Администрации лагеря не нравились заключённые, евшие кузнечиков, пчёл и прочих насекомых, которые залетали в уборные блоков. Замеченных расстреливали на месте — во избежание дизентерии и других инфекций. Поэтому Макс ел пчёл крайне осторожно — на рассвете, если очень сильно урчало в желудке и все ещё спали.
МОЙ ДОБРЫЙ МАКС ИЗ ФЛОССЕНБЮРГА
«Евреи развязали эту войну, и они
дорого заплатят нам за это, сказал фюрер»
(Фрау Фогельзанг, уборщица)
Из-под неплотно прикрытой двери уборной выползла большая пчела — нечастая гостья с полей и лугов, окружавших лагерь. Она переползла через полоску тусклого электрического света и уже собиралась покинуть блок и улететь, когда «цугангенер» (новичок, сошедший с ума от увиденного — лагерный жаргон, прим. ред.) по кличке Макс Мусульманин ловко накрыл её железной миской и ногтями вырвал у неё жало. Затем он быстро огляделся по сторонам и съел её.
Администрации лагеря не нравились заключённые, евшие кузнечиков, пчёл и прочих насекомых, которые залетали в уборные блоков. Замеченных расстреливали на месте — во избежание дизентерии и других инфекций. Поэтому Макс ел пчёл крайне осторожно — на рассвете, если очень сильно урчало в желудке и все ещё спали. Когда он жевал их мохнатые лапки и брюшко, мёд и сладкая ароматная цветочная пыльца приятно таяли у него во рту. Это был животворный сахар.
Через полчаса нужно было строиться на утренний аппель (всеобщая проверка — лагерный жаргон, прим.ред.). Ночью ему «приснилась» хорошая весть: его жена и дети благополучно добрались до Швеции.
Небольшой крематорий лагеря уже проснулся и понемногу начинал дымить: по утрам сжигали дистрофиков.
«Высокая смертность удлинит очередь в крематорий, а вместе с этим увеличатся мои шансы на жизнь», — думал Макс.
Утром, если ничто не помешает, Макс должен был в первый раз приступить к должности сортировщика одежды в блоке, который заключённые с завистью называли «Canada» (название блока хранения вещей узников, отправленных в газовую камеру — лагерный жаргон, прим. ред.). Эту работу ему удалось получить благодаря знакомому чеху, охраннику из Богемии, вместо недавно «вылетевшего в трубу крематория» другого дистрофика. Когда-то Макс был акушером и принимал роды у жены охранника.
По правде говоря, скоро и Максу пора было собираться в крематорий — он уже весил менее 40 килограмм, но пока что все ему завидовали — ему везло. Опытные заключённые считали, что в карманах детей, отправленных в газовую камеру, можно найти конфеты…
В это раннее время помощнику коменданта лагеря, шутцхавтлагерфюреру Гансу Готу тоже не спалось. Он сидел за письменным столом в своём кабинете и проверял списки временных обитателей лагеря Флоссенбюрг. Он был ответственным за сортировку людей и за отбор заложников для расстрелов, которые случались каждый день из-за побегов и других нарушений лагерной дисциплины. Работа была скучной, но кому-то нужно было делать и это. Больных, худых и старых, не подходящих для выполнения работ по обработке гранита, нужно было «обновлять», а газовая камера от перегрузки уже нуждалась в ремонте. Газ просачивался наружу, и вокруг камеры повсюду валялись дохлые хомячки и крошечные мышки.
Ганс Гот знал, что от одного его взгляда заключённые с больным сердцем падали на землю замертво, но это обстоятельство его не забавляло. Как пресыщенный властью средневековый сатрап, он не обращал внимания на эти мелочи.
Сейчас он сидел в кресле и в поисках подлежащих уничтожению евреев просматривал список назначенных на постоянные работы заключённых. Эту операцию он называл «контрольный выстрел в голову».
Около сомнительных имён и фамилий он ставил карандашом звёздочку.
Пфайфер, Макс…**
Пфальцер, Иоганн…
Пфефферкорн, Ариэль…*
Пфорцхаймер, Виктор…
Около имени «Макс Пфайфер» он поставил вторую звёздочку — проверка показала совершенно неожиданное. Помощник коменданта лагеря Ганс Гот был не просто земляком и одногодком этого заключённого: оба родились в 1904 году в Богемии, на самой границе с Германией, в городке Егер или, как его называли славяне, Хеб. Более того — Ганс родился недалеко от дома Макса, в тесной квартирке, которую занимала семья каменщика Энгельберта Гота, его отца. Но и это было ещё не всё.
Перед тем, как избавить мир от этого еврея, не мешало узнать о нём побольше.
Ещё через минуту Ганс Гот с удовольствием узнал из бумаг, что акушер Макс Пфайфер был ещё и сыном подрядчика, у которого работал его отец. Когда Ганс был подростком, (это было до экономической депрессии и наступившей вслед гиперинфляции) отец Макса, Борух Пфайфер, уволил Энгельберта Гота.
Он сделал это без особого сожаления, поскольку Гот обладал вспыльчивым характером, ненавидел евреев, был посредственным каменщиком и крепко выпивал. Позже Борух за неуплату выселил и всю их семью, так как квартира тоже принадлежала ему. Семья Готов переехала в квартирку дешевле и хуже.
Теперь Ганс припомнит ему всё. Это будет триумф! Этого уже было более, чем достаточно для того, чтобы несчастный заключённый Макс Пфайфер умер тяжёлой и мучительной смертью.
