ЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНА

По-прежнему веселились. Без устали танцевали, устраивали даже танцевальные марафоны — кто дольше продержится. Помню, как Боря, сидя на полу перед пианино у Сейделей, рядом с уже  довольно известным пианистом Эмилем  Гилельсом, учил его играть «Кирпичики»…

Марк Ласкин

СКВОЗЬ ГОДЫ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

Записки о пережитом

(продолжение. Начало в № 2/2019) 

ГЛАВА IV

Домашние дела. Первые шаги Бори на писательском поприще.
Его переписка с М.Горьким. Жизнь и работа в Ногинске. Возвращение в Москву.

Дома, на Таганке жизнь шла своим чередом. Мама работала, вносил свою долю в семейный бюджет я, так что с прежней нуждой было покончено.

Боря учился в шестом или седьмом классе родной «Лебедевки» и усердно писал стихи. Поэтические его способности, начавшиеся с «Ла-пе-ти-петя», развивались. Во всех газетах было полно сообщений об отеческой помощи поэтам и писателям, оказываемой Горьким. Однажды он собрал свои стихи и послал их Горькому в Сорренто. К его и нашему восторгу, Горький довольно быстро ему ответил обстоятельным письмом, написанным от руки. В письме Борины опусы были тщательно разобраны, отмечены погрешности и удачные места. Кроме того, Горький сообщил, что он выписал Боре свой журнал «Литературная учеба».

Через какое-то время Боря вновь послал Горькому свои новые стихи, и тот снова ответил ему обстоятельно и с подробным разбором. Письма эти до сих пор хранятся у Бори.
В конце 1930 года в журнале «Смена» было впервые напечатано Борино стихотворение.

В 1930 году умерли родители отца. Они прожили вместе 56 лет. Бабушка пережила деда всего на два с половиной месяца.
В Ногинске мне сначала дали место в комнате для приезжих, а через пару месяцев комнатку в деревянном доме, где кроме меня жил главный механик с семьей.

Получал я сначала 150 рублей в месяц. Питался в столовой, а с продуктами стало плохо. Сказались плоды «сплошной коллективизации». Кормили воблой —«карие глазки» во всех видах, винегретом, тушеной капустой и т.п. деликатесами. Вскоре на все продукта ввели карточки.
Работа начальника ОТК сначала показалась интересной. Организовал испытательную лабораторию. Набрал лаборанток.

Много времени отнимали разбраковки ткани и классификация брака. Старший браковщик помог мне во всем разобраться. А затем… стало скучно. Лишь поездки в разные города по претензиям швейных фабрик немного оживляли рутину. За время работы на фабрике побывал многое раз в Ленинграде, Нижнем Новгороде, Костроме, Иванове, Ростове на-Дону и многих других городах.

Через неделю после приезда в Ногинск в мои объятия буквально бросилась секретарша директора. Любопытно, что сия молодая дама лишь за полгода до этого вышла замуж за человека, который ухаживал за ней чуть-ли не пять лет. Вот что значит слишком долго женихаться!

Ногинск был тогда городишком небольшим и естественно, что наши отношения были весьма законспирированы. Гулять мы ходили по разным тротуарам и только где-нибудь в лесу встречались.
В Москву я по-прежнему ездил каждую субботу. Там изредка ходил в театр, чаще же встречался со старыми и новыми друзьями.

Впервые побывал в доме отдыха. Теперь это звучит как вымысел, но дом отдыха находился в Сокольниках, неподалеку от круга! Летом 1930 года округа были ликвидированы, вместо них были созданы области. В процессе реорганизации дело о моем приеме в партию затерялось. Подавать заявление заново я не захотел и так остался беспартийным.

Принявший меня на работу главный инженер З.С. Фрейдкин, человек интеллигентный и обаятельный, вскоре был переведен на другую фабрику, а вместо него пришел другой, оказавшийся личностью суматошной и мало приятной. Сменился и директор фабрики. С новым директором сразу же сложились плохие отношения. За брак, пропущенный к швейниками грозил, отдать под суд, а вместе с тем требовал меньше браковать….

Так прошли 1930 и 1931 годы. За это время ко мне раз или два приезжала мама. Она подивилась, как чисто и уютно у меня в комнате. Смеясь, она сказала, наверно ты должен был родиться девочкой. Как-то приехал на несколько дней Боря. В первый же день поехал он кататься на велосипеде моего соседа и конечно, как всегда бывает, когда пользуешься чужими вещами, поломал его. А велосипед был тогда — ВЕЩЬ. Правда, когда я вернулся с работы, велосипед был уже починен. Как это он организовал, не имея денег, не знаю до сих пор.

Пришел 1932 год. Ногинская жизнь мне надоела, надоели еженедельные мыканья по поездам, столовские обеды, к тому же атмосфера на фабрике ухудшалась с каждым днем. Захотелось вернуться домой, где я не жил уже три года и где у меня появилось много новых знакомых.

Боря к этому времени кончал школу, уже третью по счету. Началась мода на специализацию, и он последние два класса заканчивал в школе с библиотечным уклоном — в Курбатовском переулке на Пятницкой.

Мама работала, казалось, что жить должно было быть легче, но, увы! Все продавалось только по карточкам. Появились всевозможные «закрытые распределители», «литерные» магазины и пр. Доступа туда у нас не было.

В начале апреля твердо решил перебраться в Москву. Времена были все еще буколические. Написал заявление об уходе и через «мою секретаршу» передал директору. Он не ответил, а я 15 апреля 1932 года со всеми своими «бебехами» отбыл в Москву.

Г Л А В А  V

Поступление на фабрику «Шерстьсукно». Поездка на Кавказ. Работа на фабрике Переезд на новую квартиру.  Жизнь на Вспольном. Радости и печали 1934года. Знакомство с Софулей, моей будущей   женой. Женитьба.

Тут же после возвращения в Москву начал искать работу. Зашел на расположенный рядом Краснохолмский комбинат. Здесь работы не оказалось, и мне посоветовали обратиться в трест «Мосшерсть-сукно», помещавшийся на 2-ом этаже Пассажа на Петровке. Отсюда меня направили на Фабрику «Шерстьсукно» в Медовом переулке, что близ большой Семеновской улицы. Здесь мне суждено было провести шесть лет.

Сюда я пришел двадцатичетырёхлетним холостяком и ушел тридцатилетним женатым мужчиной.
Принял меня на работу Роман Антонович Минкевич — главный инженер фабрики, лет 35-38 от роду. Живой, энергичный он почти не сидел в своем кабинете. Его сутуловатая фигура мелькала по всей фабрике, как ткацкий челнок. Человек, влюбленный в свое дело, он проводил на фабрике весь день с утра и до поздней ночи. Иногда я видел его здесь и в два, и в три часа ночи. Неутомимый изобретатель, он создал отдел рационализации, куда я и был принят в качестве инженера с окладом 300 руб. в месяц (в Ногинске перед уходом я получал 270 руб.).

Занимался я рассмотрением предложений фабричных рационализаторов и изобретателей. Давал по ним заключения и, если надо, разрабатывал. С удовольствием проектировал размещение нового оборудования.
В сентябре получил отпуск и поехал по туристической путевке в Сочи, Красную Поляну, Гагры, Новый Афон и Сухуми.

Погода стояла отличная. Много ходил, купался, загорал и… влюбился в обаятельную, красивую девушку из Казани.  Любовь была платонической и, увы, не взаимной. Ирина, так ее звали, была с кем-то помолвлена и кроме мук отвергнутого любовь эта мне ничего не принесла. Больше года мы переписывались и один раз даже встретились, когда она была проездом в Москве, но к этому времени, как говорят, сердечные раны уже зарубцевались.

Возвратился я в Москву 16 октября, этот день оказался для меня памятным.  На станции Люблино, т.е. по-нынешнему, в Москве наш поезд потерпел крушение. Четыре первых вагона были разбиты вдребезги, три или четыре опрокинулись, а мой, следующий за ними, только накренился. Я отделался шишками и испугом. Погибло тогда более 70 человек. Вместо 8 вечера, добрался домой часов в 12 или 1 час ночи. Боря был простужен, мама тоже плохо себя чувствовала и на вокзале меня не встречали, так что маме пришлось рыдать не от горя, а от радости.

Вскоре после возвращения с юга у меня начались приступы малярии, которую поймал в Новом Афоне. Был озноб, температура поднималась под 40° и в бреду вспоминал Ирину. Малярия меня не отпускала почти целый год. Потом сама собой прошла.
В начале зимы меня назначили начальником ОТК и лаборатории фабрики. Работать с Минкевичем, даже на этом изрядно надоевшем мне поприще, было интересно. Вновь пришлось поездить по разным городам страны.

В 1933 году весной разладилась работа красильно-отделочного цеха. Во главе его стоял человек лет 50-55, поляк по национальности. Красильным мастером был немец, лет шестидесяти, тоже практик. Вторым мастером старик англичанин. Этот коллектив давно обрусевших иностранцев, в общем, людей знающих я опытных, привык работать по старинке. Они умели красить чисто шерстяные ткани немецкими красителями, а наши полушерстяные ткани отечественными красителями окрашивались плохо.

Директор решил омолодить руководство цехом и назначил меня его начальником. Работать пришлось, что называется «на всю катушку», не выходя иногда из цеха по 24 часа. Вместе с Минкевичем проводили разные эксперименты, привлекали ученых и, в конце концов, дело выправили.

В ноябре 1933 года после одиннадцати лет жизни на Таганке, нам удалось поменять квартиру. В центре Москвы на Вспольном переулке, близ Спиридоновки (теперь улица Алексея Толстого) театр имени Немировича-Данченко надстроил 3-х этажный дом еще тремя этажами. Надстройка была предназначена для переселения в нее жильцов бараков, стоявших во дворе одного дома на Тверском бульваре, где должно было строиться новое здание театра (до сих пор недостроенное). Занимался этим переселением некто Файман, знакомый дяди Бори Бессмертного. Театр был заинтересован в получении большего числа комнат (об отдельных квартирах тогда и не думали). Мы быстро перегородили свою огромную комнату на две части и за эти две комнаты получили одну площадью 29 кв. м. на шестом этаже надстройки.

Начался новый «Вспольный» период нашей жизни. Период для меня небольшой, но веселый. Почему? Скажу ниже.
В новой квартире были все удобства, и даже общий телефон. Все это делало нашу жизнь более удобной, чем на Таганке.

Свою комнату мы опять разгородили мебелью. В передней ее части, «столовой», стоял наш старый резной буфет, такой же гардероб, мамина кровать, диван, бамбуковый туалетный столик и, конечно, самоварный столик с самоваром. Над старым столом, покрытом неизменной красной бархатной скатертью, висела, наконец, не люстра, а модная мечта москвича — шелковый абажур оранжевого цвета.

Во второй, меньшей части комнаты — Борина кровать, матрас для меня, покрытый «Обуховским» ковром и только что купленный письменный стол. Тут же стоял наш старинный комод, этажерка для книг и… швейная машинка. Для 33 года обстановка была почти светская.

Над письменным столом висел кем-то подаренный мне портрет Ленина, вытканный из шелка. Портрет был помещен в рамку большой фотографии нашей прабабушки Малки, а прабабушка осталась за Лениным. По этому поводу Боря сочинил эпиграмму, которую, к сожалению забыл.
Позже на нашей с Борей половине появились патефон «Тизприбор» и радиоприемник «ЭКЛ», чудо техники 30-х годов, принимавший даже короткие волны.

Квартира наша была как бы двойной. За входной дверью размещались две квартиры по 5 комнат. В этих 10 комнатах жило девять семей. Несколько работников театра Немировича-Данченко, а большинство посторонних, но знакомых между собой.

В нашей половине получила комнату и семья моей двоюродной сестры Розы. Многие жившие были музыкантами и певцами. В общей сложности в квартире было пять или шесть пианино, были виолончель, альт и скрипка. Притом, что среди живущих было много молодежи, для нас с Борей начался период безудержного веселья.

Каждый вечер в какой-нибудь из комнат, по какому-нибудь поводу или без него происходили вечеринки, конечно с танцами, с небольшими выпивками, тогда вообще пили меньше, и всевозможными розыгрышами.

К этому времени Боря, закончив школу и проработав год с чем-то шумовиком на киностудии, успешно сдал экзамен и поступил на сценарный факультет ВГИКа. К нему приходили его друзья, Слава Юренев (теперь доктор искусствоведения), Яша Харон, муж моей младшей кузины Жени (теперь известный звукооператор), Женя Кашкевич, впоследствии тоже звукооператор (недавно умерший), и многие другие.

Ежедневно, приехав с фабрики часам к 6 или 7, едва успев умыться и перекусить, я устремлялся в ту из комнат квартиры, где в этот день веселились.

Иногда в разгар танцев или картежной игры, которая тоже процветала, в час или два ночи в комнате появлялась мать в ночном халате и железным голосом, к нашему смущению возглашала — «Мара, Боба — пора спать».  Мара и Боба спать, конечно, не шли, но и отучить маму от этих реприз не удавалось.

Так прошли конец 1933 и весь 1934 год. Если же отвлечься от оптимизма молодости во всех его внешних проявлениях, то настроение людей было вовсе не блестящим. Угнетали слухи о голоде на Украине, в результате которого погибли сотня тысяч, а может и миллионы людей, нехватка продуктов даже в Москве, и многое другое.

1934 год обещал быть более радостным. С 1 января были отменены карточки. В магазинах появилось много продуктов. Правда, стояли они теперь дороже, но одно то, что можно было купить многое из того, о чем мы уже почти забыли, радовало всех. Материально жилось нам вполне сносно, я получал рублей 400-450, работала мать, Боря получал стипендию. Все мы немного приоделись. Кое-что мы покупали в обычных магазинах, а что получше приобрели в «Торгсине», где продавали на золото. Для этого снесли туда чудом сохранившиеся поломанные колечки, футляры от часов и даже старые золотые коронки. На фабрике давали иногда, в виде премий, отрезы сукна и драпа. В это время я впервые сшил себе костюм на заказ. «Справил» себе и Боре синие драповые пальто, с широкими до плеч лацканами.

По-прежнему в доме бывало много молодежи. Приходили вернувшийся в Москву Фима Геллер с молодой женой Наташей, Толя Вольский. Бывали и новые знакомые — Яша Рейтман, молодой кинооператор Аркаша Левитан, только что вернувшийся с Чукотки,  со своей будущей женой Леной Смоляновой, Додик Мельман со своей сестрой, считавшееся почти невестой  Бори.

Часто приходили Миша Бессмертный и его молодая, очаровательная жена Капа.

По-прежнему веселились. Без устали танцевали, устраивали даже танцевальные марафоны — кто дольше продержится.

Помню, как Боря, сидя на полу перед пианино у Сейделей, рядом с уже  довольно известным пианистом Эмилем  Гилельсом, учил его играть «Кирпичики»…

Не прекращались и розыгрыши. Однажды приболевшего Якова Захаровича завернули в одеяло и понесли на вытянутых руках, вод звуки марша по всей квартире, а потом вывалили обратно в кровать.

А как-то вечером, когда я сидел с пришедшей в гости девушкой (мамы не было дома) и угощал ее чаем, дверь чуточку приотворилась, в щель просунулась чья-то рука, щелкнул выключатель, свет погас и в комнату гуськом, держась друг за друга, вошли ребята, обошли вокруг стола и вышли. Последний зажег свет. Стол был пустой, все угощение исчезло.

На все семейные торжества в квартире все эти «архаровцы» неизменно приходили и наводили на хозяев ужас своим неуемным аппетитом. Додик Мельман умел вкладывать в рот по целому пирожному, заявляя с серьезным видом, что у него «сегодня нет аппетита».

