Для меня женитьба Саши имела особое значение — я становился главной мужской рабочей силой в семье в возрасте 14 лет. Конечно, деловым и жизненным опытом Саша многократно превосходил меня, но по физическим возможностям он мне уступал. Работоспособность отца снижалась со временем, и это приходилось учитывать.

Илья Поляков

В НАЧАЛЕ ПУТИ…

Вступительное слово и публикация Дины Поляковой

(продолжение. Начало в №2/2020 и сл.)

Многотрудный 1926 год

Весенние заботы, неожиданности, планы

В январе-феврале я продолжал жить у Чудновских, и учеба моя протекала по-прежнему. В начале марта я распрощался с этой семьей и начал ходить в школу из Кодымо, ежедневно преодолевая 12 километров. Это решение было принято мною исходя из следующих причин:

1. С наступление весны сам процесс быстрого прохождения пути в школу и обратно доставлял мне удовольствие.
2. Возможность помогать дома в работе, которой становилось все больше и больше. Весенние дни стали настолько длинными, что, вернувшись из школы и сделав уроки, я успевал очистить конюшню, подготовить корм скоту на ночь и это было полезным отдыхом.
3. Дома я получал полноценное питание, преимущественно из любимых мною молочных продуктов. Конечно, уходя в 7 часов утра после плотного завтрака, в 2 часа дня я возвращался зверски голодным. Дома у меня была возможность восстановить силы без стеснения, которое я испытывал в чужой семье.
4. Денежные затраты на мое пребывание в Джанкое. Я понимал, что они не могли не быть обременительными, и мне нетрудно было убедить родителей в правильности моего решения.

Планы на этот год были большими, требовавшими больших затрат, и в то же время исключительно важными для жизни нашей семьи.

После теплой зимы очень сильно разрослись озимые посевы, особенно пшеница сорта «Крымка». Как только почва слегка подсохла, посевы пришлось быстро проборонить тяжелыми боронами. В этой работе и я участвовал, пропустив два дня занятий. Овес на пятом поле сеяли буквально по грязи, согласно пословице: сей овес в грязь — будешь князь.

Посев ячменя был закончен во второй половине марта. Посевные работы закончились в середине апреля, в основном их проводили без моего участия.

Реализация строительной программы началась в марте. Еще осенью была достигнута договоренность со строительной артелью в количестве восьми мужчин и одной женщины, приезжающей на сезон в Крым. Они должны были возвести тринадцать домов под черепицу. Такие дома эта бригада возводила в Калае и оставила после себя доброе имя. Папа участвовал в этих переговорах с бригадой и имел еще дополнительную договоренность. Мы предоставляем в своем дворе базу для проживания бригады на весь срок работы, а он займет не менее семи месяцев. Мы должны были обеспечивать бригаду одним ведром цельного молока и ведром снятого молока, посудой и топливом для приготовления пищи, а бригада за определенную плату должна была возвести пятистенную конюшню и подкат площадью 6×15 метров при высоте 3 метра и толщиной в полтора кирпича. Такое здание предназначалось не только для скота, а, главное, — для хранения зерна. Кроме того, бригада брала на себя постройку птичника и туалета. К их приезду в первой декаде апреля нужно было подготовить все необходимое. Перевозку многих материалов приходилось выполнять мне. Не обошлось без поучительных неожиданностей. Чтобы объяснить это, нужно описать состояние нашего конского поголовья, сложившееся к весне.

Из пяти лошадей, которые были у нас к новому году, остался только один гнедой жеребец-трехлетка, крепкий, рослый, статный. Отцу не хотелось его продавать, пока он не объезжен полностью и не имеет достойной пары. Была еще пара небольших, но надежных работяг. Один из них — гнедой лысый конь, а другой — каурой масти с непредсказуемым характером, обусловленным его страстью к сближению с противоположным полом. Была еще рыжая ширококостная кобыла, приобретенная для откорма и последующей перепродажи. Все эти лошади не подходили под пару гнедому жеребцу, поэтому нужно было подобрать ему достойного партнера или партнершу. С этой целью Саша отправился в город Армянск на Перекопском перешейке, где ожидалась ярмарка. Вернулся он верхом на гнедой, с черной гривой и хвостом кобылице, статной и темпераментной. Заплатил он за нее на удивление мало — всего 200 рублей. Видимых дефектов заметить не удалось, а по статьям — это была первосортная лошадь-шестилетка. Во всех полевых работах гнедая Аза работала хорошо, и мне первому довелось проверить ее в паре с жеребцом.

Папа и Саша уехали на тройке в Джанкой за лесом и стройматериалами. Дело было в воскресенье, но склад Джойнта, учитывая большой заезд клиентов, в этот день работал с полной нагрузкой. Мне было поручено начать перевозку колыба (стройматериал) на Азе и жеребце. Я их запряг в дроги, на которые положил примерно 150 кирпичей, что составляло около 1,3 тонны. В полной уверенности, что для моих лошадей это необременительный груз, я влез на дроги и подтянул вожжи, как обычно, когда предстоит трогаться. Жеребец не успел прореагировать, а Аза рванула, заломав его борок, а потом поднялась на дыбы и тянула нашейник, пока его не порвала. Стало ясно, что Аза норовистая, да еще с особой формой норова.

Я выпряг Азу и съездил на ней верхом домой за другим нашейником, кроме того, я взял две цепи. Одну — для того, чтобы перевязать борок на Азу, тогда она при рывке не сможет заломать жеребца, а вынуждена будет сама тащить бричку, пока и он не подключится. Вторая цепь была предназначена для воспитания Азы. У нас не было принято пользоваться кнутами, а здесь предстоял поединок воли — ее и моей. Мне требовалось навязать строптивой кобылице свою волю в полном соответствии с учением об условных рефлексах И.П. Павлова, с которым я уже был немного знаком.

Я запряг Азу и поднялся на дроги. Я встал со стороны жеребца на всякий случай, не исключая того, что Аза начнет бить задом. В правую руку я взял цепь, да так, чтобы было удобно хлестнуть Азу по ребрам с правого бока. Когда я закончил приготовления, то подтянул вожжи и резко крикнул «Аза!». Она дернула и даже сдвинула дроги, но тут же поднялась на дыбы, пытаясь порвать нашейник. На этот раз ей это не удалось, а я изо всех сил ударил ее по ребрам и с каждым ударом резко выкрикивал «Аза!». Не опускаясь передними ногами на землю и только мотая головой с прижатыми в злобе ушами, она продолжала стоять на задних ногах, пытаясь порвать нашейник. Я уже начал ощущать усталость в плече, вероятно, после двадцатого удара, и стало закрадываться сомнение в правильности моих расчетов, когда она не просто опустилась, а скачками рванула бричку и с легкостью вынесла ее в галопе на дорогу так, что жеребец еле поспевал за ней. Она продолжала мотать головой, вся покрылась испариной, ее глаза горели и казалось, что она не ощущает тяжести груза.

Когда я подъехал к месту разгрузки и сошел с дрог, Аза продолжала вздрагивать. На правом боку, где наносились удары, кожа была иссечена и выступила кровь. Мне было до слез жаль Азу, но и уступить ей я не мог. Быстро разгрузившись, я взял по большому куску хлеба и поднес Азе и жеребцу. Жеребец сразу справился с угощением, а Аза вначале проявила презрительное равнодушие. Тогда я обильно посолил хлеб, и мое «извинение» было принято.

Когда я второй раз загрузился и поднялся на дроги, мне достаточно было крикнуть «Аза!», и она стремительно вынесла бричку на дорогу. До обеда я успел проделать 6 поездок. Далее меня волновало, насколько прочно наше взаимопонимание с Азой. После обеда я сделал еще 8 поездок без каких-либо инцидентов. Я почувствовал, что клич «Аза!» приобрел силу условного рефлекса для нее, он делает ее покорной и стремительной, однако удастся ли его закрепить?

Отец и Саша вернулись поздно, я рассказал обо всем происшедшем и о последствиях. Папа смазал пострадавшую Азу креолином, чтобы ускорить заживление ран и избежать заражения. Рано утром отец и Саша снова уехали в Джанкой за строительными материалами, а мне предстояло закончить перевозку колыба. Я сделал еще 16 ходок, и каждый раз после крика «Аза!» она рывком выносила груженую бричку на дорогу. Она больше ни разу не делала попыток вздыбиться и рвать нашейник. На Азе и жеребце я еще дважды съездил в Джанкой за камнем для фундамента. Груз был тяжелым, но все обошлось. У Азы рысь была темпераментная, размашистая, голову она держала на выгнутой шее, точно демонстрируя жажду стремительного движения. Это передавалось и жеребцу, стимулируя его усердие и резвость.

В мае мы случили Азу с породистым жеребцом на ветеринарной лечебнице в Джанкое. Это очень поднимало достоинства Азы при продаже.

Все было бы хорошо, но норов Азы моим «воспитанием» был только заглушен, но не искоренен. В этом убедились папа и Саша, когда они пытались без меня перевезти груз на бричке, запряженной Азой в паре с другой лошадью. Вероятно, дышло вызывало у нее жажду рвать нашейник. Слушалась, а точнее боялась она только меня, реагируя на крик «Аза». Чтобы реакция Азы не пропала, мы решили, что папа и Саша не будут на ней работать в упряжке. Даже и при этих условиях работы для нее хватало.

Раны на боку Азы зарубцевались, но на побитых местах стал густо пробиваться белый волос, что портило впечатление о лоснящейся гнедой масти лошади. Опытному человеку эта проседь могла подсказать причины ее появления, что смущало отца. Вместе с тем, в памяти Азы мой урок сохранился.

В апреле я закончил занятия в школе, не доведя их до последнего дня. С середины апреля началось в основном повторение пройдённого материала в целях его закрепления. Было и еще одно обстоятельство: за меня не вносили плату за обучение, это не угрожало мне исключением, но лишило права получения табеля с оценками. Моя уверенность, что меня переведут в седьмую группу, позволили мне закончить посещение школы несколько раньше, так как работы для меня дома было много, и я чувствовал необходимость в моей помощи.

Строительные работы и заботы

Бригада строителей прибыла в Кодымо, как и обещала, к началу апреля. Временно они разместились в амбаре по соседству с нашим двором. За неделю была возведена конюшня с подкатом, курятник и туалет. Во дворе в удобном месте на открытом воздухе была сложена плита для приготовления пищи. Половину дома, предназначенного для конюшни, теперь заняла бригада — так была создана бытовая база для нее.

К этому времени ко всем домам, которые предстояло построить, был подвезен камень для фундамента, а также лес для облицовки и устройства подсобных помещений. За неделю бригада закончила укладку фундаментов под 13 домов и завершила подготовительные работы. Укладку стен начали с нашего дома, а затем — Сашиного. Рядом с фундаментом будущего дома, отступя 5-10 метров, закладывали котлован, грунт которого предназначался для возведения стен.

