют, жгут. Иначе они не скоро их освоят».
Аскер не раз поражал меня широтой своих знаний. Один случай не могу забыть.
Примерно в 1972 году я собирался принять в лабораторию на должность ведущего инженера одного математика, уже немолодого человека, с хорошими рекомендациями. Привел его на собеседование к Аскеру.
Аскер спросил: «Чем вы занимались в последнее время?». Соискатель, подчеркивая тоном уникальность своей темы, ответил: «Троичной системой». «Какой именно?» — спросил Аскер, — «симметричной или несимметричной? Вы считаете, что «пражская» система перспективна?». Ошарашенный соискатель молчал, а Аскер продолжал: «Насколько мне известно, пока единственная машина на основе троичной логики — «Сетунь», разработанная в вычислительном центре МГУ, не получила дальнейшего развития».
Когда, получив «добро», мы вышли из кабинета, парень, спесь с которого сдуло ветром, спросил: «Кто это, откуда он все знает?». Я ответил: «Это директор института, член-корреспондент Академии наук. А главное — он действительно все знает».
В Штатах и в других странах мне не раз доводилось встречаться с бывшими коллегами по Нефтехимавтомату, и мы с большим уважением и теплотой вспоминали Аскера Алекперовича.
Я еще раз благодарю за возможность принять участие в собрании, посвященном памяти этого замечательного человека».

***
Рассказывая о Баку и бакинцах, я упомянул о замечательной парижской чете Мустафаевых. Теперь подробней о них.

Вефа и Наргиз Мустафаевы

В начале сентября 97-го года в Париже в аэропорту Орли нас и двух наших друзей — чету Бланков — встречал Вефа Мустафаев. Его отец, профессор Абдул-Али Мустафаев, был ближайшим другом Рениного отца и очень любимым «дядей» Рены («дядя Абуди!»).

Жили они по соседству, общались часто и сердечно. Вефа как-то изрек: «Рена, я и Джаббар (младший брат) спали в одной кровати». Действительно, Ренина детская кроватка через десять лет перешла к Вефе, а от него — к Джаббару.

В 1960 г. Вефа окончил АзИНЕФТЕХИМ, в 1965 г. защитил кандидатскую диссертацию в Москве по актуальной до сего времени проблеме «Механика полимеров».

Его очаровательная жена Наргиз окончила биофак университета в 1963-м и в 1969-м защитила диссертацию. Ее дед — Джамо-бек Джебраил Бейли, кандидат наук, доцент кафедры педагогического института — был известным писателем и просветителем.

Ко времени нашего приезда Вефа, высокопоставленный сотрудник ЮНЕСКО, и Наргиз прожили в Париже более 20 лет.

История выдвижения Вефы на пост в ЮНЕСКО заслуживает отдельного рассказа.

Дело было так. В 1980 году через московский офис ЮНЕСКО в Азербайджан пришло извещение о вакансии эксперта ЮНЕСКО по «маслам и трению». Академия наук Азербайджана выдвинула две кандидатуры: Вагифа Фарзалиева (ныне академика) и Вефы Мустафаева. В качестве теста оба должны были поработать два месяца в Институте нефти в г. Бехрадин на севере Индии и представить соответствующий отчет. Возвращаясь в Москву через Париж, Мустафаев был приглашен к видному чиновнику ЮНЕСКО, руководителю отдела оперативных программ по всем 44-м странам Азии, который спросил: «Вы хотите работать у нас? Тогда в Москве зайдите в Национальную комиссию по делам ЮНЕСКО и передайте от меня, что «мы хотим Вас взять». После сдачи строгого экзамена по английскому языку Вефа Мустафаев был включен в резерв.

Далее была объявлена вакансия на одно место и от СССР было выставлено пять кандидатов, но без Мустафаева. На что упомянутый видный чиновник в Париже заявил, что без включения Мустафаева ни один из пяти кандидатов не пройдет. А пока же пригласил Мустафаева на должность консультанта. После чего Мустафаев был включен в число кандидатов

Тем временем появился еще один кандидат, англичанин Буш. Для оценки кандидатов были введены баллы по многим параметрам. По общему количеству баллов Буш и Мустафаев заняли два первых места. Но окончательный выбор генерального директора пал на Вефу. И в 1984 г. году он приступил к работе и скоро достиг самого высокого положения.