В раннем детстве Ганс не раз дрался с Максом. Потом их пути разошлись. Ганс, вступив в НСДАП, сделал умную и головокружительную карьеру и стал помощником коменданта лагеря, а еврей Макс стал акушером и, наверняка, как все бывшие врачи, теперь ел насекомых в надежде получить побольше протеина. Протеин был нужен ему, чтобы отдалить приближающуюся дистрофию, которая может ускорить его очередь в газовую камеру. Конечно же, вечно голодный и полусумасшедший Макс Пфайфер не сможет предположить, что всесильный шутцхафтлагерфюрер Ганс Гот, который теперь для него значит больше Бога, и есть тот самый Ганс из его детства.
А Ганс теперь ест деликатесы, пьёт шампанское и сервирует его стол молодая уборщица служебных квартир для офицеров фрау Фогельзанг. Без сомнений, почти дистрофик Макс, не дожидаясь смерти, умер бы от страха сразу, если бы узнал, что теперь «его задница» принадлежит Гансу Готу. Но тогда удовольствия своей медленной и мучительной смертью помощнику коменданта он бы не доставил.
Ганс знал, что самые страшные муки — это муки голода, их перед смертью испытывают евреи, привыкшие получать еду регулярно по расписанию. Он хорошо знал их поведение. Можно было просто пристрелить Макса, но это было бы бездарно — как зарезать курицу, несущую золотые яйца. Ведь медленная смерть Макса Пфайфера обещала Гансу Готу массу разных удовольствий. Все в лагере знали, что психологические пытки были его слабостью.
Ганс решил, что на этот раз он сначала накормит этого обезумевшего от горя и голода еврея, пусть сознание вернётся к нему, а потом будет ясно, что лучше — постепенно заморить его голодом, сначала позабавиться с ним или уничтожить сразу.
Понемногу помощник коменданта лагеря от этих мыслей возбудился и почувствовал азарт и аппетит. Он понял, что готов к завтраку.
— «Сейчас без двадцати шесть. Принесёте мне завтрак, а после завтрака приведёте ко мне заключённого №14 991, из четвёртого блока. Согласно плану, он спит почти у самой уборной», -крикнул шутцхафтлагерфюрер Ганс Гот, стоящему в коридоре дежурному.
Когда Макс услыхал, что его хочет видеть помощник коменданта, он принял это за глупую шутку и рассеянно улыбнулся вестовому. Но когда вестовой приказал ему помыть в паху и подмышками, чтобы избавиться от вони, и газовым ключом открыл для него запретный, крепко завинченный водопроводный кран, Макс заподозрил неладное. Пока вестовой вёл его по ещё спящему браку к выходу, Макс думал: «Если убьют, то пусть лучше после завтрака. Хорошо бы сначала поесть. Ведь завтрак уже привезли.».
По дороге знакомый заключённый, лежащий на нарах, на идиш попросил Макса отдать ему новую арестантскую шапочку взамен своей — старой и истёртой.
— Если случится, что тебе она опять понадобится, я обязательно верну, — пообещал он.
Когда Макс на дрожащих ногах предстал перед сидящим в кресле шутцхафтлагерфюрером в полной форме и со всеми регалиями, он понял, что именно так выглядит его смерть.
Но тот вдруг встал, улыбнулся, подошёл и обнял Макса за плечи.
— Ты меня не узнаешь, Макс? Я твой сосед из Егера! Помнишь Ганса? Мой отец работал у твоего. Помнишь, как мы с тобой вместе удили рыбу в Огрже? Садись. Ты не голоден? — и он усадил Макса на стул. — Дежурный! Принеси ещё один чай! А у меня найдётся свежая булочка…
Макс ничего не понимал. Он пришёл в себя только после того, как закончил есть булочку и сказал: «Danкe».
— Wunderbar, — сказал Ганс.
Они сидели друг против друга. Ганс открыто и добродушно улыбался, вспоминая их детство. Постепенно Макс немного осмелел и стал делать вид, что ему это интересно. Он совершенно не помнил жизнь в Егере. Узнать в помощнике коменданта лагеря своего друга детства, он, как ни пытался, не смог. Возможно, это было неправдой. От постоянного голода его ум помутился, а память стёрлась. Кроме того, прошло больше тридцати лет. Сколько всего произошло за это время…
Освобождённый от работы самим помощником коменданта, уставший и ошеломлённый Макс, добрался до своего блока и лёг. Он с трудом вспомнил, что помощник коменданта приказал ему завтра утром взять в каптёрке всё, что требуется уборщику: ведро, тряпки, губку, скребок и к двенадцати дня явиться к нему обедать.
Теперь «приятель из детства» Макс вместе с Гансом будут сидеть в его служебной квартире за обеденным столом друг против друга. Прислуживать им будет очаровательная уборщица — фрау Фогельзанг. А ведро, тряпки, губка и скребок Максу будут нужны для того, чтобы у заключённых не возникало вопросов. Освобождение от других работ ему выдаст сам Ганс Гот.
Он возьмёт Макса, своего друга детства, к себе в качестве уборщика и помощника фрау Фогельзанг для того, чтобы перед смертью как следует откормить его. А пока они будут вместе вспоминать «былую дружбу» и играть в шахматы.
— Но работать тебе, Макс, теперь больше не придётся, — напомнил Ганс и дружески погладил его по костлявой спине. Ведь согласно существующему у нас правилу, никто не имеет права работать уборщиком в комендатуре. Все наши заключённые, кроме вспомогательных служб, должны работать на гранитных каменоломнях, но для тебя как для друга моего детства я сделаю исключение.