На укладку стен дома, включая установление дверных проемов и оконных коробок, ушло четыре месяца, работа была закончена в августе. Затем рабочие установили стропила, фронтоны, перекрытия. Черепицу на своих домах мы навешивали сами.

Все были заинтересованы в успешной и ритмичной работе бригады и очень опасались срывов, особенно из-за запоев. Надо отметить, что по воскресеньям не обходилось без выпивки, но на темпе и качестве работы это не отражалось. Бригадир за день предупреждал каждого о подготовке замеса, и назавтра с рассвета бригада начинала работать.

Мы очень серьезно относились к приготовлению замеса и считали эту работу первоочередной, так как от ее качества зависит надежность сооружения.

Строительные дела занимали много времени, почти ежедневно требовалось ездить в Джанкой за стройматериалами. Немало забот было и дома, но наше положение облегчалось очень хорошими отношениями со всей бригадой. Мы с готовностью облегчали бытовые заботы бригады, и бригада с большой охотой помогала нам.

У меня установились дружеские отношения со всеми членами бригады, среди которых были русские, украинцы и казанский татарин. Иногда у нас завязывались интересные беседы, и я всегда чувствовал доброе их отношение к себе. Они единодушно высказали мнение, что с моими физическими данными мне надо работать в цирке, а не заниматься земледелием. Мне в дальнейшем не раз приходилось выслушивать этот совет.

И все же главной заботой этого периода было не строительство, а полевые работы. Особого внимания в мае требовало третье поле, где находился баштан, кукуруза и подсолнух. В середине мая мы провели первую прополку. Затем последовала вторая прополка, третья, обрывание первой завязи и перекапывание побегов. Это очень трудоемкая работа, так как выполнять ее можно только вручную. Далее надвигалась уборка. Урожай ожидался хороший. И тут, как гром среди ясного дня, Саша огорошил нас новостью — он собирался жениться.

Женитьба Саши

Саша достиг 35-летнего возраста, уклоняясь от женитьбы по разным причинам, поэтому в нашей семье уже как-то примирились с его холостяцким положением. Никаких поводов думать иначе он не давал, тем более на фоне тяжелых работ в мае. И вдруг Саша заявляет о своем намерении жениться не позднее конца мая. Никто из нас не видел его избранницы, сам Саша познакомился с ней всего за неделю до извещения семьи о своём решении. В общем, все это выглядело, как любовь с первого взгляда, а любви все возрасты покорны.

Избранницей Саши была Роня (Рахиль Израилевна), племянница уже упоминавшейся Липской. Оставшись без родителей, Роня долгое время воспитывалась в детском доме. Там продолжал находиться ее младший брат Евсик. У старшего брата уже была семья. Роне шел девятнадцатый год, это была черноглазая, черноволосая, привлекательная своей молодостью девушка, неизбалованная и не лишённая надежд на лучшее будущее. Чем она могла привлечь Сашу, кроме своей молодости, я судить не берусь, во всяком случае, не уровнем развития, полученным в детдоме. Однако решение было принято, и нам осталось только достойно отметить это событие. Я лично увидел Роню только в день свадьбы и не уверен, что родители видели ее раньше.

Свадьба прошла скромно, так как само время было такое, что не позволяло разгуляться. Тем не менее были накрыты столы, вокруг которых могли разместиться все желающие участвовать в торжестве. Продолжалось оно сравнительно недолго, к полуночи все было закончено. В нашу семью вошел новый человек. Я помню сложность возникшей ситуации, требовавшей от мамы особого такта. Роня не интересовалась домашними делами и не проявляла намерения к ним приобщиться, также как и к полевым работам. У мамы также не было намерения навязывать ей заботы и привлекать ее к труду, это могло быть истолковано как стремление эксплуатировать невестку. Однако и томительное безделье при неумении найти себе занятие, тоже чревато отрицательными последствиями. Это понимала мама, но не осознавала Роня.

У Саши женитьба сопровождалась какой-то отвлеченностью от реальности. Он или не замечал сложившегося положения, или, не желая осложнять отношения с молодой женой, уклонялся от попытки его изменить. В результате Роня вошла в семью не как ее член, а как гость. Это положение никогда не было предметом обсуждения, и, видимо, устраивало обе стороны.

Для меня женитьба Саши имела особое значение — я становился главной мужской рабочей силой в семье в возрасте 14 лет. Конечно, деловым и жизненным опытом Саша многократно превосходил меня, но по физическим возможностям он мне уступал. Работоспособность отца снижалась со временем, и это приходилось учитывать.

В последней прополке и обработке баштанов Саша почти не участвовал. До начала уборки урожая мы еще успели скосить овес в период налива зерна на сено и запахать пятое поле плугом под поздний пар. Косили мы лобогрейкой, мне приходилось без смены сбрасывать валки, так как я не допускал отца к этой работе, а Саша был занят другими заботами. Мы не возвращались ночевать домой и за два с половиной дня скосили все поле и уложили в копны. Техника и технология были отработаны, и я чувствовал себя готовым к еще более напряженной работе.

Скошенный овес я перевез один на тройке: жеребец, рыжая кобылица и Аза — пристяжные. Гарбы я укладывал весьма увесистые, успевая привезти три гарбы в день. Стог получился объемным и высоким, вмещал 24 гарбы.

Мы решили начать косовицу с поля, засеянного пшеницей сорта «Кооператорка». Зерно достигло восковой спелости и скосить его нужно было быстро — через 2–3 дня зерно могло начать осыпаться.

Саша с парой лошадей должен был остаться в Кодымо для строительства и перевоза стройматериалов из Джанкоя. Дома нужна была Сашина помощь, а кроме того, выезжая в Джанкой, Саша мог брать с собой Роню, которая дожидалась его у своей тети. Это скрашивало для нее тяготы привыкания к той новой обстановки, в которую она неожиданно попала.

Папа, Хая, Геня и я на тройке лошадей, взяв бочку воды и еду, отправились на рассвете в поле. Предполагалось остаться на полевых работах примерно три дня, с двумя ночевками, за два дня планировалось скосить, а к середине третьего дня уложить в копны посев одного поля площадью около восьми гектаров.

В поле мы выехали затемно, на рассвете начали работу. К восходу солнца мы сделали первый обкос. Специальные вилы, подготовленные для этой работы — это была заслуга Саши.

Отдыхали мы и лошади часа два, и к вечеру скосили еще около двух гектаров. В общем, за день была скошена большая половина поля. Обычно на такой работе после каждого круга сбрасывающий и управляющий лошадьми меняются местами, мне же пришлось работать без смены.

Перед ужином я снова умылся, усталости, сковывающей мышцы, я не чувствовал. Быстро наступила ночь, ясная, звездная, теплая. Я расстелил рядно прямо на валке пшеницы и удобно разлегся на нем. В начале я любовался звездным небом, разбросав ноги и руки на своем ложе, однако стоило прикрыть глаза, как на меня начинали валиться сгибаемые лобогрейкой колосья. Однако к рассвету я выспался и чувствовал себя достаточно бодрым.

Второй день был более жарким, но работалось легко, кошение мы закончили часа за три до заката солнца. Папа и я начали укладку копен. Вероятно, эта отвлекающая работа благотворно влияла на меня, поэтому вечером я очень скоро уснул и проспал до утра без всяких сновидений. Я проснулся, когда папа и сестры собрались приступить к укладке копен, не желая меня будить. Совместными усилиями мы управились с укладкой на этом поле — оно красиво выглядело, украшенное ровными рядами копен.

На следующий день в том же составе мы выехали косить озимый ячмень, который уже достиг полной зрелости. С этой работой мы справились к середине третьего дня, пятницы.

В субботу мы отдыхали, а на рассвете в воскресенье папа, я и Хая с Геней отправились косить пшеницу «Крымку». Она хорошо уродилась, но по массе соломы и крупности зерна уступала «Кооператорке». Работу эту без особого напряжения сил мы закончили к середине третьего дня.

С началом полевых работ Мальчик стал проявлять все большую привязанность к таборной жизни. Он безошибочно различал, когда мы выезжаем в поле с ночевкой, а когда — только за доставкой оконного стекла или хлеба. При выезде в поле он вел себя, как подлинный сторож табора. Возвращаясь домой, Мальчик становился все более привязанным к территории, которую условно можно было тогда назвать нашим двором. К годовалому возрасту он стал и по виду, и по поведению сторожем, внушающим уважение к себе. Если он замечал у стога чужую корову, то не останавливался даже перед необходимостью прыгнуть ей на спину, отгоняя от охраняемого объекта. К этому периоду относится и первый случай, когда он свалил чужого человека, не причинив, однако, ему вреда. Это был пастух, который пытался отбиться палкой, но Мальчик в сильном прыжке сбил пастуха с ног и вынудил к капитуляции.

Началось созревание арбузов и дынь на баштане. В субботу я отправился на разведку и привез целую партию зрелых арбузов и дынь. Начался период, когда чай исчезал из рациона семьи. К этому времени мама пригласила приехать в гости тетю Басю с семьей из Севастополя, и она приехала с младшей дочерью Миррой, которая была старше меня на год. Мы не виделись с ними все годы гражданской войны, и встреча была очень трогательной и теплой. Конечно, мы не могли предоставить гостям желаемого комфорта, но радости от встречи это не убавило.

Мирра была светловолосой, бледнолицей, с белесыми бровями, голубыми глазами хрупким подростком. В этот трудный период я не мог уделить ей внимание, и она томилась в одиночестве. К трудам нашим мы ее не привлекали, особенно после того, как тетя Бася с явным сочувствием высказала маме сожаление, что мне приходится так много и тяжело работать. Мама ей ответила, что меня никто не заставляет, и что мне полезно работать физически. Но из этого мама сделала вывод, что Мирру нужно оберегать, предоставляя ей возможность проводить время по своему усмотрению.

Прошел субботний отдых. Мы занялись устройством большого тока. Папа, Саша и я были заняты этим весь день. Для перевозки скошенных хлебов у нас было подготовлено две гарбы, одну мы привезли из В. Рогачика, а вторую соорудили в Кодымо, а также была новая бричка для перевозки стройматериалов и одноконная двуколка на случай необходимости выезда в город одного-двух человек.

В понедельник я и Саша на двух гарбах отправились на рассвете за Кооператоркой. В моей гарбе были запряжены жеребец, рыжая кобылица и Аза в пристяжке. У Саши был запряжен лысый гнедой и нутряк, у каждого из нас были отличные вилы и легкие грабли с кизиловыми зубьями. Инвентарем нас по доступной цене снабжали горские татары, развозившие их по степным селам.

При укладывании гарб приходится одевать длинные брюки, рубашку, а на голову — широкополую шляпу. Укладываемый в гарбу хлеб не утаптывали, однако укладку надо проводить так, чтобы в нее уместилось нужное количество копен. Однажды, когда я привез гарбу на ток и хотел сойти со своего укромного сидения, отец остановил меня и попросил не шевелиться. Над моей головой извивалась почти метровой длины степная гадюка. Папа ее ловко подцепил вилами и сбросил на ток.

