ЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНА

Наша мама была человеком совершенно незаурядным. Эта незаурядность в чем-то была со знаком «плюс», а в чем-то со знаком «минус», но в любом случае она была мало похожа на своих ровесниц. И именно об этом мне бы хотелось написать.

Ольга Волковицкая

О НЕОБЫЧНОЙ ЖЕНЩИНЕ, ПРОЖИВШЕЙ НЕОБЫЧНУЮ ЖИЗНЬ

В прошлом году нашему папе исполнилось бы 100 лет. Мы с братом написали нечто вроде эссе о его жизни. Идеей этого опуса был поиск счастья в нелегкой жизни наших родителей, пришедшейся на самые драматические времена в истории нашей страны и всего мира. Мой брат человек педантичный и к тому же ученый, поэтому эссе имело строгую структуру, где каждая часть была посвящена какому-то определенному виду деятельности нашего папы  и, самое главное, основывалась на досконально выверенных братом документах и фактах. В этом году исполняется 100 лет нашей маме. Мне хочется написать и о ней, но я не хочу в этот раз писать научный труд. Я хочу писать то, что я помню и как я это помню. Однако эти воспоминания плод нашего общего труда — брат дополнял мои воспоминания, исправлял фактические ошибки, редактировал. Спасибо ему за это! Я также хочу поблагодарить Наю Смородинскую, которая уже не в первый раз помогает мне и брату в написании воспоминаний, редактируя, советуя, оценивая и комментируя написанное.

Некоторые эпизоды будут повторять воспоминания моего брата и/или наши воспоминания к 100-летию нашего отца. Это неизбежно — жизнь-то была общая.

Наша мама была человеком совершенно незаурядным. Эта незаурядность в чем-то была со знаком «плюс», а в чем-то со знаком «минус», но в любом случае она была мало похожа на своих ровесниц. И именно об этом мне бы хотелось написать.

Мама, Тамара Людвиговна Волковицкая (Рапапорт), родилась  26 июля 1919 года в Самаре. Ее родителями были врач Людвиг Рапапорт и сестра милосердия Ольга Волковицкая. Мама нашей бабушки, Матильда Владимировна Волковицкая (в девичестве княжна Кудашева), была, видимо, человеком очень практичным и выдала свою среднюю дочь за хирурга, служившего в госпитале Красного креста, рассудив, что в смутные времена лучше не быть ни с одной из воюющих сторон. Невеста же настояла на церковном браке.  Людвиг был, по собственному определению, «евреем-атеистом» и креститься в православие, к которому принадлежала его невеста, категорически отказывался.  Выход нашелся:  лютеранская церковь заключала смешанные браки при условии, что дети, рожденные в этом браке, будут крещены в лютеранскую веру.  Людвиг был человек обязательный, и его дочка Тамара Рапапорт была крещена в лютеранство.  Мама ни к какой религии никогда не принадлежала, но это, казалось бы, малозначительное событие, полностью определило ее судьбу.

К моменту рождения нашей мамы госпиталь оказался в Самаре, где свирепствовал знаменитый поволжский голод. Новорожденной девочке была нанята няня, а бабушка после рассказывала, что не выпускала няню с ребенком гулять на улицу, так как были случаи людоедства, и бабушка опасалась, что ребенок может стать жертвой.

После окончания гражданской войны семья Рапапорта оказалась в Москве, где поселилась у своих друзей на Собачей площадке, то есть на Арбате. Людвиг Рапапорт много работал, принимал участие в организации московской службы скорой помощи на базе Шереметьевской больницы (будущего Института им. Склифосовского), а маленькая мама на всю жизнь запомнила и полюбила московские переулки и дворики.

Вскоре стало понятно, что в Поволжье бабушка заразилась лихорадкой, и летом 1924 г. наш дед отправил жену с дочкой в Польшу, на прибалтийский курорт Сопот. Хотя Ленин уже умер, что порадовало нашего деда и его друзей, вызвав надежды на улучшение жизни, но выезд за границу был еще возможен. Это событие драматически изменило дальнейшую жизнь семьи. В Сопоте в нашу красавицу-бабушку влюбился польский журналист Вацлав Ольшевский

Мамин отчим, Вацлав Ольшевский. Мама очень любила его, и он относился к ней, как к родному ребенку. Мама рассказывала, что ее чувства всегда разрывались между отцом и отчимом, что доставляло ей множество переживаний в детстве.