Когда на другое утро в шесть часов Макс, сняв шапку, робко переступил порог комендатуры, навстречу ему уже спешил его любезный друг детства. Он опять легко обнял его и меж ними состоялся важный разговор.
Прежде всего Ганс не советовал Максу рассказывать кому-либо об их встрече. У помощника коменданта не может быть любимчиков. Иначе он не сможет ничего сделать для Макса, который уже на пороге дистрофии и одной ногой стоит в крематории.
Согласно правилам, заведенным в лагере Флоссенбюрг, выполнение распоряжений, отданных администрацией никогда не проверялось. Зачем? За невыполнение любого распоряжения, полагался расстрел на месте.
На другой день, после утреннего «аппеля», отдохнув, Макс не спеша обзавёлся ведром, метлой, тряпками, скребком и всем прочим и отправился в комендатуру.
К двенадцати часам со всем этим он стоял, сняв шапку, против стола Ганса Гота. Обед не работающим не полагался. Только завтрак.
Ровно в двенадцать Ганс Гот закончил писать, встал из-за стола, вытер пальцы от чернил, и они по длинному коридору пошли в его служебную квартиру. Фрау Фогельзанг уже сидела за накрытым столом в ожидании своего любовника.
— Знакомься — это мой друг детства Макс Пфайфер, — представил его Ганс Гот. Макс успел заметить, что на фрау Фогельзанг это не произвело никакого впечатления. Как-будто обедать с заключёнными было ежедневной обязанностью помощника коменданта лагеря.
На обед у Ганса были большие маслины с косточками, Баварское пиво, сосиски с капустой и густой гороховый суп с копчёностями. На десерт был вишнёвый штрудель. Во Время обеда Ганс украдкой наблюдал за Максом. Но тот, околдованный и поглощенный такой вкусной едой, зная, что это может быть последняя еда перед его смертью, этого не заметил. Душевного разговора пока не получилось. После обеда фрау Фогельзанг негромко пукнула и начала убирать со стола. Ганс поковырял во рту зубочисткой и предложил Максу сигару. От пива Макса сильно тошнило и кружилась голова. Он отказался от предложенной сигары.
— Решил отвыкать? — спросил его Ганс Гот. — Давно пора. Это правильно. Надо думать о будущем. А вот я никак не могу…
С непривычки, от съеденного за обедом такого безумного для него количества еды и выпитого пива, он почувствовал, что вот-вот умрёт. Он ослабел, и ему не хотелось двигаться. Если Ганс собирается пристрелить его, то лучше сделать это сейчас.
Как врач Макс знал, что для доходяг переедание чревато смертью. Но ничего с собой сделать не мог. Однако, это ещё не была смерть. Макс не умер.
Ганс Гот заботливо помог ему добраться до дивана и лечь.
Неужели это не изуверская шутка и Ганс действительно пожалел его?
Тем временем Ганс Гот прервал его размышления тем, что укрыл его шёлковой попонкой. Макс не заметил в его лице никакой брезгливости, какую испытывали по отношению к евреям офицеры и охранники. Одно то, что Ганс пригласил его обедать, говорило о невиданном в лагере откровении. Неужели можно быть настолько дьяволом?
Но Ганс приглушил в комнате свет и тихо сказал:
— Вздремни, Макс. Прости меня, у евреев нелёгкая жизнь, но не я это придумал. Я сделаю всё, чтобы поставить тебя на ноги…
«А может он — гомосексуалист, — подумал Макс. — Хотя… какому гомосексуалисту нужна такая заезженная, полусумасшедшая кляча, как он? ».
Как будто догадавшись о чём думает Макс, Ганс спросил у него:
— Понравилась ли тебе фрау Фогельзанг? На следующее рождество я сделаю ей предложение.
Фрау Фогельзанг едва заметно брезгливо поморщилась.
Загипнотизированный происходящим и измученный сытным обедом заключённый Макс Пфайфер, по прозванию Мусульманин, счастливо и безмятежно заснул на диване. Дым и аромат от сигары подействовал на него усыпляюще. Ганс Гот, зевая, читал доставленную из Берлина газету «Фолькише Беобахтер».
Неожиданно напольные часы с гирями пробили три раза, и это разбудило Макса. Он вскочил с дивана, вытянулся по стойке «смирно» и по всей форме доложил свой номер, имя и фамилию. Оба — фрау Фогельзанг и Ганс Гот одновременно засмеялись.
Личная жизнь помощника коменданта лагеря Ганса Гота совсем не была безоблачной и отнюдь не изобиловала одними только радостями. Недавно его уборщица сообщила, что, кажется, беременна от него. Это нужно сохранить в тайне от всех и особенно от коменданта лагеря. И Ганс Гот и фрау Фогельзанг, оба были разведёнными, оба были чистокровными арийцами и «Фатерланд» ждал от них пополнения.
Трое сыновей Ганса от первого брака, жившие со своей матерью отдельно от него, подрастали и требовали денег. Его личные секреты про делишки с драгоценностями, найденными после экзекуции евреев в газовой камере, постепенно становились известны посторонним.
