В моей новой школе было немало второгодников, родившихся в начале 1946 года, о которых говорили «отец погиб на войне». Говоря о родившихся в середине того же года, поясняли «на японской войне». Наверное, это не всегда было правдой.

Евгений Друкарев

ЗАПИСКИ ПЕТЕРБУРЖЦА, РОДИВШЕГОСЯ В МОСКВЕ

(окончание. Начало в №1/2019 и сл.)

16. ЦЕРКОВЬ СВЯТОЙ ЕКАТЕРИНЫ

Мой отец все-таки как-то был связан с ядерным проектом. В течение нескольких лет в разговорах родителей мелькало слово «Сухуми», а в 1961 году мы с мамой провели там полтора летних месяца в комнате, снятой для нас по папиной просьбе сотрудниками местного физического института. Отец ненадолго приезжал к нам. Мы получили пропуска, дававшие право входить в шикарный субтропический парк, в котором располагался институт.

Много позднее я узнал, что Сухумский физико-технический институт – учреждение необычное. Он был создан сразу после войны, и в нем работали интернированные немецкие физики и инженеры. Их деятельность была частью ядерного проекта. В нацистской Германии основная работа по созданию бомбы происходила в Баварии, и ведущие немецкие специалисты попали в плен к нашим союзникам. Тем не менее, кто-то оказался и на территории СССР. Вначале сухумский институт был засекречен едва ли не больше, нежели московский Институт химфизики, в который не взяли работать моего отца. В середине пятидесятых годов немцев отпустили в Германию, и режим в институте смягчился. Отец как-то вспоминал, что он пытался перевестись туда на постоянную работу, однако ему вновь отказали в оформлении допуска. Мне не удалось установить, в каком году это произошло.

В конце пятидесятых годов в университет начали приезжать иностранные ученые. В программу пребывания на физфаке обычно включались поездки в Петергоф или в Пушкин и банкет в честь гостя. На эти мероприятия часто приглашали и мою маму. Сегодня все физики более или менее знают английский язык, а в то время поддержать разговор с иностранцем могли лишь представители старшего поколения, получившие образование еще до революции. Моя мама, свободно владевшая английским, беседовала с гостями. Визиты иностранных физиков не обходились без недоразумений.

Датский физик Оге Бор, специалист в области структуры атомного ядра и сын знаменитого Нильса Бора (в 1975 году Оге Бор получит Нобелевскую премию) приехал в ленинградский университет на неделю. Молодой сотрудник кафедры Виталий Очкур пригласил Бора на ужин к себе домой. Такое приглашение требовало разрешения Иностранного отдела университета. Неожиданно Очкуру было отказано « в виду неподходящих условий проживания В. И. Очкура». Виталий Иванович жил с женой и трехлетней дочкой в одной комнате коммунальной квартиры. Одновременно Иностранный отдел рекомендовал принять Бора у Михаила Григорьевича Веселова, недавно получившего квартиру в новом доме.

 Так как Бор и его жена уже были приглашены к Очкуру, решили перенести ужин к Веселовым, при этом делая вид, что хозяева квартиры-Очкуры. Поначалу все шло гладко, но затем жена Бора Мариетта захотела познакомиться с дочкой Очкуров. Услышав, что та спит в другой комнате, гостья пожелала взглянуть на спящую девочку. Пришлось импровизировать: « Дочка спит очень чутко, она проснется и испугается, увидев незнакомых людей…»

 В 1959 году в моей жизни произошло важное событие — меня, шестиклассника, родители сделали полноправным участником вечерних чаепитий. В семье был культ чая и вечерние чаепития, которыми завершался ужин, были важной частью дня. Помимо основного чайника, в доме был еще и старый, игравший вспомогательную роль при заварке. На нем долго подогревался фарфоровый чайник, затем туда засыпался сам чай, и заливался кипятком. Так изготавливалась заварка. В чашку наливалось немного заварки и кипяток. Получался обжигающий темный напиток. Да, да, книги, посвященные чаю и способам его заварки, не считают эту методику лучшей. Но так было принято у моих родителей.

 До сих пор меня не допускали к этому ритуалу, и мне наливали сильно разбавленный, бледно-желтый чай. И вот теперь я был признан достаточно взрослым!

 Пригодным для питья считался исключительно грузинский чай «Экстра». Отправляя меня в ларек за покупками, мама категорически предупреждала: «Никакого другого чая не покупай!». Дело в том, что однажды, когда этого сорта не оказалось в продаже, и я купил краснодарский чай, он был задвинут далеко на полку со словами «Пусть лежит на черный день». Но день, настолько черный, чтобы пить краснодарский чай, так и не наступил. Зато иногда вспоминали, как несколько лет назад в специальном магазине на Невском удалось купить несколько пачек индийского чая.

 Много лет спустя отец рассказал мне, как в самом конце войны одна аспирантка, решая  математическую задачу, хотела выяснить ее возможные физические приложения. Она жила в общежитии, и свой вопрос задала первому встреченному в коридоре физику. После обсуждения задачи физик приготовил чай. Чай был заварен прекрасно, что удивило и обрадовало гостью. С детства она привыкла к хорошо заваренному чаю. Однако в последние годы ее обычно угощали чаем, заваренным полдня назад, а то и накануне. Так познакомились мои будущие родители.

 Следующий, 1960 год начался с того, что я посмотрел первый в своей жизни «взрослый» фильм – «Отверженные», экранизацию романа Виктора Гюго с тем же названием. Несколькими годами раньше я прочел две тоненькие книжки «Гаврош» и «Козетта». Рассказ о Гавроше заканчивался его гибелью, и никаких вопросов не вызывал. А вот история маленькой Козетты, жившей в чужой семье, где ее обижали, казалась незаконченной. В конце появлялся какой-то старик, уводивший девочку из дома. И куда он ее увел? Что потом стало с Козеттой? Родители объяснили, что с Козеттой все будет хорошо, а подробности я узнаю, когда подрасту и прочту книгу Гюго. Честно говоря, название книги меня немного отпугивало. Истории о несчастных бесправных людях за границей и в дореволюционной России были скучны и изрядно надоели. Тем не менее, я отправился с родителями на первую серию.

 Эта двухсерийная картина, с Жаном Габеном в главной роли, шла в единственном на Васильевском острове кинотеатре «Балтика», причем показ первой и второй серий был разделен тремя неделями. На выходе из кинозала после первой серии я встретился со своим одноклассником Колей Егоровым, и мы оба с нетерпением ждали второй серии, смотреть которую пошли уже вместе. Оба, не сговариваясь, раздобыли книгу, и каждый день обменивались впечатлениями. Мы были уверены, что читаем «взрослую» литературу, хотя, как и в прочитанных нами ранее приключенческих романах, автор использовал только белую или черную краску.

 Потом стали читать подряд всего Гюго. Подробное описание собора Парижской богоматери пробудило наш интерес к ближайшему храму. Это была православная церковь святой Екатерины у Тучкова моста. Как церковь она с тридцатых годов не действовала, в ней размещался какой-то склад. Ее огромное здание выходило и на Съездовскую линию и на Тучков переулок. Высокая колокольня, большой купол с фигурой ангела… Мы глубокомысленно рассуждали о колоннах с необычными завитушками, не зная еще о коринфском ордене, и о сложном барельефе на одной из стен. При этом мы совсем не интересовались религией, нам захотелось представить себе, как воспринимали это здание окрестные жители в то время, когда эта церковь действовала и была очень важна для них.

Однажды вечером, когда совершенно темная церковь особенно выделялась среди освещенных зданий, наши рассуждения прервал какой-то проходивший по переулку мужчина. Не берусь сказать, какого он был возраста, но не моложе пятидесяти лет.

—Порт, самое главное-порт,—сказал он,—порт был на Малой Неве, около Биржи. Эта церковь была первым, что видели моряки, когда их корабль входил в порт. А ее колокола —первое, что они слышали».

На следующий день Коля сообщил мне, что порт у Биржи существовал до восьмидесятых годов девятнадцатого века. Наш собеседник не мог этого помнить, но, наверное, слышал рассказы старших. Уже позднее я понял, что годами десятью раньше он, наверное, не стал бы так разговаривать с незнакомыми мальчишками. Его вполне могли обвинить в религиозной пропаганде.

Несколько дней спустя мы шли через мост Строителей, как тогда назывался Биржевой мост, и впервые заметили другую колокольню на противоположном берегу Малой Невы. Это был Князь —Владимирский собор. Вместе с колокольней Петропавловской крепости они образовывали треугольник. «Этот треугольник встречал корабли, входившие в петербургский порт, и моряки чувствовали, что российские императоры, покоящиеся в Петропавловской крепости приветствуют их в своей столице». Нет, это не цитата из Гюго. Эту фразу, или какую-то похожую, придумали мы с Колей, начитавшись Гюго.

Беседу с незнакомцем в Тучковом переулке мы надолго запомнили. И его необычные слова, и обстановка, в которой происходил разговор- вечер, темно, все-таки горят фонари, освещены многие окна, и только церковь стоит совершенно темная. После этой встречи мы неожиданно заинтересовались прошлым Ленинграда, и особенно Васильевского острова. Но не войнами и не сменами властей —мы хотели представить себе повседневную жизнь сто или хотя бы пятьдесят лет назад. Мы часто гуляли по острову. Дворцы Университетской набережной и сфинксы, огромные здания начала века с замысловатыми украшениями и двухэтажные немецкие домики, лавки Андреевского рынка, где были следы старинных вывесок с «ятями» и твердыми знаками и деревянные строения отдаленных линий —все это становилось очень близким. Странно, что новое увлечение пришло к нам таким непрямым путем, благодаря Виктору Гюго.

 Особое очарование остров принимал вечерами. «Гони троллейбусы обратно, и новых мальчиков страши»,—так обращался Бродский к вечернему Васильевскому острову. Мы были как раз «новыми мальчиками», над которыми остров утвердил свою власть.

Все оборвалось внезапно, в конце 1960 года, когда мы переехали на новую квартиру. Новые впечатления надолго вытеснили воспоминания о Васильевском острове. Но не навсегда.

Я знаю о дальнейшей судьбе многих из моих одноклассников. Но следы Коли затерялись.

Прежде, чем увести читателя за Черную речку, по тем временам – на далекую окраину, нужно еще несколько страниц посвятить Зеленогорску.

17. ВАДИК БРАУДЕ, ГАНЕЛИН И ДРУГИЕ

 Три лета прошли в доме 11 по улице Восстания. Дом стоял в глубине небольшой сосновой рощи, довольно далеко от дороги. За ним была невозделанная местность, овраг, заросший кустами. Он был частью оврага в начале Хвойной улицы, о котором я уже упоминал. Вдоль оврага было несколько сарайчиков, в который переселялись на лето семьи обитателей дома, сдавая свои комнаты дачникам. Две семьи владели коровами, которые обитали в крайнем сарайчике.