Сам процесс укладки гарбы требует силы, ловкости, умения и расчетливости. Сила нужна, чтобы поднимать увесистые, около 30 килограммов навильники и нужным образом их укладывать на гарбу. При ветре приходилось удваивать усилия и проявлять ловкость при подъеме навильника от копны, переносе и укладывании на гарбу. В общем, была проведена важная проверка сил и возможностей. Я вместе с Азой как бы держал экзамен перед Сашей. От успешной «сдачи» зависел наш план организации обмолота обильного урожая.

Теперь нам предстояло спланировать работы на весь период. Нам предстояло обмолотить примерно 115–120 гарб. Было решено ограничиться только вымолачиванием зерна, не перетирая солому. Мы рассчитывали получить примерно 70 гарб соломы и 30 гарб половы.

Мы решили, что будем заниматься обмолотом пять дней в неделю, а на шестой — с ночи будем провеивать ворох. Один раз в пять дней потребуется также съездить на баштан за арбузами и дынями. При таком темпе мы рассчитывали закончить работы к 10–15 августа.

Моей обязанностью были доставки хлебов, уборка соломы и половы, а ночью — провеивание вороха с помощью веялки.

Размещение полученного зерна было для нас серьезной проблемой. Мы рассчитывали получить 75 тонн зерна, из них — 45 тонн пшеницы. Всю пшеницу, кроме оставленной на семена, мы перевозили прямо с тока на мельницу. Так поступали все кодымовцы. Ячмень пока пришлось ссыпать в закрома, но их вместимости не хватало, а отец боялся, что при ссыпании зерна вне закромов, под тяжестью его могут не выдержать стены. Пришлось устанавливать дополнительные закрома в строящихся домах — нашем и Сашином, благо их уже довели до завершения устройства потолочных перекрытий и обшивки стропил рейками. Здесь нам очень помогла строительная бригада. Воспользовавшись трехдневным перерывом в молотьбе из-за дождей, мы покрыли дома черепицей, а заодно и проборонили поля, вспаханные плугом.

В эти дни я съездил на баштан на Азе и жеребце, запрягая их в бричку с большим ящиком. Со мной обычно ездили Хая или Геня. Мы возвращались с переполненной бричкой арбузов и дынь, которые собирали только с нашего «потребительского» баштана. Уже к концу июля на нем закончилось созревание арбузов первой завязи и подходил срок созревания арбузов второй завязи, однако развитие их задерживается. Было ясно, что зрелые арбузы на товарном баштане созреют только к 20–25 августа.

Второе провеивание вороха проходило в ночь на 23 июля, к обеду я привез две гарбы «Крымки». После обеда, поспав пару часов и впервые в жизни побрившись, я с Геней отправился на баштан, где мы обнаружили около 20 арбузов второй завязи, самых крупных, в которых были прорезаны треугольные отверстия — такие делают, желая определить зрелость арбуза. Естественно, все они были незрелыми, и они были оставлены дозревать в таком покалеченном виде. Меня это возмутило, как злодеяние, которому я не мог найти объяснения. Это мог сделать подлец, завистник, не уважающий чужой труд; человек, совершивший такое, был хуже вора, и поймай я его — прибил бы на месте.

Вечером за ужином я рассказал об этом дома, мне не жаль подарить 20 арбузов, но просто терять арбузы в результате действий безмозглого злоумышленника, недопустимо. Мое возмущение не отвергалось, но, не встретило поддержки, мама и папа промолчали. И только через 50 лет при случайно возникшем разговоре «преступник» признался — это была моя двоюродная сестра Мирра, гостившая у нас с тетей Басей. Мама, видя, что она томится от безделья, предложила ей пойти на баштан и посмотреть, как растут арбузы, да и сама прогулка была бы приятной. Мама посоветовала ей взять нож, чтобы выбрать себе арбуз и съесть его на свежем воздухе. Конечно, со стороны мамы, это было необдуманным альтруизмом, так как она не представляла себе степень несообразительности городского подростка. Хорошо, что терпения у нее хватило только на проверку двадцати арбузов, ведь она так и не нашла для себя зрелый арбуз. Вернувшись, она умолчала о содеянном. Итак, спустя столько лет эта тайна была раскрыта, но даже через 50 лет мне было очень больно и обидно.

Мы полностью закончили уборку зерновых к 18 августа. Я почувствовал уверенность в своих силах, мне казалось, что я смогу справиться с любой работой, доступной взрослому мужчине.

Я искупал наших лошадей — знак благодарности за тяжкий труд. После купания белые полосы на боку Азы еще более обозначились. Это очень портило впечатление при взгляде на эту статную красивую лошадь.

Папа и Саша были озабочены необходимостью найти покупателей на товарный баштан, а также сбытом урожая зерновых. Реализация пшеницы не представляла больших трудностей — муку большими партиями закупали торговцы на вывоз в другие города, что было в два раза выгоднее, чем продажа зерна, при этом еще оставались отруби. Но всегда и радости, и заботы наваливаются вместе. Так было и сейчас — неожиданно возникла еще одна непредвиденная забота.

На второй день после завершения обмолота хлебов к вечеру к нам приехал давний знакомый отца цыган Дмитрий (он называл себя Митькой) с сыном Данилой. Они приехали верхом на двух трехлетних складных жеребцах — гнедом и мышастом. Меня смутили и неожиданность, и форма их приезда. Старая формула отца гласила: человек и дождь, прибывающие к концу дня, заночуют. У нас гостей встретили радушно.

Утром выяснилось, что Дмитрий намерен продать жеребцов за 350 рублей. Цена за них явно невысокая и нерассчитанная на торг, какой обычно уместен на базарах, но не между людьми, давно знакомыми и уважающими друг друга. Папа, оценив по достоинству лошадей, согласился на их приобретение, однако он не мог расплатиться деньгами и предложил взамен Азу, которую, по его мнению, можно продать за эти деньги. При этом папа рассказал об особенностях ее характера и каким образом я с ними справился. Он добавил, что она была случена с породистым жеребцом, о чем должна быть получена справка. Это существенно повышало ее стоимость в глазах крестьян. Прочие ее достоинства Дмитрий оценил с первого взгляда. Он согласился с предложением отца, но попросил на три дня разрешить мне помочь осуществить его план. Он заключался в следующем: на Азе и нашем гнедом жеребце он с Данилой и я отправляемся в Джанкой к ветеринару за справкой. Заодно он посмотрит на Азу в упряжке. Далее он собирался закрасить пострадавший бок Азы, чтобы скрыть уродующую ее седину, а в субботу я должен был отправиться в Сейтлер на Азе и нашей рыжей кобылице. Там мне предстояло продать Азу от имени моего отца, назначившего за нее цену в 480 рублей. Он приедет в Сейтлер на нашем гнедом жеребце, его задачей было сбить цену до 350 рублей. Далее я должен действовать по обстоятельствам.

Вероятно, подобная система продажи лошадей была принята в среде цыган, к которым относился Дмитрий. Изложенный им экспромтом план был продуман до деталей и поразил мое воображение той ответственной ролью, которая отводилась мне. Папа согласился, только высказал опасение, что я выгляжу слишком юным для продавца, ведь мне только 14 лет. Согласятся ли серьезные люди торговаться с таким хозяином? Дмитрий сказал, что я выгляжу на 20–22 года. «Моему Даниле почти 18, а он выглядит младше Илька», — сказал Дмитрий.

План цыгана был принят, фактически в его реализации от нашей стороны должны были участвовать трое лошадей и я. По дороге к ветеринару я показал возможности Азы в ходу. Несколько раз мы останавливались, а потом возобновляли движение, при этом Дмитрий, взявшись за спицу заднего колеса создавал имитацию груза на бричке. Я крикнул «Аза!», и она привычно рванула бричку. В общем, Аза сдала экзамен, цыган убедился в ее возможностях.

Справку я получил без затруднений, затем мы поехали в аптеку, где Дмитрий купил какие-то лекарства. Домой мы ехали на рысях, и я получил первый комплимент, что я управляюсь с лошадьми не хуже цыгана.

После обеда цыган увел Азу на ставок. Он отсутствовал часа два, и за это время была проведена обстоятельная косметическая обработка Азы. Он не только ликвидировал проседь на правом боку, но и придал блеск шкуре, подравнял гриву и хвост.

Рано утром, прихватив с собой корм для Азы и еду для нас, мы отправились в Сейтлер. Ехали не торопясь, и к обеду, преодолев около сорока километров, прибыли на место. Я заехал во двор, где ранее жила Дина, удобно там разместился, покормил лошадей и на рассвете запряг их и отправился на конный базар.

Я выбрал место не в центре, но и не в отдалении от него, чтобы меня не «затерли» конкуренты. Я выпряг обеих кобылиц, а с Азы снял упряжь — так было принято у предназначавшихся на продажу лошадей. Лошади ели, а я важно прогуливался около них. Базар стал разрастаться, скоро ко мне подошли покупатели — отец и сын, немцы. Отец был крупным спокойным и обстоятельным мужиком лет пятидесяти, сыну было лет за двадцать и от отца он отличался только отсутствием усов. Отец осмотрел Азу, спросил, откуда я и есть ли документ относительно жеребца-партнера. Я ответил на все вопросы и показал документы. Только после этого немец попросил провести Азу в поводу. Я это сделал и спросил, не желает ли молодой хозяин проехаться верхом, но оба покупателя отказались. Они спросили, сколько я хочу получить за лошадь. Я сказал, что отец назначил цену в 380 рублей. Эта цена их не ошеломила, но свою цену они не назвали.

Именно в этот момент появился Дмитрий и вежливо осведомился, покупают ли немцы кобылицу, но получил весьма неопределенный ответ. Он также осмотрел Азу и спросил о справках. Все это он проделал так, чтобы немцы все это видели. Потом он попросил провести лошадь и спросил о цене. Он немного подумал, потом сам провел Азу в поводу и осмотрел ее ноги. Лишь закончив эти процедуры, он громко, но без нарочитости объявил свою цену: 320 рублей. Я вежливо ответил, что за такую цену продать не могу. На это Дмитрий достаточно громко сказал: «Твое дело, хозяин, базар только начинается, может, тебе и предложат лучшую цену, но и моя неплохая. Я к тебе еще наведаюсь».

Я спокойно прохаживался около своих коней, не проявляя реакций, но чувствуя, что немцы наблюдают за мной. Примерно через 20 минут они снова подошли ко мне вместе с другими немцами, видимо односельчанами. Они внимательно еще раз осмотрели Азу, попросили меня проехаться на ней верхом. Я это сделал, не зануздывая ее. Аза красиво пробежалась без понуканий и проявила дисциплинированность. Я почувствовал, что лошадь им понравилась и они намереваются купить ее. Старший немец предложил мне 340 рублей. Я ответил, что отец разрешил мне уступить только 10 рублей, то есть моя цена 370 рублей. В это время показался Дмитрий, намереваясь подойти ко мне. Увидев его, старший покупатель предложил 350 рублей. Я поблагодарил его, но подтвердил, что за эту цену отдать Азу не могу.