Он работал по программе PROON (Программа развития ООН, работает в 166 странах, взаимодействуя с ними в выработке их собственных решений по проблемам глобального и национального развития). Не вдаваясь в детали, работу можно описать так. Все начинается с обращения заинтересованной страны в ООН с просьбой об определенной помощи. Эксперты ООН направлялись в эту страну, проводили исследования, составляли предварительный (эскизный) проект и определяли сумму необходимых затрат. Если оказывалось, что речь идет об образовании, науке или культуре, дело передавалось ЮНЕСКО, и тогда на сотрудников ранга Мустафаева возлагалось руководство уточнением и конкретизацией узловых проблем, оценка реальных условий, составление рабочей документации и курирование реализации программы.

Пример одной из таких программ — создание заочного института в Шри-Ланка. Проект охватывал все стороны — от строительства здания до создания библиотеки, привлечения и формирования штата профессоров и преподавателей, и первоначально оценивался в 12 миллионов долларов. Его реализация заняла 12 лет и обошлась ООН в 20 миллионов. Видимо — не зря. Сейчас на территории Шри-Ланка действуют 11 университетов, а по качеству образования эта страна занимает второе место в Азии. Уровень грамотности составляет 92% общего числа населения. Государством установлено обязательное образование с 5 до 14 лет, то есть 9 лет. Во всех школах и университетах образование бесплатное.

И таких программ на счету Вефы Мустафаева много.
В аэропорту Орли Рена и Вефа обнялись со слезами — они не виделись более 20 лет. Наргиз ждала нас в гостинице, вручила нам по две пухлые папки с картами Парижа, схемами метро, со всеми важными адресами, с предлагаемой программой на все дни, с путеводителями и выдержками из книги Моруа о Париже.
Насколько я мог понять, на хлебосольную сердечную умницу Наргиз приходилась львиная доля хлопот по приему и разного рода устройству дел многочисленных гостей из Баку: родственников, друзей, и просто убежденных, что «наш человек в Париже» должен принимать участие в делах всех земляков.

Вефа и Наргиз окружили нас редкой лаской и заботой. Париж они знали прекрасно. Показали нам очень много, возили в Версаль и на Монмартр, водили по улочкам возле Пляс Пигаль, вдоль непрерывной череды порнотеатров и стриптизных баров с колоссальными фотографиями самого откровенного характера в витринах. Зазывалы в элегантных костюмах, мгновенно оценив меня и Рену как неперспективных, цедили: «Don’t stор», не задерживайтесь!
В ЮНЕСКО Вефа показывал нам залы, выставки, дворики, обустроенные каждой из стран ООН в своем стиле. У Вефы солнечный характер— не было ни одного, встреченного в здании ЮНЕСКО, который не приветствовал бы его с искренним радушием.
С парковкой в Париже очень сложно, машины стояли в два ряда, иногда и на тротуарах. Но на машине Вефы был дипломатический номер, так что он мог оставлять машину в любом месте, что очень облегчало наши путешествия по городу.
Прошла неделя. Мы арендовали машину и вчетвером отправились в путь, сперва на север — в Нормандию и Бретань.
Вефа вывел нас из Парижа, немного проводил и мы попрощались. Дороги великолепные, ограничений скорости на хайвеях нет, машин мало.
Городок Онфлёр. Тропинка в холмах в сумерки, и с каждым поворотом серпантина новый вид на город и океан под перезвон далеких и близких колоколов.
Грандиозный красивейший, как бы вырастающий из скал острова, собор Сан-Мишель. Старая пиратская крепость Сан-Мало.
…Потом на юг к замкам Луары.
Большую часть пути проделали по второстепенным дорогам через зеленые поля, холмы, маленькие городки с обязательным собором и ратушей в центре. Ярмарка на берегу Луары, где продавались антикварные вещи — от гарнитуров мебели и гигантских кузнечных мехов до коллекции орденов.
Орлеан, Фонтенбло, с великолепным дворцом и прекрасным в ясный день бабьего лета — лесом! Реймс — собор с витражами Шагала, туннели завода шампанских вин…