Однако  к концу 1934 года мы все начали друг другу понемножку надоедать. Стали мы старше, и серьезней, непрерывные вечеринки начали угасать. Ну, а вообще, как тогда  разъяснил «великий вождь и учитель  И.В.Сталин «жить стало лучше, жить стадо веселей»,

Насколько «веселей» нам стало, мы поняли лишь значительно позже…
Из событий тех лет запомнилась, происшедшая на моих глазах катастрофа самолета-гиганта (40 пассажиров) «Максим Горький». Был солнечный воскресный день. Я сидел на подоконнике нашей комнаты, на 6 этаже и любовался полетом огромного по тем временам самолета. Он летел где-то над Ленинградским шоссе. Рядом кружился маленький самолет истребитель. Вдруг оба самолета, как бы совместились, и большой начал разваливаться на части. Я заорал «падает». Мама стоявшая на кухне и за несколько минут до этого, видевшая меня у окна. Решила, что я выпал, и, не помня себя от ужаса вбежала в комнату с криком: Мара!. Я немедленно сел на велосипед и поехал к месту катастрофы. Но все уже было оцеплено милицией, и я ничего не увидел. Через несколько дней состоялись похороны.

К слову сказать велосипедом я увлекался уже несколько лет. Купил я его в начале 33 года. По «велообязательству», был тогда такой вид займа, в рассрочку, за 150 рублей. Ездил  много,  с удовольствием. Движение в городе было ведь не что, что теперь. Автомашины попадались на улицах редко, и велосипедистам разрешалось ездить всюду.

Вспоминается мне и поздний вечер 1 декабря 1934 года. Я уже улегся в постель, радио у нас еще не было, я имею в виду трансляцию, вдруг вбегает кто-то из соседей с криком «Беги скорей к Левиным, там по радио только что передали, убит Киров» Накинув на белье пальто, побежал в комнаты нашего соседа П.И. Левина. Сюда собрались уже все, кто был дома. Сообщение было кратким: «Сегодня в Смольном выстрелом ив револьвера убит С.М. Киров. Убийца Николаев задержан» (излагаю по памяти).

На завтра ни каких подробностей в газетах не было. Сталин выехал в Ленинград. Настроение у всех — подавленное. Киров был популярен, и любим не только в Ленинграде. Его любили за простоту и душевность. Когда тело Кирова везли с Ленинградского вокзала, все улица по пути похоронной процессии были очищены от людей, все окна были закрыты, и к ним запрещалось подходить.

На крышах домов стояли НКВДешники. Ведь за гробом шел сам Сталин. Через несколько дней во всех газетах были опубликованы приговоры военных трибуналов, о расстреле многих десятков людей «за террористическую деятельность. В списках приговоренных нашел фамилии нескольких рабочих нашей фабрики из числа приехавших год назад из республики Немцев Поволжья, была тогда такая, в большинстве молодых людей. С фабрики они исчезли примерно за 1,5-2 месяца до этого. Почему? Куда они девались? никто не знал.

События эти привели к тому, что в 1935 год мы вступили уже с меньшей радостью и оптимизмом.

Лично для меня 1934 год оказался особо знаменательным. Осенью этого года я познакомился с Софулей — моей будущей женой, любимым спутником остальной моей жизни.

Произошло это так. Среди немногих земляков, с которыми я изредка встречался в Москве, был некто Исаак Барон. Знаком я был еще с детства. К этому времени он уже стал инженером и успел переменить имя и фамилию. Теперь он звался Михаил Шумский. В начале осени он привел меня в дом своей знакомой девушки Шуры Фейгуш.  Хорошенькая с прелестной фигуркой, веселая и остроумная, была она студенткой МИСИ. Мне она понравилась и я стал у нее бывать. Однажды, было это  12 октября 1934 года, я у нее познакомился с полненькой, рыженькой девушкой с веселыми зелеными глазами. Звали ее Софа. Поговорили. Она оказалась студенткой 3 курса МИСИ. Был с ней какой-то парень, и провожать ее мы пошли вместе. По дороге дурачились, а, прощаясь, взял у Софы телефон. Стали перезваниваться, затем встречаться, ходить в кино и театры. Потом уже в 1935 году стали встречаться реже. Мне казалось, что это одно из многочисленных знакомств, которые так же быстро кончаются, как легко  и возникают. Ан нет!

Здесь следует сделать небольшое отступление. Летом 1935 года мне исполнилось 27 лет и, используя затасканный штамп, я могу сказать, что в молодые годы имел у женщин большой успех. «Победы» одерживались очень легко и поэтому начали надоедать. И вот тут-то знакомство со скромной, веселой двадцатилетней девушкой с прекрасными бронзово-рыжими волосами и умными выразительными главами, заронило во мне новую мысль, а не пора ли «перестать мне крутиться, вертеться, не пора ли мужчиною стать».

После некоторого перерыва, весной 35 года вновь позвонил Софе. Она в то время тяжело болела плевритом. Стал навещать, сначала дома на Потаповском переулке, где она жила с матерью, а затем на даче в Томилине, куда они переехали. С каждой встречей мы становились друг другу все ближе и ближе. Словом, пришла большая хорошая любовь.

А вот с моей будущей тещей Хавой Яковлевной Фелътенштейн, отношения сразу же не заладились. Я ей активно не понравился. Что, дескать, за муж? Дочь — студентка, а он без инженерного диплома. Мезальянс. А тут старый Софин поклонник, мой тезка Марк Броун, вот-вот кончает МВТУ, и Хава Яковлевна видела его уже своим зятем. Женщина энергичная, подвижная, она ринулась в бой. Ездила к родителям Муси Броун, нажимала на Софу, была холодна со мной и т.д. Как мы видим, все это не помогло.

Забавно предсказал, чем кончаться все ее попытки оградить от меня Софулю, Софин дядя Израиль Абрагам, живший на одной даче с Х.Я. Однажды, увидев меня сидящим рядом с Софой и гладившем ее руку. Х.Я. после моего отъезда начала громко возмущаться моей безнравственностью. На это дядя Израиль сказал ей: «Хава, раз ты уже его не любишь, то все ясно, он будет твоим зятем»

В конце лета я поехал в туристический поход по Военно-Осетинской дороге. За месяц отсутствия в Москве понял окончательно, что мое чувство не простое увлечение. Через несколько дней после возвращения — 22 сентября 1935 года я предложил Софуле стать моей женой.

Мы решили в ближайшее время пожениться. Мама в эти дни была больна и лежала в Боткинской больнице. Там я ей и сказал, что женюсь. Мама, как говориться, благословила меня на этот шаг. Софа ей нравилась. Боба на это сообщение никак не реагировал.

Роман его с Нюней Мельман был в полном разгаре, и ему было не до меня.
Невольный виновник нашего с Софулей знакомства, мой земляк К. Барон, пытался отговорить ее от «необдуманного шага», рассказывая обо мне и вообще, о Ласкиных всевозможные гадости.

Х.Я, как будто, смирилась и в выходной день, тогда в стране была принята «шестидневка» с выходными днями 6,12,18, и т.д., 18 ноября 1935 года мы пошли в ЗАГС Советского района, где я жил на Миусской площади.
В ЗАГС пришли втроем с Додиком Мельманом. Чудили и резвились так, что регистраторша, а тогда никаких церемоний не было и в помине, не могла понять, кто женится на Софе — я или Додик.

Из ЗАГСа поехали обедать к Софуле на Потаповский. Здесь кроме нас было всего несколько человек. Мама, Боба, Нюня и Додик.
Вечером, когда гости ушли, мы с Софулей пошли в кафе «Метрополь», вернулись поздно и тут обнаружили, что Х.Я. ушла ночевать к соседям…

Так началась моя семейная жизнь. На завтра я перевез на Потаповский мои нехитрые пожитки: платье, белье и книги.
Здесь нужно сказать несколько слов о семье в которую я пришел.

Софина мама Хава Яковлевна Фельтенштейн, моя теща, женщина незаурядная и заслуживает того, чтобы о ней написать несколько подробней. Родилась она 7 января 1881 г. Отец ее Яков Абрамович Раскин из Харькова. Мать — Мария Исааковна из Могилева. Жили они в Липецке, а потом в Добринке Тамбовской губерния и г. Тамбове. Отец занимался скупкой хлеба для Земства. Было у них 10 детей — 8 девочек и 2 мальчика. Х.Я. училась в Козлове в прогимназии, а потом в гимназии в Тамбове. После 6-го класса поступила в Тамбовскую Акушерско-фельдшерскую школу, которую окончила в 1903 г.  Затем поступила работать в Земскую больницу в Тамбове. В 1905 году, подпоив водкой со снотворным стражников, охранявших помещенных в больницу участников революционного выступления, помогла арестованным бежать. За это была в административном порядке выслана из Тамбовской губернии. В 1906 г. жила в Москве, а в 1907г. уехала в Бельгию. Здесь в Льеже познакомилась со своим будущим мужем, учившемся в Политехническом институте Авсеем Львовичем Фельтенштейн. Он родился в 1879 году в Двинске, ныне Даугавпилс. Отец его владел большим мануфактурным магазином, умер в 1915-1916 г.  Мать умерла в начале 1900 годов. Авсей Львович, кончив Двинскую гимназию, в конце 1906 г. уехал в Льеж где, как я уже писал, продолжал образование. Женившись на Х.Я., А.Л. остался в Бельгии до окончания института в 1910 г. Так как в Царской России иностранные дипломы не признавались, А.Л. вынужден был по возвращении на родину поступить в МВТУ, которое он окончил в 1913г.  В 1915г. он заболел (последствия ранения в брюшную полость).

В 1919 г. вся семья уехала в Крым, где прожила до 1922 года. В этом году они вернулись в Москву. Здесь А.Л. работал в ВСНХ, в управлении ГОМЗ, а Х.Я. в поликлинике связи. В 1923-24 г.г. А.Л. ездил лечиться в Берлин. В ноябре 1927 года он умер.

Х.Я. женщина энергичная, трудолюбивая продолжала работать и посвятила себя целиком воспитанию дочери. Властная, привыкшая руководить больным мужем, она не заметила, что дочь уже стала взрослой и вышла из-под ее опеки. Этим объясняется ее первоначальное отношение ко мне.

После того, как мы прожили вместе год или даже меньше, она стала, относится ко мне даже лучше чем к Софе.
Так что теперь, по прошествии почти сорока лет я могу с чистой совестью сказать, что с тещей мне повезло.

На этом я пока кончаю, однако об этой женщине, которой сейчас, когда я пишу эти строки, ей пошел 92 год, а она все еще подвижна и любознательна, стоит еще написать.

Г Л А В А   VI

Начало семейной жизни.  Арест Бори. Поездка на Кавказ.  Боря свободен. «Сюрпризы» 1937 года. Софа заканчивает институт. 1938 год.  Уход  с фабрики.   Болезнь Бори.
По  горам и морям.

Софуля с Хавой Яковлевной жили в большой, высокой комнате с эркером и лепными потолками. Через несколько дней мы ее разгородили синей репсовой шторой, на две части. В передней, у окна, поместились мы с Софой, а в задней осталась Х.Я. В нашей половине стояла Софина кровать и тахта на которой спал я. Еще там были: туалетный столик, преклонного возраста письменный стол, этажерка с книгами, маленький шкафчик красного дерева с бельем, восьмигранный столик, иллюзия обеденного, и огромное мягкое кресло в парусиновом чехле.

Буфет, гардероб, столовый стол, и вся прочая мебель стояли на половине Х.Я.

Весной 1936 года мы приобрели «мечту» москвича той эпохи, так называемый «славянский шкаф», в дверцу которого вставили зеркало. Это было первое семейное приобретение.

Через месяц после нашей регистрации — 15 декабря 1935 г Софуле исполнилось 21 год! Этот день был отпразднован с помпой, что компенсировало скромность нашей свадьбы. Было более 40 человек гостей. Нанесли массу подарков, веселились во всех комнатах квартиры. Роль супруга была мне еще не привычна, и я изрядно смущался, тем более что многочисленную Софину родню я почти не знал.

Кончился «медовый месяц», отшумели гости, началась будничная жизнь. По утрам я отправлялся на работу. Софа бежала в институт, а Х.Я. ходила на работу, то утром, то днем. Она вела хозяйство, а я вносил в семейный бюджет нашу долю.

Жили мы беззаботно. По субботам ходили вечером в кафе «Националь», где обычно собиралась московская интеллигентная молодежь, где мало пили и много танцевали. Раза 3-4 в месяц ходили в театр. По-прежнему приходил, теперь уже в качестве «друга дома» Муся Броун. Приходила наша «сваха» Шура Фейгуш, которая вслед за нашей свадьбой вышла замуж за своего старого поклонника Юру Трескина.  Постоянно бывали дочери соседей по квартире Леля и Таня Белкины. Приходили и мои старые друзья. В 1936 году часто бывали Боря с Нюней, Додик, Морис Слободской  и многие другие.

После одной из вечеринок, то-ли у нас, то-ли у кого-то из знакомых, молодая жена устроила мне сцену ревности. Последовало темпераментное объяснение, и мы договорились, что ни ревновать, ни следить друг за другом не будем, а буде наши чувства погаснут или изменятся, мы об этом скажем открыто.

Теперь по пришествии почти сорока лет, я могу сказать, что этот уговор мы оба сдержали и, что был он очень мудр!
В конце лета 1936 года, часа в 3 ночи, покой нашего семейства был нарушен телефонным звонком мамы. Душераздирающим голосом, сквозь рыдания она сказала мне, что только что НКВД арестовало Борю.

Хочу напомнить читателю этих строк, что шел 1936 год, а не 1937, и арест был происшествием, хотя и из ряда вон выходящим, но не таким кошмарно — катастрофическим, каким  стал через год.

Тут же оделся, схватил такси и приехал на Вспольный. В нашей комнате все было перевернуто верх дном. На полу валялись вещи из шкафов вперемешку с книгами. Мама рассказала, что поздно вечером явилось трое НКВДешников, предъявили ордер, сделали обыск и затем увезли Борю. Особенно тщательно смотрели бумаги и книги, но как будто ничего не нашли.

Мы совершенно не могли себе представить, чем это было вызвано. Ни характер Бори, ни круг его друзей не давали основания предполагать, что он придерживается антисоветских взглядов. Через день или два удалось узнать, что Боря сидит в Бутырской тюрьме и что ему можно носить передачу.

На следующий день, приводя квартиру в порядок после обыска, мама обнаружила в прикроватной тумбочке книгу Троцкого «Терроризм и коммунизм», когда-то купленную мной. При обыске ее, почти открыто лежавшую не обнаружили.  Троцкий в этой книге писал, что коммунизм отвергает индивидуальный террор, но зная, что одно только имя «Троцкий» вызывает ярость властей, мама задним числом чуть ли не лишилась сознания. Она заставила меня разорвать книгу на отдельные листочки и спустить их в унитаз.

Не желая вмешивать меня в это загадочное для нас происшествие, мама категорически запретила мне носить передачи, ходить в бюро пропусков НКВД за справками и вообще вмешиваться в то дело. Более того, поскольку мы с Софой в это время собирались ехать на юг, решено было поездку не откладывать, тем более что пока идет следствие, какие-либо хлопоты — бессмысленны.

В конце августа или начале сентября мы с Софулей, в весьма грустном настроении покинули Москву и поехали в Гагру. Попытались там снять комнату, но безуспешно, а жить на террасе завешенной стегаными одеялами, мы не захотели. В поисках пристанища познакомились с очаровательной ленинградкой — Ниной Раковщик и вместе с ней решили перебраться в Гудауты, где некогда отдыхала Софа со своей мамой.