В это время подошел цыган и весело и громко спросил, не решился ли молодой хозяин ему кобылу. Я ответил, что за предложенную им цену продать не могу. Тогда он предложил мне 340 рублей. Я ответил, что мне уже предложили цену в 350 рублей. Тогда он задумался и после паузы предложил мне 360 рублей. Я вежливо ему отказал. На это он дружески заметил, что я очень несговорчивый и вряд ли кто-то предложит мне бо́льшую цену. Кобылица хороша, но и цена соответствует ее достоинствам.

Как только цыган скрылся, немцы снова подошли. Они слышали, что он мне предлагал 360 рублей. Отец с решительным видом направился ко мне и спросил, какой будет моя окончательная цена. Я сказал, что готов продать за 365 рублей. И он согласился купить ее за эту цену.

Я спросил, собираются ли они апробировать ее в упряжке. Они предложили запрячь кобылу в мою бричку и выехать с базара. Я быстро запряг мою пару. На бричке разместилось восемь человек, и мы поехали. За пределами базара Аза продемонстрировала свою красивую размашистую рысь и окончательно очаровала покупателей. Мы подъехали к какому-то дому, рассчитались. Получив деньги, я выпряг Азу, обвязал ее шею веревкой и отдал повод новому хозяину. Я погладил Азу по шее и распрощался с немцами теплым рукопожатием.

Было уже около 10 часов, я перепряг рыжую кобылу и легкой рысцой тронул из Сейтлера домой. В двух километрах от Сейтлера меня ожидали Дмитрий и Данила. Мы перепрягли коней молча и быстро, уселись в бричке и проехали еще несколько километров. Здесь я дал волю лошадям, и мы все расслабились. Дмитрий обнял меня за плечи и сказал, что я натуральный цыган. Вероятно, в его градациях это был высший балл оценки человеческих достоинств.

Я спокойно вытащил всю пачку денег и передал ему. Он пересчитал деньги и отдал мне 15 рублей. Я отказался их принять, так как полагал, что это его деньги за Азу, уже принадлежащую ему. На это он возразил, что отец оценил Азу в 350 рублей, продажа была поручена мне. Я выручил больше, и все деньги сверх 350 рублей принадлежат продавцу, то есть мне. Все это было объяснено мне так логично и с такой милой улыбкой, что я не мог отказаться от предлагаемых денег.

Только теперь я вспомнил, что с утра еще ничего не ел. У меня сохранились взятые из дома хлеб, яйца, охладившиеся за ночь арбузы. Мои спутники тоже были голодны, и мы дружно и аппетитно принялись поглощать имевшиеся продукты. Домой мы приехали около четырех часов дня — время послеобеденное, но мама добротно нас покормила.

Папа и Саша были в Джанкое и вернулись к вечеру. Им удалось найти покупателей на арбузы и назавтра утром они должны были приехать. Эта новость сразу отодвинула все другие, в том числе и интерес к продаже Азы.

Рано утром следующего дня мы тепло распрощались с цыганами, которые уехали на извозчике, привезшем покупателей арбузов. Мне это все не очень понравилось, но время было очень напряженное, и только осенью мне представился случай поговорить на эту тему. У меня остались противоречивые впечатления относительно сделки с покупкой жеребцов и продажей Азы. Мне казалось странным, что умный и порядочный цыган проехал 400 километров, едва не запалив лошадей, чтобы по дешевке их потом нам продать, да еще помочь с продажей Азы. Привлечение меня к продаже было увлекательным спектаклем, в котором я с удовольствием участвовал. Моя роль мне нравилась, так как раскрывала мои способности к самостоятельным ответственным поступкам. Однако по сути я был обманщиком, по крайней мере, в определенной степени. Я скрыл от покупателей, что Аза имеет норов, да и цена на нее была «набита» с помощью хитроумного обмана. Успех был достигнут потому, что немцы поверили моему добропорядочному внешнему виду.

Папа не оставил без внимания сказанное мною и дал разъяснения. Он сказал, что во всякой торговой сделке преследуются корыстные цели. Торговля лошадьми имеет свои особенности, фактические достоинства и недостатки лошадей всегда в большей или меньшей степени скрыты и покупателем, и продавцом. Поэтому и цена лошади зависит от многих причин. Если бы мы продавали Азу через 10 месяцев, после того, как она ожеребится, то те же немцы заплатили бы за нее 450 рублей. И способ «набивания» цены принят и не считается зазорным. Такова реальность. Что касается цели приезда Митьки, то надо иметь в виду два обстоятельства. Первое: двух жеребцов, пока они еще молоды и не сработались в паре, крестьянин не купит. Второе: мы могли купить их в расчете на дальнейшую перепродажу, и Дмитрий об этом знал. Именно поэтому он пригнал их к нам и назначил умеренную цену. Документы на них были в полном порядке и в этом отношении никаких недоразумений не предвидится.

Таковы были разъяснения отца, которые частично меня успокоили.

Немного о жизни других кодымовцев

Увлекшись описанием жизни нашей семьи, я оставил без внимания жизнь поселка. Первым существенным актом после пуска мельницы было приобретение в конце февраля общественного бугая. Уход за ним взял на себя Буркат. Было решено, что каждый хозяин будет выплачивать ему три рубля в год с коровы, а из ресурсов мельницы выделялось 6 центнеров отрубей на его прокорм. Он также взял на себя подбор пастуха, заключение с ним договора. Питание пастуха обеспечивали хозяева коров с учетом количества выпасаемых животных. Все это было важно, так как в марте 1926 года в стаде было уже свыше 100 голов.

Почти все кодымовцы, кроме Хоны Каплана, обзавелись парами лошадей, выбранных по своему усмотрению. Так, наш Зима приобрел двух крупных вороных кобыл. Они были норовистые, на ходу они не отличались резвостью, но в паре были способны тащить лобогрейку, в которую обычно впрягали тройку. Он случил их с породистым жеребцом и в будущем ожидал получить отличных жеребят. Так же поступил и Розин.

Многие, в том числе Зима и Розин, нанимали почти на весь год батрака. У Зимы служил довольно примитивного вида Хведир, пригодный только для ухода за скотом и на вспомогательных работах. Сбрасывал с лобогрейки Зима сам, не доверяя эту работу батраку. Такие хозяева, как Хона Каплан, Рогинский, Нафтальский для выполнения полевых работ, особенно пахоты, нанимали крестьян из соседних поселков.

Обмолот зерновых культур проводили молотилкой и трактором Ватерлоо-бой, используемым как стационарный двигатель. Работа проходила вяло, с простоями. Только то обстоятельство, что в 1926 году у всех кодымовцев, кроме нас, под посевы использовалось лишь четыре поля, позволило закончить обмолот к 20 августа. В ходе уборки кодымовцы приобретали некоторый опыт, однако допускались потери на всех этапах работ. Не было нужной аккуратности и порядка также при укладке стогов. Все это при первом же взгляде говорило о нерадивости хозяев, и оставляло неблагоприятное впечатление о поселке.

Весной почти все вовремя перепахали поля, они были нормально ухожены и подготовлены под посевы следующего года.

Продолжал функционировать на общественных началах огород. Здесь главную роль играли огородник Армен и Симон Раскин, который занимался организацией работ и реализацией продукции. По виду и по продуктивности наш огород был не хуже других. Овощами снабжались все кодымовцы, а в Джанкое находился ларек, торговавший ими. В итоге огород не был убыточным и создавалась перспектива для использования его в будущем.

Очень бойко и сноровисто проявляли себя кодымовцы, когда представлялась возможность заработать на мельнице или при перевозке зерна, закупленной торговцами. Как только выяснилось, что муку значительно выгоднее продавать, чем зерно, все кодымовцы, закончив продажу муки из своего зерна, стали приобретать зерно на стороне и перемалывали его. Позднее многие на своих лошадях стали вывозить муку на продажу даже в Симферополь.

К лету в Кодымо прибыли представители трех семей, которым предстояло заменить Тышлера, Низдиковского и Дольникова. Эти семьи были различны по размерам и материальному обеспечению, но в одинаковой мере далеки от занятий сельским хозяйством.

Семья Зелика Брука, уже неработоспособного, и его жены, включала двух здоровых сыновей Якова и Арона, и младшей дочери Симы, полной и рыхлой девушки. К ним примыкала семья Марка Саксонова, женатого на дочери Брука, с детьми-школьниками Миррой и Аббой. Их материальное обеспечение основывалось на помощи в виде денежных переводов и посылок, получаемой от родных из США. Самсонов был предприимчивым дельцом, располагавшим крупными средствами, опытом и связями. Сельским хозяйством семьи Брука и Саксонова заниматься не собирались. Кодымо их устраивало как место, где можно эффективно реализовать имеющиеся у них ресурсы. Для Саксонова с его деловой хваткой открывалась перспектива организации крупномасштабных операций.

В короткий срок Бруки построили лучший в Кодымо крупногабаритный дом. Им предстояло убрать одно поле, засеянное их предшественниками озимым ячменем. Его косили поздно, когда большая часть зерна осыпалась. Молотить пришлось в сентябре по найму кодымовской молотилкой. В этой работе и мне пришлось участвовать, как поденщику.

Бруки обзавелись парой лошадей и коровой, но для ухода за ними они нанимали сыновей деда Хомы или немцев. Образовался определенный круг людей, которые добросовестно выполняли эту работу по установившейся таксе.

Вторая семья — Давида Брука, племянника Зелика, состояла из пяти человек. Сам Давид был сорокалетним округлым, облысевшим, но вполне работоспособным мужчиной, ранее занимавшимся торговлей. Его жена Вера была интеллигентной женщиной, воспитывавшей двух малолетних ребят. С ними жила также племянница Давида — Рива, пятнадцати лет, находившаяся на их иждивении. В целом эта семья также не располагала опытом работы в сельском хозяйстве. Давид Брук в ускоренном темпе построил дом положенных габаритов и приобрел лошадей и хорошую корову, и начал втягиваться в деревенскую жизнь. Правда, первое время для полевых работ им тоже приходилось нанимать работников.

Третья семья Пинхасевичей состояла из шести человек. Кроме престарелых и неработоспособных родителей, в нее входили три работоспособных сына — Мося, Борис и Лева, а также миниатюрная и не склонная к труду Фанюся. Таким образом, все три семьи были связаны родственными узами, и из них наименее обеспеченной и более перспективной была семья Пинхасевичей. Борис, которому было лет 25, и Мося, на пару лет младше, ранее занимались торговлей, но были готовы к любой работе. Лева, который был младше меня на год, также был крепким парнем. Эта семья обустроилась и сразу начала участвовать в сельских работах.