Так хорошо было во Франции, что мы с Реной на следующий год, не раздумывая, приняли приглашение Вефы и Наргиз на свадьбу их дочери Зули. Прилетели накануне свадьбы рано утром. Вефа привез нас в гостиницу на бульваре Гарибальди и умчался по свадебным делам.
Поскольку жених Зули француз Эрик Море отбывал военную службу в стенах Военной академии Франции — Ecole Militaire, ему было разрешено венчаться в доме Инвалидов в храме Святого Луи, в главном храме Армии. На стенах храма — исторические боевые знамена. Алтарь отделен стеклянной стеной от круглого зала, в центре которого находится гробница Наполеона.
Следующий день мы отдыхали, а потом в машине Вефы отмахали 250 км до городка Сабле. Вефа приготовил нам и еще четырем родичам из Баку дивный сюрприз — несколько дней в арендованной им яхте по реке Сарт, притоку Луары.
В моторной яхте длиной метров 12 были каюты, салон, кухня с холодильником и горячей водой, туалет с душем. Крыша над салоном откатывалась.
Нас быстро проинструктировали, показали как пользоваться разными рукоятками и мы отправились в самостоятельное плавание. Дело оказалось нехитрым, и Рена за штурвалом ловко проводила корабль под мостами между тесно стоящими опорами.
Хозяева запаслись неимоверным количеством продуктов. И несравненный плов, и другие блюда, приготовленные Наргиз, запасы вина и водки также не иссякали. Стол в салоне вечно был накрыт. Было и застолье под открытым небом, и танцы на крохотной палубе.
Проплывали мимо небольших городков. Приставали к берегу там, где хотелось. Если не было причала, вбивали в землю два железных штыря и швартовались к ним. Или привязывались к деревьям. И вскоре поднимался дымок над мангалом с бараньими ребрышками.
Река «запиралась» на ночь — шлюзы не работали с восьми вечера до девяти утра.

Стояла удивительно тихая погода. Вода — как зеркало. Встречались лебеди и, казалось, вокруг нас декорации. Местами река походила на озеро, — покрытые лесом изгибы выглядели как замкнутый берег. И только почти вплотную приблизившись к изгибу можно было понять в какую сторону предстоит поворот.
Общение очень близких людей, долгие разговоры обо всем, и, пожалуй, такими счастливыми мы себя больше уже никогда не чувствовали…

Заботы Мустафаевых о нас не прекращаются и доныне. О десяти наших бакинских днях под опекой Наргиз я уже рассказал. А еще Наргиз взяла на себя многолетний труд следить за тем как ухаживают за могилами наших родителей и близких на бакинских кладбищах, периодический контакт с нанятым персоналом и передачу им оплаты.

Мы им обязаны
Мы приехали в Штаты в январе 1990 г. Нам было по 63, и здесь нам предстояло «складываться» заново. С того времени прошло 28 лет. Нам уже за 90. Худо-бедно, — всё сложилось, грех жаловаться! И этим во многом мы обязаны добрым и интересным людям, общение с каждым из которых поддерживало нас и откладывалось в нас.

Многих из них мы с благодарностью вспомнили в наших прежних книгах. Но перед многими мы в долгу. И пока еще остались какие-то силы — стараемся вернуть эти долги.
Это не портреты, не описание их жизни и дел, тем более, что о некоторых из них есть обширная информация в Интернете. Это скорее, личные впечатления о встречах, о том, что оставило в наших душах общение с ними.

Рабби Исидор Тверский, рабби Дувид Тверский,
Рабби Моше Мордхе Новоселлер
и госпожа Барбара Поланд

Основателем династии Тверских был ученик Баал Шем Това Менахем Нахум Тверский (1730-1797). Его сын, рабби Мордехай (Мотл) из Чернобыля (1770-1837) стал одним из отцов-основателей хасидизма на Украине.
И мне, одному из праправнуков раби Мордехая, уже в первые два месяца пребывания в Штатах, довелось встретиться с тремя другими его праправнуками, моими троюродными и четвероюродными братьями, прямыми потомками трех из восьми цадиков — сыновей рабби Мордехая: рабби Нахума — (г. Макаров), рабби Давида — (г. Тальня) и рабби Ицхака — (г. Сквира).