В «предбаннике» над каждой вешалкой с никому не нужным номером, «чтобы не дай Бог после лёгкого душа не перепутать одежду», Ганс Гот приказал столяру соорудить полочки, для удобств обречённых. Но в полочках был секрет — довольно широкая щель на дне, которая стоящему на полу была не видна. В этой щели легко могли поместиться золотые кольца, запонки, броши, редкие монеты. Столяр, который сделал эту работу, давно «вылетел в трубу», и об этих тайниках почти никто не знал. А все несчастные жертвы, которым никогда не суждено было вернуться из «душевой», ничего не подозревая, дружно прятали свои ценности в одно единственное пригодное место, будучи уверенными, что этот тайник известен только им, и они скоро вернутся. О том, чтобы другого места для сохранения ценностей не было, заранее позаботился столяр шутцхафтлагерфюрера. Таким образом, унтер-офицер Шварц, который проверял раздевалку между экзекуциями пока команда заключённых через другие двери крюками вытаскивала трупы, мог очень быстро собрать ценности. Ключи от их жилья, дешёвые безделушки и пфенниги он оставлял «рейху».
Беда была только в одном. Об этом секрете знал ещё один человек — престарелый вольнонаёмный католический пастор отец Маркус. Его нельзя было отправить в газовую камеру или расстрелять. Никто не помнил, откуда он взялся и как появился в лагере. Но он был очень стар, и Ганс Гот с нетерпением ждал его смерти.
Заключённый Макс Пфайфер вернулся в блок № 4 несколько успокоенным. Он старался думать, что ему, одному из немногих, повезло. Но верить нацисту, члену НСДАП, помощнику коменданта лагеря, было наивно. Макс был добрым, честным и несколько бесхитростным, но уж совсем глупым он не был.
На другой день в двенадцать часов немного отдохнувший Макс, опять стоял перед Гансом.
— Ты умеешь играть в шахматы? — спросил Ганс.
— Раньше умел, но теперь забыл, как ходят фигуры.
— Ничего, вспомнишь, я покажу, — улыбнулся Ганс. — А пока мы идём обедать…
Макс вместе со всеми заткнул салфетку за воротник.
Сначала они опять ели греческие маслины и запивали Баварским пивом, потом были сосиски с капустой и суп из воловьих хвостов. Такого вкусного супа он никогда раньше не ел. На десерт, как и в прошлый раз, был штрудель.
В шахматной игре Ганс был не силен, и немного осмелевший Макс почувствовал, что может легко обыграть Ганса, но он вовремя спохватился и проиграл партию. Выигрывать было опасно. У Ганса может накопиться раздражение.
— Играй в полную силу, Макс! — довольно резко сказал Ганс.
Макс понимал, что надо убедить его, что лучше он играть не умеет. И он проиграл ещё два раза подряд. Риск был очень большим, по окончанию «турнира» Ганс сказал:
— Не волнуйся, Макс, у тебя неплохо получается. Но если ты будешь хитрить, я обижусь. Макс оказался в тяжёлой ситуации, но выхода уже не было. Обида Ганса может обернуться чем хочешь: расстрелом, газовой камерой, голодной смертью. Жизнь Макса опять оказалась на весах.
Но вдруг Ганс сказал:
— Я был неправ и не учёл, что твоя жизнь куда тяжелее моей. Сейчас ты, конечно, не можешь играть в шахматы со мной на равных. Я должен заботиться о тебе ещё лучше. Я понимаю, что тебя мучит мысль о том, что тебя убьют и сожгут в крематории. Но я не допущу этого.
Макс не ждал такого благородства. Слезы брызнули из его глаз. Какое счастье, что он встретил этого доброго старого знакомого!
Уже три дня помощник коменданта лагеря относился к нему, почти как к равному. Большего Макс и желать не мог. Ведь не мог Ганс и вправду по-тихому отпустить его на волю. Но Макс слышал, что один раз комендант из Дахау отпустил своего учителя-еврея. Эту глупость любили повторять друг другу все заключённые. Эта история скорее всего была лечением для их воспалённых умов, судорожно цеплявшихся за жизнь. Хотя… кто знает — возможно, в этой истории не было большого подвоха.
— Не плачь, мой бедный Макс, — говорил Ганс Гот и гладил его по тощей спине. — Мы ещё увидим лучшие времена. Вот только фюрер закончит испытания сверхсекретного и сверхмощного оружия…
Макс в это время тёр заплаканные глаза и согласно кивал…
С этих пор Макс начал чувствовать себя всё лучше и лучше. Через неделю фрау Фогельзанг перестала общаться с ним сквозь зубы и рассказала ему, что у неё в деревне живёт родственник, мишлинге второй степени (немец, у которого одним из предков был еврейский дедушка — прим.ред.) — муж её кузины.
— Его сначала забрали в лагерь, но его жена, моя кузина, написала письмо Магде Геббельс, что он крещённый и никогда не посещал еврейских собраний в синагоге, и Магда определила его как чистокровного арийца. Его освободили. Лучше бы она этого не делала… — сказала фрау Фогельзанг.
Макс впервые улыбнулся и сказал:
— Разве для мишлинге второй степени — это решение не справедливо?
Но фрау Фогельзанг заметила:
— Справедливость по отношению к евреям? Мишлинге второй степени всё равно остаётся евреем. Фюрер писал, что даже одна тридцатьвторая еврейской крови делает человека евреем! Название «мишлинге второй степени» ничего не меняет. «Евреи развязали войну и они дорого нам заплатят за это» — это слова фюрера, а он знал, что говорил!