Приехали в Гудауты в жаркий полдень. Полудеревня,  полугород, в это время дня он казался вымершим. Только  на углу центральной улицы, у ящиков чистильщиков бездельничали молодые люди в шелковых рубашках и галифе, заправленных в шерстяные носки. С помощью старых Софиных хозяев — Пилия, мы через час сняли комнатку в ста шагах от моря. Нина поселилась рядом. Хозяйка нас кормила. До сих пор вспоминаем жареных перепелок, которыми она нас тогда угощала.

В Гудаутах прожили дней 20. Затем поехали в Сухуми, а оттуда теплоходом в Батуми. Из Батуми поездом поехали в Кутаиси. Здесь погостили дней пять у директора местной суконной фабрики, с которым я познакомился в Москве на нашей фабрике.

Принимали нас по-грузински, т.е. поили и кормили с утра до ночи. За обедом, продолжавшимся по 3-4 часа, выпивали по 8-10 литров «Хванчкары». Начинали пить рюмками, а кончали рогом. В дорогу нам дали бутыль этого чудесного вина, которого в Москве тогда не знали.

Из Кутаиси поехали в Тбилиси, а оттуда поездом в Москву. В Москве на вокзале нас ждал приятнейший сюрприз. Среди встречавших был БОРЯ!!! Его выпустили чуть-ли не накануне. Софа от радости всплакнула на его груди.

Он просидел 6 недель. Его обвиняли не больше и не меньше, как в организации террористического акта против Ворошилова. Арестовали его по доносу какого-то студента ВГИКа. сказавшего, что Боря  указал ему  на проезжавшего в машине по Ленинградскому шоссе Ворошилова… и все.  Дело его рассматривало, так называемое, Особое совещание НКВД и признало его не виновным. Содержался он в Бутырках в большой общей камере, повидал там многих самых разных людей, наслушался всяких рассказов и теперь много и красочно рассказывал о своих переживаниях и впечатлениях.

Немного позже все мы поняли, что Боря может благодарить судьбу за то, что эпизод этот произошел не годом позже в 1937.
В первых числах ноября Боря уехал в Сухуми отдыхать. Жизнь вновь вошла свою колею. Софа перешла на последний курс, я по-прежнему трудился на фабрике.

Наступил печально памятный для всех новый 1937 год.
Начало года не предвещало ничего грозного. Работалось не плохо. Вместе с сотрудниками проводил в нашей фабричной лаборатории небольшие исследования. В течение 1934-37 годов, опубликовал в журнале «Шерстяное дело» ряд статей.

Директором фабрики стала некто Климентова. Бывшая ткачиха, она с грехом пополам окончила Промакадемию, так называлось учебное заведение для подготовки хозяйственников из числа передовик стахановцев. Училась в одной группе с Н.С. Хрущевым.

Эта тупая, едва разбирающаяся в производстве женщина, быстро превратилась в барыню, раздобрела, передала руководство фабрикой главному инженеру Р.А. Минкевичу, от чего дело только выиграло, а сама занималась туалетами, представительством и охотно принимала участие во всех мероприятиях, связанных с угощением и выпивкой.

В конце 1936 и 1937 годах у нас, на Потаповском, изредка собирались мои друзья по работе. Ели пельмени, блины, выпивали и танцевали. Бывала здесь и Климентова. Ей вместо рюмки ставили фужер. Она его лихо опрокидывала и не отказывалась от второго и третьего. Рабочие ее не любили, а мы благословляли ее пристрастия, избавляющие нас от каких-либо нелепых указаний. Изредка, когда фабрика страдала от отсутствия каких-либо материалов или сырья, директриса звонила Н.С. Хрущеву, бывшему тогда секретарем Московского Городского комитета партии и он помогал нам.

Весной Софуля приступила к дипломному проекту и летом 1937 года мы жили на даче в Быкове, вместе с Софиной тетей Фионой. В июне я поехал в Цхалтубо лечить ревматизм, как тогда считали, мучивший меня еще с 1923 года.

Поехал без путевки, устроился в пансионате и начал принимать ванны. Ванны или вернее большая ванна помешалась в одноэтажном доме и представляла собой выложенный кафелем бассейн, в который одновременно входило человек 20. Некоторых в бассейн вносили, некоторые с трудом вползали сами. Ванны принимали по 2 раза в день. За 2-3 недели многие неподвижные начинали ходить.

У меня боли прекратились очень скоро, во всяком случае, следующий раз я поехал лечиться только в 1953 году. Цхалтубо тех лет был маленький городишко. 3-4 Санатория, пансионат и небольшой белый домик на вершине холма, о котором мой сосед по комнате, шепотом сказал «дом Сталина».  К этому времени имя это произносилось только в двух тональностях — или громко и с пафосом, или со страхом — шепотом.

По Москве пошли слухи, о массовых арестах партийных и советских работников, писателей, журналистов, военных. Причина — одна, все они «враги народа», шпионы, агенты германской, японской и других разведок. В Цхалтубо прочел в газетах о ликвидации Тухачевского, Якира и других. Прочел и содрогнулся.

Не верилось… и верилось. Не может быть? а вдруг это так? Всех «разоблачал» новый нарком внутренних дел Ежов.
В «Правде» появился рисунок «Ежовы рукавицы», на котором мальчишеского вида человечек, зажимал в колючем кулачке всяческих врагов.

Прошли процессы троцкистов, бухаринцев и прочих оппозиционеров, на которых обвиняемые соревновались в признаниях во всевозможных гнуснейших преступлениях. Если прокурор, а им в большинстве был А.Я.Вышинский, забывал в своих вопросах или речи, о каком-либо преступном акте, обвиняемые ему об этом обязательно напоминали…?

Из библиотек стали исчезать книги Бабеля, Мандельштама, Авдеенко, Пильняка. Третьякова и многих других. Почему? Ответ был один — «враги народа».  Исчез со страниц «Правды», а как стало известно поздней и из жизни, всеми любимый корифей советской журналистики — Михаил Кольцов.
Закрыли театр Мейерхольда, закрыли Камерный театр.

Настроение у всех окружающих — гнуснейшее, хотя никого из наших близких эти карательные акции почти не коснулись. Арестовали Яшу Харона, мужа моей кузины Жени Ласкиной. Он был сыном сотрудника торгпредства в Берлине и учился там, в советской школе. Вот и вся его вина. Арестовали Арошу Романовского, нашего с Фимой знакомого, только что закончившего Менделеевский институт. Вот, пожалуй, и все.

Многие партийные и советские работники, особенно бывавшие за границей, ложась спать, ставили у кровати «арестантский» чемоданчик с бельем и сухарями… Такова была атмосфера, в которой мы тогда жили.

Весной этого года Боря закончил ГИК, а осенью его призвали в Красную Армию на один гол.  Зачислили его в кавалерию. В особую кавдивизию им. Сталина, стоявшую в Москве, в районе Октябрьского (Ходынского) поля. Ему, длинному (189 см.), едва подобрали лошадь, а шинель по росту он получил уже в конце службы. По воскресеньям он иногда приходил домой. Стриженный, с руками, торчащими ив коротких рукавов гимнастерки, являлся он домой всегда с волчьим аппетитом. Служба пошла ему на пользу. Он поправился, окреп. Рассказывал, что после обеда, на закуску съедал по килограмму ситного, за которым лазили черва забор в ближайшую булочную на Пресне.

В октябре Софа защитила дипломный проект, закончив его разработку дней за 10 до срока, вопреки общему правилу, что студенту до экзамена всегда не хватает одного дня. Все оставшееся до защиты время она проревела, боясь, что чего-то недоделала. На защиту Софуля меня не пустила. Я ее встретил с цветами дома. По распределению она должна была работать в тресте «Жилстрой» в Москве, но там получилось какое-то осложнение со штатами, и она не работала до начала 1938 года.

У меня на работе к концу года не осталось ни одного из многочисленных мастеров и начальников цехов, не русского происхождения. Все они бесследно исчезли…
В марте 1938 года Софа приступила к работе. Приняли ее инженером сантехником с окладом 600 рублей. Жить стало значительно легче. За время вынужденного безделья ей тоже уплатили. На эти, нежданные деньги было куплено ей за 1112 (!!) рублей меховое пальто, под котик, о чем Софуля давно мечтала.

В июне 1938 года я ушел с фабрики «Шерсть-сукно». В начале года здесь сменился директор. Новый оказался человеком грубым, самоуверенным. Вмешивался в технические вопросы, мало в них разбираясь. Многие старые работники стали уходить. Климентова была назначена управляющим трестом «Мособллегснабсбыт» и пригласила меня пойти туда работать, в отдел химии. Меня это амплуа не прельщало, но, понимая, что с фабрики надо уходить согласился. Назначили меня заместителем начальника отдела. Платили здесь больше, что-то около 866 рублей, а жизнь с каждым годом дорожала, да к тому пора было подумать о приращении семейства.

Трест наш помещался сначала на Кировской, т.е. буквально в пяти минутах ходьбы от дома, что тоже очень прельщало. Работали тогда во всех учреждениях всего 6 часов, а не 7, как на предприятиях. Большинство сотрудников были профессиональными снабженцами, а таких белых ворон, как я — специалистов, почти не было. Занялся только техническими вопросами. Подбирал аналоги, заменители дефицитных материалов, внедрял новые, связывался с НИИ  и т.п.

Настроение в 1938 году стало лучшим. Во-первых, исчез Ежов. т. е., конечно, не исчез, а в газетах появился указ о его освобождении от должности. Потом говорили, что вскоре после этого его супруге в одной из комнат Кремля был показан «железный нарком», так его называли в газетах, лежавший в гробу.

Во-вторых, прошел слух, что под председательством Молотова работает комиссия ЦК по реабилитации жертв «ежовщины».
В конце лета наркомом внутренних дел был назначен некто Л.П. Берия, секретарь грузинского ЦК, получивший широкую известность благодаря  выпущенной им брошюре «К истории большевистских организаций в Закавказье», где Сталин был изображен основателем партии, а Ленин его подручным.

Многие радовались появлению этой, казалось, чисто идейной фигуры.
Увы! Никому не дано дара безошибочного предвидения, и никто тогда не представлял себе, сколь зловещая фигура появилась на политическом горизонте страны…

Хотя слухи о массовых реабилитациях не утихали, никто из знакомых мне людей не вернулся. Не вернулся и Яша Харон.
Вскоре Женя Ласкина, учившаяся тогда в Литинституте им. Горького, вышла замуж вторично, за молодого поэта Константина Симонова, автора нескольких военно-исторических поэм.

Этот худощавый темноглазый парень мне сначала не понравился. Потом, когда я узнал его ближе, мнение мое о нем переменилось.
Но об этом ниже.

В начале лета 1938 года Боря, отслужив свое время, демобилизовался, поступил на работу, на киностудию «Мосфильм» и, стосковавшись в армии по развлечениям, пустился, как говорят во все тяжкие. Вечеринки, пикники, увлечения всякого накала привели к тому, что он сильно осунулся, похудел и начал кашлять. Живший с ним в одной с ним квартире Яков Захарович Бейлин, муж моей кузины Розы, по специальности врач рентгенолог, предложил Боре проверить легкие. Увы! его подозрения оправдались. У Бори оказалась каверна в легких — туберкулез. Пришлось делать поддувание (пневмоторакс) и отправить его на 2-3 месяца в санаторий. Надо сказать, что то ли благодаря оптимизму молодости, то ли из-за недопонимания тяжести своей болезни, но Боря не упал духом. По-прежнему острил и смешил всех, кто его окружал. Болезнь тогда не сделала его мнительным мизантропом.

В середине августа мы с Софулей и Я.З. отправились в туристический поход по Военно-Сухумской дороге. Наш маршрут начинался в Теберде. До Баталпашинска (Черкесска) ехали поездом, а оттуда автобусом. В поезде я едва не лишился только, что купленного в комиссионном магазине фотоаппарата ФЭД — тогда большой редкости, стоившей около 600 рублей. Я его забыл в туалете вагона. Когда хватился, аппарата уже не было. Пошел по вагону искать неизвестного похитителя. Смотрел на пассажиров так подозрительно, что парень, который его взял, не выдержал моего взгляда и отдал аппарат.

В Теберде ходили на прогулки, ездили даже верхом, впервые в жизни, и танцевали. Из Теберды пошли пешком в Домбайскую поляну. Место это запомнилось навсегда. Прямо из распахнутой палатки, на фоне синего, синего неба виднелся кривой «зуб» вершины Софруджу, ледники, рядом с палаткой зелень травы, тут гремит бурный Домбай, обдавая берега холодной водяной пылью, а солнце обжигает. Ходили на Алибекский ледник. Из Домбая пешком до Северного приюта. Там ночевка. Затем переход через Клухорский перевал, по берегу зелено-голубого озера с плавающими льдинками.

По дороге Софуля свалилась в горный поток, который мы переходили по тоненькой жердочке… В Южном приюте едва не валились с ног от усталости. Отсюда тоже пешком в Ажары, Латы, Цебельду. Всего прошли пешком около 200 км.

Наконец море! Сухуми. Отсюда направились в полюбившиеся нам Гудауты. Здесь сняли комнаты почти у самого берега и прожили две недели. После чего Я.З. отправился прямо в Москву, а мы с Софулей поехали в Сухуми, где сели на «Аджарию» и поплыли в Одессу.

На пароходе познакомились с двумя москвичами, один из которых, Яков Львович Монгайт, юрист, брат известного археолога, стал нашим другом. Во время стоянки в Новороссийске произошел эпизод, доставивший нам много веселья в течение нескольких месяцев. Сойдя на берег и попав на базар, мы всей компанией задумали сняться у «холодного» фотографа — пушкаря. В его витрине лежали фотографии со всевозможными виньетками, четверостишиями и прочими аксессуарами базарных фотографов. Во время съемки, когда фотограф накрылся черной тряпкой, я из озорства стащил из витрины фотографию молодой, но достаточно уродливой девицы. Вокруг ее головы сидели голубки, а внизу красовалось соответствующее изречение.

Вернувшись на теплоход, мы решили, что этот «раритет» нужно кому-нибудь послать. Я предложил послать его Боре, сопроводив его подходящим письмом.
Вспомнил, что перед уходом в армию, Боря отдыхал в доме отдыха, в Коктебеле. Решили это событие обыграть. Все вместе сочинили текст, а я левой рукой написал ему письмо от имени подавальщицы столовой Фроси, у которой от него родился ребенок — мальчик. В заключение Фрося просила выслать ей денег и угрожала в противном случае подать на него в суд, с требованием алиментов. Фотографию вложили в конверт, и письмо опустили в Феодосии

В Москве, Боря, вернувшись из санатория, посмеялся над ним, справедливо разгадав, что это розыгрыш. Однако, когда спустя примерно месяц, он получил повестку феодосийского Нарсуда, которую искусно оформил Яков Львович, он немного забеспокоился, не шантаж ли это.

Еще через некоторое время, в отдел кадров Мосфильма, где работал Боря, позвонили якобы из нарсуда Советского района и справились о размере его зарплаты, о чем девочки из отдела кадров, немедленно ему сообщили.
Тут Боря заскучал, мы едва не задохнулись от смеха. Посоветовали поговорить с Яковом Львовичем, которого он уже знал, он-де специалист по этим делам.

Боря встретился с Я.Л. в юридической консультации, уплатил через него какую-то сумму на «ведение дела». На эти деньги было куплено шампанское, которое мы распили на Софин день рождения (15 декабря), когда Я.Л., за столом, под общий смех, раскрыл всю нашу проделку.
Больше всех смеялся Боря. Я, сказал он, подозревал кого угодно, Никиту Богословского. Мориса Слободского, но только не Вас, братцы!