Рабби Исидор Тверский

В гигантском супермаркете мелькнула фигура молодого еврея с бородой, в кипе, толкающего перед собой нагруженную тележку. И вдруг меня осенило: это же Боря Гинис, сын моих бакинских друзей.
Я его нагнал. Мы обнялись. Глядя на его кипу я поинтересовался его синагогой. Он ответил: «Моя синагога на Кори-роуд, её глава рабби Исидор Тверский, профессор, заведующий кафедрой Гарварда, возглавляет Тальнинскую конгрегацию».
Еще в Баку я думал как найти в Бостоне кого-нибудь из Тверских, моих родичей. А тут, уже на второй день, и при таких обстоятельствах!
Назавтра я вооружился картой Бостона и пошел в синагогу. Она оказалась крылом небольшого жилого дома рабби, даже по большим праздникам в нее вмещалось не более 100 человек. Я пришел минут за 15 до начала дневной молитвы.
Вошел рабби — мой ровесник, высокий, широкоплечий, светлоглазый. Я представился как правнук Макаровского ребе Мойше Мордхе Тверского, праправнук рабби Нахума, показал некоторые семейные реликвии, в том числе старинную фотографию Тальнинского ребе, прапрадеда рабби Тверского. Он улыбнулся и сказал, что и у него есть такая. Установили, что мы «четвероюродные братья».
Постепенно стали собираться прихожане, самые разные — и с длинными бородами в черных шляпах, и бритые в «цивильных» костюмах. Разного возраста, некоторые с детьми. Рабби многим представил меня: «Из нашей семьи». Меня усадили на почетное место, принесли молитвенник на русском языке. Последовали молитвы. В них еще предстояло разобраться. Пока же мне было достаточно ощущения, что такими же словами и с теми же интонациями обращались к Всевышнему многие поколения моих предков.
Познакомился с прихожанами. Среди них было несколько известных математиков, таких как Давид Каждан, Леон Черняк, Иосиф Бернштейн.
Каждан — математик с мировым именем, лауреат национальной премии по математике и мудрый иудаист. Его вечерние семинары у него дома по философии иудаизма я с удовольствием посещал каждую среду из года в год.
Черняк — врач, математик, доктор философии. Как-то по моей просьбе он прочел лекцию для большой аудитории. Речь шла об интеллектуальных, в широком смысле, научных концепциях Торы. После этой лекции я стал другими глазами смотреть на многое, уже известное мне.
Бернштейн — профессор Гарвардского университета, позже, как и Каждан, лауреат премии ЭМЕТ-2016 (израильский «Нобель» в области точных наук и математики).

Но главными, конечно, были встречи с рабби и его супругой.
Это была чрезвычайно интересная семья: Раби Тверский — профессор Гарвардского университета, цадик (в силу династических причин), глава Тальнер-конгрегейшн, автор многих книг, переведенных на разные языки, в том числе — и на русский. Его супруга — дочь рабби Йосефа Дов Соловейчика (1903–1993), одного из крупнейших галахистов и еврейских мыслителей ХХ века, — лидеров ортодоксального еврейства США.
Могучий интеллект рабби, его обаяние, беседы с ним во многом определили мое отношение к вере и религии. Именно рабби Тверский сделал синагогу очень нужным мне домом.
Это была ортодоксальная синагога. На фоне многих бостонских пышных синагог она производила скромное впечатление. Я любил приходить туда пораньше, до начала службы, чтобы несколько минут посидеть одному, предаваясь размышлениям. Бесед с рабби было не так уж много. Но на каждый мой вопрос он отвечал удивительно просто и ясно. А главное — наводил меня на новые мысли, побуждал самого искать ответы. Как-то я обратился к нему:

«Я давно хожу к Вам в синагогу. Я признаю существование Всевышнего, Творца всего существующего. Я знаю смысл каждой читаемой молитвы. Но я не уверен, что могу назвать себя религиозным».

Раби ответил:

«Религиозным за неделю не становятся. А религиозный вы человек или нет, — никто кроме вас сказать не может».

Из бесед с рабби я вынес главное — есть только двое: Я и Всевышний. И никто не должен вмешиваться в отношения между нами и, тем более, навязывать какую-то особую форму этих отношений.
И, возможно, самое главное:

«В общении с Всевышним не должно быть лицемерия. Надо поступать так, как подсказывает сердце и совесть. Не следует себя насиловать».

Умер рабби Исидор Тверский, но ежедневные службы продолжались год или больше. На субботу и воскресенье приезжал из Нью-Йорка старший сын. Потом все разъехались, дом был продан, синагога Тальнер Конгрегейшн в Бостоне прекратила свое существование.