Большая площадка на краю рощи с подходящими расстояниями между деревьями на ее противоположных сторонах подсказывала основное времяпрепровождение—футбол, который и стал самым ярким воспоминанием лета 1956 года. Быстро сформировались две команды по несколько человек, в основном из соседних домов. Из нашего дома – только сын хозяев Петя Правошинский, который был на год младше меня. Капитан нашей команды, перепробовав своих игроков в разных ролях, назначил меня вратарем. Какое это было увлекательное занятие—защищать ворота своей команды! Помню одно из своих достижений. Нападающий соперников вышел к моим воротам справа, совсем близко, но я почувствовал, что он не пробьет по воротам, а даст пас на левый край…Пожалуй, нужно прекратить этот рассказ, иначе он займет несколько страниц.

 Интересовались мы и футбольным чемпионатом страны, делясь друг с другом новостями, услышанными по радио или прочитанными в ленинградских газетах, приходивших в Зеленогорск на следующий день. Нас радовало, что лидерство захватили не традиционные и немного надоевшие московские «Спартак» и «Динамо», а менее заметная команда «Торпедо» (Москва) и только что перешедший в класс А «Буревестник» (Кишинев). Его потом переименуют в «Молдову». Сочувствовали ленинградским командам «Зенит» и «Трудовые резервы», у которых дела шли неважно.

Петин отец служил в военизированной пожарной охране. Он был одним из первых переселенцев в Териоки, как тогда назывался Зеленогорск. Приехав сюда в 1944 году, он застал еще время, когда в доме на улице Восстания был военный госпиталь. Местное население было, в основном, эвакуировано финнами при их отступлении. Те, кто остался в Териоках, были высланы вскоре после вступления сюда Советской армии.

Спустя три года, в 1959 году, мы снова сняли на лето комнату в этом доме. Первое, что бросилось в глаза—исчезли коровы. Годом раньше правительственным постановлением было запрещено держать коров в городах. Хозяев это сильно подкосило. В сарае, в котором раньше жили коровы, теперь стояли клетки с кроликами. Так местные жители подкармливались мясом. Дачники же лишились возможности на месте покупать молочные продукты.

 Еще в 1946 году Териокам был присвоен статус города. От деревни здесь было гораздо больше, чем от города. Не считая улицы Ленина с несколькими каменными зданиями, люди жили в деревянных домах с огородами и садами. Водопровода не было, воду брали из колодцев. Не было и газа, даже в баллонах. Время от времени раздавался специфический звук рожка. На этот звук спешили дачники с бидонами. Торговец керосином проезжал по Зеленогорску, цистерну тянул за собой тяжелый конь.

 В нашей подростковой компании на этот раз футбола было меньше, его вытеснили велосипедные поездки и просто прогулки в лес. Гонять на велосипеде по Зеленогорску было интересно, он был очень разнообразен. С Комсомольской улицы можно было свернуть направо, в сторону железной дороги, и оказаться в сосновом лесу, в котором была небольшая лесопилка. В этом уголке Зеленогорска всегда стоял запах свежераспиленных стволов. А поворачивая с Комсомольской налево, попадал в узкие тенистые улочки, где у каждого дома был большой сад. И названия улиц здесь были даны с практическими целями. В конце Аптечной улицы, например, была аптека. Кататься по улице Ленина нам запрещали взрослые —здесь проходило несколько автобусных маршрутов. Но мы иногда приезжали сюда посмотреть на немногие сохранившиеся финские городские дома и на странной формы здание кинотеатра «Победа». В нем раньше была кирха. Сразу за проспектом начинался малоисследованный район с горками и старыми усадьбами. За вокзалом была совсем особенная территория, где жилые дома перемежались с железнодорожными мастерскими, а на запасных путях стояли старые паровозы. И совершенно другой маршрут—вблизи дома проходила Келомякская улица, и, как подсказывало название, вела в Келомяки, переименованные недавно в Комарово. Дорога шла через не очень густой лес, в котором виднелись дачи, с расписными наличниками, построенные в начале века. Название улицы кому-то из начальства не понравилось, и ей дали новое, скучное, название Курортная.

А еще были поездки в лес. По Хвойной улице мы доезжали до железной дороги и перетаскивали велосипеды через рельсы. Там эта улица продолжалась уже лесной дорогой. Вскоре она разветвлялась, путь направо вел к Щучьему озеру. Сосны на опушке сменялись лиственным лесом, затем дорога пересекала луг, а по обочинам росли небольшие кусты. Затем опять сосновый лес и огромные, иногда выше человеческого роста, муравейники. Так, проехав километра четыре, мы выезжали к высоковольтной линии, вдоль которой и двигались к озеру.

Не всегда наши поездки там и заканчивались. Дальше дорога уходила уже совсем в глухой лес, и снова разветвлялась. Самая широкая и внушавшая наибольшее доверие тропа шла налево. Однако она постепенно сужалась, и лес по обе ее стороны сменялся болотом. Тропа приводила, в конце концов, в непроходимую топь. Узкая и трудная для велосипедов тропинка, шедшая прямо, вскоре выходила к двум маленьким озерам. Вода была темной от торфа. А сколько здесь было черники! А вот дорожка, бежавшая вправо, превращалась затем в торную дорогу, по которой мы доезжали до реки Сестры. На ее берегу была маленькая деревня, носивщая, однако, гордое название Ленинское. Оттуда шла проселочная дорога в Репино. Это была настоящая деревня, с коровами и свиньями. Впрочем, в августе мы туда не добирались. Немного не доезжая Ленинского были огромные малинники, в которые местные жители почему-то не ходили. Малина доставалась нам.

 В конце июня родители оставили меня на несколько дней одного, и мои велосипедные поездки в лес продолжались до трех часов утра. Никому из нашей компании не удалось преодолеть родительский запрет, и эти прогулки я совершал в одиночестве. Я впервые видел белые ночи, да еще в лесу и на берегу озера. Тогда я и влюбился в северную природу, светлой ночью она казалась особенно хрупкой. На берегу Щучьего озера мне мерещились водяные и русалки, и вспоминалось недавно прочитанное «…Поздно, роща потемнела. Холодеет глубина. Петухи в селе пропели. Закатилася луна». И Ночной всадник, о котором я услышал спустя полгода, скакал белой ночью от Щучьего озера к Зеленогорску, и лесной царь поджидал его где-то на полпути.

 Бывали и пешие походы в лес. В них я отправлялся обычно вместе с Вадиком Брауде, родители которого снимали дачу неподалеку. Из-за плохого зрения он избегал ездить на велосипеде. Мы были знакомы уже очень давно, с дошкольного возраста. Наши мамы как-то разговорились, прогуливая нас в Соловьевском саду. Вадик был на два года старше меня, и я удивлялся его умению спокойно обо всем рассуждать. Как часто, я затевал с ним разговор, будучи очень взволнованным каким-нибудь эпизодом, а иногда и чувствуя себя обиженным! И как быстро несколько слов, сказанных Вадиком, расставляли все по местам. Еще он занимался музыкой и уже несколько лет играл на рояле. Он часто рассказывал мне о знаменитых композиторах от Баха до Прокофьева, при этом напевая их мелодии. Некоторые имена я впервые услышал от него. Потом я понял, что Вадик любил блеснуть своими познаниями и был рад найти во мне благодарного слушателя.

Родители Вадика были намного старше, чем мои, они родились еще до революции Его мама, Екатерина Алексеевна, рано осталась сиротой и воспитывалась в Елисеевском приюте. Об отце Борисе Вульфовиче было известно, что он занимается антеннами и очень засекречен. Современные энциклопедические справочники сообщают, что «специалист в области антенностроения и телевидения» Б. В. Брауде в конце сороковых годов дважды становился лауреатом Сталинской премии, а затем несколько раз был награжден орденами, в частности, высшей наградой страны орденом Ленина. Соответствующие указы не были опубликованы в открытой печати». Семья жила в маленькой квартире во дворе Библиотеки Академии наук. В конце пятидесятых годов дважды лауреат с женой и пятнадцатилетним сыном получили двухкомнатную квартиру в Гавани.

 В наших прогулках по лесу мы с Вадиком попробовали пойти не по дороге на Щучье озеро, а свернуть на первой развилке влево. Вскоре мы вышли на поле с невиданными нами цветами, которое пересекала узкая тропинка. Миновав развалины каменного дома, в котором неплохо сохранилась кухонная плита, мы вышли к бетонированным укреплениям, о которых Вадик сказал, что это дот-долговременная огневая точка. Местные ребята потом объяснили, что мы вышли на финское стрельбище, которое некоторое время после войны использовалось для учебных стрельб и нашей армией, а потом было заброшено. Это было правдоподобно, из дота могла простреливаться большая пустынная территория. Спустя несколько десятилетий вышли публикации по истории Карельского перешейка, они подтверждали эти рассказы. Разрушенный дом был, по-видимому, финским хутором. Позднее Петя рассказал мне, что в послевоенные годы русская семья прожила несколько лет в доме около стрельбища, но потом уехала —жить в лесу было тяжело.

Стремление подробнее исследовать окрестности становилось все сильнее. Хотелось проследить весь путь ручья Хуумоссен—оя, о котором я уже писал в главе 7. Ниже Хвойной улицы ручей пересекал Келомякскую (ну да, Курортную) улицу под крутым песчаным берегом—это был край воронки от упавшей бомбы. Затем проходил по саду старой гостиницы «Ривьера», где образовывал даже небольшой водопад, и вскоре впадал в Финский залив. А где он начинался?

 Предложение отправиться к истокам Хуумоссен—оя энтузиазма в нашей компании не встретило: «вытекает из какого-нибудь болота». Я решил отправиться в путешествие самостоятельно. Вадик предложил назначить контрольный срок моего возращения: «Уж если ты изображаешь Ливингстона, мне, может быть, придется стать Стэнли[1]». Петя снабдил меня резиновыми сапогами. И однажды утром я отправился в путь.

 Начав маршрут от знакомого дома 10 по Хвойной, я быстро прошел луг и лесок, где когда-то лазал по деревьям и вскоре пересек железную дорогу. Здесь начались трудности. Берег Хуумосен-оя не был предназначен для пеших прогулок. Довольно быстро он стал болотистым, и я не раз мысленно поблагодарил Петю за сапоги. За одним из поворотов из воды выскочил какой-то зверь длиной около полуметра. Не знаю, кто кого испугался больше, но, посмотрев несколько секунд друг на друга, мы бросились в разные стороны. Мне хотелось считать встреченное существо выдрой, но Петин отец, выслушав мой рассказ, заметил, что это могла быть и водяная крыса. Затем болотистый участок кончился, но теперь поперек моего пути стали попадаться поваленные деревья, через которые нужно было перелезать. Начиная путешествие, я не боялся комаров, которые, как я заметил, меня почти не кусали. Но здесь водилась какая-то мошка, явно проголодавшаяся и обрадованная моим появлением.