Г Л А В А    VII  

В ожидании прибавления семейства. Переезд на новую квартиру. Мое путешествие на Эльбрус. С Софулей по каналу. Начало войны в Европе. Освобождение западных братьев. Рождение Ириши. Финская компания. Новая работа. 1940 г. Жизнь на даче в Ильинском. Мы строим дачу. Новые законы о труде. Новый 1941 год. В доме отдыха киношников. Меня берут на военные сборы. Поездка в Ленинград. Последние мирные дни.

1939 год я встретил, зная, что мне предстоит стать отцом.
Комната наша на Потаповском, хотя и большая, но все же одна, была явно не приспособлена для возраставшей семьи.

Начались поиски обмена. К весне благодаря энергии Х.Я. обмен был найден. Взамен нашей мы получили две комнаты, площадью 19 и 15 кв.м. в Рыбниковом пер. на Сретенке.  Новая квартира была расположена в бельэтаже, 4-х этажного дома. Окна комнат смотрели на север, в узкий переулок, поэтому в них было всегда немного мрачно. Солнце в окна и не заглядывало. Но все же это было две комнаты, а не одна. Это нас утешало, хотя мы долго не могли забыть нашу солнечную, светлую комнату на Потаповском.

Кроме нас в квартире было еще четверо жильцов — все евреи! Старик со старухой — Солодовники, старая дева (очень странная на вид) со странной фамилией Гохнохи, бабник и гуляка лет 46-45 Марк Сурат и молодой шофер НКВД — Лева Файтельсон.

Приехали мы под 1 мая. В день переезда Х.Я. уехала в Кисловодск и на новом месте мы с Софой устраивались сами.
В меньшей комнате мы расположили столовую. Здесь же стояла кровать Хавы Яковлевны и ее гардероб.

В большой, учитывая предстоящее, расположились мы. Мебель осталась прежней, только вместо старого квадратного стола был куплен модный круглый.
Соседи приняли нас доброжелательно и отношения с ними сложились сразу хорошие.

В комнатах было уютно, и у нас по-прежнему бывало много народу. Софина беременность протекала спокойно и малозаметно. Многие знакомые до середины лета не догадывались о ее положении.
Обуреваемый постоянной моей страстью к путешествиям, я в августе, естественно в этот раз в одиночестве, поехал в поход на Эльбрус.

Из этого путешествия больше всего запомнилась прогулка к подножью Ушбы и переход от Кругозора к «приюту 11» Эльбруса. Такой мрачной и величественной вершины как Ушба, я ни до этого похода, ни после не видал. На нее даже смотреть было жутко, не то, что подниматься.

К «приюту 11» мы шли пешком. Никаких канатных дорог в этих местах тогда не было. Шли по леднику, отдыхали через каждые 15-20 шагов, ближе к 4000 метров сильно заболела голова. Погода стояла пасмурная и, похожее на приземлившийся дирижабль здание приюта, открылось лишь за несколько сот метров. Несмотря на необычную обтекаемую форму, здание оказалось внутри вполне комфортабельным, Комнаты — каюты на 2-х человек, с обычными кроватями, центральное отопление, столовая не хуже, а, пожалуй, лучше, чем у подножья. Между тем, все, начиная от досок из которых построено здание и кончая хлебом и продуктами, доставлялось сюда на спинах ишаков и людей.

Заночевали, головная боль утихла. Утром все оказалось укрытым густейшим туманом, к метеостанции на «приюте 9» шли при видимости 2-3 метра. Хижины станции (высота 4300м.) имели очень живописный вид. Они как-бы плавали в молоке. Позже туман рассеялся, выглянуло солнце, и все трудности похода были вознаграждены незабываемым видом. Действительно «Кавказ был передо мною»…

На завтра спустились вниз в Тегенекли, откуда я автобусом поехал в Пятигорск. Здесь на турбазе прочел в газете сообщение, о подписании Советско-Германского договора. Известие это буквально меня ошеломило! Договор с фашистами? Как это понять? В голове полный сумбур. Гитлер стал нам «другом»?!
Из Пятигорска съездил в Кисловодск. В этих местах я никогда не был. Курортные «красивости» не произвели впечатления.

Всю поездку мучила совесть. Софуля скучает в Москве, а я здесь наслаждаюсь… Решил больше никуда не ездить и в конце августа досрочно вернулся в Москву.
Чтобы доставить Софе удовольствие решил съездить с ней на пароходе по каналу Москва-Волга до Калинина и обратно.

Поездка продолжалось 3 или 4 дня. Пароход комфортабельный, каюта на двоих, так что путешествие было Софуле не в тягость. В пути любовались каналом, шлюзами, Московским морем. Осмотрели Калинин.  Здесь-же, на пароходе, 1 сентября, по радио услышали — началась ВОЙНА в Европе!  Германия напала на Польшу.
Все окружающие подавлены, у всех одна и та же мысль — неужели это начало большой войны?

Не прошло и 3-х недель, как на всех обрушилось новое сообщение — 17 сентября началось освобождение Западной Украины и Западной Белоруссии. Большинством новость была встречена с удовлетворением. Панская Польша не пользовалась симпатиями народа. Поход был бескровным, однако никто не сомневался, что акция эта была согласована с немцами. Кто-то раскопал у К. Маркса антипольскую цитату, что де Польша не заслуживает самостоятельности (или что-то в этом роде). Многие мои знакомые считали, что чем меньше польской территории достанется Гитлеру, тем лучше, тем более, что в освобожденных областях жило много евреев, судьба которых при Гитлере была-бы более чем печальной. При этом следует вспомнить, что в те «доисторические» времена, антисемитизма у нас не чувствовалось… Да! Да!

Поздно вечером 13 октября отвез Софулю в Лепехинку-родильный дом у Покровских ворот, в котором работала Софина кузина — Софа «чёрная» (в отличие от моей Софы — Софы «рыжей»).
Целый день 14-го она там проспала, а в 12 часов ночи 15 октября нам позвонили и сказали, что у меня родилась дочка весом  З кг 650 гр, длиной 51 см. Словом, девица, что надо

Начали срочно готовиться к приему гостьи. Мама с Борей привезли коляску. Мы с Х.Я. купили приданое, одеяло и прочее.
Через неделю я с Х.Я. поехали за дочурой. Несколько минут ожидания, и мне вынесли огромный пакет, завернутый в голубое ватное одеяло. Из вершины пакета выглядывала белая (а не красная, как я ожидал) мордашка в чепчике, из которого выпирали наружу толстые щечки.
Дома нас ожидала мама и еще кто-то, а вся наша комната была в цветах.

Заранее мы с Софой составили большой список имен для девочки (мы оба хотели девочку), но когда она родилась, никак не могли остановиться ни на одном. Тут наш сосед, мой тезка Марк Сурат предложил, назовите девочку Ириной. «Ирина Марковна» — это хорошо звучит. На том и порешили. Несмотря на появление младенца, жизнь потекла без особых изменений. В доме было по-прежнему прибрано и уютно. Софуля была и прекраснойматерью и хозяйкой. Многие друзья не уставали дивиться этому.

На работе у меня тоже произошли изменения. В начале года меня уговорили согласиться перейти на должность начальника планового (!) отдела. Я долго упрямился, однако новый управляющий конторой, заменивший Климентову (наконец ее раскусили), всё же меня уговорил. Поначалу работа показалась более масштабной и интересной, но вскоре я разочаровался и, как говорится, вновь стал «глядеть в лес» — стремиться работать по специальности.

В конце года началась война с Финляндией. В отличие от освободительной польской кампании, патриотического подъема она не вызвала. Сам предлог войны был явно натянутым, в то, что начали ее финны, никто не верил. Ход военных действий был весьма неожиданным. Наши войска топтались на месте и никак не могли преодолеть «линии Манергейма». Началась, как никогда суровая, зима. Появилось много раненых и обмороженных. Несмотря на официальную пропаганду, атмосфера шапкозакидательства быстро рассеялась.  Недоброжелательства по отношению к маленькой Финляндии не чувствовалось. Все очень переживали за друзей и знакомых, замерзающих в снегах Карельского перешейка.

Первый наш тост на встрече нового 1940 года, который мы с Софой встречали в доме кино, был за здоровье наших солдат, за быстрейшее окончание этой войны.

Январь и февраль в том году были необычно суровыми и у нас в Москве. Температура опускалась здесь до 40^о мороза. На работу ходил в валенках, теплом белье и обвязанный шарфом. Говорили, что на фронте было обморожено более 50 тысяч бойцов.

Наконец, в марте был подписан мир. Закончилась война, раскрывшая многим глаза на нашу боевую подготовку. Стало ясно, что, несмотря на все хвастливые заявления газетной и устной пропаганды, несмотря на популярную тогда песню, о том что…

…Если завтра война,
Если завтра поход,
Мы сегодня к походу готовы…
А к войне мы не были готовы.

Вернувшиеся с фронта люди рассказывали, что в области вооружения мы отстаем (автоматов нет, минометов мало), выучка плохая, обмундирование в зимних условиях не годится и многое другое. Для большинства это было полной неожиданностью.

В марте, наконец осуществилось мое желание перейти на работу по специальности. Я был переведен в технический отдел Московского областного управления легкой промышленности на должность инженера по крашению. Курировал красильно-отделочные фабрики трикотажной промышленности. Начальником трикотажного отдела была М.Н. Уратова, женщина умная, энергичная, старая большевичка. Впоследствии она сыграла большую роль в моей судьбе. Но об этом потом.

Из-за Ириши, в 1940 году на юг мы не поехали, а сняли дачу в Ильинском, по Казанской железной дороге. В одной части большой дачи жили мы и Муся Броун (к тему времени он уже женился) с — женой и сыном Левушкой, ровесником Ириши, в другой части поселились мама и Боря.

Неподалеку жили Женя Ласкина с Костей Симоновым и их сыном Алешей. Они жили вместе с Жениными родителями — дядей Самуилом и тетей Бертой. Поблизости поселились Женя Долматовский ее своей очаровательной женой Софой. Моя троюродная сестра Нора Бессмертная с семьей жила тоже неподалеку.

Жили довольно весело. По воскресеньям приезжало много гостей, молодежи и стариков, как тогда мы называли всех, кому было больше 40 лет!
Портили настроение сообщения ив Западной Европы. Прекрасно помню, как однажды вечером услышали ошеломляющее известие о падении Парижа! Никак не мог понять, а как же «Линия Мажино»? Значит, немцы все могут?!!  Хотелось верить, что ужасы войны нас минуют…

Не раз слушали рассказы Кости Симонова о событиях на Халхин-Голе, где он был корреспондентом. Помнится рассказ о том, как после отхода японцев он осматривал не-то палатки, не-то землянки и ходил по грудам документов и фотографий. Эпизод этот он использовал в одном своем стихотворении. Рассказывал он и о Г.К. Жукове, о котором тогда никто из нас ничего не знал.

За лето Иришка стала уже маленьким человечком. Месяцев в семь она начала говорить. Сначала громко кричала «Галя» (так звали соседскую девчонку), а потом уже «мама», «папа» и прочее. Ходить она начала тоже рано. В 10 с половиной месяцев, когда мы уезжали с дачи, она самостоятельно шла по платформе, волоча за собой зонтик моей мамы.

В конце июня мы узнали о событиях в Литве, Латвия и Эстонии. За несколько дней они стали советскими. Все понимали, что об этом была договоренность с немцами. Народ начал ездить в бывшую «заграницу». Весной Боря побывал во Львове.

В конце лета кузен Миша Бессмертный уехал в Ригу принимать киностудию хроники. Все возвращающиеся рассказывали всевозможные «байки» о тамошней жизни и привозили разный ширпотреб, о котором у нас было известно только понаслышке. Самые простые вещи, как цветные носовые платки, посуда, маленькие будильники, несессеры и прочие мелочи вызывали ахи и охи. Возгласы вроде «и живут же люди». Реагировали, как дикари при виде стеклянных бус… Но ведь ничего подобного в наших магазинах не было. Недаром все операции по «освобождению братьев» называли в шутку операциями по «освобождению тех или иных мест от промтоваров». Рассказывали приезжие и о том, как хорошо и быстро обслуживают клиентов во всевозможных мастерских, магазинах и т.п. местах. Помню Борин рассказ о том, как он во Львове попросил портного побыстрей сшить ему костюм. Он, т.е. портной ответил: «Я конечно не «стахановец» и поэтому раньше, чем послезавтра костюм вам не сошью»…

В Ильинском Х.Я. познакомилась с человеком, искавшим компаньона для постройки дачи на станции «42 ой километр».
Ради дочки решили войти в эту компанию, продали кое-что из вещей, наскребли около 20 т. рублей (по тем временам сумму не малую) и осенью строительство уже началось. Нам предназначалась треть дачи, а компаньону — остальное.

Работать стало трудней. Дело в том, что в июне 40 года был издан новый закон о труде. Рабочий день увеличивался с 7 до 8 часов. За прогул или опоздание больше, чем на 20 мин., виновный отдавался под суд. Переход с работы на работу, по собственному желанию был запрещен. Словом, как говорили, «современный вариант крепостной зависимости».

Приезжая на предприятия, инженеры нашего управления должны были в первую очередь проверять, как выполняются требования нового закона. Были случаи, когда, заметив, что рабочий где-то в укромном месте задремал, мастер засекал время и по прошествии 20 минут будил его и… дело направляли в суд!

Продукты в магазинах вновь подорожали. За килограмм любительской колбасы, год, назад стоивший 12 рублей, теперь приходилось платить 18 рублей и т.д. Словом, жить становилось все тяжелей и тяжелей.

Все же новый 1941 год встретили очень весело. Встречали у Шуры Трескиной (Фейгуш). Много пили, ели, танцевали и желали друг другу в новом году счастья и благополучья…!
Никто не мог представить себе, сколь призрачны эти пожелания, как быстро разобьются наши надежды…

Вскоре после нового года Боря достал мне путевку в дом отдыха киноработников в Болшеве. Две недели промелькнули быстро. Зима была снежной, ежедневно ходил на лыжах, ежевечерне смотрели фильмы, танцевали и выпивали (по маленькой). Познакомился там с Максимом Штраухом, Михаилом Светловым, обаятельным и остроумным человеком, которого все в доме обожали. Подружился с кинооператором Марком Трояновским и его прелестной женой Тамарой. Тамара вскоре призналась, что ее давно «пленил» наш Боря и просила меня познакомить ее с ним. По возвращении я исполнил ее просьбу, не предполагая тогда, что это положит начало длительному их роману.

Тамара и Марк пришлись по душе всем нашим друзьям и до середины лета мы часто встречались с ними у нас, у них и в Доме кино, куда приходили смотреть новые фильмы, посидеть в ресторане и потанцевать.

В марте меня впервые со времени призыва в 1930 году. вызвали на военную подготовку. Месяца два я ходил после работе на занятия. Изучали уставы, оружие (конечно только винтовку), штыковой бой и маршировали по Колхозной площади. В начале мая, после окончания занятий. у меня забрали мой военный билет рядового, а взамен выдали бумажку, где было сказано, что военный билет мой сдан в Военкомат в связи с предстоящим присвоением офицерского звания. Надо сказать, что это обстоятельство предопределило мою военную судьбу.