Рабби Моше Мордхе Новоселлер

Через два месяца после нашего приезда приятель сына собрался на два дня в Нью-Йорк и взял меня с собой. Поздно вечером он высадил меня в Бруклине у дома наших молодых бакинских друзей Бухов. Их дети уже спали, а мы с Лерой и Вовой проговорили допоздна.
На следующий день в квартиру Бухов нагрянули американцы — мои родственники Новоселлеры во главе с моим троюродным братом — высоким представительным рабби Мойше Мордхе. Он, его дети и внуки были образованными раввинами. Ко всему — он был заядлым библиофилом, его колоссальная домашняя библиотека в свое время произвела на меня большое впечатление. Через несколько лет я сделал ему «царский» подарок, позвонил и спросил — хотел ли бы он иметь из библиотеки моего отца Вавилонский талмуд, изданный в Бердичеве 150 лет назад. «Я был бы счастлив», — ответил он, и выразил готовность купить книгу «за любую цену». Книгу я переслал ему в дар «В память Якова Гинзбурга», с вырезкой из некролога во французской еврейской газете (май 1965 г.), начинающегося словами: «Умер Яков Гинзбург, известный собиратель еврейских духовных ценностей».
Через неделю рабби Новоселлер рассказал мне о восторге, который охватил несколько «мудрых людей», приглашенных на демонстрацию этого экземпляра.
На квартиру к нашим друзьям Бухам Новоселлеры приехали с детьми и внуками, человек десять. Сын Мойше Мордхе, — Зак, который много лет собирал сведения обо всех потомках Чернобыльской династии, знал, что одна из сестер его прадеда, Малка, дочь Хаи и Мордухая Тверских вышла замуж за Сендера Гинзбурга, жила в Баку и имела двух сыновей. Года за два до нашей встречи Зак нашел в Нью-Йорке бакинцев, и, в конце концов, отыскал и меня, внука бабушки Малки. Познакомился в Бостоне с моим старшим сыном, переслал мне краткую родословную нашей «Макаровской» ветви, откуда и следовало, что его отец Мойше Мордхе мой троюродный брат.
Вот как эти события описывает мой сын Саша (письмо от 30 мая 1984 г.).

«Только что мне позвонил из Нью-Йорка тот самый человек, который разыскивал Гинзбургов. Его зовут Зак Новоселлер. Очевидно, он уже давно разыскивал родственников, и начал с того, что долго меня расспрашивал — кто есть кто и откуда. После того как я рассказал ему про свое происхождение он ответил мне своей историей.
Брат Малки Тверской (это моя бабушка М.Г.) — его звали Цви — это его прадед. Он был хасидским ребе в Бердичеве. Его дочь вышла замуж за Новосселлера, который впоследствии стал всеукраинским ребе. В 1919 году во время погромов он эмигрировал в Америку, потом выписал жену, а затем туда постепенно перебрались все Тверские. (Все это я пишу по отрывочным записям, которые я делал во время телефонного разговора.) У них было пятеро детей, и один их них, которого, естественно, зовут Мойше-Мордхе (в честь цадика), это и есть отец Зака. Мойше-Мордхе живет в Филадельфии. Насколько я понимаю, то есть это точно, это, па, твой троюродный брат. Зак был страшно взволнован и все время повторял: «Просто невероятно, просто невероятно», особенно, когда узнал, что ты, па, и его отец тезки».

Там же у Бухов Зак передал мне многостраничное генеалогическое дерево Чернобыльской-Макаровской династии — десять поколений со всеми ветвями и веточками. Стараниями Зака это дерево непрерывно дополняется и разрастается. Каждый новый ребенок ветвей клана, новая женитьба отмечается соответствующим ростком. Я же передал ему некоторые фотографии наших предков, те немногие, которых у него еще не было.