(Вацлав Ольшевский — это псевдоним бабушкиного второго мужа. Он был евреем и во время Второй Мировой войны погиб вместе с другими обитателями Варшавского гетто), бабушка ответила взаимностью, развод был оформлен по почте, бабушка вышла замуж и поселилась вместе с новым мужем и дочкой в  Варшаве.

Нашего деда больше ничто не держало в Москве, и он вернулся в Польшу, в Лодзь, где жила его семья — мать и сестра. В Лодзи он работал хирургом-урологом еврейского госпиталя до самой войны, там, вместе с госпиталем, попал в гетто и погиб, скорее всего, в Освенциме.

Все предвоенные годы мама провела в Варшаве, училась в одной из лучших частных женских гимназий Варшавы, ездила на каникулы к отцу в Лодзь, к дяде (бабушкиному старшему брату Владимиру) в его поместье, недалеко от Белостока,  где научилась ездить верхом и управлять лошадью.

Летом 1937 года гимназия была закончена, и тут оказалось, что мамино лютеранство совсем не так безобидно, как казалось. Выяснилось, что способная девушка Тамара не может поступить ни в один университет на территории Польши.   В польских университетах была процентная норма для евреев, и кандидатура каждого еврея-абитуриента должна была быть одобрена еврейской общиной.  Поляки рассматривали маму как еврейку (несмотря на ее русскую мать), а еврейские общины — как лютеранку.  Таким образом, путь к высшему образованию для мамы в Польше был закрыт.   Решение нашел ее отец Людвиг. Он дал маме денег и рекомендательное письмо к своему старому другу Евгению Ривошу и отправил ее учиться в Париж, где мама два года учила французский язык и ходила на лекции в Сорбонну.  Весной 1939 года мама поступила в Ecole nationale superieure  de l’aeronautique  (Национальная Высшая школа аэронавтики) в Париже и, поскольку занятия там начинались осенью, отправилась в Варшаву навестить свою мать, Ольгу Волковицкую.

Остался свободный французский язык и романтические воспоминания о первом романе с Жоржем Барским, племянником Ривоша, и волшебном Париже.

Первого сентября 1939 года началась Вторая Мировая война, и обратный путь в Париж был закрыт.

Вместо возвращения на запад мама двинулась на восток и добралась до Львова, который к этому времени уже был на территории, оккупированной СССР.  Там она подала документы во Львовский политехнический институт, который был по тем временам неплохой технической школой.  Ее зачислили на первый курс, но она хотела, чтобы ей зачли годы обучения в Сорбонне и приняли на второй курс.  Для этого маме нужно было вернуться в Варшаву, в зону немецкой оккупации, и забрать соответствующие документы.  Несколько польских студентов попросили маму привезти и их документы тоже.  Пересечь границу в октябре оказалось несложно, но на обратном пути в декабре граница между Германией и СССР была уже закрыта.  Как мама рассказывала, ей помогли контрабандисты, которые перевели ее на советскую сторону возле Перемышля по льду пограничной реки Сан.

Добраться до Перемышля в оккупированной Польше тоже было непросто. Тем не менее, мама успешно добралась до Львова, и принесенные ею документы помогли нескольким маминым друзьям не тратить зря время на повторение курсов.

Во Львове мама познакомилась со своим будущим мужем, Эдмундом Оренштейном. Эдмунд сразу обратил внимание на Тамару, познакомил ее со своими сестрами, родителями и сделал предложение. Однако мама еще не была готова к замужеству. Тогда она папе отказала.

В течение сорокового года происходила постепенная чистка польской профессуры Львовского Политехникума, и мама решила, что для продолжения обучения ей нужно перебраться в Москву, где жила ее тетя, родная сестра нашей бабушки, Александра Владимировна Гельвих с мужем Петром Августовичем Гельвихом, преподавателем Артиллерийской академии.  В 1939 году

Гельвиха выпустили из тюрьмы (он был полковником императорской армии и его арестовывали в 1918, 1930 и в 1937 году), присвоили звание генерал-майора и дали квартиру на улице Горького в доме напротив Центрального телеграфа, а в начале 1941 года он оказался в числе первых лауреатов только что утвержденной Сталинской премии.