Весной этого года мы узнали, что дядя Яша, до этого времени живший в Орше, в доме уже покойных бабушки и дедушки решил переехать с семьей в Витебск. К этому времени он уже был женат, имел дочь Аню лет 8-9 и недавно родившегося сына, моего тезку. Дедушкин дом он продал и со свойственным ему благородством решил деньги поделить между всеми «наследниками».  Моя доля составила 2000 рублей. Я пытался от них отказаться, но Яша отказа не принял. Деньги же, как говорится, пришли ко времени, дача наша достраивалась, и расходов еще было много. В мае я уже получил эти нечаянные деньги.

В последних числах мая, после длительного перерыва я поехал в командировку в Ленинград. Впервые попал туда в такое прекрасное время — приближались белые ночи!
Поехал я туда знакомиться с работой здешних фабрик, работы было не много, так что удалось вновь походить по любимому городу, побывать в Эрмитаже, съездить в Петергоф. В общем, получил много удовольствия.

Возвращаться решил самолетом, что тоже сулило новые впечатления, так как летел впервые. В аэропорт поехал на втобусе от Европейской гостиницы. На углу Невского и Литейного автобус застрял. Дорогу нам пересекала длинная войсковая колонна, снаряженная по-походному. Пассажиры в машине нервничали, но никто из нас не мог предположить, что войска эти идут занимать позиции на Карельском перешейке — позиции новой войны.

В аэропорт попали всё же вовремя. Летели на Дугласе (И-14). Чувствовал себя превосходно и часа через два или два с половиной самолет начал снижаться над Центральным аэродромом Москвы на Ленинградском шоссе. Летел я вечерним рейсом, и сверкающая огнями, озаренная их заревом Москва произвела на меня впечатление, которое не могу до сих пор забыть.

Дома меня не ждали. Софуля с Семён Моисеевичем ушла в Дом ученых. Я решил ее разыграть, запер дверь на цепочку и, когда она позвонила, открыл ей дверь. У бедняжки глаза на лоб полезли, ведь только утром я говорил с ней по телефону… самолет же в то времена был совсем не привычным видом транспорта.

В воскресенье 15 июня 1941 года переехали на свою дачу. Стояла она в сосновом бору, белея новыми бревнами сруба. Две небольшие комнатки и открытая терраса пахла смолой.
Оставалось только сложить печку и настелить, так называемый, чистый пол. Мы с Софой и Х.Я. с няней Наташей начали устраиваться. А Иришка бегала по участку, присаживаясь на каждом пеньке. Ей в этот день исполнилось 1 год и 8 месяцев. Через неделю, т.е. в воскресенье 22 июня, мы с Софой должны были приехать сюда на целый месяц, ведь с 23 июня мы уходили в отпуск…

Г Л А В А   УШ 

Ошеломляющая весть — война. Первые дни.    Отрывки из дневника.  Жизнь в Уфе. Мы перебираемся в Ташкент.  Тревожные вести из Москвы.  Жизнь в Ташкенте.  Меня призывают в армию.

Полные радужных надежд на отдых в собственной даче, вечер 21 июня 1941 г. мы с Софулей и двумя нашими друзьями, провели в ресторане «Арагви». Ели шашлыки, пили Цинандали и танцевали. Вернулись домой поздно.
Утро 22-го было пасмурным, временами шел дождь. Мы ходили по   магазинам, покупали продукты и разные мелочи для дачи. К 12 часам все было уложено.

В это время позвонил Боря и сказал, что в 12 ч.15 м. по радио выступит В.М. Молотов. Раздались слова больно ударившие по сердцу и мозгу о коварном нападении на нас Германского фашизма. Что делать? как быть?  как будет жить наша Иришка, какие кошмары придется пережить? и переживем ли?
Все это мгновенно пронеслось в голове.

Решили немедленно взять в сберкассе наши маленькие сбережения, т.к. возможно придется, куда-либо уезжать из Москвы. Через 15 минут Софа вернулась уже с деньгами, а уже через полчаса перед магазинами и сберкассами выстроились огромные очереди.           Получив деньги, немедленно поехали на дачу, чтобы успокоить Х.Я., которая там без нас, наверное, волнуется.  Оказывается, Х.Я. уже слышала разговоры о войне, но не поверила, что это правда. Ведь только недавно в газетах было опубликовано сообщение ТАСС, опровергающие «слухи о том, что Германия готовится к войне с СССР». Признаться по-правде, и я сам отказывался верить действительности.

Представляя, что наступает самый важный, и вместе с тем самый страшный отрезок моей жизни, я решил начать вести дневник. Решение это я привел в исполнение, но, увы! пороху у меня хватило всего лишь на 2 1/2 месяца. Потом порыв мой угас.
Однако события первых дней и недель войны я решил здесь описать так, как я их воспринял и описал на страницах моего дневника.

***

День 22-го прошел в тревоге и ожидании известий с фронта. Вечером на дачу приехал на велосипеде какой-то парнишка и взял подписку о соблюдении затемнения.

23 июня утром поехал на велосипеде на станцию узнать сводку. Сводка говорила лишь об упорных боях и отдельных прорывах противника. Все горят готовностью помочь разбить фашистов. Вечером узнал об указе, о мобилизации моего года. Решил завтра ехать в военкомат. У меня ведь нет военного билета, он в военкомате в связи с переаттестацией. Легли спать в 11 часов. В 3 часа ночи услышали знакомый по военной учебе, сигнал «Воздушная тревога». Прислушался. Вдали едва слышно стреляли зенитки. Разбудил Софу. Х.Я.  Оделись, вышли. На улице серый сумрак, где-то летают самолеты. В З ч. 40 м. дали отбой. Улеглись и как это ни странно — заснули.

24 июня. Утром поехал в Москву. Беспокоился — как там? Не пострадали ли близкие? Уже по дороге узнал, что тревога была учебной. Пошел в Военкомат. У дверей огромный хвост. Дежурный посмотрел мои документы и сказал: «Идите на работу, когда понадобитесь, вас вызовут». Зашел к тетке Жене. Здесь находились жена и дочь дяди Яши. Они не могут выехать домой в Оршу. Москва преображается. Всюду оборудуют бомбоубежища, роют щели. На бульварах уже стоят зенитки. На стеклах окон появились крестообразные наклейки из бумаги.
Сводка гласит, что немцы прорываются к Вильнюсу и Минску. Армия сдерживает эти попытки. Вечером уехал на дачу.

25 июня. Целый день провел на даче. Нервы крайне напряжены. Все мысли о войне. Здесь на даче щебечут птицы, крепкий запах сосны и тишина…. Не верится, что всего за 1000 километров или еще меньше, льется кровь!
Ночь прошла спокойно.

26 июня. Решил выходить на работу, сидеть здесь без дела немыслимо. Начал рыть щель для укрытия, близ забора. Почва песчаная — рыть легко. В 2 ч.05 м. проснулся от сигнала воздушной тревоги. Встали, Иришку не будили, вышли на воздух. Кругом тихо. В З ч. дали отбой, и мы вновь улеглись.

1 июля. Утром на работе услышал сводку. Положение на фронтах напряженное. В 9 часов утра началась запись в Народное ополчение. Позвонил Софуле узнать, что слышно у нее. Оказывается, и у них началась запись. Она записалась тоже. Решил записаться. Позвонил Боре, попросил позаботиться об Иришке. Софа работала до 12 ч. ночи и осталась ночевать в Москве. Вечером пытался себе представить, что будет…? Мрачно.

2 июля. Мои подопечные предприятия выполняют мобплан.  Красим обмотки. Работа идет хорошо. Возможно, Софа должна будет выехать на строительство укреплений. Выезжает весь ее трест. Вечером получил повестку в Военкомат на 3 июня.
Заклеил бумагой окна и поехал к Софуле на работу. Оказывается, она не поедет на строительство. Женщин не берут. Ночевать поехали на дачу. Ириша уже спала. Она такая вкусная. Замечательная девчурка. Не знаю, как с ней быть? Усылать ли ее или оставить здесь? Вечерняя сводка довольно бодрая. Наши во многих местах бьют фашистов.

3 июля. Сегодня замечательный день. В 6 ч.30 м. по радио выступил т. Сталин. Узнал об этом при выходе из вагона. Подробности услышал на работе. Речь т. Сталина вносит много бодрости и спокойствия в наши сердца. Мудрые его слева доходят до каждого. Голос его, говорят, был очень взволнованным. Был в Военкомате. Меня предупредили, что я зачислен в резерв, и могут вызвать в любое время. Ночевать поехал на дачу, Иришка чудная. Все время бегает, болтает, шалит.

4 июля. Проснулся ночью от сигнала «Отбой». Оказывается, тревогу проспал. Надо быть внимательными, ведь пока тревоги учебные, а неизвестно, что будет дальше.

5 июля. Вчера Капа Бессмертная сообщила, что дети сотрудников Детфильма едут в Куйбышев. Сегодня Х.Я. поедет на студию предлагать свои услуги в качестве медсестры.
У нее ведь 30 лет стажа. Софа пока работает. Днем был в Наркомлегпроме. Там меня застала воздушная тревога, пришлось задержаться. Иришка с Х.Я. почти наверняка едут в эвакуацию. До поздней ночи делали на ее вещах метки. До боли тоскливо расставаться с милым пупсом.

6 июля. С утра приехали в город. С нами Х.Я. Дома застал повестку на сбор в ополчение. Пойду завтра утром прямо с работы, уже с вещами. Купил кой что Ирише в дорогу. Софуля работает как вол. Ириша уезжает завтра. Поехал на дачу за ее вещами. Жара стоит адова. Иришу поздно вечером привезли Софа с Як. Зах. Весь день у нас была мама. Она совсем извелась, растеряна и все время плачет. Легли спать в подавленном настроении. Последняя ночь с моей любимой крошкой…

7 июля. Сегодня очень тяжелый день. С утра поехал на работу с тем, чтобы оттуда пойти на сборный пункт ополчения. Попрощался с оставшимися сослуживцами — их совсем мало. Оказывается, специальные посыльные вчера всех оповестили, что рано утром надо явиться на Донскую, где в здании Текстильного института формируется дивизия Замоскворечья.

Уходя, на лестнице встретил М.Н. Уратову. Она велела мне вернуться. «Вы что все с ума посходили! А кто мобзаказ будет выполнять? Есть указание, что лица призывного возраста должны идти в армию по призыву. В ополчении им не место. Идите и работайте».
Вернулся в отдел и позвонил Софуле. Она от радости плачет. Иришка уезжает вечером в 10 ч. 20 м. Дома все верх дном, а между разбросанными вещами бегает моя золотая девчурка.

Софа — убита. Х.Я. в душе ехать не хочет. Дали ей в дорогу кое-что из наших вещей. Пусть лучше в эти тяжелые дни наши тряпки будут в разных местах. Ириша таскает целлулоидную куклу и говорит Гаитька мияя любу. Достал такси и к 7 часам привез маму, Х,Я  я Иришу на Казанский вокзал. Перед отъездом из дома обнял дочуру и, не таясь, прослезился.

В машине Иришка успокаивала маму — «Ты не плачь, баба, я коре вернусь». На вокзале узнал, что яслями, с которыми мы посылаем Иришу, будет заведывать Белла Катель — наша знакомая. Вместе с ними едет и Тамара Трояновская с дочкой и дочь Г. Рошаля, Капина дочка Кира и много других знакомых. Погрузили вещи.
В вагоне тесно и душно. Но ничего, Х.Я. присмотрит, и, надеемся, доедут здоровыми. Поезд тронулся, когда уже стемнело. Троллейбусы уже не ходили, пришлось добираться пешком. Пришли еле живые от усталости и очень грустные…

8 июля.  В городе тревожно. Разговоры только о продвижении немцев, об эвакуации, о бомбежках…
На все ввели карточки. Софа ушла с работы, вернее ее работа уехала из Москвы в Селижарово. Она мечтает уехать вслед за Иришей. Шура Бессмертная, кузина, с детьми и тетей Броней собирается в район Уфы. Вечером были на Вспольном у мамы. Они с Борей собираются в Ташкент. Если до зимы меня не заберут на фронт, то в Москве останусь я один. В газетах интересные статьи Эренбурга и Звавича о вожаках людоедов. Каждый вечер старательно затемняем окна.

9 июля. Сводка говорит о значительном преимуществе нашей авиации. Сегодня сообщают, что сбито 101 фашистских самолетов, наши потери всего 10 самолетов!
Усилено занимаюсь выполнением мобзаказа. К полудню выяснилось, что Х.Я. и Иришу высадят не в Куйбышеве, а в Уфе. В Куйбышеве им дадут 6 вагонов вместо 3, питание и проч.
Днем получил телеграмму от 9 ч. утра «Здоровы целуем». Стало как-то легче на сердце. Борю посылают работать на Ташкентскую студию. Вечером дежурил по дому.

14 июля.  До сих пор от Х.Я. телеграммы нет. Директор «Детфильма» говорил по телефону с Уфой. Дети приехали в Уфу еще в пятницу. Их с трудом поместили в каком-то пригородном санатории. Как будто все здоровы. Разговор был еще 12 июля, и до сих пор других известий нет. Беспокоимся. Я зачислен в пожарную команду управления. 19 буду дежурить целые сутки. В воскресение 13 были на даче, туда наверное приедет Шура с ребятами. С Софулей расставаться очень не хочется, но, по-видимому, ей придется ехать к Ирише и Х.Я. Надо только узнать, как они устроились. Сегодня сводка подводит итоги боев за 3 недели войны. Фашисты потеряли 1 млн. человек убитыми и ранеными. Так им и надо!

19 июля.   Пять дней не писал. За это время масса событий. От Х.Я. из Уфы было несколько телеграмм к одна открытка. Устроились они хорошо в каком-то санатории ВЦСПС. Здоровы. Однако вчера получили телеграмму, что маленьких ребят переводят куда-то за 20 км. Неприятно. Софуля с нашей  омработницей Наташей, наверное, 21-го июля уедет к Ирише в Уфу. Ей дают туда рекомендацию в какое-то стройуправление.
Не хочется думать, что я с ней расстанусь и, может быть, навсегда.

15 июля вызывали в РК ВКП/б/, по вопросу вступления в истребительный батальон. Узнав, что подлежу аттестации, не взяли. Жаль! Боря и  мама 15 июля уехали в Ташкент. Мы с Софулей их провожали. С ними ехала Паола Бернес. Сегодня узнал, что Боря в Куйбышеве отстал от поезда!! Возможно это обычный киношный розыгрыш.
18-го дежурил в пожарном наряде. В 7 ч. была воздушная тревога. Приготовили рукава и инвентарь, но в 7ч.46м. дали отбой. Тревога, по-видимому, учебная.

24  июля.  Дни, начиная с 21 июля были, пожалуй, самыми тяжелыми в моей жизни. Каждый такой день стоит, пожалуй, года. Начну с того, что 21-го уезжала Софуля, моя любимая женуля, моя родная. Вторая половина моего существа. Было очень тоскливо и грустно. Очень не хотелось оставаться одному, однако надо. Делать нечего. Софуле тоже не хотелось ехать. Она плакала у меня на груди и все хотела оттянуть отъезд. Но она, видимо, родилась под счастливой звездой. Софа уехала в 21 ч. 2О м. вместо 22-х часов, а в 21 ч.50 м. началась первая боевая тревога.

