Позже, чтобы прокормиться, мы купили козу Таньку, которая паслась в общем стаде, а я обожал ее молоко. И тут я услышал, что нашу козу прозвали Еврейкой. По вечерам, когда стадо пригоняли домой, нам кричали: Забирайте свою Еврейку! Так я впервые почувствовал, что быть евреем — значит, быть не вполне таким, как все. Но военное время было, пожалуй, не очень антисемитским: было не до того. Худшие времена наступили позже.

Лев Островский

МОИ ГЛАВНЫЕ РОДИТЕЛИ,
или
ПУТЕШЕСТВИЕ ОБЫКНОВЕННЫХ ЛЮДЕЙ ЧЕРЕЗ НЕОБЫКНОВЕННЫЕ ГОДЫ

 Это — время тихой сапой
 убивает маму с папой.
 И. Бродский

Я хочу написать о двух людях, пожалуй, больше всех других повлиявших на мою жизнь и характер. Но дело не только в этом. Их жизнь, не такая уж и длинная, пересекла целые эпохи — царскую и советскую. Я знаю лишь отдельные кусочки их ранней жизни: молодым не очень интересна история семьи, а после не у кого спрашивать… Но эти кусочки высвечивают, как фотовспышкой, многое, что происходило со страной и ее «маленькими людьми», которых она безжалостно мотала во времени и пространстве.

 Речь идет о родителях матери, моих дедушке и бабушке. Так получилось, что именно они растили меня с самых малых лет до студенческой поры. Они и есть мои главные родители.

1. До исторического материализма

 Все началось в городе Кременчуге, Полтавской губернии (теперь это Кременчук). Там жили мои предки по материнской линии, там родилась и моя мама. Об их жизни на Украине знаю немного, но она стоит небольшого рассказа.

Моя бабушка, Ревекка Марковна (это «советизированная» переделка Мордуховны), росла в благополучной еврейской семье. У меня сохранился ее аттестат об окончании женской гимназии, и, хотя в нем хватало троек, сам факт учебы еврейской девочки в гимназии, а не дома или в школе по изучению Торы, был не очень типичен. Благополучие, однако, уже тогда нарушалось предгрозовыми событиями. Бабушка рассказывала о погроме 1905 года (известном в истории), когда им пришлось убегать из дома на телеге. Их приютил работодатель отца; не знаю, что это была за работа, но Кременчуг был тогда крупным центром разных ремесел, особенно табачного производства. Правда, взбунтовалась сноха хозяина, побоявшаяся навлечь гнев погромщиков. Но хозяин только предложил им перейти вниз, в подвал: «Если вас найдут погромщики, я про вас не знал».

А кончился этот погром вот как. Еврейская верхушка города сложилась и преподнесла полицмейстеру (кажется, он так назывался) солидный куш. На следующий день двое активных погромщиков были повешены, и насилие прекратилось. Даже если это легенда, она многое говорит о якобы стихийной природе погромов (на которую, кстати, намекал А. И. Солженицын в своей — увы, не лучшей — книге «Двести лет вместе»).

Еще одно бабушкино воспоминание. В университетах студенты должны были участвовать в молебнах и петь «Славься, славься, царь православный!». Однако многие из них были уже настроены на революцию и пели (простите): «Усрався, усрався, царь православный!» — с украинским произношением.

Дедушка мой, Айзик Моисеевич, был из бедной семьи, особой красотой не отличался, и бабушкин выбор был вовсе не очевиден. По ее словам, к ней неоднократно сватались, и ей надоело отказывать, да и родня упрекала — 19 лет был тогда уже возраст, и она решила выйти за первого следующего кандидата, которым и оказался мой дед. Быть может, последней каплей стало то, что они родились в один календарный день, с разницей в шесть лет. Они прожили вместе больше полувека, и жизнь их не баловала, как, впрочем, и все их поколение. Вырастив двух дочерей, большой кусок жизни они посвятили внуку, то есть мне, а потом и второму внуку.

В их союзе лидировала бабушка — сильная и принципиальная до щепетильности. Дед был добр и талантлив. Бабушка звала его Сюня, как когда-то его звали в детстве. Он учил меня играть на мандолине и знал уйму нехитрых шуток, загадок и розыгрышей, характерных для того времени. К примеру: Китайская трава из трех букв (чай). Или: Ты знаешь, что такое Эс-Эс-Эс-Эр? — Конечно, знаю. — А ты знаешь, что такое У-Ка-Эс-У-Эс? (уксус). Или игра в слова «После четырех ножек». Ведущий объявляет, что его приятель (с которым он тайно сговорился заранее) может назвать вслух любое слово, какое бы ему ни загадали. Третий участник игры (ни о чем не подозревающий) загадывает какое-то слово, сообщает его на ухо ведущему. Ведущий начинает перечислять приятелю разные слова, и тот угадывает правильное слово, поскольку оно идет после любого «объекта» на четырех ногах (стол, лошадь, и т. п.).