В Москве у мамы тут же возникла типичная советская проблема — ее не принимали в институт, потому что она не была прописана в Москве, но и не прописывали, потому что она нигде не работала и не училась. Вырваться из этого замкнутого круга помог Петр Августович, которому  очень понравилась юная племянница — красивая и, главное, умная. Он, нацепив все свои регалии, отправился с ней на Петровку, где располагался Горотдел милиции.  При виде генерала со звездой лауреата Сталинской премии на груди, дежурный мгновенно принял его заявление, и мама была немедленно прописана в его большую квартиру.

В этой квартире мама прожила всю войну, здесь прошли несколько счастливых месяцев с нашим отцом, ставшим в 1943 году ее мужем и отправившимся после окончания ВУЗа на фронт, а в 1944 году она оказалась свидетельницей очередного ареста своего дяди.  По ее словам, Гельвих потребовал показать ему ордер на арест, чтобы убедиться в наличии на нем подписи Сталина, после чего отправился в лагерь до 1953 года.

Во время учебы в МЭИ, осенью 1941 года, когда немецкие войска были у самой Москвы, студентов послали рыть противотанковые заграждения. Девушки работали, распределившись вдоль окопа, а следующей за ними была шеренга юношей из ремесленного училища. Мальчишки страшно матерились, русские девочки смущались, а мама не понимала русского мата, поэтому ее всегда ставили крайней в группе девушек. Мама не отвлекалась.

Поздней осенью 1941 года МЭИ эвакуировали на Алтай, в г. Ридер.  Там студенты помимо учебы заготавливали сено для ближайшего колхоза.  Тут пригодились мамины навыки общения с лошадьми, полученные еще в школьные времена в поместье у дяди. Она могла ездить верхом и управлять лошадью, запряженной в телегу. Здесь возникла та же языковая проблема — лошадь понимала только матерную речь, обращенную к ней, а маму не понимала. Пришлось выучить пару слов, но ни у мамы, ни у папы употребление ненормативной лексики, столь модное с некоторых пор среди советской, особенно московской, интеллигенции, не вошло в привычку.

После окончания войны папа разыскал нашу бабушку, которая вернулась в Варшаву после освобождения из Освенцима (см. ниже) и перевез ее в свой полк, где она устроилась на работу в штабе папиного полка секретаршей со знанием языков, а у папы намечалась блестящая карьера в польской армии. Тем не менее, мама и думать не хотела о возвращении в Польшу. Она мечтала заниматься наукой, а научные перспективы, по ее мнению, были только в Москве. Таким образом, в самом начале 1946 г. вся семья собралась в голодной и холодной Москве. С большим трудом и помощью Ильи Эренбурга, с которым оказался знаком отец одного из папиных друзей, Самуил Григорьевич Гершензон, бабушку удалось прописать в общежитие, где были прописаны мама и папа, но жить там втроем было невозможно, поэтому было арендовано жилье в поселке Ильинский по Казанской железной дороге.

После окончания МЭИ мама распределилась на работу во Всесоюзный теплотехнический институт, где занималась исследованием горения и возникновения режима детонации в трубах.  Несмотря на рождение брата в 1946 году она подготовила кандидатскую диссертацию и решила проконсультироваться с Я.Б. Зельдовичем, который был крупнейшим специалистом по взрывным процессам.   Как ей удалось добиться встречи с Зельдовичем, который в то время был занят проблемой самого мощного взрыва, непонятно, но он ее принял и, возможно, недовольный настырной диссертанткой, указал ей на ошибку в ее вычислениях.  Он сказал маме, что, несмотря на ошибку, он не против ее защиты, но мама забрала диссертацию из Ученого совета ВТИ.  Несомненно, этот факт возмутил маминого научного руководителя А.В. Щегляева (кстати, мужа Агнии Барто), и в конечном итоге мама ушла из ВТИ.  Трудно представить более безумный поступок для Тамары Рапапорт в 1948 году. Диссертацию она так и не защитила, о чем потом всю жизнь жалела.

Оставшись без работы и практически без шансов найти другую по специальности, мама решила сдать теорминимум Л.Д. Ландау и отправилась к нему на первый экзамен.  Кажется, она была первой женщиной, пришедшей сдавать теорминимум, и Ландау  проявил к ней интерес, но экзамен не принял.  Некоторое время она готовилась к повторному экзамену, но потом оставила эту затею.