Началась первая ночь бомбежки Москвы кровавыми стервятниками фашизма. Сразу же после сигнала «ВТ» началась стрельба. Я только, что пришел с вокзала и прилег отдохнуть. Вместе с другими мужчинами дома пошел в пожарный наряд. Сначала стояли во дворе, а с 23 часов до 3-х часов ночи 22 июля на крыше. Впечатления виденного хватит по гроб жизни. Небо раскалывалось от грохота зениток, очередей пулеметов и глухих ударов фугасок. Вся западная часть горизонта была в зареве пожаров. Темная часть небосклона пронизывалась лучами сетей прожекторов, лучи то и дело скрещивались, и в этих скрещениях блестели крохотные мушки самолетов фашистских гадов. То и дело в небо врывались фонтаны трассирующих пуль, указывающих прожектористам направление поиска. Надо сказать, что в последующие дни на крыше уже никто не стоял это и не нужно и опасно. К часу ночи в огне был весь юг и запад города. Только на востоке небо было темным. Некоторые фашистские самолеты опускались так низко, что были видны кресты на их крыльях и мы, стоящие на крыше, испуганно прятались за дымовые трубы.!!  В 3 часа ночи, я так устал, что не выдержал и ушел домой. Прилег и под гром зениток заснул, так и не услышав отбой в 4 ч. утра. На утро в газетах было помещено следующее сообщение:

«Налет немецких самолетов на Москву в ночь с 21 на 22 июля 1941 года».

«В 22 ч. 20 м. 21 июля немецкие самолеты в количестве более 200 сделали попытку массового налета на Москву. Налет надо считать провалившимся. Заградительные отряды навей авиации не допустили основные силы немецких самолетов к Москве. Через заградительные отряды к Москве прорвались лишь отдельные самолеты противника. В городе возникло несколько пожаров жилых зданий. Имеется небольшое количество убитых и раненых. Ни один из военных объектов не пострадал. Нашей ночной авиацией и огнем зенитных батарей по неполным данным сбито 17 немецких самолетов. Воздушная тревога продолжалась 5 с половиной часов».

Весь день 22-го июля был посвящен обмену впечатлениями, обзваниванию родных и знакомых и ожиданию следующей ночи. В управлении фактически никто ничего не делал. Пострадали главным образом Пресня, Дорогомилово и Замоскворечье. Следующей ночью был новый налет. Дежурил на этот раз внизу, на черном ходу. К 3-й часам ночи там даже вздремнул. На Сретенском бульваре упало несколько зажигалок и бесславно там сгорели. В районе было все спокойно. На чердак поднимался один рая на 10 мин. Пожара было значительно меньше. Много фугасок упало в районе Арсентьевского пер. Спал всего 3 часа.

23 июля получил телеграммы от мамы с Борей, что благополучно добрались до Ташкента и от Х.Я., о том, что все в порядке и Софа может устроиться. Стало легче на душе. Ночевать уехал на дачу, чтобы немножко поспать. Действительно поспал спокойно до 1 ч. ночи, несмотря на то, что за это время было две «ВТ».
В час где-то близко упала фугаска, проснулся, но вскоре снова заснул, через минут 45 раздался второй взрыв, но уже настолько сильный, что с потолка посыпался песок. Встали и отошли в лес, но все было спокойно, и вновь улеглись.

Встал в 6 часов захватил кое-что из вещей и поехал в Москву. Ночь, говорят, здесь была очень шумной. Рассказывают, В. Коккинаки, сегодня по радио обещал «дать жизни в Берлине».
Стоило бы! Вечером был с Я.З. у Капы. Она, наверное, завтра уезжает в Алатырь к Кире. В Москве остается все меньше народу. Тоскливо и тяжело на сердце. Только что написал письмо Софуле. По-моему, достаточно бодрое. Сейчас прилягу одетый и  готовый к тревоге.

25 июля.   Ночь прошла спокойно. Две небольшие «ВТ» дали немного выспаться. В первую тревогу полтора часа пробыл в бомбоубежище, напротив нашего дома. Там очень жарко, ели живой вышел и больше не пойду. Сегодня уезжает в Арзамас соседка Соня, и я остаюсь в квартире один. Жду сообщений от Софули и немного беспокоюсь. Вчера ходил да Арбат, там были попадания. Беспокоился о Тамаре Харо, но оказалось, что она живет у Фиминой мамы. Алик с Тамариной мамой эвакуированы в Чкалов. По радио сообщили, что вчера отогнали фашистских псов наши ночные истребители, молодцы ребята! Сегодня их наградили орденами. Капа сегодня не едет, и мы с ней поедем ночевать на дачу. Я.З. призвали и он сегодня, наверное, уедет.

26 июля. Вчера поехал на дачу. В метро у Красных ворот в 17 ч. 45 м. настала «ВТ». Много народа, но порядок полный. Дошел до Казанского вокзала, но уехать не мог, т, к. поезда не ходили — где-то возле Сортировочной сбили одного гада. По дороге домой зашел к Капе, попил чаю. Заснул одетый, проснулся в 1ч., уверенный, что проспал «ВТ». Спросил из окна у дежурного, оказывается «ВТ» не подавали. Разделся и впервые  с 21 июля проспал всю ночь.  Сегодня утром на Дальний Восток уехал Як. Зах.. От Софулн все еще ничего нет.
Сводки говорят об упорных боях. Сегодня, вынимая вторые рамы, неловко повернулся и вызвал у себя «прострел». На одной из фабрик, в здравпункте, поставили мне банки, но почти не помогло. Вечером уехал на дачу.

27 июля. Ночь прошла шумно. Была «ВТ», слышны были взрывы. Не спал с 1 ч. до 3 ч ночи. Сегодня с дачи уехали Софины родные — Локицы. Они едут в Свердловск. От Софы все еще нет телеграммы. Очень волнуюсь. Получил телеграмму от Бори. Они тоже беспокоятся. Завтра отвечу. Бои идут во всю…
В газетах сообщают, что в ночь на 27 на Москву налетало около 100 фашистских самолетов, а сбито 6.

28 июля. Ночь прошла спокойно, «ВТ» не было. Ночевал в Москве. В квартире ни души. В 4ч. ночи разбудили на дежурство. В управлении увидел груды битого стекла и оконных рам. Оказывается в ночь на 27 в соседнем переулке было попадание бомбы в школу. Видно, кидают, куда попало. Сегодня дежурю на работе. Наконец получил телеграмму от Софы.  Она благополучно добралась. У меня словно камень с сердца упал.
Значит все мои самые дорогие в безопасности — и крошечная Пуся и большая. Теперь я вольная птица. Скорей бы вызвали в РВК, надоело ожидание.

29 июля. Прошла еще одна кошмарная ночь. Чувствую, что начинаю уставать. Однако ночью во время налета достаточно бодр. По-видимому, дает о себе знать нервный подъем. На чердаке или на крыше все время готовишься действовать, тушить, спасать, словом если не работаешь, то, во всяком случае, все время в напряжении.  Вчера никак не мог заснуть. Когда в 22 ч. 25 м. объявили «ВТ», играл в домино с другими дежурными. Подготовили инвентарь, и почти все время находились на вышке, спускаясь на 5 этаж только покурить, курю много. По моему впечатлению, ночь вроде первой боевой ночи. Отсюда, с Голутвинского переулка, это около кинотеатра «Ударник», с крыши видел весь центр города. Видел как в районе Сретенки, были разбросаны зажигалки. Спал около 4х часов.

Утром поехал домой. Фугасная бомба упала посреди Сретенского бульвара. Во всех домах на бульваре не осталось нм одного стекла. У нас в комнатах вылетело стекло только из одной форточки!? А у соседей со стороны двора часть окон было выбито.
Вчера поздно вечером узнал, что Капа, наверное, завтра уедет в Уфу. Счастлив, что сумею послать с ней живой привет моим дорогим. Как мне без них тяжело и тоскливо. Сегодня хочу поехать ночевать либо к нам на дачу, либо в Загорянку к Солодовникам. Этой ночью на Казанке было не спокойно.

Сегодня на площади Свердлова установили сбитый бомбардировщик стервятников. Огромная толпа стоит около него целый день. Все благодарят Сталинских соколов за их героические подвиги. Если-бы не они, в Москве было-бы жарче.
Сводка сегодня говорит о напряженных боях и наших контратаках.  Устал, хотя с 21/У11 прошло лишь 8 ночей! Что-же будет дальше?  Ночевал у Солодовников. Отоспался.

30 июля. Новости сыпятся на меня, как из худого мешка… и бьют, как при бомбежке… Сегодня утром вызвал начальник управления Ветров и сообщил, что в связи с уменьшением объема работ моя должность сокращается с 1-го августа!! Тут же пошел в Военкомат, что бы сняться с учета для переезда в Уфу. Отказали. На наших фабриках тоже нет работы.
Что будет дальше? Как жить? Не знаю. Капа утром уехала в Уфу, дал ей письмо нашим, немного конфет и игрушку Ирише — белого медвежонка.

Был у дяди Бори Бессмертного, никого не застал. Узнал, что Шура с ребятами уехали. Пошел к нашим на Вспольный. По дороге, в Богословском переулке видел… полдома. Вторую половину снесла бомба.  Взял у мамы кое-что из продуктов. Если придется сидеть без работы, буду готовить сам. Нашел там пару бутылок коньяка, тоже захватил с собой.

От Софы имел телеграмму. Ответил ей и в Ташкент. Лег в 10 часов. В час ночи началась «ВТ». Было холодно, и шел дождь.
Сидел с другими дежурными на черном ходу. В З ч. 30 м. дали отбой, и я пошел спать.   Грустный день!

31 июля. Последний день июля. Месяц этот, пожалуй, пока самый тяжелый в моей жизни. Кроме тяжести войны, тяжести общей для всех, он лишил меня (хочу верить, что временно) всего, что есть у меня дорогого. Кроме того, я лишился работы, живу почти без сна и отдыха. Все это гадина Гитлер! Ненависть к нему могла бы испепелить сталь и гранит…

С работой пока ничего определенного. Получил расчет. Сейчас у меня есть средства примерно на два месяца жизни. А что дальше? Надо устраиваться на работу или ехать в Уфу. Последние сообщения оттуда от 26-го.
Сегодня звонил сосед М.Сурат, сказал, что, может, приедет ночевать, но, увы, не приехал. Опять один в квартире. В 10 ч. 40 м. началась «ВТ». В два часа дали отбой. Был на дежурстве. Ночь была не очень шумной.

1 августа. Первый «безработный» день. Использовал единственное преимущество своего положения — спал до 10 утра. Звонил в разные места по поводу работы, но безрезультатно. Получил от Пуси телеграмму от 30-го. Няня Наташа устроилась на работу вместе с Х.Я.. Стало легче на душе.

Был у Сони Ласкиной, она работает круглые сутки и даже спит там.
Обедал в столовой. К сожалению, они почти все коммерческие. Дома пусто. Надо поехать к кому-либо на дачу. Лег в 8 ч. вечера. В 11 проснулся. «ВТ» уже объявили. Надел комбинезон и вышел на лестницу. До 12 ч. было очень шумно. Потом стихло. Отбой дали в 2 ч. ночи. Болит горло.

2 августа. В 7 ч. утра получил телеграмму от Софы. Там всё в порядке. Имеет жилье и работу. Приглашает приехать меня. Увы! это зависит не от меня. Был у бывшего сослуживца — М.Н.Чернявского. Он может взять меня на работу и послать в командировку в Башкирию.
В 6 ч. вечера поехал на дачу к Майзельсам. Лиля встретила меня на платформе в Кратово.  По дороге из окна электрички видел разрушения на окраинах. Лег в 10 ч. 30 м., но уже через 15 м. началась «ВТ». Не вставал, хотя лай зениток, и пулеметные очереди были хорошо слышны. Так и заснул под их аккомпанемент.

3 августа.  Весь день провёл на даче. Здесь тишина и покой, как на другой планете. О войне напоминают только бесконечные разговоры и пролетающие самолеты. Хорошо отдохнул. Лилин муж — Роба производит очень приятное впечатление. Завтра поеду домой. Ночью с 11 ч. 45 м. была «ВТ», но я не вставал. Настроение немного лучше.

4 августа. Утром неожиданно приехал сосед Костя Хлебников. Он был в Липецке, там почти тихо. Получил две открытки от Софули. Она, конечно, слушает радиосводки и очень нервничает. Хорошо, что она  не была здесь 21 июля, а то чего доброго, и вовсе не поехала бы.

У меня с работой пока ничего не получается. Живу экономно, обед готовлю сам. Сегодня за день израсходовал 7 руб. Покупаю лишь самое необходимое. До 1 сентября думаю израсходовать не более 300 руб. Однако видов на будущее нет. Хочется работать на пользу Родине, но здесь меня никуда не берут. Тревога началась в 10 ч. 05 м. До этого не поспал, мешает заснуть напряжение. На пост пошел с соседом Костей и его приятелем. Часов около 12 над головой завыло, не успел вскочить и лечь, как невдалеке, на улице Дзержинского взмыл столб огня и дыма, а наш дом задрожал от грохота взрыва. Картинка не из приятных. В суматохе мы сразу даже не почувствовали, что одновременно грохнуло и где-то левей. Ночь лунная, светлая. Видно было, как на Дзержинку проехали пожарные. Отбой дали в 14 ч. 20 м.

Заснул с трудом. Утром пошел посмотреть, куда попала бомба. Оказывается, пострадал угол большого 5-этажного дома против рыбного магазина, а вокруг вылетели все стекла. Крестообразные наклейки на стеклах не помогают. Никчемное, книжное мероприятие. Да! Многое из того, что нам говорили на курсах ПВХО, оказалось не нужным.

5 августа.  От Софы две хороших телеграммы. Устроилась хорошо, оклад 800 р. и имеет комнату. С работой и РВК ничего нового. Обед готовил сам.
Последние два дня в сводках фигурирует новое направление, ближе к Киеву. Как хотелось бы услышать что-либо отрадное! Томит одиночество. Очень болит спина, ставлю грелки. В 10 ч. 25 м. — «ВТ», вышел на пост. К 1 ч. 30 м. все, к счастью, кончилось. Лег опять с грелкой. Неожиданно приехал ночевать Марк Сурат. Очень обрадовался.
Фото Ириши висит над кроватью. С радостью и печалью смотрю на ее смеющуюся рожицу. А как не хватает мне моей Пуси. Ее ласки, а может и резкости…

6 августа. Состояние нервозное. Ложусь поздно, а встаю рано. С командировкой пока не получается. Позвонил Фима Геллер, он только что из Краматорска. У себя дома никого не застал и пришел ко мне. Очень рад был увидеть старого друга. Сидели, пили чай. Его новая жена Вера с сыном уехала пароходом, как будто в Уфу. Работой доволен. В Крамоторске занимался сваркой корпусов ФАБов.
Пришел сосед Костя и потащил куда-нибудь закусить. Было уже 21 ч. 30 м. Попали только в кафе «Метрополь». Посидели только час с лишним, затем обьявили: «ВТ» и мы все пошли в метро «Площадь Революции». Там уже было полно спящих. Нашел местечко на платформе, лег и заснул. В 1 ч. 30 м. дали отбой, в метро удивительно спокойно.

7 августа.  По сводке всюду напряженные бои. Ночь у нас была, оказывается очень горячей. Утром видел следы на Серпуховке. Был у Чернявского. Он даст мне командировку в Уфу. Получил от Софы телеграмму. У нее все в порядке. Ближайшие день-два будут решающими в части устройства на работу. Вспоминаю, как говорил Софе, что бомбежки не страшны. Это можно сказать только не испытав ее, а испытав понимаешь, что это такое!! Однако укрываться не хочется, спокойней смотреть опасности в глава. Кажется даже, что можно во время укрыться, но это, конечно, ерунда. Самообман.