Еще немного о его детстве: как-то взрослые ушли, оставив его на попечение старшего брата. Он заплакал, и брат его утешал: «Не плачь, Сюня, мама тебе принесет на копейку халвы!» Вот такие были цены в девяностых годах позапрошлого века!

Еще до революции (сейчас ее больше зовут Октябрьским переворотом, но так привычнее, да и граница между переворотами и революциями чаще всего весьма размыта) дедушка выучился на фармацевта и впоследствии долго работал таковым.

2. От революции до Второй мировой

Насколько знаю, они пережили и Первую мировую, и революцию, и гражданскую войну в Украине. А в начале 1930-х сорвались и уехали на север, в Вологду — там дедушкин приятель нашел ему работу в аптеке. Судя по всему, причиной был знаменитый теперь голодомор на Украине, когда от голода умирали миллионы. Могу только представить, каково было им перебираться туда с двумя детьми — моей будущей мамой Лидой, подростком лет 15-16, ее младшей сестренкой Викой, и с бабушкиной мамой Стерой, моей прабабушкой и единственным «пра» предком, которую я застал в живых.

Их вологодская жизнь тоже была непростой. В жуткие 36-38 годы они жили в постоянном страхе. Как-то деда-фармацевта «забрали» из дома на пару недель — в помощь врачу, лечившему какого-то советского босса местного масштаба. К счастью, потом вернули.

Вологда и стала моей родиной, на которую я после никогда не возвращался. Моя будущая мама начала заниматься в музыкальном училище, где преподавал (по совместительству с Ленинградской консерваторией) мой будущий отец. Там они поженились и уехали в Ленинград, а рожать меня мама вернулась в Вологду, к своим родителям. А было ей от роду 18.

Мое появление на свет было не совсем обычным: беременная мама с бабушкой были в театре. В какой-то момент мама испуганно прошептала: «Мама, я описалась!» Бабушка немедленно поняла, в чем дело, и повела (пешком) дочь в роддом. Была зима, и из роддома меня везли на санках.

Довольно скоро мои родители разошлись, вероятно, из-за разницы в возрасте и характерах (мало об этом знаю, да и все эти детали вряд ли интересны читателю), а затем вновь, уже до конца жизни, обзавелись семьями и детьми, с которыми я, кстати, дружен до сих пор.

В итоге я остался жить с бабушкой и дедушкой — на все мои детство и юность. И теперь могу говорить «мы» об их семье.

3. Война и эвакуация

За несколько лет до войны мы переехали в Калинин — бывшую и будущую Тверь —областной город, расположенный по дороге между двумя гигантами — Ленинградом и Москвой, ближе к последней. Семейство было немаленькое: кроме дедушки, бабушки и меня, моя тетя Вика (ещё школьница) и прабабушка Стера. Думаю, скоро они пожалели об этом переезде: останься они в Вологде, куда война не дошла, не пришлось бы странствовать в военные годы.

Я не чета Льву Толстому, который помнил себя еще в утробе матери. Какие-то обрывки воспоминаний остались от трех-четырехлетнего возраста: отец и мать, похоже, приезжали и играли со мной, дед пытался быть строгим, а это у него всегда плохо получалось… Но тут пришла война, и все, что связано с ней, оставило яркий след в памяти. Начались налеты. Хорошо помню ночную радио-тарелку: «Граждане, воздушная тревога! Воздушная тревога!» Меня наскоро одевали и все спускались в бомбоубежище неподалеку. Там толпились люди, стояли, сидели на полу. Похоже, я иногда засыпал, но тревога длилась недолго, и все расходились по домам.

Скоро все стало совсем тревожно. Не прошло и четырех месяцев с начала войны, как немцы захватили Калинин (в ходе наступления на Москву), а двумя месяцами позже его оставили (в ходе провала этого наступления). Такая скорость событий!