Неожиданно Ганс Гот получил от своей любовницы фрау Фогельзанг сообщение о том, что самое худшее подтвердились, и она действительно беременна от него. Он очень расстроился. Заводить детей сейчас, когда русские наступают и скоро уже будут в Польше — самое плохое время. Страна ждёт от фюрера секретного сверх оружия, но он почему-то медлит…
Ганс Гот хорошо подумал, взвесил все «за» и «против» и принял решение. Он спросил у Макса:
— Ты кажется был акушером?
— Да, был, — ответил Макс.
— Может статься, что понадобится твоя помощь, а пока ничего никому не говори…
«Наверно, нужно прервать чью-беременность», — решил Макс и не ошибся…
С тех пор Макс был окружён ещё большей заботой. Он стал приходить на обед к Гансу совсем без страха, даже с некоторым предвкушением удовольствия. Поскольку он помнил старые времена, когда евреев ещё не преследовали по национальному признаку, он почувствовал себя почти полноправным членом немецкого общества. Он был нужен этому обществу, а нужных людей никогда не уничтожают. Игра в шахматы с помощником коменданта стала ему не в тягость. У него появился азарт, и один раз он даже позволил себе выиграть у Ганса в шахматы. Это было несложно. К удивлению Макса, ничего не случилось. Напротив, Ганс даже обрадовался этому. С двенадцати дня и до пяти Макс чувствовал себя младшим членом семьи помощника коменданта Ганса Гота. С той разницей, что Макс носил полосатую одежду, а не мундир офицера SS. Но выбирать не приходилось, он был благодарен судьбе и за это.
Когда Ганс сообщил фрау Фогельзанг, что нашёл решение их совместной проблемы, она не поверила, удивилась и спросила:
— Ты уже нашёл врача? Так быстро? Кто он?
— Еврей Макс. Он акушер.
— Неужели!? Но как ты можешь полагаться на еврея? Ты хочешь, чтобы о нас узнал весь лагерь?
— Я обо всем подумал, — сказал Ганс. — Я раздобуду всё необходимое для Макса, и будем ждать. Мы сделаем аборт перед самым Рождеством. А как только ты почувствуешь себя лучше и начнёшь вставать, я отведу Макса поближе к крематорию и застрелю его «при оказании сопротивления», его подберут, и через два часа он «вылетит в трубу». Он уже начинает мне надоедать. Я позволил ему зайти со мной слишком далеко, пускай его вернут к реальности культурный шок и выстрел в голову. Этот наивный идиот со мной достаточно натешился, а теперь моя очередь. Люблю наблюдать за евреем, когда он начинает понимать, что это — финал его жизни и он больше никогда не будет есть фаршированную рыбу по субботам. Я застрелю его с удовольствием, но сообщу ему о его смерти за три дня, а все эти три дня он будет по-прежнему надеяться на чудо, обедать с нами, пить пиво, отдыхать на моём диване после обеда и спать в своём блоке, конечно, если это у него получится. Мы же будем вести себя с ним вежливо и наблюдать его.
— Зачем ты решил его измучить перед смертью? Застрели его, этого будет достаточно.
— Нет, дорогая, не забывай, ведь кроме того, что он еврей, он украл у меня детство.
— А с кем ты будешь играть в шахматы?
— Найду следующего.
— Тебя не пугает, что в Рождество все празднуют появление еврейского младенца, а ты собираешься убить Макса. Он ведь тоже еврей… Ты же знаешь, что экзекуции евреев запрещены на Рождество.
— Знаю, но я это сделаю немного раньше. Честно говоря, я думал, что в тебе больше атеизма. Нельзя быть такой впечатлительной, сказал Ганс Гот. — Макс Пфайфер — всего лишь один из евреев. В этом году мы пропустили только через крематорий 14450 евреев. Это не считая расстрелянных, тех, которые пока лежат в ямах и ждут своей очереди. Их придётся тоже уничтожить, так хочет комендант.
Макс в это время лежал в блоке на нарах и решал очень важный для себя вопрос. Поскольку ему было приказано никому не говорить о таком чуде, как приём пищи у помощника коменданта, он изо всех сил, сколько мог, молчал. Но теперь, когда появилась надежда, он осмелел и перестал так панически всего бояться. После долгих раздумий он решил открыться своему соседу по нарам, старому лагернику, бывшему журналисту из Мюнхена. Это было нелёгкое решение. Сосед весил ещё меньше, чем Макс и мог не понять его, потому, что он уже всё своё свободное время думал только о газовой камере, пока не выжил из ума и не стал «цугангом». Макс положил в трубчатую ручку от алюминиевого скребка половину недоеденной сосиски и тайно пронёс в блок. Пока сосед сосредоточенно рассматривал угощение, Макс рассказывал ему историю знакомства с помощником коменданта. Когда сосед, лёжа на деревянных нарах, блаженно и задумчиво закатив глаза, жевал подарок, Макс сказал:
— Эту сосиску я украл со стола помощника коменданта. Ты понимаешь, что за это полагается?
— Расстрел, — безразлично ответил сосед и продолжал жевать.
— Но я не боюсь его, я ему нужен.
— Ты наивен, Макс. Это плохой признак, значит, он убьёт тебя очень скоро, — ответил журналист и продолжал медленно жевать.
— Почему ты так считаешь? Это уже ранее случалось?
— Нет, но я драматург, и мне открыты некоторые порядки, неизвестные даже психиатрам.
— Что же мне делать?
— Продолжай обедать с помощником коменданта. Ты ничего не в состоянии изменить. У тебя появился шанс умереть сытым. Может быть, ты принесёшь мне ту, вторую, половину сосиски?