В июле-августе молодежь была перегружена полевыми работами, поэтому по вечерам они не собирались, не встречались и подростки, да и пионерская деятельность совсем заглохла. Мы не проводили у себя какой-либо пионерской работы, и потеряли связь с организацией в Джанкое. Меня как звеньевого, в октябре при отчете очень резко критиковали, особенно Белла и Рувим Журбины. Я пытался оправдываться тем, что мы были заняты другой, не менее полезной работой. Всякие сборы и развлечения нельзя проводить в ущерб основным нашим обязанностям перед семьей и обществом. Мои доводы были признаны неубедительными.

Так протекала жизнь в Кодымо в 1926 году. Единственное, что к этому времени приобрело традиционную форму — это соблюдение субботы в семьях, несмотря на то, что молодежь обычно не прекращала работы. Наличие в поселке мельницы и близость к Джанкою очень эффективно использовались для получения доходов, не связанных с землей. В этом кодымовцы проявляли несравненно большую изобретательность, чем жители окрестных поселков. Именно это становилось значительной частью доходов большинства семейств, отодвигая на второй план сельское хозяйство.

Заботы нашей семьи

Как только мы закончили труднейшие работы по уборке зерновых, продолжавшиеся два месяца, созрели арбузы на товарном баштане и их надо было срочно реализовать. Кроме того, требовалось срочно запахать плугом первое и второе поля, а после уборки арбузов подготовить часть третьего поля, занятого ими. Необходимо было также убрать хороший урожай кукурузы и подсолнечника и подготовить почву под посев яровых. Далее к 15–25 сентября предстояло засеять три поля озимыми, а в начале октября — еще четыре гектара. В октябре требовалось вспахать четвертое и шестое поля, так что до самой зимы предстояло напряженно трудиться.

Рано утром 23 августа из Джанкоя на извозчике приехали три весьма солидных на вид покупателя арбузов на корню. Мы вывезли на нашем транспорте покупателей на баштан. Нашу сторону представляли папа, Саша и я. Огромный баштан 500 метров в длину и 60 метров шириной представлял величественное зрелище: на всем протяжении он равномерно и густо был покрыт огромными тёмно-зелёного цвета (Туман), полосатыми (Крымский победитель) и белыми (Донской белый) арбузами. Блеск росы в лучах солнца усиливал впечатление. Осмотр баштана с высоты брички не мог не вызвать восхищения, и купцы его не скрывали. В арбузах они прекрасно разбирались и без особого выбора сами сорвали по одному арбузу каждого сорта и тут же на бричке их апробировали. Арбузы не только были очень выровненными по размерам и зрелости, но и очень высоких товарных качеств. В общем, на оценку качества арбузов были затрачены минуты. Была оценена и масса урожая — со всего баштана примерно 198 тонн.

Покупатели предложили 1,5 копейки за килограмм, но отец не согласился. В Джанкое такие арбузы стоили 20–25 копеек за штуку, и за неделю мы могли бы распродать большую часть урожая. После небольшого обсуждения проблемы сговорились на цене 2 копейки за килограмм. Тут же покупатели выдали отцу 2000 рублей, а остальные 1960 рублей обязались выплатить после сбора половины арбузов, через день.

Оказалось, что покупатели уже располагали в Джанкое пятнадцатью вагонами для загрузки арбузов. Были у них и нанятые специалисты-грузчики арбузов, которые обеспечат быструю разгрузку гарб с доставленными арбузами и загрузят их в вагоны. Предстояло нанять сборщиков арбузов с баштана и перевозку их в Джанкой.

Прямо с баштана мы привезли покупателей в молоканский поселок, где они быстро наняли сборщиков, которые приступили к работе с середины дня. Здесь же они договорились с четырьмя хозяевами о перевозке арбузов гарбами. Две гарбы обеспечивали мы. Остальные шесть гарб были зафрахтованы в Кодымо. В специально подготовленную для перевозки арбузов гарбу помещалось около 300 арбузов, загрузка на баштане шла силами возчиков, разгрузку проводили грузчики. За доставку одной гарбы выплачивалось 10 рублей.

Все организационные вопросы были решены очень быстро, один из покупателей остался у нас для руководства сбора арбузов и их доставкой, а его коллег я отвез в Джанкой, так как утром следующего дня предстояло начать прием доставленных арбузов.

Работа была организована рационально и оперативно. Папа следил, чтобы при срыве арбузов не разрывали и не вытаптывали плети. Арбузы четвертой завязи величиной с кулак могли, если не будет заморозков, успеть достигнуть значительных размеров.

Первую продольную колею по середине баштана пришлось проложить мне. В мою гарбу были запряжены три жеребца, которые легко вывезли груженую арбу на твердую дорогу. За мной двигалась гарба Саши. Последующие гарбы уже двигались по образовавшейся колее.

В общем было вывезено 108 гарб арбузов и к вечеру 28 августа вывоз арбузов был закончен, я заработал 130 рублей, а Саша — 100 рублей. Изменился внешний вид баштана — он выглядел разгромленным, опустошенным, с дорогой, проложенной по середине.

В последний день августа я, захватив бочку воды, корм для лошадей и еду для себя, я отправился на рассвете проборонить тяжелыми боронами пятое поле.

Я вернулся домой с боронования рано. Отец сказал, что если я хочу заработать, то завтра предстоит вывезти с мельницы на станцию два вагона муки. Платить будут по 10 копеек за пуд при погрузке здесь, перевоз и выгрузку мешков в вагон. Кодымовцы очень охотно согласились с этими условиями. На наши двухметровые дроги можно было укладывать мешки в три ряда, что составляло 120 пудов. Отец был занят подготовкой последующих работ на полях, так что мне предоставлялась полная свобода действий.

Лошадей хорошо откормили, и на рассвете мы с отцом подъехали загружаться. Мы уже были в третьем ряду, что удлиняло путь к бричке на 8 метров. Однако я быстро справился с загрузкой дрог, моя тройка шла ходко и на разгрузке я был первым, подъехав прямо к двери вагона, и разгрузил дроги за полчаса.

При второй загрузке я был в первом ряду и затратил на загрузку час или чуть более. Я напоил лошадей и уехал во второй рейс первым. После третьего рейса я вернулся домой еще до захода солнца, заработав 36 рублей.

День 1 сентября 1926 года был особенным для нашей семьи — Рахиль родила сына Гришу. Это был первый внук у моих родителей и мой первый племянник. У меня это событие переплелось с поездками в Джанкой, когда я, самый младший из всех, занятых на этой работе, справился с ней проворнее и с большей легкостью, чем остальные.

На рассвете 2 сентября отец и я, прихватив бочку воды, корм для лошадей и еду для нас, выехали для запахивания первого поля. Мальчик, как всегда в таких случаях, следовал за нами.

Мы начали пахоту на восходе солнца. Лошади хорошо держали борозды. После второго круга отец решил присоединить к плугу одно звено бороны. Папа прошел за плугом и третий круг, чтобы окончательно проверить слаженность лошадей и качество пахоты. С четвертого круга я один сопровождал лошадей, работа доставляла мне удовольствие.

В полдень мы сделали перерыв, чтобы покормить лошадей, пообедать и немного отдохнуть. Мы пристроились со стороны задка повозки, под устроенным отцом навесом, здесь же находился и Мальчик. По расчетам отца за четыре дня мы должны были справиться с запахиванием первого поля, потом — субботний перерыв и сделаем второе поле. Между делом отец напомнил, что 16 сентября начинаются занятия в школе.

Я спросил у отца, почему не отделяется хозяйство Саши. Дом его отстраивается, значит, он будет жить самостоятельно. На это отец ответил, что Саша пока не готов к самостоятельному ведению хозяйства, Роня даже корову как следует не может выдоить. Если передать Саше пару лошадей и пару коров, то он увязнет в заботах о них и ничего более делать не сможет. Ему не на кого опереться, так что пока Саше невыгодно отделяться, а для нас такое совмещение хозяйства не слишком обременительно, хотя и сопряжено с некоторыми осложнениями, даже неприятностями.

Наш обеденный перерыв продолжался не более полутора часов, после него работа шла слажено, и к закату мы запахали значительную часть поля.

За четыре дня, к пятому сентября, мы закончили пахоту первого поля, и приехали домой засветло. К вечеру к нам пришел Арон Брук с просьбой помочь ему в обмолоте озимого ячменя — некому стоять на отбое от молотилки соломы и половы. Этим он и просил заняться меня. Это работа не на полный день, и за нее предлагалось 3 рубля. Папа отнесся к его просьбе благосклонно, работа эта нетяжелая, но неприятная из-за пыли, проникающей в нос и горло. Однако помочь новоселам надо, и я «зафрахтовался».

Начали мы молотьбу после восхода солнца, но проходила она как-то неорганизованно, с простоями. Мы закончили обмолот до заката. Я вдоволь наглотался пыли, которая липкой пеленой окутывала всю молотилку, а особенно зону сброса соломы.

Вечером наниматели со мной не расплатились. Просить деньги я не стал, так как у нас в семье это считалось неприличным.

На следующий день на рассвете папа и я уехали пахать второе поле. Все шло по отработанной схеме, но к вечеру я почувствовал покалывание и жжение в горле, некоторый озноб, но крепко уснул. Утром мы снова выехали на рассвете. Вначале все шло, как обычно, однако в обеденный перерыв я почувствовал возрастающую боль в горле. У меня вспухли подчелюстные железы, раздуло шею. В обед я ел только арбуз, так как мне стало больно и трудно глотать. После обеда папа управлял лошадьми, а я с Мальчиком отлеживался под бричкой. У меня, вероятно, поднялась температура, я засыпал и просыпался от возрастающей боли, перед глазами — красные круги.

Вечером я только выпил маленькими глотками кружку горячего молока. Кто-то подсказал маме смазать мне шею йодом и положить согревающий компресс. Мама добросовестно выполнила этот совет. Теперь у меня все пульсировало и горело не только внутри, но и снаружи. У меня начал распухать язык, ночь я не спал, метался, но к утру все же уснул.

Утром я проснулся около девяти часов, папа с Сашей уже уехали в поле. У меня распух язык, я не мог не только есть, но даже разговаривать. Днем боль усилилась. Вечером, когда папа и Саша вернулись с поля, мое состояние было настолько болезненным, жалким и необычным для меня, что Саша немедленно поехал за врачом в Джанкой. Он привез Антона Ивановича Беккаревича, фельдшера, отца моего соученика Германа. Этот опытный по всем вопросам доктор осмотрел мою шею и глотку. Он установил, что мне сожгли кожу на шее, которая сползала полосами, у меня зреет огромный нарыв в корне языка. Он даже назвал возможную причину — попадание ости зерна, в его практике такое бывало не раз. Он рекомендовал дважды в день накладывать согревающие водочные компрессы, хотя при таком ожоге они сами по себе становятся болезненными. В заключении, полушутя-полусерьезно, он сказал: «Если этот парень выживет, то к сорока годам у него спина будет, как гардероб». С этим, получив 10 рублей за визит, он уехал с Сашей домой.