Рабби Дувид Тверский

Вечером Новоселлеры позвонили снова: не поеду ли я с ними к нашему родственнику, выдающемуся раввину, «у которого тысячи и тысячи последователей». Они сообщили этому рабби о моем приезде и он пожелал меня видеть. Через полчаса мы ехали на север в город Нью-Сквэр. А еще через час въехали в маленький городок. Показывая на автозаправочную станцию, Мойше Мордхе изрек: «Вы видите эту «газ стэйшн», так вот по субботам она не работает. В этом городе в субботу вообще никто не работает».
Я спросил у спутников чем могут занять себя евреи в таком городке? Они улыбнулись: каждое утро после молитвы эти евреи — ювелиры, юристы, врачи, финансисты — усаживаются в машины и разъезжаются по своим конторам в разные города, включая и Нью-Йорк.
Остановились у колоссальной синагоги. Хотя в зале находилось примерно 200 человек здание казалось пустым.
Скоро нас провели в кабинет рабби. Навстречу поднялся человек примерно моего возраста со светлыми умными глазами за стеклами очков. Стены были уставлены стеллажами с книгами. К креслу рабби придвинули стулья для нас. Рабби расспрашивал с кем я приехал, чем я занимался, чем думаю заняться здесь. Попросил рассказать о родителях, заинтересовался библиотекой отца. Спрашивал о положении евреев “в той стране”. Казалось, он более внимательно слушает не то что я рассказываю, а — как рассказываю,
Спросил — как к нам относится американское окружение в Бостоне. И удовлетворенно кивнул, когда я рассказал о встречах с рабби Исидором Тверским.
На прощанье рабби протянул мне две стодолларовые купюры. Я стал отказываться, благодарил, утверждая, что у меня есть все необходимое. Но сзади меня толкали в бока оба Новоселлера: «Что Вы делаете!? Это великая честь!». Я принял “эту честь” с благодарностью. Половину отдал Рене. А другую спустя год мы потратили на подарки в Израиле.
Вечером за ужином в семье рабби мне надавали фотографий. На одной из них я увидел изображение мраморной мемориальной доски с надписями: «SКVIRА U.S.S.R. AND NEW SQUARE U.S.A.», и по-русски: «ОТ ГОРОДА СКВИРА (в США) ГОРОДУ СКВИРА (в СССР)». И все встало на свои места: в американской «Новой Сквире» живут выходцы из местечка Сквира Киевской губернии. С октября 1917 г. по декабрь 1919 г. Сквира испытала восемь страшных погромов. Последний, устроенный деникинцами, длился две недели. Было убито 60 и ранено 300 человек. Огромное число женщин было изнасиловано. И большинство евреев Сквиры, бедные и богатые, все вместе уехали в Америку. Здесь община и построила свою Новую Сквиру. А в 90-х годах эту мемориальную доску торжественно привезли в «старую» Сквиру в Киевской области. Позже я узнал, что зовут этого реббе Дувид Тверский, что мой прапрадед и его прапрадед были родными братьями. Мой прапрадед основал общину в г. Макаров, его — в г. Сквира, обе — в Киевской губернии.
В 1924 году его семья перебралась в Нью-Йорк. Здесь реб Ицикл — первый ребе сквирской династии в Новом Свете — собрал некоторое число последователей и уже вскорости открыл Сквирскую синагогу в бруклинском районе Боро-Парк. Реб Ицикл Сквирский умер, когда его старшему сыну Дувиду было 19 лет и последний формально возглавил династию. В 1947 году наставником нового цадика стал его дядя реб Янкев-Йосеф Тверский, (1899—1968), который и основал центр сквирской династии — поселение Новая Сквира (New Square) в штате Нью-Йорк.
Я хорошо знал в Баку несколько семей Сквирских из родственного нам клана. Многие годы моя семья дружила с семьей Наума Семеновича Сквирского, а я — с его дочерью. Нелли, моя ровесница — актриса скончалась год назад в Германии, где активно участвовала в жизни еврейской общины. Её дочь Татьяна Апраксина — талантливый художник и писатель, основатель (в 1995 г.) и главный редактор международного журнала культуры «Апраксин-блюз».
Я хорошо знал и племянника Наума Семеновича, Павла Сквирского. Уже в Америке я пытался связать его с родичами из Новой Сквиры, но, увы, не успел.
Во время Второй мировой войны известный американский комик Ред Скелтон организовал компанию по сбору средств на строительство боевого самолета для Красной армии. Самолет был построен, и с ним Скелтон отправил в Россию письмо, адресованное будущему пилоту: «Дорогой друг! Мы никогда не увидимся», еще несколько слов, затем: «Желаю успеха в борьбе!», и подпись. Этим пилотом оказался Павел Сквирский. После многих боевых вылетов самолет был сбит, но Павел выжил. Продолжал воевать на других самолетах. Был награжден многими орденами. В 1994 г. Павел с женой переехал в Америку. Привез и копию письма Скелтона, и фотографию подаренного самолета. В Филадельфии состоялась очень трогательная встреча со Скелтоном. Сейчас, к сожалению, нет обоих.
Из Новой Сквиры я вернулся в Бостон под сильным впечатлением от бесед с рабби, разговоров с его семьей, от непривычного уклада. И ещё много лет, читая романы Хаима Потока о жизни современных хасидских общин, я возвращался в атмосферу Новой-Сквиры — ныне живого куска истории моего рода.
И даже «ложка дегтя» не могла существенно изменить моего хасидского почтения к родным цадикам.
А «ложка» попалась в газете: «Трое хасидов из поселка Нью-Сквер и их сообщник из Бруклина предстали перед судом. В мае 1997 г. их обвинили в том, что они обманным путем получили у федерального правительства более 10 миллионов долларов в виде грантов на обучение и различных видов социальной помощи для малоимущих».
Теплилась надежда — может быть это раздутая газетная утка. С родичами эту тему поднимать не хотелось. Стал шарить в интернете по официальным криминальным отчетам — и набрел на Investigative Reports FOR IMMEDIATE RELEASE: January 23, 2002., где, в частности, прочел: «Сегодня в манхэттенском федеральном суде Хаим БЕРГЕР (бывший казначей Нью-Сквер /М.Г./) признал себя виновным по обвинению в заговоре и в ряде мошеннических схем с целью обмана правительства Соединенных Штатов Америки на десятки миллионов долларов через государственные и федеральные субсидии и ссуды программ субсидирования, в интересах участников заговора и жителей поселка Нью-сквер, Нью-Йорк, где обвиняемый проживал».
Так современные соблазны и дурные примеры оказались сильней хасидской праведности. А поговорка: «Каждый народ имеет право на своих мерзавцев» — не очень-то утешает.
Как говаривала моя мама: «Был бы не мой дурак, сам бы смеялся».