— Нет, это были объедки.
— Может быть, есть что-нибудь другое? — с надеждой спросил сосед.
— Если смогу-принесу, но это опасно, — сказал Макс и задумался. Сосед отвернулся.
Нет, не похоже, что Ганс врёт. Просто, он очень сентиментален. Ему дорога память о детстве. Но расхолаживаться нельзя, плохое может случиться скорее, чем хорошее, думал Макс.
Вдруг сосед опять повернулся к нему и сказал:
— Ты угостил меня, а я за это научу тебя искусству наблюдения за самим собой со стороны. Представь себе, что ты уже умер, у тебя больше нет тела, у тебя ничего не болит, и всё тебе безразлично. Ты умер, потому что у тебя не было никакого способа изменить свою судьбу и сохранить свою жизнь. Ты превращён в дым. Ведь ты был абсолютно бессилен. Я правильно говорю?
— Допустим…
— Не «допустим», а «был абсолютно бессилен».
— Хорошо, я был бессилен…
— Но на самом деле ты не умер, а тайно наблюдаешь за происходящим с тобой и никого не боишься. Всё, что они сделают с твоим телом, к тебе никакого отношения не имеет. Твоё тело больше не твоё…
Макс прервал соседа.
— Зачем мне твои сказки? Ведь сам ты уже давно живёшь в газовой камере.
м Да, ты прав, Макс, — сказал сосед со вздохом и отвернулся.
Между тем у администрации лагеря наступила предрождественская неделя, и Макс принёс в комендатуру свой Рождественский подарок. В блоке он тайно выменял на пайку хлеба фигурку воина Вермахта. Её выскоблил из большой славянской берцовой кости, острым обломком стекла заключённый, польский еврей.
— Это — не еврейская кость, Ганс, сказал Макс. Можешь не беспокоиться.
— Вижу, вижу, проходи и садись, — сказал Ганс и поставил фигурку на письменный стол. -У меня к тебе дело, Макс.
— Слушаю.
— Ты готов прервать беременность фрау Фогельзанг?
— Когда прикажешь?
— В этой большой коробке бутылка с эфиром, расширители и все необходимые для аборта инструменты. Можешь гордиться, это бывшая собственность знаменитого волшебника, доктора Менгеле из Биркенау. Проверь, всё ли здесь есть. А потом мы с тобой будем пить пиво…
Макс решил, что настал благоприятный момент для откровенного разговора и спросил Ганса:
— Скажи правду Ганс, что ты намерен делать со мной в будущем?
Ганс усмехнулся.
— Мне не спалось и я, как раз думал об этом сегодня всю ночь, — ответил он. — Я освобожу тебя из лагеря. Выслушай мой план. У тебя на складе одежды есть знакомый охранник. Мне всё известно. Подбери себе одежду получше. Можешь сложить её у меня. Я отправлю в газовую камеру одного чеха, он давно меня раздражает. Он вылетит в трубу сверх плана. Тебя я тоже отправлю в газовую камеру, но ты переоденешься у меня и выйдешь отсюда. Я проведу тебя через вахту, отдам его документы тебе и выпишу пропуск. Твоё имя будет Томашек. Ты ещё не забыл чешский язык? Я дам тебе сто рейхсмарок, больше не могу, извини. А дальше — как сумеешь. Поедешь в Прагу, к своей медсестре, о которой ты мне рассказывал. Это всё, что я могу для тебя сделать. Только будь очень осторожен. Я не хочу из-за тебя угодить на Восточный фронт. Встретимся после войны… Ты всё понял?
— Да, но Томашек — это трубочист из крематория, и он живой…
— Они однофамильцы, — не растерялся Ганс. — Но помни, если тебя поймают, тебя застрелят. Будь крайне осторожен…
Если бы Макс был не таким наивным и доверчивым, он бы заметил, что этот план побега был чересчур простым. Нервы Макса были на пределе. От лагерного ужаса и постоянного страха смерти он давно уже не совсем хорошо соображал… Поэтому он не заметил, что Ганс едва сдерживает смех. Он упал на колени, схватил руку помощника коменданта и осыпал её поцелуями.
— Остановить, Макс, мы друзья!
Но Макс не слышал, он обливался слезами благодарности…
Аборт у фрау Фогельзанг прошёл без осложнений. Она лежала на кровати в спальне помощника коменданта и слушала монотонный, как жужжание мухи, картавый рассказ Макса, о том, как они с Гансом в детстве ловили рыбу. Макс держал её за запястье, чтобы было удобно считать пульс. Ей ещё было больно, но она держала себя в руках, как подобает арийской женщине.
«Когда уже Ганс пристрелит его? Как надоел этот еврей! — думала фрау Фогельзанг. Но пусть ещё немного посидит на краю кровати. Мало ли что ей может понадобится».
Явился Ганс и осведомился:
— Как прошла процедура? Как здоровье фрау Фогельзанг?
— Отлично, Ганс, она — мужественная женщина, настоящая немка, — ответил за неё еврей Макс, довольный своей работой.
— Всё, что нужно ей принимать и делать, я расписал на листке.
— Спасибо, Макс, ты настоящий товарищ, я рад, что в тебе не ошибся. Я горжусь тобой. Так и должно было случиться. Если хочешь идти в свой блок, то иди. Увидимся завтра…
— Если будет необходимо, пошлёшь за мной вестового, — тоном былого доктора сказал Макс и ушёл.