Еще до осени стало ясно, что надо уезжать. Думаю, мои старшие были уже наслышаны о том, как немцы обращаются с евреями. Но возникло неожиданное препятствие: тяжело заболела прабабущка Стера, у нее нашли рак. Везти ее было нельзя, и когда дальше ждать стало совсем опасно, было решено разделиться: бабушка остается со своей мамой, а дедушка уезжает со мной и Викой в эвакуацию. Но уж совсем в последний момент — кажется, за неделю до отъезда, Стера умерла. Впоследствии бабушка говорила: «Мама меня спасла своей смертью», и тут не было никакого преувеличения. Впоследствии к ее горю прибавилось то, что по возвращении в Калинин из эвакуации она не смогла найти могилу матери: вероятно, еврейское кладбище разрушили. И потом, слыша известную песню о еврейской маме — «А идише мама», она всегда плакала… Я немного помню прабабушку — худенькую старушку; говорили, что она очень меня любила, и когда кто-то меня уж очень хвалил, она тайком делала фигу, чтобы не сглазили.

Уехали мы на пароходе, для того времени комфортно; бегство началось чуть позже. Помню, в каюте мне даже дали куриную ножку — правда, только в первый день. А плыли мы не один день — сперва по Волге, потом по Каме, самому полноводному ее притоку. Кто задавал маршрут нашей эвакуации, не знаю.

Была остановка в Горьком. Вблизи него, в Дзержинске, жила моя мама с отчимом, впоследствии видным инженером-химиком. Дедушка нашел в Горьком работу в аптеке, и даже нашлась квартира, однако было отказано в прописке. Вдобавок Горький в это время бомбили, и было непонятно, удержится ли он вообще (как известно, удержался). Так или иначе, мы поплыли дальше. На пути был Чистополь (который бабушка переименовала в «Грязнополь»)…

В итоге приплыли в Удмуртию. Остановились в городке Сарапуле (по одной из легенд, это и был «Город на Каме, где — не знаем сами, не дойти ногами, не достать руками») — но и там не задержались, а послали нас в самую глушь, в деревеньку Зелени.

Поселили нас в доме семьи Макшаковых, а Макшаковых там было полдеревни. Из наших хозяев помню только мальчика Витьку, года на два старше меня. Мы с ним подружились и вместе бегали босиком по болотам, зарабатывая цыпки. Лечили мы их испытанным методом: поливали собственной мочой. Когда я пошел в первый класс, он перешел в третий. Как ни странно, мы учились вместе, в одной классной комнате (точнее, в деревянном доме), с одной учительницей: левый ряд — первый класс, правый — третий. Поскольку я уже свободно читал и писал, меня хотели сразу отдать во второй. Но второго в том году в Зеленях не было вообще! Надо было бы ходить за 2-3 километра в село Ведрец. В итоге я начал с первого класса, и было скучно. И нельзя было предвидеть, что именно поэтому мне придется заканчивать школу и поступать в институты в самом поганом 1952-м, на фоне «дела врачей» и разгула антисемитской истерии. Но это уже другая история.

Первый год в эвакуации был голодным. Сперва не хватало хлеба, потом ели хлеб с сахарином (сахара не видели). Редким лакомством была конина. Но было и много интересного. Так, мне подарили детские лапотки, и они запомнились как, может быть, самая удобная обувь в моей жизни. Я впервые ехал, без седла, верхом на лошади, правда, спокойной и медленно шагавшей.

Потом мы переехали в большое село Ершовка, где была школа-десятилетка — это было нужно для Вики, перешедшей в десятый класс. Помню Каму, широченную и пустую, без судоходства.

Но память устроена странно: после ярких впечатлений первого года, почти ничего не помню о своей учебе во втором классе. И то, о чем пишу дальше, могло быть и в Зеленях, и в Ершовке. На второй год мы уже не голодали. Бабушка работала библиотекарем, а дедушка в сельмаге. Бабушку иногда звали «Морковна» вместо «Марковна». Помню пожар в библиотеке. Некоторые обгоревшие книги бабушка приносила домой. И так вышло, что первой полной книгой, прочитанной (скорее просмотренной) мною целиком, было серьезное пособие по свиноводству. Там были устрашающие фото гигантских хряков с звучными именами вроде «Асканий Первый», получивших премии на ВДНХ или других выставках, и я помнил многие их данные — вес, возраст… Еще более забавно то, что следующей прочтенной мною книжкой была известная сказка «Три поросенка», кажется, в переводе Михалкова!