х х х

Мне повезло в Америке с как будто специально ожидавшей меня социальной нишей, которую я обрел в обширной и благодарной аудитории на моих публичных лекциях об иудаизме. Успех моих лекций я объяснял тем, что моими слушателями были, как правило, интеллигентные люди, почти ничего не знавшие об еврейской истории, традициях, идеалах иудаизма. Люди, изголодавшиеся по достойной информации в достойном (надеюсь! — спасибо сорокалетнему опыту чтения лекций) изложении. Их и меня волновали и интересовали одни и те же вопросы, и ценной наградой мне были слова одного умнейшего москвича: «Марк, религиозного Вы из меня не сделали, но еврея сделали». Часто кто-то оставался после лекции, рассказывал о себе, делился сомнениями. Некоторые становились близкими людьми.

Барбара Палант

Надолго определила мою жизнь в Америке встреча с Барбарой Палант, директором программы «Новых американцев» Совета синагог штата Массачусетс.
Оказалось, что наши цели и средства удивительно совпадают.
Функционирующий до сего дня Synagogue Council of Massachusetts ставил целью оказать поддержку каждому еврею в штате, который хочет обрести и сохранить свое еврейство, быть частью жизни еврейской общины. Совет, представляя 200 консервативных, ортодоксальных, реформистских, реконструктивистских общин, а также и независимые общины рассматривал и предоставлял широкий спектр программ еврейских религиозных и исторических взглядов и идеологий. Естественно, в центре внимания Совета, особенно в 90-х годах, была работа с многочисленными евреями-эмигрантами — «новыми американцами». Я, с моими знаниями еврейской истории и философии и с сорокалетним опытом чтения лекций на русском был, наверно, для Барбары истинной находкой.
Все началось с курсов английского языка в здании Еврейского колледжа (Hebrew college). Сокурсники мои были приятными, достаточно образованными людьми. Но меня поражала их вопиющая безграмотность в вопросах еврейской истории и религии. И после услышанного мной серьёзного спора на тему кто был раньше — Давид или Моисей, я решил прочитать им несколько лекций. Спросил Давида Каждана кто может дать разрешение на проведение такого курса. С кем следует согласовать темы и содержание лекций. Давид улыбнулся: «Привыкайте к американским порядкам. Говорите абсолютно все что пожелаете. Это исключительно ваше дело и дело тех, кто захочет вас слушать».