Я ничего не ел и объяснялся только с помощью жестов, рот был забит распухшим языком. Я не мог глотать, но дышал через нос без затруднений. К вечеру 10 сентября мое состояние ухудшилось, вечером Саша снова поехал за врачом и привез доктора Толстого. Это был худощавый, среднего роста седовласый человек, выглядевший старше своих пятидесяти лет. В моей памяти сохранилось прикосновение холодных и сухих пальцев к моей воспаленной шее, голове, груди. Ничего нового по сравнению со сказанным фельдшером, он не отметил, но рекомендовал утром отвезти меня в больницу. Он не исключал, что может потребоваться операция (трахеотомия), если опухоль увеличится и перекроет дыхательные пути.

Утром 11 сентября меня привезли в больницу, приняли и уложили в длинном пустом коридоре на жесткую койку, покрытую желтой простыней. В конце коридора находилась дверь, ведущая в довольно грязные туалеты и умывальники.

Может быть, я был сверхплановым пациентом, и потому персонал больницы не уделял мне никакого внимания. Два или три раза я слышал: «этот с нарывом в горле». Если бы Дина была в городе в это время, то она сама бы подключилась к уходу за мной, но она была в командировке и не знала о моей болезни.

Вероятно, фраза «этот с нарывом в горле» освобождала от необходимости приносить мне еду, а говорить я не мог, поэтому 11 и 12 сентября мое тяжкое одиночество никем не нарушалось. Я не имел опыта нахождения в больнице в положении больного, поэтому принимал все происходящее, как должное.

Такие размышления стимулировали мою выносливость, я полагал, что раз заболевание несерьезное, то надо его переносить, как подобает крепкому мужчине. Мне ни разу не меняли повязку, может быть, уменьшилась острота боли или я просто приспособился к ней.

Вечером 12 сентября привезли мужчину с переломом ног. Его не оперировали, а сделали повязку и положили на освободившуюся койку. Он громко стонал и к нему постоянно вызывали медсестру. Двери в палатах держали открытыми, чтобы соседи больного по палате имели возможность позвать сестру. Новый больной стонал от боли, и в эту ночь пациенты не спали.

К утру 13 сентября я почувствовал, что моя раздутая и затвердевшая шея стала несколько мягче, пульсирующая боль начала стихать. Я лежал на правом боку, совершенно не ощущая распухший язык, заполнивший всю полость рта. В горле заклокотало от хлынувшего из нарыва гноя. Я сумел подняться и нагнуться, ухватившись за спинку кровати — изо рта выходил гной. Я начал массировать подчелюстные железы, опухоль языка стала спадать. Минут пятнадцать продолжалась эта довольно мучительная процедура. После этого я сам поковылял к медсестре. Объясняться я еще не мог, но мой вид и выделяющийся гной не требовали комментариев. Я увидел стакан и полотенце, которые взял, не спрашивая разрешения. Тут же была раковина, и я начал полоскать рот. Эта процедура заняла не менее получаса, сестра смотрела недружелюбно, но покорно. Я объяснил, что основная масса гноя осталась у моей кровати. Сестра прошла со мной, но убирать не стала — это была работа санитарки, которая должна была прийти позже.

Так я встретил утро воскресного дня. У меня исчезло желание лежать, хотя я чувствовал слабость и нетвердость в ногах, но боли исчезли и начался быстрый спад опухоли шеи, я начал шевелить языком и глубоко дышать.

Около девяти утра ко мне пришли мама, папа и Саша. Я хоть и гнусаво, но определенно произнес: «Домой!». Моя выписка прошла также беспрепятственно, как и прием. Мы ехали на гнедых жеребцах, настроение было хорошее.

Дома опухоль еще спала. Я полоскал рот горячей водой, и этот процесс ускорился. От еды я отвык и голода не испытывал, хотя очень похудел и ослаб. За восемь дней болезни я потерял 8 килограммов. К обеду я уже начал понемногу говорить, но в еде ограничился только горячим молоком.

Утром я почувствовал зверский аппетит и возможность его удовлетворить. Опухоль языка почти полностью рассосалась, вероятно, началась зарубцовка раны. Утром я уже безболезненно съел стакан сметаны с хлебом, а через час — второй. Обедал я уже вместе со всеми, силы мои начали восстанавливаться. До начала занятий в школе оставалось два дня, но дома решили, что мне нужно подкрепиться после болезни, и потому на занятия я смогу выйти 21 сентября.

Эта неделя, в течение которой я находился на положении выздоравливающего, ознаменовалась тремя событиями. Прежде всего, я познакомился с Ривой Корженевич, племянницей Давида Брука. Она была ученицей седьмой группы, и, следовательно, нам предстояло учиться вместе. Это была сформировавшаяся, очень жизнерадостная шестнадцатилетняя девушка с большими сине-зелеными глазами, каштановыми с золотистым отливом волосами, с нежным здоровым румянцем. У нее были правильные черты выразительного лица, волевой подбородок, маленькие красивые, но сильные руки. Она одевалась более чем скромно, что объяснялось ее положением в семье, однако в любой одежде она выглядела складной, красивой и привлекательной. Не одежда служила ей украшением, а она сама как-то естественно придавала своему скромному наряду нужную пикантность и привлекательность. С товарищами она была добросердечна, общительна и заразительно оптимистична.

Ее двоюродный брат Лева Пинхасевич был учеником шестой группы и намеревался учиться в Джанкое. Он был старше меня на год, коренастый и крепкий, но чуть уступал мне в росте и габаритах. Подражая своему старшему брату Борису, он любил петь модные романсы, играл на мандолине и вообще претендовал, и не без оснований, на ведущее место в обществе подростков.

С этими ребятами я познакомился на второй день после выхода из больницы. Почти все подростки собрались у нас возле стога соломы, под которым были свалены арбузы нетоварной кондиции, предназначенные для скота. Среди них было немало небольших зрелых арбузов, очень сочных и сладких, нужно было только умело их выбрать, чем я и занимался. Они легко разламывались пополам, а далее их поглощение сопровождалось шутками и хохотом.

Второе событие произошло через три дня после моего возвращения, когда я чувствовал себя уже вполне прилично. Вечером от стада отстала наша телка и ее видели пасущейся около огорода. Нужно было вернуть ее домой. Я взял кнут и вскочил на нутряка, не зануздав его, так я не раз поступал с лошадьми более резвыми и строгими, чем он. Я почти с места пустил его в галоп. Когда мы промчались мимо молотилки, «наградившей» меня нарывом в горле, нутряк круто развернулся и понес меня под элеватор, низко наклонив голову. Он легко мог проскочить под двумя железными поперечными опорами элеватора, отстоящими примерно на два метра от земли. Меня же, мчавшегося на большой скорости, эти поперечины могли в лучшем случае искалечить. Разворот жеребца и его коварный трюк были для меня полной неожиданностью, и я не успел ничего предпринять, чтобы предотвратить его проход под элеватором. У меня не было никаких возможностей, как и у мужчин, наблюдавших за этим с отчаянным изумлением. Когда до перекладины осталось не более пяти метров, а удар пришелся бы мне по груди, я бросил повод и кнут, вытянул вперед обе руки и вцепился в перекладину, когда нутряк проносился под ней. Руки мои оказались достаточно сильными, чтобы амортизировать и предотвратить удар о перекладину. Я повис, соскользнув со спины ускакавшего коня. Далее я, разжав пальцы, спрыгнул на землю, подобрал кнут и направился к нутряку — он в это время крутился около кобылиц Розина, которые и были причиной его маневра. Теперь я его зануздал цепью, перекрывающей одновременно и носовую часть морды. Нутряк вздрагивал не только от предчувствия расправы, но и от возбуждения, вызванного близостью кобылиц. Я вспрыгнул на него по-цыгански, натянул вначале повод. Он даже пытался подняться на дыбы, за что получил кнутом по ушам. После выяснения таким образом наших взаимоотношений, я пустил коня галопом, и он проявил полную покорность. Я пригнал телку, которой тоже досталось за недисциплинированность. Получив несколько ударов кнутом, она неслась домой вскачь, почти не уступая в скорости коню.

Дома я не распространялся об этом происшествии, но слух о нем быстро разнесся по Кодымо. Вечером папа с огорчением сказал: «Я ведь много раз говорил, что коню нельзя доверять.»

В воскресенье 20 сентября я взвесился — мой вес достиг 78 килограммов. За неделю, проведенную дома, я с лихвой перекрыл потерю, вызванную злосчастным нарывом.

В заключительном этапе сбора арбузов на баштане я не участвовал. С товарного баштана собрали пять гарб арбузов четвертой завязи. Наша семья и семья Зимы были обеспечены арбузами до Нового года.

Уборку кукурузы и подсолнуха тоже проводили без меня. Кукурузы собрали более восьми тонн, и возникла проблема ее хранения и сбыта. При содействии бригады строителей прямо во дворе соорудили три деревянных закрома на сваях, плотно укрытых черепицей. Каждый закром вмещал до трех тонн початков. Преимущество таких сооружений в том, что початки, помещенные в них, продолжают подсыхать и не плесневеют. Подсолнечника намолотили более тонны. На крупные семена было легко найти оптового покупателя. Мы оставили себе семена на посев и мешок для домашнего потребления.

В это время продолжались строительные работы. Были навешаны двери, вставлены окна, шло установление печей, завершалось устройство потолочных перекрытий и простенков. В нашем доме входная дверь в южной продольной стороне вела в коридор, слева дверь из коридора вела в большую комнату с двумя окнами на юг, из которой — дверь в несколько меньшую комнату с одним окном. Из коридора был вход в обширную кухню, там находилась русская печь. Таким образом в нашем доме было три комнаты площадью около 60 метров, большая кухня-столовая и просторный коридор. После заселения дома, в жаркое время года мы питались в коридоре, зимой — в кухне, а в торжественных случаях — в самой большой комнате. Однако дом не был еще готов к заселению — он нуждался в просушке и побелке. Заселиться нам удалось только в мае 1927 года.

Осенние заботы переходили в зимние: продолжалось строительство, все больше внимания требовалось реализации урожая. По-прежнему отец и Саша были ежедневно заняты и часто с грузом или за грузом выезжали в Джанкой.