В Ершовке я в первый (но увы, далеко не последний) раз столкнулся с антисемитизмом. О том, что я еврей, я наверное уже знал: бабушка с дедушкой говорили с акцентом, а между собой иногда на идише — но меня и моих приятелей это совсем не беспокоило.

Позже, чтобы прокормиться, мы купили козу Таньку, которая паслась в общем стаде, а я обожал ее молоко. И тут я услышал, что нашу козу прозвали Еврейкой. По вечерам, когда стадо пригоняли домой, нам кричали: Забирайте свою Еврейку! Так я впервые почувствовал, что быть евреем — значит, быть не вполне таким, как все. Но военное время было, пожалуй, не очень антисемитским: было не до того. Худшие времена наступили позже.

Странным образом эти недолгие годы были небезопасны для моей жизни и здоровья. Сперва я забрел на пасеку и был не на шутку покусан пчелами, до высокой температуры. Потом, лежа на полатях, угорел и свалился на пол без сознания; бабушка меня откачала. Наконец, зимой переходил какой-то обледеневший мостик и в зимнем пальтишке соскользнул в ручей. И тут повезло: проходившая мимо женщина, вытащила меня прежде чем я успел испугаться и привела домой. Испуганная бабушка в слезах благодарила женщину и, кажется, что-то ей заплатила. Сейчас бы сказали, что бог меня для чего-то хранил…

4. Назад, в Калинин

Весной 1944-го, когда война ушла уже далеко на запад от Калинина, мы двинулись обратно. Возвращение было куда менее комфортабельным, чем пароходная эвакуация за три года до этого. Ехали поездом, в товарном вагоне, «телячьем», как тогда называли, с еще одной семьей. К тому времени наша Танька произвела на свет двух симпатичных козлят, Ваську и Марту. Вот такая компания! Не помню, как решалась глобальная проблема туалета, но для меня, как самого младшего, иногда просто слегка отодвигалась вагонная дверь, чтобы можно было помочиться. На долгих остановках покупали еду у подходящих к вагону тетушек и, конечно, бегали за кипятком, как это многажды описано в большой и малой литературе.

Ехали мы недели две (сейчас, поезд проходит такую дистанцию примерно за сутки).

В Калинине дедушка устроился работать в так называемой заготконторе, тем самым завязав с фармакопеей, а бабушка стала бухгалтером (наверно, пригодилась ее гимназия, да и чему только не научит трудная жизнь!) Впрочем, тогда и эта профессия была небезопасна. Как-то она пришла домой в ужасе: пересчитывая баланс на костяшках счетов (наследия древности), нашла недостачу — верная тюрьма! Наутро, к счастью, нашла у себя ошибку — недостачи не было.

А я пошел в третий класс начальной школы. Учиться все еще было нетрудно. Появился друг, Эдик (Эдька) Андреев, живший этажом выше и учившийся в параллельном классе. В то послевоенное время классом верховодила шпана. Упомяну один случай. Однажды Эдька зашел в мой класс и забыл там свои новые варежки, которые были немедленно украдены. Узнав об этом, учительница выгнала всех из класса и запустила туда Эдьку и меня, искать в партах. Я предполагал заранее, кто мог стащить варежки (некто Усков с известными криминальными наклонностями), и быстро нашел их у него в парте. Меня даже не спросили, где нашел, но другие ребята подглядывали в дверь, и я немедленно получил обещание отомстить, весьма серьезное в то время. Учителя тоже восприняли угрозу серьезно, и какая-то женщина из школьного персонала довольно долго провожала меня из школы домой.

И кончилась война! Когда это объявили, радостные толпы вышли на улицы и площади. Помню мое собственное, искреннее чувство радости. Казалось-вот теперь, наконец, все сразу будет хорошо. Увы, все оказалось не так просто…

Примерно в это же время мы переехали, получив квартиру из двух комнат в бревенчатом доме с печкой и холодным туалетом, на улице Благоева, где я и жил до окончания школы. Название улицы — еще одна примета времени: почти всё тогда называлось именами политиков (Сталина, Ленина, Молотова и советских боссов поменьше, не подпавших под сталинские чистки), а также одобренных властью революционеров всех времен и народов. Димитр Благоев был, кажется, основателем болгарской компартии.