 Часа через два я понял, что нахожусь неподалеку от стрельбища, от которого меня отделяет гряда валунов высотой метра полтора. Конечно, можно было бы попасть сюда непосредственно со стрельбища, но для этого нужно было догадаться перелезть через валуны. Место, в котором я оказался, было весьма живописным. На одной стороне ручья —валуны, на другой—лужайка, вдоль ручья—песок, получается небольшой пляж. Вода в ручье была прозрачной. За лужайкой —холм, на его склоне – сосны. Было начало августа, и черничные кусты были полны ягод. Стоило продираться сквозь болото и завалы, чтобы попасть сюда!

 Намного дальше мне продвинуться не удалось. Началось большое болото, идти через которое я не рискнул. По-видимому, это было правильное решение. Лет десять спустя, разглядывая подробную карту Ленинградской области, я увидел, что болота за стрельбищем обозначены как «непроходимые».

 Вернемся в дом №11 по улице Восстания. Тремя годами раньше мы затевали игры с мячом всюду, где хотели. Теперь около дома делать это было нельзя—на первом этаже сняла комнату семья, в которой был маленький ребенок, и один из родителей всегда прогуливался с коляской. Обычно это был отец ребенка, Рафаил Шоломович Ганелин, а его жена Тамара Сауловна в это время готовила еду. Время от времени кто-нибудь из подростков просил у Ганелина дать покатать коляску, и получал разрешение. Это было очень кстати, так как Рафаил Шоломович сильно хромал, и перерывы в ходьбе были ему необходимы. Младенец в коляске был будущий заслуженный артист Российской Федерации Евгений Ганелин.

 Мой отец быстро познакомился с Рафаилом Шоломовичем, и они много времени проводили вместе, увлеченно беседуя. Если я приближался к ним, то разговор прерывался. По обрывкам фраз я понял, что они обсуждали исторические темы. Я также удивился тому, что слова, которые я раньше слышал с интонациями негативного отношения, такие как «меньшевики» или «временное правительство» произносились Ганелиным совершенно нейтрально.

 Впоследствии отец объяснил мне, что Рафаил Шоломович—историк, в то время он работал над составлением комментариев к первому тому воспоминаний С. Ю. Витте. Трехтомник «Воспоминаний» был опубликован в следующем, 1960 году. Вообще же Ганелин обладал энциклопедической эрудицией, и общаться с ним отцу было очень интересно. Отец был на семь лет старше Рафаила Шоломовича, и был свидетелем событий, которые тот не застал, так что интерес был взаимным. Они говорили и о «ленинградском деле», и о борьбе за власть в Кремле в начале пятидесятых годов, и о советско-германских отношениях перед войной —на последнюю тему Ганелин спустя сорок лет напишет книгу. Тогда, в 1959 году эти события были недалеким прошлым: с момента начала Второй мировой войны прошло двадцать лет, «ленинградское дело» было десять лет назад, со смерти Сталина прошло шесть лет…

 Иногда к беседам присоединялся Алексей Николаевич Цамутали, коллега Ганелина, приезжавший его навестить. Другим частым собеседником был местный житель Сергей Борисович. В конце сороковых годов он работал шофером в одном из ленинградских райкомов или исполкомов, и был свидетелем некоторых подробностей «ленинградского дела».

В эрудиции Рафаила Шоломовича я смог убедиться тем же летом, рассказывая о наших поездках в Ленинское. От Ганелина я узнал, что эта деревня называлась раньше Хаапала. До революции чуть ниже по Сестре было еще село Луутахянтя, довольно известное дачное место, хотя и не такое популярное, как Куоккола, которая теперь именуется Репино. Кроме того, в тридцатых годах по Сестре проходила граница с Финляндией, и как раз вблизи Хаапалы в тридцатых годах туда забрасывали наших разведчиков.

 Впоследствии я не раз встречал Ганелина в Библиотеке Академии наук. Рафаил Шоломович иногда выступал с публичными лекциями, которые я старался не пропускать. Особенно часто я общался с Ганелиным в последние годы его жизни, консультируясь с ним при написании книги о своем деде.

        III. МЕСТНОСТЬ БЕЗ НАЗВАНИЯ

 18. К ВОСТОКУ ОТ ЧЕРНОЙ РЕЧКИ

 Переезд произошел быстро. В сентябре родителям предложили посмотреть их новую квартиру, а 5 декабря 1960 года мы уже переехали. Помню наши опустевшие комнаты на Васильевском, такие просторные без мебели. Университетский грузовичок перевез наши вещи несколькими рейсами, с последним должны были уехать мы с мамой. Я очень удивился, когда мама стала подметать пустую квартиру.

—Зачем, мы же сейчас уедем?

—Именно поэтому. Я не хочу, чтобы первое, что увидят вошедшие сюда люди, был бы оставшийся от нас мусор.

 Итак, новый дом. Типовая блочная пятиэтажка, три подъезда по двадцать квартир. С совмещенным санузлом и без лифта. Сегодня эти дома называют безликим словом «хрущевки». Тогда люди называли их гораздо смачнее: «хрущобы», в созвучии с «трущобы». Окна нашей хрущобы выходили на деревянные опоры линии электропередач, на другой ее стороне тоже строился новый дом. По-видимому, предполагалось, что вдоль высоковольтной линии пройдет новая улица. Во всяком случае, наш новый адрес был Новоторжковская улица 1, а других домов на этой улице еще не было. Этот дом, как и соседний, был заселен, в основном, сотрудниками Университета, жившими до этого в университетском дворе. Здесь поселились и профессора, и уборщицы. Происхождение названия нашей улицы я вскоре выяснил. Ее пересекала трамвайная линия, а вдоль нее щел длинный деревянный забор, за которым находились какие-то мастерские. На заборе прибита старая потертая табличка с надписью «Торжковская улица». Так называлась тропинка, бежавшая между трамвайными рельсами и забором. Далее по направлению к Черной речке стояло несколько недавно построенных блочных домов.

 У местности, в которую мы переселились, не было названия. Недавно Вадик переехал в Гавань, еще один мой одноклассник —на Малую Охту, Аня и Оля два года назад уехали в Среднюю Рогатку —а я куда? Нас отделяло примерно полтора километра от Черной речки, и около полукилометра от станции Ланская. Новоселы, чьи дома были поближе к Черной речке, говорили, что живут в Новой Деревне. Но это было неверно, так называлась старая окраина города, расположенная на правом берегу Черной речки, в то время как их дома были на левом. Мне казалось естественным сказать, что мы живем теперь на Ланской. Но так почему-то не говорили, а где находится Ланская люди, как правило, не знали. Это было странно, так как Ланская была первой остановкой электричек, идущих в известные пригороды Зеленогорск и Сестрорецк.

 Еще несколькими годами раньше трамваи шли от Ланской более километра до следующей остановки Белоостровская улица. Затем ввели новую остановку неподалеку от нашего дома. Никакой территориальной привязки, чтобы ее назвать, не нашли, и она получила название «Строительная». Водители трамваев путались и объявляли ее как «Строительная улица». Такой не существовало, по крайней мере, в нашем районе.

 Моим первым впечатлением было, что я теперь живу в снежной пустыне. Повсюду были огромные пустые пространства, в которых ничего кроме снега не было. Несколько строящихся домов на Новоторжковской на большом расстоянии друг от друга, между ними—только снег. Затем эта улица пересекала Ланское шоссе, и это действительно было загородное шоссе, а не городской проспект. Справа стояло несколько новых зданий, но слева были поля и десяток старых одноэтажных деревянных домов. Далее Новоторжковская шла через заснеженное поле к Удельному парку, который вскоре пересекала сестрорецкая ветка железной дороги. Не намного веселее была и Торжковская улица, тропинка вдоль трамвайной линии. Я уже говорил, что на ближайшей к нам стороне улицы был длинный забор. На противоположной стороне располагались два двухэтажных деревянных дома и старое добротное трехэтажное здание, предназначенное, однако под снос. Жильцы из него уже выехали, двери на лестницы сняты, стекла в некоторых окнах выбиты.

 Живя на Васильевском острове, я привык к всегда многолюдным набережным. Здесь вечерами жизнь замирала очень рано. Единственный магазин, находившийся поблизости, булочная на Ланском шоссе, закрывался в пять часов вечера. За другими продуктами нужно было идти в гастроном в конце проспекта Карла Маркса (в досоветское и послесоветское время —Большой Сампсониевский проспект). Он располагался в огромном, бурого цвета здании, с множеством украшений. Табличка сообщала, что оно построено в 1953 году. Этот дом подавлял своими размерами, а в пасмурную погоду—и темной окраской.. Летом я его увижу по—другому, но об этом чуть позже.

Далее дорога поднималась на горку и превращалась в проспект Энгельса. Здесь перемешивались самые разные строения. Шестиэтажные здания, явно новые, еще не коробки шестидесятых годов, но и без той перегруженности украшениями, как дом на Карла Маркса. Двухэтажные каменные дома, построенные, как объясняли местные жители, немецкими пленными. Судя по всему, ими же и спроектированные—они походили на дома немецких городов, которые мне доводилось видеть в кино. Рядом с ними—несколько деревянных двухэтажных, похожих друг на друга домов.

Затем начинался огороженный каменным забором завод «Светлана». Самый старый, кирпичный неоштукатуренный корпус, построенный еще в девятнадцатом веке, возвышался в центре заводской территории. Родители многих моих одноклассников по новой школе работали на «Светлане». Ходила легенда, что в свое время хозяин завода назвал его в честь своей дочери. Много позднее я прочел, что на самом деле полное название завода было «Световые лампы накаливания», а «Светлана»- хорошо запоминающееся сокращение. К заводу вела железнодорожная ветка. Лишь однажды я видел как шлагбаум перегородил проспект, и паровичок с несколькими вагонами прошел к заводу.

До завода мой обычный маршрут не доходил. Я шел на Светлановский рынок, где регулярно покупал картошку, которая здесь была чуть дороже, чем в магазинах. Однако из магазинной покупки треть приходилось выбрасывать, не говоря уже об очередях. Рынок был окружен деревянным забором, торговый корпус тоже был деревянным. Большой деревянный сарай, расположенный рядом, гордо назывался гостиницей.