Возобновление учебы

В понедельник 21 сентября в компании с Ривой Корженевич и Левой Пинхасевичем примерно в 7 часов утра мы пошли в школу. Еще стояла теплая осень, и хождение на занятия не было затруднительным. Рива мне рассказывала, чем занимались в течение недели, и я не испытывал ощущения отставания в учебе. Неизбежность чего-то нового, незнакомого возбуждала и тревожила. Приступая к учебе, я резко менял уклад своей жизни, сложившийся весной и летом. Однако я ощущал и какую-то принужденность, добровольно свершаемую над собой. Хозяйственная и трудовая деятельность, которой я занимался с инициативой и полной отдачей весной и летом, увлекала меня намного больше, чем перспектива учебы. Достигну ли я в учебе той же увлеченности, что и в работе?

Первая новость, с которой я встретился в школе, это то, что седьмая группа теперь только одна, и для занятий нам отвели заднюю половину актового зала. Из-за моего опоздания к началу учебы, мне досталось место на предпоследней парте в крайнем ряду. Моим соседом был Шаламов, а сзади сидел, пока одиноко, Борис Шапиро. Не было ни одной парты, где вместе сидели девушки и парни. Рива сидела на второй парте крайнего четвертого ряда, ее соседкой была Вихман.

В составе преподавателей произошла только одна замена: Дуся исчезла из школы, и на ее место пришел Яков Георгиевич Шкиря. Ему, вероятно, было не более тридцати лет, но выглядел он старше. Среднего роста, худощавый, узкоплечий, светловолосый, с большими голубыми глазами, Шкиря был педагогом нового типа — общительный и доброжелательный, он стремился установить с нами товарищеские отношения, сохраняя при этом определенную дистанцию. В преподавании предмета он выходил за пределы программы, охотно передавая нам свои знания в оригинальной форме. Большое место, даже в ходе урока, иногда отводилось повествованиям биографического характера. Они подавались им для показа преодоленных учителем трудностей в ходе его учебы, или для показа условий, в которых были получены или использованы те конкретные знания, которые мы сейчас постигали (мы изучали анатомию и физиологию человека).

С самого начала знакомства с Яковом Георгиевичем наши отношения стали развиваться по новому, ранее не практиковавшемуся в школе пути. Может быть, ему не всегда удавалось соединить образование и воспитание учеников, как хотелось. Когда усиливался его кашель, урок практически срывался, но мы продолжали спокойно сидеть, горячо ему сочувствуя. Может быть, такие тяжкие уроки имели для нас даже большее воспитательное значение, чем удачные. Мы видели в учителе пример самоотверженного служения любимому и очень нужному в его понимании делу.

Занятия в седьмой группе занимали почти все время и силы. Я вставал в шесть часов, а спать ложился в примерно в 10 часов вечера. Из школы я и Рива возвращались в начале третьего. Постепенно так сложилось, что некоторые уроки и обсуждение изучаемого материала я стал проводить вместе с Ривой. Мы собирались у нас, и дома относились к нашей совместной работе поощрительно и уважительно. Однако Рива могла приходить на занятия не ранее пяти часов дня. После обеда ей требовалось выполнять ряд обязанностей по дому, в том числе наносить воды для всей семьи на следующий день. Дядя и тетя никогда этим не занимались, только Рива по сложившемуся распорядку, вооружившись двумя двенадцатилитровыми ведрами, выполняла эту работу. От дома до артезианского колодца было примерно 400 метров, и ей приходилось делать 3-4 захода. Все это не ускользнуло от внимания кодымовцев. У нас дома сочувствовали Риве, тем более что Лева Пинхасевич к этой работе никогда не привлекался.

Я в это время тоже был занят работой по дому, в том числе и доставкой воды, но у нас для этого была специальная тачка, на которой установлена большая дубовая бочка. Кроме того, я здоровый мужчина, и для меня такая работа — не более чем прогулка.

Все же стало нормой, что Рива ежедневно приходила к нам, и мы занимались около трех часов. У нее, как жительницы Брянской области, был типичный московский «акающий» акцент. Это было замечено прежде всего в школе Петром Сергеевичем Соколовым. Отмечали это и у нас дома. Этот акцент очень гармонировал с ее внешностью, живостью и общительностью. И я дал ей прозвище «Кацапка».

На первых порах мне казалось, что по ряду предметов Рива обладает большим объемом и глубиной знаний. В самом процессе приготовления уроков ей было присуще большое усердие и тщательность. Вместе с тем, в обсуждении изучаемого материала она не проявляла оригинальности суждений и находила достаточно поводов для критики моих упражнений в этой области.

Особое впечатление на меня производили уроки Шкири и Соколова. Шкиря большое внимание уделял характеристике типов конституции человека. При этом он, исходя из позиции тогда еще не осужденной в СССР евгеники, связывал это с возможностью и необходимостью улучшения рода человеческого за счет продуманной системы гибридизации конституционных типов. По своей классификации, заимствованной из учебника, он разделил всех парней нашей группы по типам конституции. Так, Альтшулер был отнесен к мышечно-церебральному типу, Дзенит — к церебральному, я — к висцерально-мышечному типу. Девушки по непонятным причинам в этой классификации не оценивались, хотя по логике это требовалось.

Вокруг обсуждаемого материала дискуссия все же развернулась на уроке. Использованная классификация типов конституции человека практически казалась доступной, но не совсем приемлемой. Лично мне казалось неправильным, что из-за ровной линии волос на лбу, без мысов и средней выпяченности, исключается присутствие церебрального начала в моей конституции. Я не стал протестовать в открытую, но заметил, что выездка и тренировка лошадей часто имеют большее значение для формирования их качеств, чем порода.

Шкиря с большим вниманием отнесся к этому замечанию и уделил его обсуждению много времени. Он соглашался с ролью тренировки в выявлении и укреплении тех качеств, которые предопределяет у человека конституция. Более того, тренировка и упражнения могут в равной мере способствовать предотвращению тех нежелательных тенденций в развитии и деятельности человека, которые тоже предопределяются типом конституции. Каждому важно знать, к какому типу относится его организм, соответственно сам он может выбирать род своей деятельности.

Шкиря разъяснял, что реализация такой системы использования трудовых и творческих возможностей общества встретится с трудностями морального и этического характера. Необходим высокий уровень культуры, когда все это станет естественным процессом.

Реализация возможностей евгеники и педологии для улучшения творческих и трудовых возможностей общества считалась перспективной. На протяжении нескольких лет эта проблема активно изучалась и обсуждалась в школах и ВУЗах. За рубежом изыскивались деликатные, приемлемые в моральном отношении пути ее реализации. В середине 30-х годов в СССР евгенику и педологию отнесли к разряду вредных буржуазных наук, и они были запрещены к изучению и применению.

Шкиря, как всегда, не ограничился чисто теоретической проработкой заинтересовавшей всех темы. Он принес на урок два динамометра, один — для определения силы сжатия кисти рук, второй определял подъемную силу рук и, особенно спины. Ручной динамометр был рассчитан на 60 килограммов, Альтшулер и я продавливали его до предела. Спинной динамометр был рассчитан на 200 килограммов, с третьей попытки я рванул 162 килограмма и превзошел Альтшулера на 3 килограмма.

Петр Сергеевич Соколов не вносил ничего нового в преподавание своего предмета — русского языка и литературы. В первом полугодии мы изучали «Слово о полке Игореве». Мы начали с роли истории в формировании национальных свойств народа. Далее рассматривались источники сведений об историческом прошлом. Очень многие исторические события облекались прежде всего в устные повествования, передаваемые из поколения в поколение, из уст в уста в стихотворной форме.

Петр Сергеевич ссылался на «Илиаду» и «Одиссею» Гомера, где имевшие место исторические события были облечены поэтом в мифическое, а не историческое произведение. Все это занимательно, интересно, но это уже не история.

В конце октября в Кодымо погостить у Пинхасевичей приехал Шура Дубровский, который был их знакомым или дальним родственником. Шуре было 17 лет, и он был уже вполне сформировавшимся молодым человеком, сравнительно невысоким, пропорционально сложенным. Лицо у него было гладким, худощавым, с грустными, глубоко сидящими черными глазами. Он был одет весьма элегантно, всегда в белой рубашке с красивым галстуком, в хорошо отглаженном костюме. Все это резко отличало его от подростков Кодымо, которые даже не мечтали о такой одежде.

В Кодымо Шура пробыл около двух недель. Я не знаю, были ли у него встречи с Ривой и обсуждались ли ими их взаимоотношения в будущем. Я не знал и не знаю до сих пор, как она относилась к его откровенно рекламируемой любви к ней. Может быть, у нее не было ответных чувств, однако не могло не возникнуть хотя бы какой-то удовлетворенности от той горячей любви, которая возникла у парня. У нас, подростков, мотивы приезда Шуры встречали понимание и даже сочувствие. Я представил себя на месте Шуры и решил, что не смог бы с такой откровенностью говорить о своей любви. Или это действительно пылкая любовь, или не придается истинного значения словам.

Незадолго да отъезда Шуры домой большая компания подростков, в том числе Рива, Шура и я, отправились в субботу вечером в кино в Джанкой. Для меня и Ривы это была уже вторая прогулка в город за день. Мы смотрели какую-то сентиментальную американскую картину. Время было позднее, ночь лунная, звездная, по-осеннему темная. Так случилось, что мы с Шурой немного отстали от нашей компании. До этого вечера мы с ним обменивались приветствиями. В этот раз он подчеркнуто проявил ко мне внимание и расположение и доверительно заявил, что хочет со мной поговорить.

Вероятно, темнота стимулирует откровенность. Шура рассказал мне, парню, с которым он первый раз беседовал, о причинах своего приезда в Кодымо, о том, что он любит Риву. Я откровенно ответил, что об этом знает весь поселок, и мы относимся к нему с пониманием и сочувствием. Правда, Рива избегает разговоров на эту тему, и ее отношение к его любви нам неизвестно.

Шура уклонился от ответа, как Рива относится к его чувствам. В то же время можно допустить, что он не сомневается в ответной любви, но она скрывает ее с присущей девушке скромностью. Ему хотелось, чтобы именно я в дальнейшем извещал его в переписке, насколько Рива верна ему. Эта просьба озадачила своей неожиданностью настолько, что я даже не увидел унизительность отводимой мне роли. Я ограничился лишь двумя вопросами: имеются ли у него обещания Ривы на этот счет, и почему он не поручает эту роль Леве Пинхасевичу. На первый вопрос я не получил ясный ответ — с одной стороны он не сомневался, что такие обещания могут быть получены, но, с другой стороны, настаивать на них было бы неприлично. Что касается Левы, то он считал его недостаточно надежным и серьезным для такого деликатного поручения.

С детской наивностью я все же спросил у Шуры, как он представляет себе их совместное будущее, ведь пожениться они смогут не ранее, чем через три года, когда Рива окончит школу. Если ему так трудно было пережить в разлуке месяц, то как хватит у него сил на три года. В ответ я получил недоуменные вздохи и ничего определенного.