8 августа  Утром был у М.Н. Чернявского. С командировкой в Уфу все в порядке. Вчера звонила Женя Ласкина (большая). На днях рядом с ней в Телеграфном разбомбили дом. Дядя Яша нашелся. Он в действующей армии. Его жена Маня с дочкой и тетя Фаня в Казани. Младший сын Яши пропал. Он был у бабушки в Витебске.  Очень скучаю о моих женщинах. Их фотографии висят всюду. Разлука делает людей сентиментальными. Сегодня во всех газетах есть сообщение о летчике Талалихине, протаранившим самолет бандитов под Москвой. Сбитые летчики оказались в русских рубашках. Наверное, на случай если придется прыгать с парашютом. Наш герой совсем молоденький. Сегодня есть итоги 6 недель войны. Немцев здорово пощипали. Вечером пришел Костя X. с товарищем. Выпили и закусили перед «ВТ». Досидели до 11 часов. «ВТ» все не было. Лег спать полураздетым. В час ночи проснулся, разделся и лег уже окончательно. Ожидание «ВТ» выматывает, а сам сигнал заставляет приободриться.

9 августа. Сегодня пятидесятый день войны. В сводке фигурируют Смоленское, Коростеньское, Белоцерковское и Кексгольмское направления и эстонский участок фронта. Смоленское направление держится в сводках очень давно. Даем немцам сильный отпор. Через 50 дней войны, они ещё так же далеки от победы, как и в первые дни.
Письма от Софули получаются через пень в колоду. Письмо от 23 подучил 3 дня назад, а от 21 сегодня, идет девятый день моей безработицы и это в условиях напряжения всей страны!? Целый день ждал звонка Ч., но безрезультатно, а завтра воскресенье — значит, тоже не позвонит. Досадно.

Обед готовил сам. Изжарил две котлетки с жирком от ветчины и полбанки горошка. На этом же жире поджарил черный хлеб. Очень вкусно. На закуску 200 гр. малины. Вчера ел то же самое. Обед обходится три-четыре рубля. Сегодня появился сосед М.Е. Сурат. А Костя X. не ночует — дежурит на работе. С приближением вечера все задают вопрос, будет бомбежка или нет?? В газетах есть сообщение, что наши бомбили Берлин. Давно пора, а то эти сволочи вообразили, наверное, что они хозяева воздуха.  Хорошо бы англичане напали с другой стороны. Вечером пошел с М.Е. на пл. Свердлова. Посидели в сквере, а в 22 ч. 30 м. объявили «ВТ» и мы спустились в метро «Пл. Революции». Там полный порядок. Посидели там до 1 ч. 15 м., когда дали отбой.

10 августа   Воскресенье, чудесный летний день. Утром получил очень старое письмо от Х.Я. В 10 часов утра пришел мой друг детства «оршанец» Яша Лейтман. Он сюда вызван из Ленинграда на работу по ВВ. Пили вместе чай. Обещал поговорить об устройстве меня в системе его наркомата. День тянулся нудно. Жду завтрашнего дня. Ночью был большой пожар на Трубной. Софа пишет, что девуля наша сильно вытянулась. Ей дают 3 годика, из родных и знакомых почти никто не звонит. У всех свои заботы. Сегодня проявил две последних пленки. Это, главным образом, Ириша и Софуля. Радостно было видеть родные лица. Был на Бронной, Боря через 2-3 дня уезжает в командировку в Мангнитогорск. Рассказал, что против мамы, рядом с домом полярника на Садовой попала большая ФАБ. Обедал в столовой. Вечером выпивал у М.Е. и Кости. Стал почти «алкоголиком». В 10 ч. 30 м. прилег одетым, а уже в 10 ч. 55 м. началась «ВТ». Вышел на пост. У нас было не очень шумно, но пожаров было много. Отбой дали только в З ч. 15 м. Вначале чувствовал себя ничего, но потом измотался.

11 августа.  Встал в 8 часов, не отоспался после вчерашнего налета. В 12 часов поехал к М.Н. Чернявскому. Он дает мне командировку в Уфу. Вместе с ним был в Эвакопункте, узнал, как оформить отъезд Софы, Х.Я. и Ириши. С работой ничего не выходит. Заехал в Военкомат. Оформил снятие с учёта в связи с командировкой. Поеду, наверное, через несколько дней. Обедал в столовой.

В сводке новые направления: Уманское. Сольцыское и Холмское. Тяжело читать. Вечером только начал паковать чемодан, как услышал окрик из-за окна — Мара! Выглянул, оказывается наш Миша Бессмертный. Он с фронта из-под Новгорода, на 1-2 дня. Вид у него очень плохой — похудел и почернел. О нас он ничего не знал. Я ему все рассказал. Сходили к нему домой на Даев. Он очень устал, приехал на машине и страшно хочет спать. Чтобы потом не бегать, повел его в метро. «ВТ» началась в 12 часов, но мы вошли в 11 ч., и сразу легли спать, подстелив газеты. Отбой дали в 1 ч. 30 м. Остаток ночи провели у меня.

12 августа  В 10 ч. поехал на дачу. При выходе получил сразу 3 письма от Софы из Уфы. В письмах все выглядит не так весело, как в телеграммах. Иришка болела, Х.Я. очень утомлена. Живут неважно. Привез с дачи Иришину ванночку, которую просит Х.Я.  Попытаюсь сдать ее в багаж. Дал Софуле телеграмму, что днями выезжаю. На даче все в порядке только бы жить да жить! Вечером паковался, загрузил два чемодана. Приходили Боря и Броня.   Боря едет не в Магнитогорск, а в Кузнецк, числа 13-14 го. Броня тоже хочет ехать. Миша пока здесь.

13 августа Продолжал паковаться, уплатил квартплату за август. Договорился с плотником заколотить окна. В эвакопункте получил справку на  Софу. Иру и Х.Я. Получил от Софули открытку. Ей дали от работы комнату площадью в 10кв.м. Как только мы в ней вчетвером разместимся? В сводке говорится «что на фронтах ничего существенного не произошло».
Когда же остановят этих псов?! В ожидании «ВТ» до 12 часов болтал с соседями. В 12 лег, не раздеваясь. В 2 часа полуразделся, а в 4 разделся совсем. Тревоги так и не было.

14 августа Пробуждение было печальным. Радио сообщило, что на днях оставлен Смоленск. Сердце болит. Утром получил билет до Уфы, на пути с вокзала заехал в Телеграфный пер. к тете Жене и Фане (папиным сестрам). Затем паковался. Обедал в столовой. Настроение поганое. Вечером заколотил окна. В 9 часов пришел Миша. Усидели с ним пол-литра. Плюнули на все и легли спать. Проснулись около 4-х и, несмотря на то, что тревоги не было, заснуть не могли.

15 августа.   Вся первая половина дня ушла на сборы и уборку квартиры. Купил кое-что из продуктов. Уложил рюкзак, запер все шкафы и сундуки. В час дня получил телеграмму от Х.Я. с кучей всевозможных заказов!? Но уже ничего сделать не смог. Настроение поганое. Сводка сообщает о сдаче Кировограда и Первомайска. Обидно, что проходится покидать Москву. Сосед М.Е. достал машину, а провожала меня тетка Женя Л. Сел сначала в вагон №11, но там было переполнено, и я перешел в вагон №7. Здесь было значительно свободней, и к вечеру я уже имел отдельную 2-ю полку и проспал на ней без просыпу до утра, без всякой подстилки, сказалась усталость.

16-17 августа Поезд идет утомительно медленно. Жарко. Соседи — группа студентов электриков, едущая под Куйбышев по мобилизации. Последние полтора месяца работали водителями троллейбусов. Играл с ними в карты, на остановках вместе выходили в поле. На станциях слышал, что налеты на Москву были в ночь на 16-ое и 17-ое. Когда ребята сошли, на их место села куча матерей с детьми и бабушками. Стало тесно и грязно. После Сызрани открылась Волга. Я впервые вижу ее в полном величии. В результате всех задержек прибыли в Куйбышев в 9-ом часу вечера 17-го. Поезд в Уфу уже отошел. Придется ожидать до завтра. Благодаря помощи соседа, ехавшего еще из Москвы, старшины, сравнительно благополучно выбрался со всеми своими бебихами. Ночь провел на привокзальной площади на своих вещах. Спали не более полутора часов, и устал ужасно.

18-19 августа.   В 4 утра встал в очередь, компостировать билет. Касса открылась в 7 ч. 30 м., а через 15 минут я был уже с билетом. Сдал вещи на хранение, позавтракал на вокзале, на удивление прилично и поехал осматривать Куйбышев. Ведь до сих пор я здесь не был.  Город большой, но грязноватый. Улицы очень оживленные, почти с каждой видна Волга. Обедал на вокзале. Поезд отходил в 18 ч. 55 м; устал от бесконечного перетаскивания вещей. Вошел в вагон в числе первых, но вторые полки были уже заняты. Устроился на третьей. Теснота чудовищная, а через один вагон пусто. Чушь какая-то. Спал всю ночь, несмотря на холод и отсутствие подстилки. В Уфу прибыли в 1 ч. дня. Меня встречала Х.Я. Приехал в их «логово» и, наконец, увидел Ирку. Она спала. Девуля стала совсем взрослой. Х.Я. рассказала, что девочка говорит уже все. Бытовые условия моих дорогих ужасные. Дом не отвечает самым минимальным требованиям санитарии.

 

На этом мои дневниковые записи обрываются. Перечитывая теперь листки дневника, понимаю, сколь наивен я был в то время и вместе с тем, сколь осторожен. Ни одного слова недовольства, в адрес хотя бы наших военных, в дневнике нет. Нет ничего и об атмосфере фатализма — «Будь что будет», «Пропади все пропадом» и т.д. Поэтому, хотя мои записи и не содержат ничего особенно интересного, они довольно точно характеризуют рядового советского человека начала сороковых годов.

Вечером вернулась с работы Софуля. Итак, вся наша семья в сборе. Из Софиных рассказов узнал подробности их путешествия и устройства.
Дорога была тяжелой. Наташа, наша домработница, только недавно перенесла операцию. Была очень слаба. Все вещи вынуждена была перетаскивать Софа. По приезде в Уфу она остановилась у знакомых.

На следующий же день Софа отправилась в деревню Шакша к Ирише и Х.Я.. Детсад размещался в школе. Ира похудела и побледнела, чулочки болтались на ее ножках, как на палочках. С питанием обстояло очень плохо. Не хватало не только молока, но и хлеба. В довершение всех злоключений, завхоз детсада сбежал со всеми деньгами. Софуля принесла с собой в рюкзаке хлеба и сметаны. От станции до Щакши было около 7 км, и во время ходьбы сметана превратилась в масло.

Через несколько дней Софа устроилась на работу в строительном тресте на ст. Черниковка, близ Уфы. Почти сразу ей дали комнату в городе, в порядке размещения эвакуированных, в деревянном доме, стоявшем на пригорке, близ вокзала, куда она сразу перевезла Иришу и Х.Я. К моему приезду в комнате стояли две кровати и стол. Ириша спала на ложе из чемоданов. Больше ничего здесь поставить нельзя было. Ситцевая занавеска отделяла комнату от прихожей и кухни.

В городе было много эвакуированных. Карточки введены только на хлеб. А вот пироги с морковью и повидлом продавались без карточек. Продуктовые магазины были забиты консервированными крабами, которых никто не покупал.

Встал на учет в военкомате и начал искать работу. Но здесь вовсе не нуждались в специалистах текстильщиках. Вспомнил, что дважды закончил курсы ПВХО, имею звание инструктора и через Военкомат поступил на Паровозоремонтный завод в качестве руководителя расчетов ПВХО.

Работать приходилось вечером, по 2-3 часа. Зарплата была мизерная. В сентябре на улице встретили наших друзей Володю и Иру Фельдманов. Володя, инженер-строитель, работал в комитете Госрезервов. В Уфе был в командировке и жил в «шикарных» условиях, т.е. в маленьком номере гостиницы «Башкирия». Пошли с Софой к ним в гости. Нас там угощали чаем и яичницей, которую жарили на электроплитке, установленной на платяном шкафу, т.к. розетки были обесточены и приходилось пользоваться «жуликом», ввернутым в патрон люстры.

Списались с мамой и Борей. От них из Ташкента приходили письма, казавшиеся в Уфе фантастическими. У нас, писали они, тепло, масса фруктов, карточек нет и проч. В Уфе же начались холода и дожди, грязь по щиколотку даже на асфальтированной главной улице, а пребывание в дырявой, насквозь продуваемой уборной грозило воспалением легких.

Попросил Борю узнать, нельзя ли мне устроиться на Ташкентском текстильном комбинате. Пока же тянул лямку в Уфе.
Софа ездила на работу поездом. На ст. Черниковка ей приходилось добираться до своего треста, пролезая под десятком грузовых составов, и мы с Х.Я. каждый день с тревогой ожидали ее возвращения.
Сводки с фронтов были удручающими. Мы оставляли город за городом. Иногда хотелось разбить радиорепродуктор…

Единственной радостью была Ириша. Ее беззаботная болтовня отвлекала от мрачной действительности. Однажды ей дали печение. Она с ним вышла во двор и вскоре вернулась обратно, но уже без печения.

—А где твое печение? — спросила Х.Я.

—Коза съела.

—А что она тебе сказала?

—Она мне ничего не казала, а я ей казала «меси» — под общий хохот ответила малышка.

В конце сентября Боря написал мне, что встретился с главным инженером Таштекстилькомбината (Боря выступал там на каком-то вечере) и тот обещал устроить меня на работу.

Посудили, порядили и решили покинуть негостеприимную, холодную Уфу и ехать в Ташкент, который, как из литературы известно, «город хлебный», тем более что туда же направлялись и Фельдманы. Володя по делам, а у Иры там жила родня.

Благодаря связям Володи получили билеты в купированный вагон. Погрузились с трудом, ведь только у нас было мест 12-15, немногим меньше у Фельдманых и еще у одной супружеской пары, их знакомых. Вместе с Иришей нас было 8 человек — мы заняли целое купе. Выехали из Уфы днем 2 октября и наутро были в Куйбышеве, где предстояла пересадка.

Прошло всего полтора месяца со времени моей пересадки здесь, на пути в Уфу, а площадь перед вокзалом неузнаваемо преобразилась. Вернее, площади вовсе не было видно. Было море людей и вещей, заполнивших и площадь, и прилегающие улицы. Люди сидели и лежали на асфальте, на мешках, чемоданах, сундуках и прочем скарбе. Тут же ели, пили, искали вшей и лузгали семечки. Замурзанные и оборванные ребятишки шныряли в узеньких проходах, а то и просто по людям и вещам. Стоял гул, как на ярмарке. С большим трудом нашли не очень грязное местечко и перетащили сюда свои узлы и чемоданы. У нас был адрес Шуры Трескиной, которая эвакуировалась сюда в августе, вместе с заводом, на котором работал Юра. Кто-то из нас к ней сходил и через час или два она пришла в наш табор, принесла что-то поесть Ирише, а нам кулек подсолнухов. Стали грызть семечки и ждать Володю, ушедшего к начальнику дороги доставать билеты до Ташкента. Вернулся он обескураженный. Его грозный мандат не произвел ожидаемого впечатления. О купированных или даже плацкартных местах не могло быть и речи. Дали ему записку в кассу на билеты в общем вагоне. Изрядно потолкавшись в очереди, получили их на руки.

Дали телеграмму в Ташкент, чтобы нас встретили.
Поезд отправлялся вечером. Провели рекогносцировку и обнаружили, что кроме основных дверей на перрон из вокзала, недалеко от нашего табора имеется небольшая калитка. Через нее добрались до состава перед началом общей посадки и, сгибаясь под тяжестью наших вещей, перетаскали их в вагон. Света в нем не было, и когда начали поднимать полки, едва не прищемили мне шею. Оказалось, что вагон наш «времен царя гороха», откинутые полки смыкаются и образуют сплошные нары во втором ярусе.