В это время наш отец работал в НИИ-94 Минхимпрома, но в 1949 г. был вынужден уйти с работы по состоянию здоровья. Вся семья жила в 14-метровой комнате в Химгородке на шоссе Энтузиастов, которую отец получил, начав работать в НИИ-94.

Жизнь была тяжелая, денег не хватало, и польские друзья родителей (кажется, Ванда Василевская) помогли маме устроиться на хорошо оплачиваемую работу в Бюро польского торгового советника. Работа была не самой интересной для нашей мамы, но это был хороший заработок. Мама  занималась бумажной работой, переводя, в том числе, документы на постройку в Варшаве автомобильного завода по производству польской копии «Победы», названной «Варшавой». Впоследствии один из польских друзей родителей многие годы до отъезда из Польши в 1968 г. работал на этом заводе в должности главного инженера.

В 1954 году, после моего рождения, мама ушла из Бюро польского торгового советника.

Мне рассказывали, что Петя очень любил сказку о приключениях Синдбада-Морехода и часто играл, что он таскает на спине вредного старикашку, прилепившегося к нему обманом. Видимо, я в роли старикашки. А мне нравилось петь песню про Бродягу из модного тогда индийского фильма «Бродяга» с Раджем Капуром в главной роли.

Еще в гимназические годы мама увлеклась идеей покорения космоса. Она рассказывала, что одно из самых сильных впечатлений в курсе истории на нее произвели открытия Коперника, Джордано Бруно и Галилео Галилея. Таким образом, ее интересы всегда лежали в области ракет и космических полетов, и она стала посещать Общество любителей космонавтики. В 1956 году она подготовила доклад для этого кружка со своим проектом многоступенчатой ракеты для запуска искусственного спутника земли.  Отец начертил плакаты к докладу, и брат помнит эти чертежи.  Через некоторое время маму вызвали «куда надо» и поинтересовались, где она взяла эти чертежи.  Брат полагает, что мама нарисовала ракету, похожую на Р-7 Королева, что вызвало обоснованный интерес в МГБ.  Однако после того, как мама представила свои расчеты и подтвердила свое авторство, МГБ претензий к ней не имело.

В 1957 году на волне интереса к космическим полетам после запуска первого искусственного спутника, мама начала читать лекции и водить экскурсии в Политехническом музее, организовав секцию космонавтики в отделе физики, превратившуюся со временем в один из крупнейших и наиболее интересных отделов Политехнического музея — отдел космонавтики. Этим отделом мама заведовала вплоть до своего ухода на пенсию в 1974 году.

Я помню, как поздней осенью 1957 г. по вечерам, когда становилось темно, мама одевала меня и выводила нас с братом на прогулку. В то время в городе не было светового загрязнения, поэтому мы отлично видели темное звездное небо и светящуюся точку, двигавшуюся по нему. Мама была в восторге и полна энтузиазма, а я до такой степени прониклась мыслью о том, что в небе что-то движется, что когда в начале зимы 1957 года мы с мамой шли по шоссе Энтузиастов и с большого дома перед нами упал ком снега и льда, я без сомнения заявила, что это спутник упал.

Мы никогда не говорили об этом дома, но и мне, и брату всегда казалось, что мама не полностью реализовала свой потенциал, работая в музее. Тем не менее, Политехнический музей и ее детище  — отдел космонавтики — играли огромную роль не только в маминой, но и в нашей жизни. Мы очень часто ходили туда просто вместе с мамой, на лекции, на занятия, на концерты и встречи со знаменитостями, которые происходили в лектории Общества «Знание». По работе мама была тесно связана с Московским планетарием, поэтому и там мы бывали довольно часто.

Мама же с лекциями и выставками объездила, кажется, весь Союз, а в 70-х годах стала даже понемногу выезжать за границу.

Очень хорошо помню, как летом 1963 года Политехнический музей отправил бригаду лекторов в пионерский лагерь Артек для просвещения детей в разных областях науки и техники. В бригаде было человека 4, и музей выделил из своего гаража при отделе автомобилестроения старенький ЗИМ с двумя рядами сидений в обычном направлении и откидывающимися сидениями в противоположном, образовывающими дополнительные места, и водителя. Мама договорилась и взяла в Звездном городке в подарок пионерам собачку, не летавшую в космос, но прошедшую полный цикл экспериментов по подготовке к полету.