В общем, я был ошарашен неожиданным содержанием беседы и буквально растерялся. Исповедь, приобщение меня к такому личному и сокровенному делу подкупали и втягивали в сферу отношений, с которыми я еще не сталкивался. Однако сама просьба стать наблюдателем за взаимоотношениями девушки с товарищами, да еще информировать об этом влюбленного в нее парня, прояснялась для меня во всей своей унизительной и циничной сущности. Я сказал Шуре, что Рива мне нравится, как хороший и надежный товарищ, и я ей должен рассказать о нашем разговоре, иначе мое поведение по отношению к ней будет бесчестным. Это Шуру не обескуражило, видимо из-за влюбленности он лишился возможности рассуждать и думать о последствиях своих поступков.

Так ни о чем не договорившись, мы дошли до Кодымо, тепло распрощались и разошлись по домам. Я рассказал Риве о просьбе Шуры, она не высказала своего отношения к ней, но и не осудила ее. Я не знаю, переписывались ли они, мне Шура написал несколько писем. Я ему отвечал, не касаясь оценок поведения Ривы, кстати, в моем представлении оно было идеальным. Рива пользовалась всевозрастающим уважением в школе и среди кодымовских подростков.

Постепенно из писем Шуры я почувствовал, что его любовь перестала быть лейтмотивом его поведения. Вероятно, этот временный душевный недуг прошел, и он вернулся к возможности трезво оценивать обстановку.

В ноябре мы начали изучать пищеварение. Пока знакомились с анатомией, все шло гладко, но когда мы перешли к физиологии, у меня возникли затруднения. То ли Яков Георгиевич не дал нам из-за своего недомогания объяснений, то ли я почему-то не уловил их, но так получилось, что многие знания о выработке и функции ферментов, роли химической среды и многое другое пришлось черпать из учебника. Автор Кабанов изложил эти данные весьма схематично.

Когда я обнаружил, что ничего о ферментах не знаю, то не нашел ничего лучшего, как прекратить посещение уроков Шкири. Я пропустил четыре урока. Шкиря, вероятно, заметил нарочитость моих пропусков, но не придал этому значение и не осведомился о причине моего отсутствия. После этих пропусков меня охватило отчаяние. Я осознал, что поступаю глупо и трусливо. Пришлось основательно разобраться во всем, что касается пищеварения и ферментов, так как в группе уже закончили проходить эту тему. Когда я появился на уроке, Шкиря спросил, почему у меня были пропуски. Я честно ответил, что не смог разобраться в материале о железах, вырабатывающих ферменты.

— Ну, а теперь ты разобрался? — последовал логичный вопрос. Я ответил утвердительно. Шкиря не устраивал мне экзамен, но, казалось, поверил моему утверждению. В дальнейшем у него было достаточно возможностей убедиться, что я его не обманывал.

Вторая половина ноября была ветреной и холодной, ночью подмерзало. Северные и северо-западные ветры даже при небольшом морозе насквозь пронизывали тело холодом, обжигали руки и лицо. В школу часто приходилось идти против ветра и пригибаться, зато на обратном пути мы двигались с удвоенной скоростью.

Моя одежда соответствовала погоде. У меня на ногах были сапоги, а от холода защищала суконная гимназическая шинель, купленная по случаю на толкучке. Рива ходила в школу в старых ботинках дяди, которые были на 3–4 размера больше, чем нужно и не только протекали, но и продувались. Для утепления в них набивалась солома и ветошь, тем не менее она умудрялась в них бодро и быстро передвигаться и по грязи, и посуху. Поверх платья она одевала вышедшую из употребления тетину кацавейку и закутывалась платком. Никакой заботы о том, чтобы наряд гармонировал с фигурой и шел к лицу девушки, не проявлялось, задачи такие не ставились. Но эти наряды не только не уродовали Риву, а как-то подчеркивали ее миловидность и складность. Бедность ее одеяния никоим образом не отражались на ее самочувствии и положении, занимаемом среди соучеников.

В декабре началась распутица, дни стали настолько короткими, что в темноте приходилось месить грязь, продвигаясь в школу. И тогда Леву Пинхасевича и Риву на зиму устроили в Джанкое. Я тоже перебрался к Дине на это время.

Джанкой зимой утопал в грязи. Идя в школу и обратно, мы испытывали те же неудобства, что и по дороге из Кодымо в Джанкой, однако экономили силы и более двух часов ежедневно. Это позволяло больше времени уделять чтению и другим полезным развлечениям.

Мы с Ривой занимались в моей «резиденции» у Дины, где могли без помех работать 3–4 часа. Изредка мы ходили в кино, примерно два раза в неделю я заходил в клуб, находившийся рядом, где имелась комната для игроков в шашки и шахматы. Мне доставляло удовольствие наблюдать за игрой, а иногда и самому участвовать. Там я однажды встретился с Владимиром Федоровичем Тарковым. Он пришел со своими шахматами, и мы разыграли с ним две партии. Далее мы встречались довольно регулярно, заранее договариваясь о времени встречи. Эти встречи доставляли нам удовольствие, но разговоры касались только шахмат.

Крыльцо дома, где жила Дина, находилось рядом с жилищем, где обитал участник гражданской войны — пьяница, регулярно поколачивающий свою жену. Как-то в середине декабря вечером, закончив уроки, Рива и я вышли на крыльцо. В этот момент с шумом и треском распахнулась дверь в доме напротив и из нее вылетела взлохмаченная, в разорванной блузке жена пьяницы. Она кинулась к нам, а за ней с увесистым молотком и с криком «Убью» бежал ее муж. Почти одновременно они оказались на нашем крыльце. Он замахнулся, отведя правую руку с молотком высоко вверх и назад. Я успел схватить его под кистью и резко крутанул назад и вниз. У него хрустнул плечевой сустав, молоток выпал из обессиленной руки, он обмяк, начал громко просить, чтобы я его не бил. Молоток я оставил себе в качестве сувенира. Агрессора я втолкнул в дом, супруга его тоже оказалась пьяной. Рива о чем-то участливо с ней говорила, но я без особой деликатности попросил ее удалиться. На этом инцидент был исчерпан, и некоторое время все было спокойно. Позже я узнал, что пьяница стал меня бояться, а жена, когда он начинал злиться и ругаться, пугала его тем, что позовет меня.

В выходные, проводимые в Кодымо, сложился определенный круг работ. В субботу, если мельница работала, я отстаивал одну вечернюю смену на выбойке. С удовольствием разминался, помогая по уходу за скотом. У нас к этому времени было уже шесть коров — потомство Марфы. Возобновились мои воскресные послеобеденные встречи с Марком Менделевичем Бассом, когда мы традиционно разыгрывали две партии в шашки.

Неожиданно для меня папа и Саша распродали лошадей. К концу декабря у нас остался в хозяйстве только мышастый, который становился все более мощным и красивым жеребцом. Рыжую кобылицу отец променял на пару серых украинских волов, худых, но огромных размеров. Папа их поставил на откорм, по его расчетам, в каждом из них к марту будет около тонны первосортного мяса. За полученную выручку можно будет купить пару хороших лошадей.

Начались зимние каникулы, подошел конец 1926 года. Под впечатлением рассказа Соколова я попытался разобраться в том, какие выводы можно для себя сделать из пережитого в 1926 году. Главное, я почувствовал уверенность в способности выполнить сложную и трудную работу, доступную взрослым и крепким мужикам. Это оказало решающее влияние на формирование моего характера и поведения. Я работал не по принуждению, понимая, какое значение сделанное имеет для благополучия нашей семьи. Моим идеалом стал сильный, трудолюбивый и выносливый в труде человек. И я радовался, убеждаясь в том, что мне эти качества присущи.

К учебе я относился серьезно, как к обязанности, в какой-то мере она меня занимала, но пока не вызывала захватывающего интереса. Я с несравненно большим удовольствием готов был заниматься любой другой трудовой деятельностью. И не потому, что она мне легче давалась, чем накопление знаний по учебной программе, просто я был уверен, что физическое напряжение, вызываемое работой, не только приятнее, но и полезнее, чем учеба. Иногда мне даже казалось, что время, затраченное на учебу, наносит ущерб чему-то более важному в моей жизни, чего я могу достигнуть, работая в хозяйстве.

Мне довелось быть причастным к поступкам, требовавшим морально-этической оценки. Это события, связанные с Азой, исповедь Шуры Дубровского с его неожиданной просьбой, разбой Мирры на баштане. У меня не было сложившихся оценок для их рассмотрения. Все, что было связано с Азой, с некоторой натяжкой, но я все же оправдывал. Исповедь Шуры вызывала сочувствие, но была очевидна нереалистичность его представлений.

Злосчастный нарыв в горле и случай, когда нутряк понес меня под элеватор, открыли новую и важную тему. Жизнь наглядно показала, как быстро может человек перейти из состояния полного физического процветания к той грани, когда его существование может оборваться.

В то время я, конечно, не мог четко сформулировать все эти соображения, однако эти размышления и рассуждения постоянно возникали в беседах дома, с Ривой.

И еще одно: в 1926 году я окончательно убедился в бесполезности всего того, чем занимается пионерская организация. После такого напряженного и плодотворного труда я считал постыдным бесцельное марширование по улице под барабанный бой. То, что я почувствовал и ранее, став пионером, определилось у меня окончательно.

В 1926 году я обрел товарища в лице Ривы Корженевич. Ранее, еще в В. Рогачике, у меня были дружки и приятели, но уровень наших интересов и формы их реализации были другими. С Ривой нас связывали совместная дорога в школу и из школы, учеба в одной группе, совместная подготовка уроков и обсуждение заинтересовавших нас вопросов, иногда — посещение кино и развлечения в среде наших сверстников. Наши контакты складывались как естественный процесс без усилий и нарочитости с моей или ее стороны. Наши отношения постепенно становились необходимостью, часто я ловил себя на том, что именно с Ривой хотел бы обсудить возникшие у меня вопросы. В некоторых случаях, принимая решения, я согласовывал их с ее мнением, а иногда просто задумывался над тем, как она к этому могла бы отнестись.

Мне очень нравилась ее жизнерадостность и то, как она вела себя с людьми, черты ее лица, ее несравненный румянец, но я воспринимал все касающееся ее девичьей внешности, как естественный фон того, что определяло наши товарищеские отношения.

Дома у нас относились к Риве с вниманием и пониманием. Она находила такую форму поведения, которая ее сближала со всеми. Саша с любовью и тщательностью заменял ей солому в ботинках, чтобы утеплить их. Маме доставляло удовольствие угостить Риву чем-нибудь вкусным, при этом все знали, что творог вызывает у нее усиление румянца. В общем, в моей семье к Риве испытывали добрые чувства и расположение.

Рива побаивалась Мальчика, который стал очень крупным и действительно страшным псом с медвежьей головой и немиролюбивым нравом. Однако он неизменно встречал ее доверчивым взглядом, помахивая хвостам и стремился хотя бы боком прикоснуться к ней. Это было для него высшей формой доверия и уважения к человеку.

(продолжение следует)