Воду приходилось носить ведрами из уличной колонки метров за двести; этим занимались дедушка и, когда подрос, я тоже. Зато бабушкина контора теперь оказалась через дорогу от дома. Часто я приходил из школы раньше конца ее рабочего дня, и тогда заходил в контору и листал подшивку профсоюзной газеты «Труд», в основном ее последнюю страницу — единственную во всех тогдашних газетах, где было меньше восхвалений партии и вождя, и допускались фельетоны, шутки и головоломки (меня обычно интересовали последние). В 5-6 классах я увлекся шахматами и шашками, и старался решать в уме шахматные задачи, помещенные в газете. Много позже мой старший друг и коллега, профессор М. А. Миллер шутил: «Люди отличаются лицом, а газеты задом».

Бывали и развлечения. Изредка ходили в кино, а мы с дедушкой и в цирк, который он любил, похоже, ещё больше, чем я. В качестве семейного отдыха у нас служило лото: кто-то из нас вынимал бочонок с номером из матерчатого мешка и громко называл цифру, иногда с прибаутками, вроде «Сорок девок»! Были и книги. Помню, как дед и бабушка читали вслух «Двенадцать стульев», одно из последних изданий перед запретом книги, и хохотали над сценой сражения Ипполита Матвеевича и отца Федора за вожделенный стул.

Эта заметка не обо мне, а о моих главных родителях. Но, поскольку мое детство переплетено с их жизнью, приходится упоминать и о себе. В пятый класс я пошел в другую, среднюю школу № 6, на другом берегу Волги. Не знаю, как меня смогли туда зачислить, но она была до известной степени привилегированной. Раньше в ней учился будущий писатель Борис Полевой (он же Кампов), автор знаменитой тогда книги «Повесть о настоящем человеке» о безногом летчике Алексее Маресьеве. А в параллельном со мной классе учился Стаська Шаталин, племянник тогдашнего секретаря ЦК, сын секретаря калининского обкома, и будущий академик Станислав Шаталин, позднее широко известный своими публикациями в период перестройки и после нее. Кстати, несмотря на сверхпартийных предков, он оказался хорошим парнем. Много позже, в 1990х, я встретился с ним на выборах в Российскую Академию Наук, и мы очень дружески поговорили. Увы, у него было больное сердце, и через несколько лет он ушел из жизни.

Из школьных учителей запомнился пожилой завуч, он же учитель литературы Николай Николаевич Лулаков — единственный, кто отклонялся от программы и рассказывал, например, о путешествиях Пушкина по Тверской губернии («У Гальяни иль Кольони/ Закажи себе в Твери/ С пармезаном макарони/ Да яичницу свари» или «На досуге отобедай/ У Пожарского в Торжке,/ Жареных котлет отведай/ И отправься налегке.» — Пожарские котлеты были знамениты!). И рассказывал о Борисе Полевом, бывшем ученике нашей школы. Он якобы провел какое-то время в воровской банде по заданию милиции (ходили слухи о некоей жуткой банде «Чёрная кошка»), и издал маленькую книжку «Мемуары вшивого человека». Я проверил в Интернете — такая книжка действительно была, но её текста не нашел.

Что до антисемитизма, то он только усиливался в стране, ибо власть избрала евреев объектом травли. Время от времени я сталкивался с какой-то беспричинной злобой незнакомых детей и взрослых, видимо срывавших свои неудачи на подвернувшемся под руку презренном иудее. Как-то я шел из школы домой и вдруг услышал: «Еврей, Еврей!» Оглянувшись, увидел тщедушного мальчишку с гримасой непонятной злобы на лице. Я подошел и дал ему несильного тумака. Пацан заревел и бросился в дом. Оттуда вышел взрослый парень (наверно, брат) и спросил: «Чего дерешься?» — «А чего он евреем обзывает?» «А ты не еврей?» — И тут я растерялся и промямлил —«Нет». Парень удовлетворился этим ответом и отпустил меня восвояси. С этого, вроде бы мелкого, эпизода, начался мой, говоря взрослыми словами, национальный комплекс — я начал стесняться своего еврейства. И дети, которые прекрасно чувствуют слабину, нередко этим пользовались в качестве, так сказать, аргумента в споре. В общем, я скукожился и часто уходил от улицы в книги и шахматы, хотя и пользовался некоторой уличной популярностью за хорошую игру в футбол и за сочинение ехидных, не всегда приличных, стишков.