—Спроси, откуда картошка,—поручила мне мама перед моим первым походом на рынок. Продавец оказался словоохотливым

 —Из Коломяг, деревня за Удельным парком. И все овощи оттуда. Года три назад здесь продавали коломяжское молоко и творог. Многие имели своих коров. Но мы хоть и деревня, но официально—в городской черте. А коров в городах держать запретили. Теперь все это возят издалека. Я вспомнил зеленогорских жителей с кроликами в бывшем коровнике.

 Еще одним запомнившимся впечатлением от нового района была темнота. Я привык к ярким фонарям на набережных Невы, да и в университетском дворе неосвещенные места нужно было специально искать. Здесь же —еще не оформившиеся улицы, заселенных домов, в которых могли бы быть светиться окна, было немного. Раньше, если мне нужны были карандаши или тетрадки, я ехал в магазин на Невском, иногда шел пешком через Дворцовый мост, и не задумывался о том, что при этом вижу. Теперь же нужно было ехать на Лесной проспект, одна из сторон которого шла вдоль железнодорожной насыпи, и не освещалась. На другой стороне были редкие фонари между скучными домами—коробками постройки двадцатых годов.

 До Лесного проспекта можно было доехать на трамваях, останавливавшихся около огромного дома на проспекте Карла Маркса, о котором я уже упоминал. Их там было много, я насчитал шесть маршрутов. В ленинградском метро тогда была лишь одна линия от Финляндского вокзала до Автово, и трамвайные маршруты шли через весь город. Двадцать первый заканчивался где-то около Кировского завода, двадцать третий шел на Охту.

На трамвае я в течение четырех недель, до конца четверти, ездил в свою школу на Васильевском. По Торжковской проходило два маршрута. «Двойка» шла через Выборгскую сторону пересекала Неву по Кировскому мосту и по Садовой уходила к Варшавскому вокзалу. Мой двадцать первый направлялся на Каменный остров, и далее на Петроградскую сторону. У Тучкова моста нужно было пересесть на любой трамвай, шедший на Первую линию. Таких было много. Путь до Тучкова моста занимал минут двадцать, но и самого трамвая нужно было ждать минут десять. Так что вся дорога занимала почти час. Однако эти путешествия не утомляли, наоборот, я находил в них романтику. Мне нравился момент, когда в темноте раннего декабрьского утра появлялись разноцветные фонари, размещенные над кабиной вожатого, а сам трамвай еще не был виден. Каждому маршруту соответствовало свое сочетание цветов, у №21 это были желтый и белый. Меня радовало, что ранним утром наш ярко освещенный вагон несется по темной городской улице и привлекает внимание прохожих.

 Из школы домой я ездил обычно вместе с Сашей Гаминым, который учился в параллельном классе, а теперь жил в том же доме, что и я. По двадцать первому маршруту ходили старые вагоны с деревянными лакированными скамейками вдоль стенок. Их изготавливали, как я впоследствии узнал, в самом начале тридцатых годов на Путиловском заводе в Ленинграде. Скамейки всегда были заняты, но мы и не стремились сидеть. Нам больше нравилось стоять на задней площадке и смотреть в окно, тут же обсуждая увиденное. А посмотреть было на что. Почти у каждого здания, мимо которого мы проезжали, были свои архитектурные особенности и своеобразные украшения. Петроградская сторона, по которой шел трамвай, была наполнена северным модерном, о котором ни Саша, ни я тогда не знали. Нас особенно интриговал темный мрачный собор на берегу Карповки, в котором размещался какой-то институт. Много лет спустя собор вернули монастырю Иоанна Кронштадского, и его здание оказалось светлым, просто его несколько десятилетий не мыли.

 Мой спутник поражал меня своей наблюдательностью, он всегда замечал больше деталей, чем я. Кроме того, он пытался понять некоторые вещи, о которых я не задумывался. Например, как трамвай заворачивает? Не такой уж простой вопрос для семиклассника.

 Сразу после вселения в новый дом многие жильцы занялись усовершенствованием своих квартир. Отец попросил одного из университетских водопроводчиков, жившего теперь в соседнем доме, что-то изменить в кухне. «Это очень сложно, из наших такое сделать может только Гамин»,—ответил тот. Имелся в виду, конечно, Сашин отец. Видишь, как ценят папу твоего приятеля,—сказал мне отец, передавая этот разговор. В этой семье было два поколения незаурядных людей.

 Вспоминая наши трамвайные поездки, я думаю о том, что если бы Саша развил свои способности, он мог бы достичь многого. После окончания школы он стал матросом, ходил в заграничные плавания. Встречая меня около дома, Саша очень занимательно рассказывал о своих путешествиях. От предложений продолжить беседу за бутылкой я, однако, уклонялся. Компания, в которой мне доводилось его видеть, меня, пожалуй, даже отпугивала. Теперь я жалею, что не поддержал тогда хотя бы более близкое знакомство. Затем он стал шофером на одной из фабрик Выборгской стороны. Вождение грузовика и выпивка стали его любимыми занятиями, иногда он их совмещал. Авария с серьезными травмами, после чего алкоголь был ему категорически запрещен. Тем не менее, он продолжал пить, последовал инсульт. Очень эффектная, но, видимо, не слишком любящая жена определила Сашу в дом хроников, где он вскоре умер.

 Вскоре после нашего переезда произошел забавный случай, о котором мне хочется рассказать. Я был дома один, кто-то позвонил в дверь. В первые дни все время приходили работники жилконторы, и мы открывали дверь, не задавая вопросов. Открыл ее и я. На пороге стоял очень худой мужчина в ватнике, какие обычно носят строительные рабочие.

—Я недавно вышел из заключения, пока не смог устроиться на работу. Не могли бы вы дать мне немного денег?

Поясню, что я выглядел старше своих лет, и он, наверное, подумал, что мне лет шестнадцать. Что мог ответить тринадцатилетний мальчик, не так давно прочитавший «Отверженных»? Совершенно верно, мой ответ был примерно таким

—Денег у меня нет, но родители оставили мне обед. Вы, наверное, голодны. Входите, мы пообедаем вместе.

Испуганно сказав «нет!», мой гость быстро пошел, почти побежал, вниз по лестнице. «Никому этого не предлагай», —добавил он на ходу. Я очень переживал: наверное, я не теми словами его пригласил, и человек остался голодным. Мама потом в довольно резких выражениях объяснила мне, что нельзя так буквально подражать героям прочитанных романов, и вообще не следует открывать дверь, когда я один дома.

Свои исследования ближайших окрестностей из окна трамвая я решил продолжить, поехав по проспекту Энгельса в сторону от центра города. Конечной остановкой почти всех маршрутов были Озерки. Вскоре городской пейзаж за окном исчез, теперь там чередовались двухэтажные каменные и деревянные дома, разделенные рощицами. Затем мы забрались на горку, и кондуктор объявил остановку «Поклонная гора». Я очень удивился —оказывается, в Ленинграде есть гора. Следующей была конечная остановка Озерки, дальше шло загородное шоссе. На его левой стороне —лес и несколько деревенских домов. Еще церковь с необычной башенкой. «Храм баптистов –евангелистов»,—пояснила проходившая мимо старушка. Кто такие евангелисты, я не знал, но слово «баптист» иногда произносилось по радио почти как ругательство. Далее было озеро, в конце декабря, конечно, замерзшее. Справа от шоссе открывался совсем деревенский пейзаж с сельскими домами и заборами. Я не рассчитал время своего путешествия, и уже начинало смеркаться. Вдали по шоссе было какое—то высокое сооружение. Пройдя несколько десятков метров, я понял, что это памятник. Дальше, видимо, мало кто ходил, тропинка была почти занесена снегом. Было уже темно, и только подойдя вплотную, я увидел лицо, знакомое по портретам. Надпись «И. В. Сталин» на постаменте подтверждала догадку.

 Если бы меня тогда спросили «кто такой Сталин?» я бы ответил примерно так. « Он помог Ленину подготовить революцию. Потом в течение тридцати лет руководил нашей страной, сделал ее сильной индустриальной державой. Подхалимы, желая услужить Сталину, преувеличили его роль в гражданской войне, для чего оклеветали истинных победителей, которых потом расстреляли. Сталин поверил этой клевете, и в этом его вина». Откуда я взял такую картинку—теперь уже не вспомнить.

 Встреч с местными жителями у меня было немного. В трамваях приходилось слышать, как проспект Карла Маркса называют Сампсониевским, а в магазинах старушки делились впечатлениями о том, как что-то купили «на Кушелевке». Видимо, там был хороший продовольственный магазин. Да еще Гренадерский мост, о котором часто упоминали кондукторы трамвая, предупреждая об изменении маршрута. О всего этого вняло стариной, но не той, что на Васильевском, а какой—то чужой, провинциальной. Было еще одно, к сожалению, краткое знакомство.

 Начались каникулы, и я часто катался на лыжах в Удельном парке. Он был близко, нужно было пересечь Ланское шоссе и пройти еще метров двести. Там начинался парк, который вскоре пересекала железная дорога. Дальше лыжня шла по лесу, забираясь в горки и спускаясь с них. Надо сказать, что спортивными жесткими креплениями, в которых на лыжи ставятся короткие стержни, вставляющиеся в дырочки на специальных ботинках, я обзаведусь лишь несколько лет спустя. А пока у меня были мягкие крепления, то есть ботинки привязывались к лыжам ремнями. И вот горка, я не заметил маленький трамплин в конце спуска. То, что упал—это не беда, но одно из креплений разорвалось, идти дальше на лыжах невозможно.

 —Крепление порвалось? Пошли со мной, мой брат починит. Он служил в армии на Кольском полуострове, умеет быстро делать все с лыжами,— это сказал подъехавший ко мне парень. —Пошли, я все равно домой собирался.

У него был очень добродушный вид. Мой спутник сообщил, что зовут его Антон, учится он классом младше меня, и живет с родителями в одном из деревянных домов, не доходя Ланского шоссе. С ними живет и его старший брат с семьей. Раньше жил и дядя с женой и двумя дочерьми, и было веселее, но они два года назад получили квартиру в городе и уехали. То есть Антон не считал, что живет в Ленинграде. Еще Антон сказал, что его бабушка, которая умерла еще до войны—финка, а его любимой книгой долгое время была «Калевала». Я ее тоже читал в детстве, и рассказал Антону, как переживал гибель Лемминкяйнена. Антон напомнил, что в следующей главе он возвращается к жизни стараниями матери. «Теперь мое любимое чтение—рассказы Джека Лондона»,—сказал Антон. « Да уж, “Белое безмолвие” подходящее название для этой местности»,—подумал я.

 Когда мы вошли в дом, оказалось, что у Антона очень светлые волосы, а его голубые глаза я заметил еще в парке. Черты бабушки – финки в нем четко проглядывались. Напротив, в его отце, которого звали Федор Константинович, финские черты не были видны.