Брат в это лето закончил школу и поступал на Физфак МГУ, а меня мама решила взять с собой — Артек, море, собака, поездка на машине, к которым я не просто с младенчества привыкла, но и очень любила. Мы договорились, что папа и брат по окончании вступительных экзаменов приедут на нашей машине за нами в Гурзуф, а мы их там подождем пару дней после отъезда музейной бригады. Вскоре после отъезда из Москвы мы столкнулись с первой проблемой — «космическая» собака очень плохо переносила езду на машине. Ее все время тошнило, водитель был недоволен, а мама вынуждена была взять на себя заботу о собаке и чистоте в машине. Вторая проблема возникла уже в Крыму и оказалась более серьезной — едва мы, проехав Симферополь, пересекли перевал и стали спускаться по серпантину к Гурзуфу, у нашей машины отказали тормоза. Повалил дым, появился характерный запах… Все занервничали, но водитель оказался отличным, он сумел очень медленно спустить нас к побережью.

Нас поселили на территории одного из отрядов в роскошном белом дворце. Пока мама и ее коллеги читали лекции и проводили занятия, нас кормили в столовой вместе с пионерами. Собаку определили в отряд и, хотя она время от времени сбегала и возвращалась к нам, видимо, привыкнув к нам за время дороги, она постепенно стала признавать новых хозяев, тем более что пионеры ее кормили самым вкусным и без ограничений. А вот когда все уехали и мы остались с мамой вдвоем, из дворца нас не прогнали, но с довольствия сняли. И тут оказалось, что вокруг нет ни одного магазина, в котором можно купить еду. Каким-то образом мы раздобыли единственную банку баклажанной икры и кусок хлеба в полуживом киоске, на которых, завидуя собаке, продержались до приезда счастливых папы и Пети — Петя поступил!

Я начала свои воспоминания с того, что мама была мало похожа на своих сверстниц в Советском Союзе. И эта непохожесть относилась не только или даже совсем не только к ее профессиональной и научной деятельности. Она был другой и дома. Проблемы быта ее мало занимали. Пока была жива бабушка, то именно она готовила, покупала продукты, встречала нас из школы и Университета. Когда мы были маленькими, проводила с нами вечера, потому что родители, как правило, поздно возвращались с работы, выезжала с нами летом на дачу.

Мне запомнилось, как в выходной день (понедельник) маме позвонил директор музея с каким-то вопросом, мама не сразу ответила, а подойдя к телефону, извинилась и объяснилась, что стирает, поэтому за шумом воды не слышала звонка. Директор был страшно удивлен — Тамара Волковицкая стирает!? Этого не может быть, у нее должны быть какие-то рабы для этого. Она производила впечатление человека совершенно бытом не обремененного.

Зато в свободное время мама общалась с нами совершенно по-взрослому. Рассказывала что-то о науке, истории, книгах, кино, политике, человеческих взаимоотношениях. Когда я стала учиться в школе, я поняла, что очень многое мне уже известно из рассказов родителей.

Каждое лето мы ездили на машине в потрясающие путешествия то на юг, то в Прибалтику, то в Карпаты.

Однажды мы с мамой вдвоем оказались на турбазе в Белоруссии на озере Нарочь. В лесу было огромное количество брусники, мы собирали, а что с ней делать, было совершенно непонятно. Есть ее просто так ведь не вкусно. Тогда мама попросила в столовой металлическую кастрюльку, мы купили сахар в палатке, пошли на берег Нарочи и в отвесном песчаном берегу мама вырыла печку с конфоркой и дымоходом, развела в ней огонь и сварила потрясающее варенье. Для меня это был урок, в первую очередь, находчивости и понимания, что безвыходных ситуаций не бывает, а еще физики и даже кулинарии.

На той же турбазе меня укусила местная собака. Мама не впала в панику, не стала никого обвинять, просто попросила медсестру промыть мне рану и оставила ей открытку с нашим домашним адресом, чтобы медсестра понаблюдала за собакой и, если у той не проявится бешенство, сообщила нам, чтобы не заставлять делать мне мучительные уколы понапрасну. Собака не заболела.

Мама любила нас одинаково сильно, но по-разному. Я уверена, что брата она еще и очень ценила за выдающиеся математические способности, видела в нем единомышленника и в каком-то смысле продолжателя своих идей. Она была очень довольна тем, что брат стал заниматься физикой, как бы реализуя то, что она не смогла сделать в своей жизни.