Заняли две секции. В одной вповалку расположились Фельдманы и их знакомые, в другой — мы. Нары застелили одеялами, зашитыми в простыни. Раскидали подушки. Пришедшие после нас уселись вплотную на нижних полках, а наиболее проворные забрались на третьи, багажные.

Поздно вечером тронулись в путь. Поезд тянулся еле-еле. На каждом полустанке стояли, пропуская военные эшелоны. В Оренбурге к нам в вагон посадили группу людей в одном исподнем. Оказались мобилизованные в Самарканде военнообязанные. Их привезли в Оренбург, здесь переодели в военное обмундирование, а штатское они тут же продали и деньги пропили. Потом выяснилось, что мобилизовали их по ошибке и им надо возвращаться домой. Тут же отобрали обмундирование…, так они и поехали в исподнем.    Мест свободных в вагоне не было, и весь путь они просидели на полу или в ногах у нас на нарах. В вагоне ехало много беженцев из Западной Украины. В основном, евреи. Убежали они, кто в чем был. В пути они покрылись грязью, обовшивели. То и дело было слышно снизу «Снимите же ваши веши, они же бегают как кони». Как мы в этих условиях сами не покрылись насекомыми, до сих пор не понимаю.

За Актюбинском на станциях появились дыни, арбузы и разные фрукты. Теперь мы с Володей выскакивали из вагона, едва поезд начинал тормозить, и мчались к базарам. Где-то мы едва не отстали от поезда. Нас втащили в вагон уже на ходу.

В Ташкент приехали рано утром 10 октября. Нас никто не встречал. Телеграмма наша пришла еше через несколько дней.  Став цепочкой, выгрузили вещи на перрон, а потом на тележке перевезли их на площадь перед вокзалом, где, как в Куйбышеве, сидели, спали, ели тысячи людей. К нашему восторгу здесь торговали жареными пирожками с рисом, газированной водой с сиропом и, самое главное, здесь было тепло. На голубом небе вовсю сияло солнце.

Володя поехал к своим родным, а я — искать маму и Борю, живших на Киргизской ул. Довольно быстро нашел их.  Мама, конечно, на радостях всплакнула, а Боря был удивлен, т.к. без телеграммы нас не ждал. Жили они в довольно большой комнате, типично ташкентского домика, одноэтажного, с зарешеченными окнами на улицу и галереей во двор. Во дворе росли абрикосы, и журчал арык. Боря быстро раздобыл машину, поехали за нашими дамами и вещами. Вскоре все были в сборе. Рассказам о всем пережитом в Москве, Уфе и пути, казалось, не будет конца. Усталые и радостные, кое как разместились и уснули.

Утром осмотрелись, расспросили о жизни. Карточек еще не ввели. За хлебом надо стоять в очереди, причем мужчины и женщины стоят отдельно. Фруктов много и они относительно дешевы. Эвакуированных масса, и с квартирами трудно. С пропиской очень сложно, но Боря знаком с начальником милиции города и обещает всё устроить.

Всю дорогу не читали газет и не слушали радио. Известия с фронтов более чем печальные. Немцы рвутся к Москве. 2 октября они начали новое наступление. Фронт под Вязьмой прорван…

Через 2-3 дня Боря нашел нам квартиру, в доме узбекского писателя Исмаили. Одноэтажный дом, построенный на европейский лад, стоял в глубине сада близ Дархан-Арыка (большого арыка, неподалеку от Пушкинской ул.). Снаружи и изнутри дом был окрашен масляной краской, на фоне которой предприимчивый маляр изобразил снаружи дома летний и зимние пейзажи, отнюдь не узбекской природы, и замысловатые орнаменты изнутри.

Нам предоставили две комнаты с голландской печкой, а сам хозяин с семьей, состоявшей из жены и бесчисленных детей, от младенцев до школьников, поместился в одной огромной комнате, без мебели, но в коврах и подушках. Посреди комнаты в углублении стоял мангал. Озябнув, ребятишки и взрослые садились у мангала, опускали ноги в углубление и покрывались одеялами. Имена всех детишек начинались на букву «Ф» — Фарух, Фатима, Фарида и т.д. «Великий» писатель земли узбекской (переводчик Анны Карениной) объяснял это тем, что в узбекском языке нет звука «Ф», а он хочет, что бы его дети им владели. Писатель редко бывал дома. О его прибытии возвещали крики жены, которую он приветствовал обычно кулаками.

В новой квартире разместились довольно просторно. Ириша и Х.Я. спали в одной комнате на кроватях, а мы с Софой в другой на тахте, сооруженной из чемоданов.
Устроившись, поехали с Борей на Текстилъкомбинат в другой конец города. Нас приветливо принял главный инженер Павел Григорьевич Третьяков. Он предложил мне должность своего помощника по технике безопасности и рационализации. Я согласился и на следующий день приступил к работе. Комбинат вместе с окружающими его 4-5 этажными зданиями представлял собой город в городе. Построен он был в конце 30-х годов, по последнему слову техники. Работать на нем было интересно.

15-го октября Ирише исполнилось 2 годика. У мамы за столом собрались все мы и Фельдманы. Боря принес вина, выпили за ее здоровье, за победу и быстрейшее возвращение домой. Однако даже заядлые пессимисты не представляли себе, как далеко еще до этой победы.

17-го и 18-го октября ходил с Володей Фелъдманым на почтамт. Он по своему мандату получил «правительственный» разговор с Москвой. Звонил он домой к отцу Иры. Его не застал. Домработница, заикаясь от страха, сказала, что Ирин папа взял рюкзак с теплыми вещами и ушел пешком из Москвы в Горький. Все уезжают и уходят. Всюду жгут какие-то бумаги. По улицам ветер разносит пепел. Все время длится воздушная тревога, и стреляют зенитки. Услышав этот рассказ, похолодел и долго не мог унять дрожь. Вскоре прочел в газетах о том, что Москва объявлена на осадном положении и командовать ее обороной назначен генерал Г.К. Жуков, дотоле большинству не известный.

Через две-три недели, когда в Ташкент начали прибывать люди, выехавшие из Москвы в дни паники 16-17 октября, мы услышали подробности об этих ужасных событиях.

Приехали отец и мать Володи. Они пытались выехать 16 октября в Горький, т.к. были убеждены, что час от часу немцы могут ворваться в город. У Абельмановской заставы их машину остановила толпа мародеров, разграбила вещи (в том числе пропало несколько картин Поленова, Врубеля и др. художников) и пыталась поджечь машину. Они вернулись и через несколько дней выехали поездом. Всему этому не хотелось верить.

Радостно было только то, что Москва и Ленинград держатся! Все знали, что Сталин в Москве, хотя правительство переехало в Куйбышев. Только начал налаживаться быт, как к нам заявилась многочисленная Софина родня (кузина Юдя с домочадцами). Временно разместились у нас. Через несколько дней дочь их заболела корью. От нее заразилась Ириша. В условиях скученности и полного отсутствия элементарных удобств, болезнь ребят сильно осложнила жизнь. В эти же дни в нашем доме поселилась Софина кузина Лиля со своим мужем Робой Ротенбергом. Он был офицером — преподавателем Бронетанковой академии, которую перевели в Ташкент. Они жили в соседней с нашими маленькой комнатке с чугунной печуркой.

Несмотря на тревожные вести с фронтов, работа требовала своего. Первое время знакомился с комбинатом. Если память мне не изменяет, на нем тогда работало около 20 тысяч рабочих. Работали в две смены по 11 часов. Основная часть продукции шла на военные нужды. Бязь и саржа на белье, перкаль и шелк для парашютов и т.д. Мехзавод освоил производство мин. В цехах работало много видных специалистов-текстильщиков из Москвы, Ленинграда, Иванова и других городов. Директором комбината был Н.С. Рыжов. Энергичный, суховатый человек, лет 34-35. Инженер из Иванова. После войны он был министром текстильной промышленности РСФСР, а затем стал дипломатом — послом, сначала в Турции, а потом в Италии. Он не уходил с комбината сутками, так как по условиям военного времени был по существу единоличным вершителем судеб огромного числа людей (с семьями 50-60 тысяч человек, т.е. населения порядочного города).

Работать мне было трудно, но, повторяю, интересно. Длительный рабочий день. Усталость, недоедание (а с питанием становилось хуже день ото дня) ослабляли внимание работающих и приводили к увеличению травматизма. Инженеры по технике безопасности отдельных фабрик комбината постоянно боролись за создание безопасных условий труда, что при постоянной гонке было совсем не просто. Забегая вперед, могу сказать, что за 9 месяцев моей работы на комбинате тяжелых несчастных случаев не было.

Рационализаторы и изобретатели закидывали предложениями по замене дефицитных материалов (а дефицитным было тогда почти все), по увеличению производительности оборудования и по многим другим вопросам.

Бывали и курьезы. Однажды Рыжов сказал, что меня вызывают к первому секретарю ЦК Узбекистана Усману Юсупову по поводу какого-то изобретения. В чем дело? Он не знал сам. К Юсупову я конечно не попал. Со мной разговаривал один из его помощников. Оказывается, рабочий нашего комбината, узбек, фамилию уже забыл, написал в ЦК, что он предлагает запретить нашим летчикам таранить немецкие самолеты, так как при этом они сами часто гибнут. Надо оборудовать самолеты предлагаемыми им специальными ножницами, которые немецкие самолеты будут просто разрезать!!?  Товарищ Юсупов просил вас взять на себя труд как-нибудь поделикатней растолковать изобретателю, что идея его бредовая и что ему лучше придумывать новшества в своей области. Пришлось вызывать автора и долго втолковывать ему все это.

Тем временем наступала узбекская зима с дождями и грязью, из которой едва вытягиваешь ноги. В доме стало холодно, когда затапливали печь (топили углем и саксаулом), покрытые масляной краской стены и потолок отпотевали, и с них текла вода.

С продуктами стало совсем плохо. На них ввели карточки. Правда, после сообщения о разгроме немцев под Москвой настроение улучшилось. Подняло дух и вступление в войну США. Хотелось верить, что американцы нам помогут.

В конце декабря вновь потеплело. Числа 25 мы с Володей играли в карты на дворе, в одних сорочках. Наступил новый 1942 год. Накануне радио сообщило об освобождении Ростова н/Д. Поэтому, встречая Новый Год в компании родичей Фельдманах, изрядно выпили и не скупились на бодрые тосты!
Кто знал, что радоваться еще рановато!

В январе 42 года мне дали комнату в доме комбината, и мы с радостью в нее перебрались. Во-первых, дом этот стоял, у самых ворот комбината и мне не надо было ежедневно тратить по часу на дорогу в каждый конец, в набитых до отказа трамваях, где по многим пассажирам ползали вши. Во-вторых, комната здесь стоила много дешевле и, наконец, в квартире был водопровод, душ и даже настоящая… уборная с бачком и унитазом! В Ташкенте тех времен — редкость.

Приходя к нам, Боря, прежде всего, заходил в уборную и спускал воду!  «Чтобы не разучиться!» — говорил он.

Вообще дом был неказистый, по сути — деревянный двухэтажный оштукатуренный барк, какие строители 30 годов строили для себя на всех новостройках.  Комната наша метров 18~20-ти, имела большую открытую террасу. Перед домом протекал арык, а вся земля вокруг была превращена в огород. Весной мы тоже посадили помидоры, свеклу и картофель. Помидоры уродились величиной с большое яблоко, а вот картофель на узбекской земле не рос.

Из мебели у нас был стол и огромный гардероб (купили у прежних хозяев), кровати и матрасы, полученные на комбинате. Тахту соорудили из чемоданов, а сервант я сделал из ящика из-под противогазов.

После переезда Софуля поступила работать на комбинат в качестве инженера сантехника отделочной фабрики. Иришка с Х.Я. оставались дома.

Питались плохо. В столовых комбината кормили супом «затируха» или гороховым. Цены на базаре были баснословные. Килограмм риса стоил 100 руб, картофеля 90 руб. Мясо 200 и 300 руб. Изредка покупали черепашье мясо, оно стоило много дешевле, а суп из него получался превосходный. Время от времени работникам комбината выдавали 1-2 кг. весового лоскута (т.е. остатков х/б тканей). Лоскут этот обычно меняли на продукты.

Однажды собрались большой компанией и поехали в Янги-Юльский район по корейским колхозам, менять лоскут на рис. Выехали поездом поздно вечером. Утром пошли по фанзам.
Фанзы — беленькие глинобитные домики с печью — камином почти во весь пол, были полны всяческим добром. Швейные машины, патефоны, мотоциклы, разная посуда и утварь, все это было аккуратно расставлено и блестело чистотой. Меняли с большим выбором, интересуясь главным образом белым материалом (национальный цвет). За метр белой бязи давали чашку риса. Наменял килограмм 6-8, что при нашем скудном снабжении было большим подспорьем.

Несмотря на лишения и тяготы военного времени Ириша росла веселой и здоровой. С февраля, когда здесь уже стало тепло, она целыми днями возилась в траве перед домом. Мы все боялись, как бы она не угодила в арык. Летом, когда началась настоящая ташкентская жара, она однажды, найдя на террасе баночку расплавившегося гуталина, взяла мою кисточку для бритья и вымазала себе руки, ноги и мордашку в черный цвет…

Мама и Боря жили по-прежнему на Киргизской. Виделись мы не очень часто. Боря много работал, писал сценарии для Средне-Азиатских студий, выступал на литературных вечерах.
За зиму на комбинат съехалось много известных научных работников и инженеров текстильщиков. Здесь был Ф.Я. Садов, А.А. Копьев, Ф.Я. Розанов и др.

В мае кончилось зимнее затишье на фронте. Фашистские полчища вновь двинулись вперед. Вновь зазвучали по радио тревожные сводки, вновь наши войска оставляли город за городом. Зимний оптимизм начал угасать…

За зиму выросла, и колония нашей родни. В Ташкент приехала моя кузина Роза с сыном Сеней и тетей Броней. Тетку прописать было очень трудно. Боря возился с этим очень долго.

Никита Богословский сочинил по этому поводу анекдот.

— Война-де давно кончилась, из Ташкента все разъехались, а по опустевшим улицам все бродит, обросший бородой, высокий мужчина и бормочет «Пропишите мою тетю тетю пропишите…»

Ташкентское лето с непривычки и от недоедания очень утомляло. Жара несусветная, пыль. Выходить на солнце, словно нырять в холодную воду, нужно зажмуриться и сжаться. Так мы все прожили до июля.

Немцы подходили к Сталинграду, продвигались по Северному Кавказу… На душе скребли кошки и не хотелось думать, чем все это кончится.

20 июня 1942 года я получил повестку Военкомата о призыве в армию. По приказу Сталина проводилась, можно сказать, тотальная мобилизация. Брали всех, кто почему-либо не был призван раньше. Не взирая на мое удостоверение об аттестации на офицера и воинскую специальность, призвали меня рядовым.

22 июля, остриженного наголо, в х/б спецовке, с рюкзаком за плечами, меня посадили вместе с другими призывниками в эшелон и повезли на запад. Куда? Неизвестно.

Бори в Ташкенте не было, он был в командировке в Ашхабаде. Провожали меня Софуля, Ириша. и Х.Я. Накануне мы собрались у нас. Была мама, пришла Дуся Виноградова (стахановка, работавшая в моем аппарате). Посидели, выпили по рюмочке, погоревали и сфотографировались на память.

Перед отъездом написал и запечатал письмо Ирише, с условием, что оно будет вскрыто, когда ей исполнится 18 лет. Ведь надежд на возвращение было очень мало.

(продолжение следует)