—Ваш дом очень отличается от соседних, —заметил я. —Те—какие-то избушки, а у вас—крепкий высокий забор.

— Мы с братом поставили его в сорок четвертом году, когда я вернулся с войны. Старый дом сожгли в блокаду. А вообще наша семья жила здесь и до революции. Тогда здесь жило много финнов, и в Коломягах тоже. Перед войной все финны уехали. Но мой отец—русский, семья не считалась финской.

 Много позднее я узнал, что финны уехали не по своей воле, но Федор Константинович, видимо, не хотел откровенничать с незнакомым и совсем молодым человеком.

—Крепкий забор был нужен, у нас еще было две овчарки, и ночью мы пускали их бегать по двору. Бандиты через Удельный парк устраивали набеги, а жили на болотах, к западу от парка. Вот ты бегаешь на лыжах по центральной аллее, а налево свернуть не пробовал?

—Пробовал, но там кусты непроходимые.

—Не для всех они непроходимые. Нужно только пересечь Коломяжское шоссе, а потом по болотам можно уйти очень далеко. Бандиты там и прятались. Домики рядом с нами построили уже в конце сороковых, когда стало почти спокойно. А в пятьдесят первом, когда арестовали Абакумова, один из его помощников, Евдокимов, скрывался на этих болотах. Понимал, что скоро его очередь. Он был родом из Каменки, поселок за Коломягами, эти места хорошо знал.

—А кто такой Абакумов?

—Хорошо живете, молодой человек, раз про Абакумова не слышали.

Федор Константинович сменил тему разговора.

—А за Каменкой —старое Успенское кладбище. Туда покойников возили на поезде с Финляндского вокзала, была специальная ветка. Там и Гапон похоронен. Про Гапона то хоть слышал?

—Конечно, это был старый поп, который вывел рабочих под пули девятого января 1905 года.

—Во-первых, ему было тридцать пять лет, не такой уж старый даже для тебя и Антона. А кроме того, моя покойная матушка до сорокового года носила цветы на его могилу. И не она одна.

 Брат Антона к этому времени починил мои лыжи, и я собрался уходить.

—Заходи к нам,—сказали на прощание и Антон, и Федор Константинович.

—Папа, кто такой Абакумов?—спросил я отца тем же вечером.

—Абакумов? — удивился отец. – Был такой известный преступник, его казнили лет пять назад[2]. А где ты слышал это имя?

 Я объяснил, спросив, чем Абакумов был известен. «Он известен тем, что некоторое время был министром. А в этом доме тебе не стоит бывать», сказал папа.

Тем не менее, недели через две я отправился к Антону. Выйдя на Ланское шоссе, я увидел, что ни дома Федора Константиновича, ни стоявших рядом деревянных строений уже нет. На их месте работали бульдозеры.

 19. САМАЯ ТОНКАЯ КНИЖКА

 Зимние каникулы закончились, и я отправился в новую школу № 120, одиноко стоящее каменное здание на полпути к станции Ланская. Мои теперешние одноклассники заметно отличались от тех, что были на Васильевском острове. Там на уроках все слушали учителя, или, по крайней мере, делали вид, что слушали. Здесь же девочки еще как-то пытались учиться, но о мужской части класса этого сказать было нельзя. Только классная руководительница, преподававшая русский язык и литературу, умела всех себе подчинить. Имени ее я не помню, пусть она будет Наталья Владимировна. Оказалось, что еще с осени она готовила класс к предстоящим экзаменам, и я подключился к зубрежке правил и исключений.

 Другой особенностью моего нового коллектива оказалось то, что у него был лидер. Володя Смирнов, который был старше всех остальных, так как оставался где-то по пути на второй год, превосходил своих одноклассников на уроках физкультуры. Здесь он не только был сильнее и быстрее всех, но и очень быстро учился. Физрук показал нам, как прыгать в высоту «перекатом», в отличие от обычных «ножниц» и предложил нам попробовать. С первого раза это ни у кого не получилось, и у Володи тоже. Но во второй попытке он пролетел над планкой, а все остальные опять ее сбили.

 Примерно через неделю Володя сообщил мне, что у мужской части класса есть традиция прогуливать каждый третий вторник, и пригласил меня присоединиться. Я отказался, и, наверное, слишком резко. Следующий день в школе я провел в обществе девочек, а через день почувствовал холод при общении с одноклассниками.

 Учителя записывали наши оценки в толстую тетрадь, именовавшуюся «классным журналом». На его последней странице полагалось записывать сведения об учениках: домашний адрес, телефон, профессия родителей. Наталья Владимировна решила собрать эти данные на одном из своих уроков, называя фамилии в алфавитном порядке. Прежде, чем добрались до моей буквы «Д», я несколько раз услышал «мама—уборщица, отец-разнорабочий» или «мама—вахтер, папа погиб на войне». Двумя годами раньше мой отец защитил докторскую диссертацию, а за несколько месяцев до нашего переезда получил профессорское звание. «Отец —профессор, мать—старший преподаватель» прозвучало бы как вызов. Погрешив против истины, я назвал отца доцентом, и на это никто не обратил внимание. У одной из самых невзрачных девочек отец, правда, оказался главным инженером. Она была единственной, кто на вопрос о телефоне не ответил «у меня его нет».

 Как я потом узнал, многие мои одноклассники жили в новых домах на проспекте Энгельса, о которых я упоминал. Квартиры в них были изначально спроектированы как коммунальные. И это был еще не худший вариант. несколько человек обитали в бараках, расположенных вблизи завода «Светлана». Не все жили поблизости, некоторым приходилось ехать до школы три—четыре остановки на трамвае. В моей новой школе было немало второгодников, родившихся в начале 1946 года, о которых говорили «отец погиб на войне». Говоря о родившихся в середине того же года, поясняли «на японской войне». Наверное, это не всегда было правдой.

 В конце января отец уехал на несколько месяцев в заграничную командировку, на этот раз в Албанию. Мама целыми днями была на работе, и я остался наедине с книжными шкафами. Томики беллетристики меня не очень интересовали—я читал тогда «Крошку Доррит» Диккенса, которой мне вполне хватало. Хотелось попробовать прочесть какую—нибудь книгу из научной библиотеки отца—уж очень интриговали названия «Эволюция звезд» или «Цепные ядерные реакции», да и на переплетах были красивые загадочные картинки. Однако нигде я не смог продраться дальше первых фраз предисловия. Наконец я наткнулся на очень тонкую книжку, пожалуй, самую тонкую во всей библиотеке. Она называлась «Что такое теория относительности?». На обложке были картинки со смешными человечками, внутри почти не было формул, а те, которые были, казались простыми. Ничего сложнее квадратных корней они не содержали. Конечно, я и раньше слышал об этой теории. А здесь авторы, Л. Ландау и Ю. Румер обещали на тридцати страницах ответить на вопрос, заданный ими же в заглавии книги.

 Я начал читать, и, к своему удивлению, продвигался вперед. Конечно, иногда приходилось долго размышлять над прочитанным, но после этого продолжать чтение становилось легче. Авторы постепенно приводили меня к картине мира, казавшейся вначале невозможной. Изменение хода времени в движущейся системе отсчета, сокращение расстояний—все это получалось без сложной математики и становилось естественным.

 Я, конечно, написал отцу о том, что прочел книгу Ландау и Румера, но знал, что ответ придет нескоро. Наши письма в Албанию и ответы на них шли очень долго, значительно дольше, чем когда папа был в Монголии. Папины письма были очень краткими, он обещал объяснить это, когда приедет. Но мне не терпелось поделиться своими открытиями, и я отправился к Вадику. Затея была рискованной, ни у него, ни у меня не было телефона, и я мог Вадика не застать, просто потеряв полдня. Путь, правда, был несложным. Только что пустили новый трамвайный маршрут №40, который шел от Политехнического института до Гавани и проходил по Торжковской. Два зеленых огонька над кабиной вожатого.

 Мне повезло, Вадик оказался дома. Конечно, теорию относительности он давно знал. Рассказал, что есть не менее эффектная общая теория относительности или теория гравитации, позволившая объяснить смещение орбиты Меркурия, которое астрономы долго не могли понять. Разговор с Вадиком усилил мое желание прочесть что—нибудь еще из физики. Тут я вспомнил про «Детскую энциклопедию», желтые тома которой лежали у меня в комнате. Когда—то я пробовал ее читать, но она показалась мне очень занудной. Теперь я уткнулся в раздел «Вещество и энергия» в третьем томе, и открыл для себя новый мир. Превращение атомных ядер друг в друга, медленное выделение энергии при расщеплении ядер в реакторе и стремительное—в атомной бомбе. Водородная бомба, основанная на синтезе легких ядер и попытки осуществить управляемую термоядерную реакцию. Все это было безумно интересно.

 Мама, заметив мое увлечение, сказала, что для успешных занятий физикой необходимо хорошее владение математикой. При этом нужно не столько читать книги, сколько решать задачи. Она принесла задачник по геометрии, в котором были задачи более трудные, нежели обычные школьные. Вскоре я втянулся в их решение.

 Физика и геометрия увлекли меня, и я не обращал внимания на то, что одноклассники меня недолюбливают. Время от времени Смирнов устраивал какую—нибудь злую шутку вроде весьма чувствительного удара в спину и невинного объяснения: «Ты запачкался мелом, я тебя отряхнул». Такие трюки очень нравились его приятелям. Но так бывало только в присутствии зрителей. Иногда мы вполне нормально беседовали вдвоем. Тогда я впервые с удивлением заметил, что люди по—разному ведут себя в компании и при индивидуальном общении, причем в беседах наедине человек обычно лучше. Так что коллектив—это не всегда благо.

 С моим соседом по парте Витей Максименко возникло какое—то подобие дружбы. Он показал мне местную достопримечательность—целый квартал деревянных сарайчиков, тянувшийся до Ланского шоссе. В некоторых двери были с затейливым орнаментом, их возраст наверняка насчитывал много десятилетий. Основной темой наших бесед, или, скорее Витиных монологов, была его неразделенная любовь к нашей однокласснице. Вспоминая вычитанное из художественной литературы, я вставлял реплики, которые моему собеседнику, прочитавшему не очень много книг, всегда нравились.

 Впрочем, однажды Витя меня удивил. Наталья Владимировна провела урок о Тарасе Шевченко. Как обычно, она добросовестно пересказывала учебник, было безумно скучно.

—А наша Наталья не читала Шевченко,— сказал мне Витя по пути из школы,—вот послушай, что он писал на самом деле,— и Витя стал наизусть читать кусок из «Кобзаря» на украинском языке. Было действительно очень красиво. Чтение продолжалось долго. «Я это знаю с детства»,— пояснил он.