Когда бабушки не стало, мы с братом уже имели свои семьи, поэтому быт родителей стал значительно проще, а после папиной смерти мама его и вовсе минимизировала. Однако к ней можно было прийти и, на первый взгляд, ничего не обнаружить в холодильнике. Тем не менее, через 10 минут мама кормила чем-то совершенно необыкновенным, вкусным, сытным, а главное — моментально приготовленным.

Примерно также мама относилась к одежде. Ей категорически не нравилось то, что можно было купить в магазинах, но она умела что-то сшить, что-то подогнать, как-то переделать и выглядела всегда интересно. Чуть ли не одной из первых в Советском Союзе мама стала носить брючный костюм, а когда ей говорили, что как же это — уже не юная дама, довольно полная и в брюках, мама справедливо отвечала: «А вы можете представить себе немолодого полного мужчину в юбке?»

Я была страшно удивлена, когда она ушла на пенсию в 55 лет. Да, были какие-то проблемы в музее, но при желании на них можно было особенно не обращать внимания. Тем не менее, мама ушла с работы и, оказавшись дома, стала жаловаться на полное отсутствие времени. Она говорила, что совершенно не понимает, как она еще успевала работать. Она вела кружок космонавтики во Дворце пионеров, увлеклась йогой и эзотерикой и стала ходить на какие-то занятия и лекции. Пыталась заниматься наукой, написала статью для журнала Nature, но статья так и не была опубликована.

Она обожала внуков, страшно переживала, что не может часто видеться с сыном брата, много проводила времени с моим, который ее очень любил. Когда уже после смерти мамы я родила второго сына, старший сказал, что младшему не повезло, так как он не будет знать Таму, как он ее называл.

Мама была человеком общительным, у нее было множество контактов, которые часто перерастали в длительную дружбу. Помимо общих родительских друзей, о которых мой брат подробно написал в воспоминаниях об отце в связи с его 100-летием, у мамы были свои подруги. Осталось несколько подруг в Польше, с которыми мама училась в гимназии. Они переписывались, позже созванивались. Некоторые из них остались в Польше, некоторые уехали в 1968 г. Очень редко маме удавалось встретиться с этими подругами в Москве, в Польше, а одну из них она однажды посетила в Швеции.

В числе уехавших были друзья родителей по Львовскому Политеху Миля и Мартин Ратц. Они уехали в Австрию, и вскоре Мартин начал работать в компании, имевшей торговые отношения с СССР. Мартин часто приезжал в командировки в Москву, а иногда и Миля приезжала вместе с ним. Потом их дочь стажировалась в Ленинградском Университете, так сложилась продолжающаяся до сих пор и наша дружба.

Все детство я донашивала одежду дочери маминой подруги Дороты Правдиц, Кристины. Крыся была немногим старше меня, но значительно выше, поэтому то, из чего она вырастала, еще долго было мне впору. Одежда была замечательной и, самое главное, в то время, когда в СССР все девочки мучились с чулками и подвязками, я носила колготки.

Уже после смерти мамы, в начале 90-х, когда в России были действительно тяжелые времена, о которых все знали, и Россия получала гуманитарную помощь на государственном уровне, я неожиданно получила посылку с продуктами от маминой одноклассницы Марии Карась. Это было трогательно до слез. Началась переписка, которая была затруднена языковой проблемой — я немного понимаю по-польски, но говорить, а тем более писать, не могу, а Мария не говорила по-русски. Так переписка и заглохла.

Мама очень дружила с Таней Кибарской.  22 июня 1941 г. Таня приехала в Москву к своей тетке. К тому моменту она была уже замужем. Ее муж-врач ушел на фронт почти сразу, а Таня в Москве поступила в МЭИ, где и познакомилась с нашей мамой. Они вместе оказались в эвакуации на Алтае в конце 1941 г.

В 1942 г. была сформирована 16 литовская стрелковая дивизия. Таня полагала, что ее муж служит именно там, поэтому она добровольно ушла на фронт, где воссоединилась со своим мужем и стала работать в госпитале вместе с ним. В том же госпитале служил врач Хаскель Кибарский, в которого Таня влюбилась и за которого вскоре вышла замуж. После войны семья Кибарских осталась жить в Вильнюсе, на родине. Хаскель еще до 1940 года был известным кардиологом, а после войны стал Главным кардиологом Литвы и лечил всю партийную верхушку республики, а Таня уже после рождения детей закончила медицинский институт и стала работать по новой специальности. У Кибарских было трое детей. Петя дружил со старшей Надеждой, а я не очень дружила с младшими близнецами — Юрой и Алешей, которые были на пару лет старше меня — очень уж они издевались надо мной.