Он осторожно шёл вдоль колючей проволоки, которая была под напряжением, мимо бараков, мимо вышек и мурлыкал себе под нос немецкую новогоднюю песенку:
-«O Tannenbaum, O Tannenbaum, Wee grun sind deine Blatter…»
Предстоящая свобода уже начала опьянять его.
В блоке его сосед по нарам слева, бывший типографский наборщик из Вормса, вдруг ни с того ни с сего сказал Максу:
— Ты поправляешься со скоростью звука, и уже стал круглый и неприличный, как шар, это может не понравится другим «цугангам». Они — живые скелеты. Ведь мы всё-таки не в санатории. Может, принесёшь и мне чего-нибудь?
Это были шантаж и угроза. В другое время Макс нашёл бы, что ему ответить, но сейчас, когда вот-вот может произойти следующее чудо, и он окажется на свободе, надо промолчать. На другой день, он позволил себе немного опоздать и несколько позже двенадцати, явился в комендатуру. Как всегда, он тщательно вытер ноги, снял арестантский берет и, предъявив пропуск, вошёл к Гансу. Тот сидел и молча писал, не обращая внимания на Макса.
— Как здоровье фрау Фогельзанг? — осведомился Макс.
— Прекрасно. А теперь послушай, Макс, есть разговор… Ты постоянно упускаешь из вида очень важную подробность наших отношений. Ты забыл, что ты еврей, отец которого украл моё детство. И теперь я вынужден тебя пристрелить.
Макс сначала не понял. Но через мгновение он вспомнил что говорил ему журналист в блоке.
— Ты думаешь, что за всё это я должен заботиться о тебе, кормить тебя, думать, как бы тебе избежать справедливого возмездия и помочь тебе совершить побег из лагеря? Тебе известно, что в мои обязанности входит в случае побега одного заключённого отобрать и опустить в бункер десять заложников. Там они должны будут умереть голодной смертью. А ты, грязный еврей, стоишь передо мной и ждёшь сытного обеда?! Потом ты уляжешься на мой диван и заснёшь?! Ты этого ждёшь? Отвечай! — И Ганс ударил Макса линейкой по лицу. — Отвечай!
Макс даже не пытался увернуться.
— Я ни о чём не просил, герр шутцхафтлагерфюрер. Это был ваш каприз.
— Так! Моё решение будет следующим: дарую тебе три дня жизни. Через три дня я отведу тебя за крематорий и там я выстрелю в твой еврейский затылок!
— Значит до этого к вам больше не появляться? — как во сне спросил Макс.
— Нет, ты будешь каждый день являться ко мне, играть со мной в шахматы, обедать у меня и между нами всё будет по-прежнему. И так будет продолжаться ещё три дня, до тех пор, пока я не убью тебя, грязный еврей! А пока… дорогой Макс, возьми своё ведро, тряпки и стрелок, и мы вместе с тобой пойдём обедать. Сегодня на обед фрау Фогельзанг подаст «руммертопф» с сюрпризом. Он будет плотно закрыт крышкой. Но я скажу тебе по секрету, что будет внутри. Там будет утка, запечённая с яблоками! Это будет «кунштюк»!
Макс опять сидел за столом напротив Ганса, но на этот раз он дрожал мелкой дрожью и его знобило. Он уже чувствовал одновременно свинец в затылке, могильный холод и жар печи крематория. А Ганс, как ни в чём ни бывало, говорил ему:
— Передай мне, пожалуйста, соль, — и Макс передавал.
Как бывший врач Макс надеялся, что Ганс Гот страдает биполярным расстройством мозга, и этим он объяснял частые смены настроения своего друга, но в какой фазе болезни будет находится сознание Ганса через три дня, в «день икс», было никому неизвестно. Пистолет в жёлтой кобуре был всегда у него на боку. Поэтому Макс про себя на всякий случай постоянно повторял слова молитвы «Шма Исроэль!».
— Скажи, дорогой, — обратился к нему после сытного обеда Ганс, — Иисус Христос действительно был евреем и носил пейсы, как твой отец, Борух Пфайфер? Это правда?
— Да, правда.
— Расскажи мне об этом побольше. Постарайся не думать о том, что с тобой произойдёт через три дня. У нас с тобой ещё есть время.
— Да, да, есть конечно… Иисус Христос был евреем, а христианская теологическая концепция возникла в результате спора между Фарисеями и Саддукеями. Вначале это был наш внутренний спор… Но этот спор был присвоен другими народами, которым понравилась его литературная обработка.
— Забавно, забавно. Значит, другие народы в очередной раз обобрали евреев?
— Да, к сожалению, так получилось… Поэтому наша Тора и стала основой всех Авраамических религий.
— Забавно, мой друг, забавно. — повторил Ганс, — но на этот раз фюрер доведёт своё дело до конца, и претензии евреев прекратятся раз и на всегда.
— Да, да, конечно, — подтвердил Макс. Его мозг уже находился далёко, в другом эгрегоре (Здесь — «в другой реальности» — прим.ред.). Он отчётливо слышал позади затылка щелчок пистолета, вслед за которым должна наступить вечность.
Когда вечером он забирался на свои нары, сосед журналист, едва взглянув на него, спросил:
— Всё? Finita la Commedia?
— Да, похоже, что так, — ответил Макс.
В эту ночь спать ему не пришлось. Первый его день почти уже прошёл, но необходимо было удлинить его за счёт ночи.