Случались иногда из драки. Школа была семилеткой, то есть мы были самыми старшими, при этом седьмых классов было пять или шесть. Время от времени кто—нибудь из параллельного класса задирался с нашими, иногда и со мной. Наверное, это происходило из-за моего высокого роста. Все стычки я проигрывал, мои противники уходили без синяков, а я—не всегда. Я попытался записаться в секцию бокса, но тренер

меня прогнал, предложив прийти осенью. Впрочем, эти столкновения были беззлобными, на следующий день вчерашние противники уже забывали друг о друге.

 Однако однажды наметилась серьезная драка с соседним классом. Несколько дней прошли в атмосфере предстоящего боя. Наконец на последней перемене Володя Смирнов объявил: «Прошу всех мужчин остаться после занятий». Без особой охоты я тоже последовал призыву. Оглядев свою команду, Володя произнес:

—Юра и Женя в завтрашней драке не участвуют. Юра, у тебя два привода, не надо рисковать. Женя, у тебя другая задача. На следующей неделе контрольная по геометрии. Ты должен быстро решить оба варианта, чтобы все успели спокойно списать с тебя. За хорошо написанную контрольную нам частично простят завтрашнюю драку.

У Юры Васильева, с виду довольно тихого, было уже два привода в милицию, у Смирнова и еще одного одноклассника—всего по одному. Последний привод Юры был довольно смешным. Он с приятелем ночью зачем—то залез во двор фабрики «Лаки—краски». Вахтерша, увидев издали посторонних людей на территории, вызвала милицию. Драка, впрочем, не состоялась. С контрольной я, насколько мне помнится, не подвел.

Единоличное лидерство Смирнова вскоре закончилось. В классе появился еще один новичок, Борис Спринцсон. Особенного внимания он на себя не обратил до первого урока физкультуры. Но там у него все получалось не хуже, чем у Володи. А когда он подошел к боксерской груше, висевшей в спортивном зале, и нанес несколько профессиональных ударов, стало понятно, что у Володи нет преимуществ. Борис объяснил, что он сын офицера, которого командировали из Москвы на несколько месяцев куда—то, где нет школы, поэтому его отправили к бабушке в Ленинград. А боксу он обучался в спортивной школе при Центральном спортивном клубе армии.

 Видя, что его лидерство под угрозой, Володя поступил очень разумно: он поспешил подружиться с Борисом. Теперь в классе было два друга—лидера. Вскоре Боря подошел ко мне:

—Послушай, Вовка говорит, что тебя звать бесполезно, но я считаю, что пригласить нужно. Завтра все равно толковых занятий нет, и мы решили устроить праздник. Программа такая. На 10.05 идем в «Спорт» на «Питкин в тылу врага». Потом покупаем картошку на Светлановском рынке и бутылку портвейна. У Вовки в квартире в это время только сосед—алкаш. Если налить ему стакан, то он не проболтается. Пьем портвейн, закусываем картошкой, потом часам к четырем все прибираем. Вовкина мать приходит в половине пятого. Пойдешь?

 «Спорт» было название кинотеатра на углу Карла Маркса и Первого Муринского проспектов. Портвейная часть программы меня не отпугнула, отец наливал мне немного сухого вина на семейных праздниках. В дозах спиртного я еще не очень разбирался, но почувствовал, что его не будет много. Но «Питкина» я уже смотрел, и поэтому отказался.

—Женя, можно тебя на минутку? Мы не знакомы, меня зовут Саша,—парень из параллельного класса протянул мне руку. Мы и вправду не были знакомы, но Сашу Ильина знала вся школа. «Еще один Саша Ильин появился»,—было стандартным обвинением школьнику, прогулявшему уроки или совсем запустившему учебу. Саша был дважды второгодником и, тем самым, на два года старше нас. Говорили, что он мог не появляться в школе по несколько дней, давая этому многословные и не очень правдоподобные объяснения. Поговаривали об его участии в настоящих драках с кастетами и ножами. Володя Смирнов жил неподалеку от Саши, и с благоговением упоминал о своем старшем товарище.

—Вовка говорил, что ты хорошо знаешь математику. Я хочу привести в порядок свои познания, читаю Киселева, но мне не все понятно. С двумя теоремами какой-то затык. Ты не мог бы мне их пояснить?

—Конечно, хоть сегодня.

—Лучше завтра, я обдумаю, как задать вопросы.

 Мы разобрались с Сашиными проблемами за полчаса, и я предложил обращаться ко мне и в дальнейшем, если понадобится. Повторил и мамин совет не столько читать теорию, сколько решать задачи.

 С тех пор Саша стал приветливо здороваться со мной на переменках. Оказалось, что статус приятеля Саши Ильина дает многое. Отношение ко мне одноклассников резко изменилось. Когда около спортивного зала поставили столы для пинг-понга, наш класс оккупировал один из них, и меня все дружно пригласили присоединиться. В настольный теннис я играл неплохо, и немного смягчил впечатление от своих неудач в спортзале. Девочки играть не приходили, и у нас образовался своеобразный мужской клуб. Собеседники обычно делились впечатлениями от разглядывания частично обнаженных одноклассниц на уроках физкультуры. Лексика была скабрезной, но о двух признанных красавицах Алле Королевой и Любе Коган говорили в почтительных выражениях, При упоминании этих имен почти не использовался мат, вообще—то в изобилии присутствовавший в разговорах. Такой вот культ Прекрасной дамы.

Там я узнал, что незадолго до моего прихода две девочки из нашего класса были исключены из школы за хроническую неуспеваемость. Похоже, что не только за это. Володя и его приятель время от времени навещали их, очень натуралистично отчитываясь о каждом свидании. Я слушал эти рассказы с удовольствием и не без зависти: эта сторона жизни была манящей, но пока недосягаемой. Впрочем, насколько я понял Володины подруги позволяли себе большие, по меркам того времени, вольности, но отказывались делать последний шаг.

 Недели через две Саша вновь попросил о консультации. На этот раз мы просидели над задачами часа полтора.

—Я видел однажды, как ты дерешься, ты этого совсем не умеешь. Давай я тебя немного поучу», —предложил он. На следующий день на дворе за школой мы соорудили из старого автомобильного сидения что—то вроде боксерской груши. Мои первые удары Саша забраковал. «Все неверно. Бить нужно костяшками пальцев…». После пятого занятия Саша объявил, что начальный курс обучения закончен, да я и сам чувствовал себя увереннее.

—В школе тебе это, скорее всего, не понадобится, навряд ли кто—нибудь осмелится полезть к моему другу,—сказал он.

 Спустя несколько дней мы случайно встретились на выходе из школы.

—Да, геометрия, оказывается интересная. Я тебя понимаю, она может увлечь. Спустя несколько минут он добавил —Но ведь жизнь к геометрии не сводится. А мне кажется, что ты жизни побаиваешься.

В ответ я рассказал о недавнем Борином приглашении прогулять школьный день и о предложенной им программе.

—Ну, это, конечно, детский сад. Вовка Смирнов парень неплохой, но серый, ничего интересного придумать не может. Но пойти стоило, не нужно отрываться от компании. Кроме того, на таких посиделках за наперстком вина ты узнал бы о жизни больше, чем за день в школе. Затем Саша сказал :

—Ты ведь никогда не играл в карты, и наверняка испугаешься, если я предложу тебе сыграть.

—В подкидного играл несколько раз.

—Это не в счет. Хочешь посмотреть, как играют в карта по—настоящему?

—На деньги?

—Ну да. На прошлой неделе я приводил играть своего одноклассника. Дело было во вторник, и он проиграл все остававшиеся деньги, выданные родителями на завтраки, то есть восемьдесят копеек[3]. Мы не могли допустить, чтобы он голодал, и простили долг. Но в первый раз я тебя приглашаю просто посмотреть на игру. Сам играть будешь в следующий раз, если захочешь.

Видя мои колебания, Саша закурил, и затем продолжил:

—Я не говорю, что все на свете нужно попробовать. Вот ты не куришь, и не начинай. Скверная привычка, не от курева хорошо, а без него плохо. Но карты…Ведь все люди, упомянутые в книгах, о которых тебе рассказывает Наталья Владимировна, играли в карты.

—Она рассказывает скучно, а книги я и без нее читаю.

—Наталья не любит ни книги, ни своих учеников, она обожает правила правописания. А стихов вообще не знает. Я спросил ее однажды о Есенине, она пробормотала в ответ, что это вне школьной программы. Ясно, что она его не читала.

—Я зайду посмотреть, но ненадолго.

—На полчаса. На большее я тебя в первый раз и не приглашаю, а уйти раньше—обидеть хозяев. В субботу, часов в пять, это около Ланской, в таком огромном доме. Кстати, и песни хорошие послушаешь.

—Карла Маркса 108, мрачный очень дом.

—Да нет, летом он повеселее. Но вообще мы живем в унылом месте. Радость нужно черпать изнутри!

 На этом мы распрощались. Разговор происходил в среду, а в пятницу Саша не появился в школе. Не пришел он и в субботу. В начале следующей недели ко мне подошла Наталья Владимировна

—Я давно заметила, что ты подружился с Ильиным, и хотела тебя предупредить, что это опасно. Теперь тем более. На прошлой неделе он участвовал уже в настоящей уголовщине. Из школы Ильин исключен, в лучшем случае его ждет спецшкола—интернат для трудновоспитуемых где—то в Ленинградской области.

Вскоре пошел слух, что Саша стоял «на стреме» при ограблении квартиры. Больше я Сашу не видел. Навряд ли он смог бы втянуть меня в какую—нибудь криминальную историю, да и намерений таких у него, как мне кажется, не было.

 Уроки бокса я помнил, и мне не терпелось применить их на практике. Но, хотя Саши в школе уже не было, «охранная грамота» продолжала действовать и наиболее известные драчуны обходили меня стороной. Наконец я встретил в раздевалке одного из тех, кто несколько месяцев назад поставил мне фингал.

—Ты меня помнишь?—насколько мог грубо спросил я.

—Нет,—совершенно искренне ответил он.

—За мной долг, получи,—и я стукнул его куда—то около глаза. В этот момент я понял, какое это блаженство, когда твой кулак врезается в мягкую плоть противника.    «Псих», — выкрикнул он, и несильно ткнув меня , поспешил уйти. На следующий день у противника, на которого я специально пошел взглянуть, под глазом был фингал!

 И все же тот год закончился моим поражением, которое я переживал очень долго. Наша математичка заболела, и занятия стал вести очень энергичный молодой преподаватель. Он любил устные задачи, и однажды предложил нам, решить уравнение x+1/x=26/25, не выписывая формул. Сразу увидев, что 26/25 можно записать как 5+1/5, я поднял руку: х=5.