На четвертую мою лекцию со своей переводчицей пришла Барбара Палант. Послушала и предложила мне вести занятия на русском языке при синагогах и общественных еврейских центрах. А затем организовала циклы моих лекций в разных синагогах и городах штата под эгидой Совета синагог штата Массачусетс. На очень многих мероприятиях Барбара присутствовала сама. Радовалась их успеху и искренне сердечно относилась ко всем приходящим «новым американцам».
Через год она предложила мне провести в день Симхат Тора праздничную службу для русскоязычных эмигрантов в синагоге «Темпл Сайнай», в Бруклайне, с раввином синагоги.
Несколько лет подряд я проводил эту службу. Праздники проходили очень весело. Приходили пожилые и молодые с детьми. Большая синагога бывала полна. Пели и танцевали. Не обходилось и без традиционного угощения.
Но особое впечатление произвел на меня праздник в первый год. На моих глазах полицейские машины перегораживали въезд на площадь перед синагогой, чтобы никакая случайность не могла помешать евреям танцевать со свитками Торы и веселиться на улице перед синагогой. И я впервые по-настоящему почувствовал, что нахожусь в демократической цивилизованной стране, и, если понадобится, государство защитит мои права.
Позже Барбара предложила мне провести годичный общий курс иудаизма в Хибру-колледж.
В конце мая второго года жизни в Бостоне мне позвонили с поздравлениями несколько американцев. Я никак не мог понять с чем меня поздравляют. Наконец Барбара пояснила, что мне присуждена чрезвычайно престижная премия «Корона Торы», которую раз в году еврейская общественность Большого Бостона присуждает «за выдающиеся достижения в деле образования евреев», что за много лет я единственный из русских эмигрантов удостоен этой чести. Я оценил «вес» этой премии, когда узнал, что вторым награжденным в этот день был известный раввин, который в период «Хрустальной ночи» был самым молодым ребе Берлина. Он чудом уцелел, написал десятки книг, с лекциями объездил весь мир.
По направлениям Барбары мои лекции проходили во многих синагогах и общественных центрах в разных городах штата. Наибольшее удовольствие доставляли мне занятия в двух колоссальных синагогах — реформистской «Темпл Израел» и консервативной «Темпл Эмануэл».
Конгрегация «Темпл Израел» была основана в 1854 г. выходцами из Германии и Польши. В мои дни его главным рабби был мудрейший Бернард Мелман, с которым у меня сложились самые теплые отношения. Кстати, он рассказал, что решающей рекомендацией для моего приглашения в Темпл послужил отзыв моих студентов из Хибру-колледж.

В Темпл Эмануэл меня удостоили особой чести — предложили участвовать в написании нового свитка Торы — записать одну букву. Я усомнился в осуществимости этого. Дело в том, что если хоть одна из 304805 букв Торы окажется записанной неправильно — весь свиток признается негодным. Поэтому переписчиком может быть лишь образованный, религиозный еврей, который прошел специальную подготовку и получил соответствующую аттестацию. На деле все оказалось проще: я держался за мягкий конец гусиного пера, которым профессиональный переписчик выводил «мою букву». Переписчик поздравил меня с тем, что на мою долю пришлась очень значительная буква Реш, которой приписывается начало всего, что касается смысла, разума, мудрости.
А в мае 1997 года я получил письмо:

«Дорогой доктор Гинзбург! Я пишу, чтобы сообщить вам, что я покидаю мою работу в Совете синагог 30 мая и чтобы сказать о том как много радости доставило мне наше сотрудничество за все прошедшие годы.
Я занимала свою должность семь лет и любила то чем занималась. Но чувствую, что мне необходимо какое-то время, чтобы восстановить силы и затем продолжить работу. Пока же я с радостью жду летнего отдыха, свободного времени для общения с друзьями, чтения и небольшого путешествия.
Мне неизвестно кто займет мое место, но я безусловно посоветую продолжать праздники Симхат Тора в Темпл Сайнай, и рекомендую Вас в качестве ведущего.
Пожалуйста, передайте мои лучшие пожелания Вашей жене.
Искренне Ваша,
Барбара Палант»

 

(окончание следует)