К сожалению, мы с братом не помнили подробности знакомства родителей с Кибарскими, поэтому в своих Впоспоминаниях, опубликованных на портале Берковича,  Петя указал неверную информацию. Только сейчас ему удалось связаться с Надеждой, живущей в Израиле, и восстановить реальную историю.

Кибарские жили в огромной квартире на проспекте Ленина (проспект Гедиминаса сейчас), и родители несколько раз на майские праздники отправлялись вместе с нами, а однажды и с большой компанией Петиных друзей, к ним в гости. 900 км от Москвы до Вильнюса проезжали на машине за один день, а потом оказывались в маленькой загранице. Несмотря на издевательства близнецов, я очень любила эти поездки.

Однажды мы с родителями, путешествуя по Прибалтике, приехали в августе в Палангу. Это был 1972 или 1973 г. И тут выяснилось, что родители не взяли адрес Кибарских, которые почти всегда проводили лето на государственной даче в Паланге. Папа быстро нашел выход из положения. Он остановил первого встречного прохожего, похожего на еврея, и спросил, не знает ли тот, где живут Кибарские. Тот ответил, что не знает, но у него есть приятель, который точно знает. Он повел нас на пляж, разыскал своего приятеля и, буквально через полчаса, мы уже были среди наших друзей.

Еще были очень дальние родственники. Мамина двоюродная сестра, дочь Александры и Петра Гельвихов, Кина с мужем Сергеем Трояновым и тремя детьми — Сережей, Лидией и Александрой. Но они жили в Ленинграде,  и по этой причине мы общались с ними довольно редко. Хотя всякий раз, когда кто-то из нас бывал в Питере, их навещали и даже иногда останавливались у них в огромной квартире на Подольской, где помимо большой семьи жили еще 2 охотничьи собаки — Чапа и Рубин. Старший Троянов был заядлый охотник. Трояновы тоже, приезжая в Москву, навещали нас и иногда останавливались.

Другой родственной семьей была семья Климовых-Шарковых. Это родство было еще дальше — наша бабушка и отец Милены Климов были двоюродными братом и сестрой по линии бабушкиного отца. Семья была большой. У Климова было двое детей — Слава и Милена, они оба стали искусствоведами, Милена работала в музеях Кремля. Все они жили в огромной, захламленной и какой-то запутанной квартире с камином в доме Страхового общества Россия на Сретенском бульваре. У Славы была дочка Маша, а у Милены было 2 сына, Никита и Борис, которого в семье звали Бобом, и дочка Аня (Анюта). Интересно, что у нас всех была разница в два года — самый старший мой брат Петя, потом Никита, потом Боб, потом Маша, потом я, потом Анюта. Маша, как и ее родители, стала искусствоведом, Никита стал художником и занимался реставрационными работами; к сожалению, он очень рано умер, Маша вышла замуж за сына Паустовского, а после его смерти стала женой известного художника Дмитрия Плавинского, Боб, как и Петя, стал физиком, а Анюта уехала в Израиль. Мы много общались во всех поколениях и до сих пор переписываемся, перезваниваемся, иногда встречаемся.

Затем была группа маминых подруг из Политехнического музея. Ближе всех были Любовь Окунь, я до сих пор поддерживаю отношения с ее дочерью Ириной, Александра Лосева и Ада Федорова. Однажды мама поехала в путешествие на лошадях по Алтаю вместе с Шурочкой, как все называли Александру. Возможно, ей хотелось вспомнить эвакуацию туда во время войны. В этой поездке мама познакомилась и подружилась с Инной Долецкой, которая была филологом, чем сильно отличалась от прочих «технических» маминых друзей. Инна жива до сих пор, и я поддерживаю с ней отношения.