—Это верно,—сказал учитель,—но, умножив обе части на х, мы получаем квадратное уравнение. Оно должно иметь второе решение. Какое? В классе стало совсем тихо, вопрос многих заинтриговал.

—Одна пятая,—выпалил Володя.

—Молодец, —сказал преподаватель.— Обоим по пятерке за найденные решения.

Я чувствовал дикую ревность и злость на себя. «Тоже мне, лучший математик в классе. А Володя и тут меня обошел». Я и сейчас считаю, что для того, чтобы увидеть решение х=5, нужно просто хорошо учиться, а для того, чтобы догадаться о втором решении х=1/5, нужно иметь математические способности. Небольшим утешением для меня стало то, что много лет спустя, когда я показывал эту задачку кандидатам наук, отнюдь не все замечали второе решение. Я уговорил себя, что проигрывать нужно достойно.

—Здорово ты нашел второе решение!—сказал я Володе после урока.

—Я бы не нашел второе, если бы ты не придумал первое,—ответил он. Случайно встреченная мной спустя года три одноклассница, вспоминая этот эпизод, сказала, что девочки восхищались нашим обменом репликами.

 Володины математические изыскания на этом закончились. Через несколько лет мы неожиданно встретились на Светлановском рынке. Учиться дальше он не стал, спорт забросил, много пил. Из его рассказов получалась довольно тусклая «жизнь от стакана до станка »[4].

 20. В СОННОМ ПАРКЕ ВЕЧЕР ДЛИННЫЙ

 Зима 1961 года была особенно долгой. Она захватила не только март, но и начало апреля. Через несколько дней после того как в наших краях растаял весь снег, наступило 12 апреля. По школе разнеслось сообщение о запуске спутника с человеком на борту. Этими словами начала следующий урок наша преподавательница истории. На переменке кто—то сделал на доске уточняющую надпись «В космосе находится майор Гагарин».

 Казалось, что начинает сбываться то, о чем писали в фантастических романах. Но было и ощущение оторванности от мира. Радио рассказывало, как ликуют люди на Невском проспекте и на набережных Невы. Здесь же, вблизи станции Ланская все было тихо.

 Поближе к лету я смог, наконец, оценить обаяние местности, в которой теперь жил. Огромный дом около Ланской уже не казался таким мрачным благодаря зелени рощицы, находящейся между этим зданием и Ланским шоссе. В солнечный день многочисленные башенки, эркеры и ложные балконы смотрелись веселее. Террасы вдоль здания, львиные головы на стенах в отличие от однообразных серых коробок вроде нашего дома. Да и колоннада во въезде во двор была необычна для этих мест.

Многие строения поблизости привлекали внимание. Сама станция Ланская с ее остроконечной крышей и лестницей, ведущей по насыпи на второй этаж. О северном модерне я тогда еще не знал. Поднявшись по проспекту Карла Маркса на горку, справа можно было увидеть два старинных здания. Слово «классицизм» я тоже еще не знал и о Шарлемане не слышал. Казалось естественным, что между ними и чуть глубже должно быть еще одно строение.

 Краеведение в советские времена считалось занятием предосудительным. Только в конце восьмидесятых годов я узнал, из публикации Я. А. Гордина, что там действительно была Новосильцевская церковь со своеобразной архитектурой и сложной судьбой. В начале девятнадцатого века на этом месте был постоялый двор. Осенью 1825 года неподалеку произошла дуэль между двумя офицерами-князем Владимиром Новосильцевым и Константином Черновым, двоюродным братом декабриста К. Ф. Рылеева. Оба были смертельно ранены. Новосильцева отнесли в постоялый двор, где он и умер. Княгиня Новосильцева купила эту землю, и финансировала строительство церкви, причем алтарь был помещен на месте смерти ее сына.

 Новосильцевская церковь была уничтожена в 1932 году. Спустя более чем пятьдесят лет мои друзья выпустили одну из первых книг об утраченных храмах Петербурга. Она содержала фотографии почти всех разрушенных церквей. Почти всех, потому что изображение Новосильцевской церкви тогда нигде не удалось найти. В современной статье в Википедии фотография все же есть.

За Сердобольской улицей я обнаружил много небольших особняков, как деревянных, так и каменных. На некоторых были выбиты даты постройки, первые года двадцатого века. Увы, они исчезали у меня на глазах, их разрушали, чтобы освободить место для новых хрущоб. Некоторые уцелели, оказавшись на территории многочисленных фабрик или огромного завода «Ильич».

 Но еще больше удавалось увидеть, объезжая окрестности на велосипеде. Я очень удивился, тому, что сложное название «Второй Муринский проспект» носит тропинка вдоль трамвайной линии, а вдоль нее стоят деревенские дома, окруженные заборами, за которыми бегают курицы. Далее тропинка переходила в дорогу с невысокими каменными домами справа и сосновым лесом слева. Во время этой велосипедной поездки я не встретил ни одной машины и не видел ни одного человека. Свернув налево, я пересек сосновый лес и минут через десять выехал в поля. Здесь дорога разветвлялась и на стрелке, прибитой к придорожному столбу, была надпись «Дорога на Парнас». Я уже знал, что Парнасом древние греки называли гору, на которой жили музы и поэты, и очень удивился. Дорога пересекла поле и привела к железнодорожным путям, где стояли товарные вагоны. Потом я разглядел, что на дорожном указателе написано « ст. Парнас», и «ст.», как я понял, обозначает станцию. Сегодня словом «Парнас» никого не удивишь —так называется станция петербургского метро. Так стали называть и окружающую местность. О музах при этом мало кто вспоминает.

Увлекательными были и поездки через Удельный парк. Минут через пятнадцать я оказывался в Коломягах, это был совсем другой мир. Деревня, жители брали воду в колонке. Одно из немногих каменных зданий—магазин, где одновременно продавались хлеб, рубашки и лопаты. В леске неподалеку—деревянная, выкрашенная в голубой цвет церковь. Это была действующая церковь, по тем временам—редкость. Несколько старых усадеб. На Черную речку оттуда можно было проехать по Коломяжскому шоссе. Скучная, пыльная проселочная дорога, какие—то склады по обеим сторонам. Один из поворотов показался мне привлекательным из—за изображения старого биплана на неказистом домике. Однако вскоре я наткнулся на закрытый шлагбаум, и солдат с автоматом, стоявший в карауле, подтвердил: «Дальше ехать нельзя. Военный аэродром».

 По Удельному парку хорошо было и ходить пешком. Перейдя железную дорогу, я попадал в густой лес. В дороге, пересекавшей его, угадывалась старая, но запущенная аллея. Тропинки, уводившие влево, быстро натыкались на непроходимый кустарник или на болото. Справа была горка, а на ней — березовая роща. По горке проходила другая железная дорога, ведшая в Зеленогорск и дальше в Финляндию. Она пересекала парк по старинному каменному мосту, под которым тоже шла аллея, которая выводила в цивилизованную часть парка с буфетом, домино и танцевальной площадкой.

 По-прежнему я перемешивал действительность с литературой, и мне казалось, что «Скрипка стонет под горой, в сонном парке вечер длинный» написано здесь. Несколько лет спустя я с удивлением узнал, что случайно угадал. Александр Блок написал эти стихи под впечатлением прогулки в Удельном парке.

 А вот на место Анны Керн в строках «я помню чудное мгновение» мне некого было поставить. Казалось, математика с физикой в сочетании с исследованием окружающей местности полностью вытеснили все остальное. Однако вскоре все изменилось.

21. «ЧИСТОЕ НЕБО»

 Отец вернулся из Албании еще в мае, на месяц раньше, чем предполагалось. Я поспешил похвастаться знаниями, почерпнутыми из книги Ландау и Румера. Оказывается, папа собирался подсунуть мне эту книгу примерно через год.

 Поездка отца в Албанию была совсем не похожа на его командировку в Монголию несколько лет назад. Папа рассказал, что албанские руководители объявили СССР врагом, обвиняя его в измене делу социализма. В советских газетах об этом не сообщали, там Албания была по—прежнему верным другом нашей страны. В университете Тираны, куда был командирован отец, то и дело появлялись объявления на албанском и русском языках, приглашающие на лекцию «Албанские коммунисты в борьбе с советским ревизионизмом», или что-нибудь в таком духе. За советскими специалистами, которых там было немало, неприкрыто следили. Письма в СССР и из СССР шли очень долго, и просматривались местной охранкой.

После заграничной командировки нужно было сдавать отчет в Иностранный отдел, короткий текст, сообщающий о проделанной работе. Это было формальностью. На этот раз в Иностранный отдел отца попросили прийти в определенное время, и его там ждал сотрудник КГБ. Он подробно расспрашивал об обстановке в Тиране. Затем сказал: «Скоро мы предадим огласке наши разногласия с албанскими товарищами».

В конце июня в ленинградских кинотеатрах начали показывать фильм Георгия Чухрая «Чистое небо». Родители посмотрели его, и очень советовали мне сделать то же самое. Попасть в зал оказалось нелегко, все билеты были распроданы, но удалось купить билет у входа. Фильм начинался с истории знакомства летчика Астахова с будущей женой. Затем началась война, он успешно сражался, был награжден орденом,

о нем говорили по радио. Потом Астахов попал в плен, откуда ему удалось бежать. Пребывание в плену навлекло на Астахова подозрения, он не был допущен к полетам, его исключили из партии. Все изменилось после смерти Сталина. Астахову присвоили звание Героя Советского Союза, он вернулся в авиацию.

Я рассказал отцу о своем впечатлении от фильма, удивляясь, что с героем войны могли так обойтись.

—Астахову еще повезло, большинство пленных попали в наши лагеря,—сказал он.

—Неужели только за то, что были в плену?

—Многие попадали туда вообще без всякой вины. После войны это случалось реже, а особенно много арестов было в конце тридцатых годов. Пик пришелся на тридцать седьмой год.

—Я знал, что безвинно арестованы были несколько героев гражданской войны.

—Это далеко не вся правда. Счет арестованных шел на миллионы. Часто это были наиболее способные, талантливые или просто добросовестные люди. Такие, как правило, раздражали начальников и особенно сотрудников госбезопасности. Их обвиняли в тех или иных видах контрреволюционной деятельности, отправляли в лагеря или расстреливали.

—Но ведь их вину должен был установить суд.

—Никаких судов, которые разбирались бы в обстоятельствах дел, не было. Судьи просто повторяли то, что от них требовали сотрудники НКВД. Если бы они этого не делали, то сами превратились бы в обвиняемых.