К утру измученный Макс почувствовал, что неизвестность убьёт его раньше, чем шутцхафтлагерфюрер. В лагере, кроме осуждённых на смерть от голода, больше одного дня никто не томился в ожидании смерти… А, ведь, многие новички, отправленные в газовую камеру, даже не догадывались, что смерть ждёт их сразу за дверьми раздевалки.
На следующий день Макс едва дождался встречи с Гансом. Он жадно и бесцеремонно всматривался в непроницаемое лицо. Он искал признаки биполярного расстройства. Но Ганс догадался и сказал:
— Дорогой Макс, не торопи события, я здоров и ничего не забыл, твоя жизнь закончится завтра, как я обещал, а сейчас мы будем обедать. Возьми салфетку и заткни за воротничок,
Макс покорно взял салфетку. Его знобило. Желание жить то исчезало, то с новой силой возникало опять. Он хотел попросить у всесильного шутцхафтлагерфюрера продлить его жизнь хоть бы ещё на один день, но каждый раз, как только он хотел это сделать, непослушный язык прилипал к его гортани. Единственное, что ему не изменило, это аппетит. Он ел нервно, глотая большие куски, почти не соблюдая правила приличия, не вполне сознавая, что делает.
Вдруг Ганс прервал обед, поднял руку и, как-будто приготовившись сказать что-то очень важное, обратился к Маску:
— Дорогой Макс, я хочу в присутствии фрау Фогельзанг, ещё раз поблагодарить тебя за сделанную работу.
Макс замер. Ганс вышел из-за стола, но вернулся с бутылкой вина и продолжил:
— Я хочу выпить за моего друга детства — Макса.
Все трое, включая Макса, встали и дружно сказали:
— Prosit! (Тост-пожелание здоровья и долгих лет жизни, — лат., прим. ред.).
Все выпили. Фрау Фогельзанг, привыкшая к чудачествам своего любовника, даже не взглянула на него.
— Жаль, что завтра нам придётся расстаться с тобой навсегда, мой добрый Макс, но к сожалению, откладывать твою казнь даже на один день никак нельзя. Потому что послезавтра я уже не смогу с тобой увидеться. C утра я буду в Берлине, меня вызывают на улицу Принца Альбрехта, в Гестапо, — сказал Ганс. — По секрету скажу тебе, меня должны представить к награде. Полагаю, что меня хочет видеть штурмбаннфюрер SS доктор Эмиль Берндорф из отдела превентивного заключения IV С 2. Но к вечеру я уже буду дома.
Фрау Фогельзанг, скучая, смотрела в окно. Ганс достал зубочистку и добавил:
— Советую тебе сегодня вечером побеседовать с раввином. Он спит в твоём блоке на втором ярусе около входных дверей. Но ты, наверное, не хуже меня это знаешь… Спокойной ночи, Макс. Завтра у тебя очень ответственный день. Постарайся хорошо выспаться…
Всю ночь Макс пытался соорудить петлю из обрывков арестантской робы. Но его непослушные руки дрожали так сильно, что у него ничего не получилось. Добрый, наивный и чудаковатый Макс наконец понял нехитрый смысл издевательств над собой. Помощник коменданта Ганс Гот искал продолжения своих удовольствий.
Всё, что мог сделать Макс — это лишить Ганса радости поиздеваться над ним. Большего Максу не было дано. В нем неожиданно проснулся упрямый дух Маккавеев. Когда утром в бараке открыли двери для утренней проверки, он выбежал голый по пояс и бросился на проволоку. Триумф Ганса Гота не состоялся…
— Стой, идиот! — кричал Максу «капо». Но было поздно…
Через несколько минут после самоубийства Макса Пфайфера у дверей комендатуры остановился чёрный автомобиль класса «Люкс» с берлинскими номерами. Это неожиданно приехали важные следователи из Гестапо. Ганса вывели в наручниках на запястьях и усадили на заднее сиденье. Автомобиль оставил за собой облачко сизого дыма и скрылся за воротами лагеря. Часовой опустил за ним шлагбаум. Но Макс этого так никогда не увидал. Он не дожил до развязки совсем немного.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Прообразом одного из участников этого рассказа стал помощник коменданта лагеря Флоссенбюрг шутцхафтлагерфюрер Карл Фрич, известный своей крайне изощрённой жестокостью. Он первый — из любопытства — испытал действие «циклона В» на шестистах русских военнопленных.
На сей раз доставленный в Гестапо благодаря информации, полученной от вольнонаёмного католического священника отца Маркуса, Карл Фрич был обвинён в системном присваивании денег и драгоценностей принадлежащих «Рейху». После этого престарелый отец Маркус, за свою ветхость и нежелание умирать прозванный «Der ewige Jude» («Вечный жид» — прим. ред.) – бесследно растворился.
Первого мая, когда разоружённые пленные офицеры концлагеря под охраной огромных мужиков из американской МР (МР военная полиция) — сидели на майской траве в ожидании еды, кто-то из офицеров сказал:
— Агасфер до сих пор обретается где-то среди нас, чтобы тайно справлять своё еврейское правосудие.
Карл Фрич избежал отправки на Восточный фронт, но был разжалован в рядовые и отправлен в штрафные войска. Второго мая 1945 года он встретил в Берлине. После взятия Рейхстага он попал в плен, где был опознан и тихо заколот приставным штыком. Это сделал солдат с печальными черными глазами. Всё что запомнили свидетели, это то, что он ничем не отличался от других. Он сплюнул сквозь прокуренные жёлтые усы и исчез. Он был одет в зелёный стёганый ватник.
Нью-Йорк. 2020