Из «музейных» друзей особенно выделялась Инна Злотова. Она работала в отделе физики Политехнического музея, и, когда мама начала там работать, они просто нашли друг друга. Инна была маленькой, полненькой, с глазами невероятной голубизны, со светлыми легкими волосами, придававшими ей сходство с одуванчиком, всегда улыбающаяся, всегда в хорошем настроении. Человек-праздник. Она была замужем за Владимиром Генсом, который работал в финансовом отделе ВЦСПС, а потом стал главным бухгалтером Совета по туризму и экскурсиям ВЦСПС. Наши родители общались очень близко, тем более, что через некоторое время Генсы с Арбата переехали на улицу Коштоянца и оказались буквально в соседнем с нами доме. У них было три сына — Радий, ровесник Пети, Георгий, мой ровесник, и Арсений, самый младший. Все они закончили ВМК МГУ и в разной степени преуспели в компьютерных науках. Радий уехал в Канаду, где живет до сих пор, Георгий стал почти олигархом, основав компанию «Ланит», а Арсений успешно работал в компании старшего брата.

Мама встречалась с вдовой Ари Штернфельда — «отца русской космонавтики», как его часто называли, и помогала ей. Вообще среди маминых друзей была группа, которую я не очень любила — это были люди, которые имели те или иные проблемы — со здоровьем, работой, социальной адаптацией, еще бог знает с чем. И мама считала своим долгом заниматься их проблемами, помогать, поддерживать, утешать. Львиную долю маминого времени после смерти папы съедали именно эти люди.

В детстве у мамы была такса, которую звали Борусь. Мама всю жизнь вспоминала этого пса с большой нежностью и очень любила такс. Но таксы папе не нравились, поэтому у нас были собаки, но других пород. Любовь к собакам унаследовали и мы с братом. Причем брат очень любит именно такс, а я предпочитаю терьеров или крупных собак, как ньюфаундленд, например.

Родители никогда не были поклонниками советского образа жизни, так или иначе, они поддерживали отношения со своими друзьями за границей, выписывали польские журналы. При этом мама была привержена идее социализма с человеческим лицом. Она верила, что это возможно. Приход Горбачева к власти вызвал у нее большой интерес и надежду. Я часто думаю, как мама бы отнеслась ко всем переменам, которые произошли в России в 90-х и 2000-х, и не нахожу ответа.

Рассказ о маме будет неполным, если мы не вспомним еще раз нашу бабушку. Родителей отца мы не знали — они погибли в Холокосте, так же как мамины отец и отчим, так что мамина мама была нашей единственной бабушкой.

Во время войны она оставалась в Варшаве и после Варшавского восстания в декабре 1944 года попала в Освенцим, где оставалась до февраля 1945, когда Освенцим был освобожден Советскими войсками. Бабушка была не столь измождена, как многие другие, пробывшие в лагере дольше, кроме того она имела опыт медицинской работы в госпитале во время Первой мировой и гражданской войн и свободно говорила по-русски. Поэтому ее попросили остаться в лагере еще на какое-то время и помочь ухаживать за обессилившими узниками. Несколько лет тому назад в музее Холокоста в Вашингтоне нам с братом выдали справку о работе бабушки в Освенциме из архивов музея Яд Вашем. А совсем недавно на одном из интернет-ресурсов мне попалась фотография. Она была без подписи, но мы с братом совершенно уверены, что это наша бабушка во время ее работы в Освенциме после освобождения.

Наша бабушка была человеком удивительно невозмутимым, спокойным и необидчивым. А ведь ее жизнь — это просто отражение злобного ХХ века. Дворянка, дочка генерал-лейтенанта Волковицкого и княжны Кудашевой, воспитанница Смольного института, все ее братья — офицеры корпуса, а младший, выпускник Пажеского корпуса, гвардейский офицер.

Она потеряла все, пережила всех своих родных, двух мужей, прожила всю оккупацию в Варшаве, побывала в Освенциме, пережила послевоенные годы в России и сохранила интерес к жизни, доброжелательность, внимание к людям, желание заботиться о близких. Сохранила удивительное уважение к государству и власти, какой бы она ни была. Ее жизнь — это пример стойкости, благородства и дворянского воспитания.

Мама умерла так же неожиданно, как и отец, также в одночасье и также от обширного инфаркта, пять лет спустя после смерти папы.  А у меня, да и у брата, я думаю, сталось ощущение невосполнимой и несвоевременной потери. Родители в свои 60 были очень молоды. Нормально, когда родители доживают до старости, когда дети начинают заботиться о них и помогать им, а у нас так не получилось…