—Но как такое могло произойти? Ведь страной управляли такие люди как Сталин, ближайший соратник Ленина, герой гражданской войны Ворошилов…

В этот момент мама присоединилась к разговору:

—Вот именно, Сталин, Ворошилов…Ближайшими сотрудниками Ленина были Троцкий, Каменев, Бухарин, а отнюдь не Сталин, оттеснивший их от власти после смерти Ленина. Сталин и создал эту систему, основанную на терроре. Умные, образованные люди ему не были нужны, требовались тупые исполнители. Победу в гражданской войне обеспечили бывшие офицеры царской армии, такие как Тухачевский. А Ворошилов и Буденный, умевшие только махать шашками, их и погубили.

    —Кстати,—сказал отец,—Сталин и во всем остальном не следовал Ленину. Тот, увидев, что задуманный им социализм так прямо не получается, повел новую экономическую политику, нэп, частично вернув капитализм. Нэп вводился на много лет. Однако через год после смерти Ленина Сталин нэп отменил. Коллективизацию Ленин планировал проводить не в ближайшие годы и постепенно. Сталин провел ее ударными темпами за три года, отправив в ссылку наиболее трудолюбивых крестьян.

—Но сейчас таких арестов нет?

—Таких нет. Но всевозможные мелкие начальники—это люди, выросшие при Сталине и для которых такая система оказалась удобной. Сегодня они не убивают, но лгут и воруют совершенно беззастенчиво. Если тебе доведется с ними общаться, то помни, что судьба или жизнь человека не представляют для них никакой ценности. Понятия «справедливость» для них не существует. Через несколько дней после смерти Сталина вышла газета с заголовком «Сталин умер, но дело его живет». Об этом нужно помнить.

 — Мы хотели рассказать тебе о судьбе двух твоих дедов,— сказала мама.—Оба умерли в сорок третьем году. Папин отец —в лагере, мой—в ссылке. Не собирались говорить об этом до того, как тебе исполнится четырнадцать. Но фильм «Чистое небо»

стал подходящим поводом.

 Разговор длился около часа. Родители рассказали мне подробности, уже известные читателю. Помню, что я задал еще много наивных вопросов. К концу беседы мир представлялся мне уже не таким как прежде. Я и раньше видел, как живут мои одноклассники и на Васильевском и на Ланской, и наша семья казалась мне очень благополучной. Да, были война и блокада, но это было общим несчастьем. Теперь же я узнал, с какой чудовищной несправедливостью столкнулись в молодости мои родители.

 Кроме того, мне еще не приходилось всерьез встречаться со злом. Мелкие стычки с ровесниками, конечно, не в счет. Теперь же я узнал, что зло безраздельно господствовало в стране еще несколько лет назад, а сейчас люди, его творившие живы и здоровы. И сегодня об этих страшных временах никто вслух не вспоминает. Тогда я не знал, что самому столкнуться со злом мне предстоит очень скоро.

 Спустя несколько месяцев оказалось, что родители провели эту беседу исключительно вовремя. В октябре открылся двадцать второй съезд КПСС. В газетах сообщалось, что съезд, в основном, обсуждает новую программу партии. На это не было правдой. Основной темой были репрессии сталинского периода. И руководитель партии Хрущев, и выступавшие вслед за ним, говорили примерно то, что я недавно услышал от родителей. Сказали на съезде и о том, что в Албании сейчас такой же террор, какой был при Сталине у нас. Мне стало казаться, что отец не был прав, говоря, что «Сталин умер, но дело его живет». Ведь о преступлениях Сталина теперь говорят открыто, его гробу больше не поклоняются, города переименовали. «И все же не обольщайся!», —отвечал папа.

 Некоторые высказывания на съезде я никак не мог принять. Неоднократно звучало, что «необоснованные репрессии не изменили сущность советского строя». Что же это за сущность, если ее не изменили массовые убийства? Непонятным было и отношение к Ворошилову, который считался героем гражданской войны, стал одним из первых советских маршалов, а затем долгое время был членом правительства. Он сидел в президиуме съезда, то есть считался одним из наиболее уважаемых граждан страны. Теперь с трибуны съезда о Ворошилове говорили, что в конце тридцатых годов он не дал провести модернизацию армии, которую планировали такие ее руководители как Тухачевский, Якир и Уборевич. Его обвиняли в причастности к их арестам и последующему расстрелу. То есть Ворошилов был как непосредственным виновником гибели нескольких военачальников, так и косвенным виновником больших потерь нашей армии в начале войны.

 Казалось бы, после таких обвинений в зале должен был появиться конвой и отвести маршала из президиума съезда совсем в другое место. Вместо этого говорилось, что «наша цель—не месть виновникам репрессий, а сделать так, чтобы это не повторилось». Кроме того, напоминалось, что «товарищ Ворошилов сделал много для построения социализма». С этой же меркой предлагалось подходить и к другим людям, осуществлявшим террор. Многие из них продолжали спокойно жить, получая немалые пенсии, кто—то даже продолжал работать, хотя и не таких высоких должностях, как раньше.

 Осталось ощущение, что меня заставляют принять несправедливые и противоестественные моральные принципы. Не помогли и разговоры с Вадиком. Он был согласен со мной, но советовал не принимать близко к сердцу. Поменьше читать газеты, а побольше-художественную литературу, дореволюционную русскую или западную. И слушать классическую музыку.

 В таком смутном состоянии я начинал 1962 год. Этим можно было бы закончить третью часть. Вполне в духе социалистического реализма: герой повествования в финале обдумывает материалы последнего партийного съезда. Но все-таки будет еще одна глава.

 22. ПЛАТЬЕ ФИСТАШКОВОГО ЦВЕТА

Еще осенью я начал ездить в математический кружок при математико-механическом факультете университета. Занятия вели по очереди два аспиранта матмеха. Делали они это мастерски, показав нам несколько простых методов, с помощью которых можно было решать задачи, к которым иначе было не подступиться. До сих пор помню, как поразил меня метод математической индукции[5].

 Высокий и курчавый Саша, который решал задачи быстрее всех как-то раз попросил разрешение привести на занятия кружка свою одноклассницу. Так они и ходили вместе весь год—Юля (опять псевдоним!) и Саша. Через несколько недель я уже ездил на кружок не столько из—за математики, сколько для того, чтобы увидеть Юлю. А если повезет, то и перекинуться несколькими словами. Теперь я старался как можно чаще разговаривать с Сашей, и с Юлей заодно. Мы приветливо здоровались, но поговорить с Юлей наедине не получалось. Саша всегда был рядом с ней.

Оставалось надеяться на случай. Морозы сменялись оттепелями, весна было дождливой. Было много возможностей для Саши слегка простудиться и не пойти на кружок. Тогда Юля пришла бы одна и можно было бы пообщаться с ней подольше, проводить до дома…Как мне казалось, это все могло изменить. Но случай не представился.

 Так что мои четырнадцать лет—не только потрясение от осознания нашей недавней истории. Это и Юля в необычном светло-зеленом платье, в котором она стала появляться на кружке той весной.

Прошло почти тридцать лет. Заканчивалась моя первая командировка в США, в университет города Ноксвилль в южном штате Теннеси. Через три дня—возвращение. В свое время город был одним из центров русской эмиграции первой волны, в университете было много специалистов—русистов, и по традиции библиотека выписывала всю советскую периодику. Сюда часто заходили нынешние эмигранты из СССР.

 Мы столкнулись в дверях библиотеки. Для Юли мое появление не было неожиданностью. Она работала здесь же на математическом факультете, и услышала о приезде физика из Ленинграда. Фамилию она помнила по кружку. Юля жила в Америке уже лет пятнадцать, но интересовалась событиями в СССР. А Союз доживал последние месяцы, новостей было много и ей хотелось послушать очевидца.

     —Приходи ко мне вечером, расскажешь, что у вас происходит.

 Юлина квартира была неподалеку от университета. Когда политические темы были исчерпаны, мы пустились в воспоминания о математическом кружке. Несколько его участников, как и Юля поступили на математико-механический факультет, и Юля рассказала об их дальнейшей судьбе.

—А я помню, как весной ты стала приходить на кружок в красивом светло—зеленом платье, —сказал я. Реакция на мои слова была неожиданной. Юля вдруг встала и резко вышла из комнаты. Она вернулась минут через десять, в ее покрасневших глазах еще были слезы.

—Добил ты меня этим платьем, —сказала она, и нам обоим стало ясно, что сейчас произойдет.

 В течение последующих трех дней мы не расставались. Юля была в конце бракоразводного процесса и ее ждали на тихоокеанском побережье Соединенных Штатов. Меня с не меньшим нетерпением ждали в Ленинграде. И все же нам на несколько часов показалось, что наша долгое разлука—недоразумение, и теперь то мы уже будем навсегда вместе.

    —Я помню это платье, мне его мама тогда привезла из Риги. Этот цвет называется фисташковым.

—Теперь я уже злюсь на тебя, за то, что ты тогда ничего не сказал. Все могло пойти по-другому…

—Расскажи, как ты жил эти годы без меня…

 На следующий день рассудок к нам вернулся. Мы понимали, что через два дня расстанемся, и просто наслаждались отпущенным нам временем.

Электронная переписка еще только становилась частью повседневной жизнью. Несколько месяцев мы обменивались подробными посланиями, и по—детски радовались тому, как они мгновенно пересекают океан. Затем письма сменились праздничными поздравлениями, которые постепенно становились все более формальными. Потом прекратились и они…

 А на вопрос «как ты жил эти годы?» я попробую ответить в следующих частях повествования. Все—таки, я за это время многое увидел и что—то, как мне кажется, понял. Да и вокруг происходили бурные события. Действие этой части повествования заканчивается весной 1962 года. Никто не сомневается, что СССР—это «союз нерушимый», как поется в гимне. Рукопись первой повести Солженицына еще лежит в редакции «Нового мира». Противники Хрущева в руководстве страны пока и не помышляют о заговоре. Горбачев спокойно управляет Ставропольским краем. Далекая и чужая страна Израиль мало кого интересует.

 Ответ на вопрос—в следующих частях.

Примечания

[1] Исследователь Африки Давид Ливингстон направился в 1866 году на поиски истоков Нила. После того, как связь с его отрядом была потеряна, на его поиски выехала экспедиция Г.М. Стэнли, доставившая Ливингстону медикаменты и продовольствие.

[2] Бывший министр госбезопасности СССР В. С. Абакумов был расстрелян в конце 1954 года за измену родине и фальсификацию судебных дел.

[3] Стандартный школьный завтрак стоил двадцать копеек.

[4] Строка из стихотворения Алексея Шельваха «Диалог токаря с воздухом».

[5] Прошу прощения у читателей, не имеющих технического образования, и призываю их просто игнорировать последнюю фразу.