Еще один, скорее забавный, эпизод. Классе в пятом-шестом я, среди прочего, увлекся разного рода шифрами. Кажется, поводом послужило чтение «Пляшущих человечков» из рассказов о Шерлоке Холмсе. Те, кто читал, помнят, что там подозреваемый в убийстве люмпен переписывался со своей бывшей подругой шифром, который Холмс разгадал. Я вычитывал шифры из книг и придумывал их сам. Странным образом это сослужило мне дурную службу. Однажды какой-то встречный незнакомый мальчишка злобно прокричал мне несколько раз: «Семь-девять-пять! Семь-девять-пять! Семь-девять-пять!» — и помчался дальше. Несколько минут я стоял в недоумении, но довольно быстро догадался, что это были порядковые номера в алфавите букв, образующих слово «Жид». Придумал ли он это сам или научился у взрослых, не знаю. Но, как видно, и среди юдофобов попадаются интеллектуалы…

Немного о моей тете Вике. Она жила в отдельной комнатушке нашей квартиры. Она была на десять лет старше меня, и к концу войны стала взрослой девушкой. Увлекалась танцевальной музыкой, песнями Лещенко и другими в этом жанре. Сама выступала в популярной тогда «самодеятельности». Я до сих пор помню некоторые мелодии с ее пластинок. Появились ухажёры. Сразу после войны у нее был серьезный роман с демобилизованным офицером по имени Борис. Он подарил нам реликвию — привезенный им из Германии стул с высокой спинкой, украшенный резьбой с гербом немецкого генерал-фельдмаршала фон Браухича. Роман расстроился, и только этот стул долго стоял у нас.

Увы, викино последующее замужество заставило нас пожалеть о Борисе. Закончив торгово-пищевой (или вроде этого) институт, она поехала на «курсы повышения квалификации» где-то в Прибалтике. Там она встретила Павла, крупного мужчину без двух пальцев на руке, приехавшего из уральского города Кургана. В итоге они поженились и жили у нас. Их сын Эдик, мой кузен, сейчас живет в Испании, и мы с ним до сих пор дружны, несмотря на разницу в возрасте. Павел, однако, оказался пьяницей и, напившись, был опасен, бил Вику и бабушку. В один из таких моментов они выбежали на улицу. Я побежал за ними и, хоть был до смерти напуган, прыгнул ему на спину. На удивление, это помогло: он не тронул меня и вернулся домой. Потом они с Викой развелись, Павел вернулся в Курган и вскоре умер. Позже Вика вышла замуж еще раз и уехала в Москву, но главной ее любовью всегда оставался Эдик, и она долго боялась, как бы он не унаследовал алкоголизм отца. Этого, к счастью, не произошло.

В новую для меня школу я ходил пешком или ездил на велосипеде Учился по большей части отлично, но иногда бывал и довольно противным тинейджером в отношении родителей. Я их любил, но звал «дедка» и «бабка». Выпросил у них книгу по шахматам (Майзелиса, очень хорошее пособие), и даже простенький фотоаппарат, что могло быть накладно при их скромном бюджете. Они, однако, гордились моими школьными успехами — всегда ставили учебу на первое место. Бабушка следила, чтобы я во-время делал домашние задания. Даже маленький Эдик, копируя ее, строго говорил мне: «Ачи ароки!». Это было нетрудно, но по большей части малоинтересно, и я нередко, делая уроки за столом, тайно держал на коленях какую-нибудь другую книжку. Вообще, увлечения бывали разные. После войны мы бегали на свалку, где валялись всякие интересные предметы: патроны, части противогазов, и много фосфора, который легко загорался, так что мы часто ходили с обожженными руками. Порой всё это кончалось трагично: другие ребята нашли бочонок с порохом, который взорвался и убил их. Еще был футбол, были и такие игры, как запуск бумажных самолетиков (их называли «голубями») на расстояние, и тот, чей летел дальше, получал и голубя конкурента. Став постарше, я всерьёз занялся шахматами, хотя поначалу выиграл турнир и получил разряд по шашкам, быть может, благодаря моему деду, который научил меня этой игре. В Дворце Пионеров шахматно-шашечную секцию вёл Николай Павлович Сретенский, экс-чемпион России (тогда РСФСР) по шашкам. Но меня больше интересовали шахматы. К нам приезжали шахматные мастера и давали модные тогда сеансы одновременной игры на многих досках. Приезжал и знаменитый гроссмейстер Смыслов, и мне удалось дважды сделать с ним ничью в сеансах, за что получил брошюрку с его автографом. Потом я участвовал в чемпионате города Калинина, и, разделив 4-5 места, получил первый разряд. Дальше, в университете, поначалу еще играл и в футбол, и в шахматы, но немного — слишком много времени уходило на учёбу и науку.

Наука меня интересовала уже в школе, особенно география и астрономия. Я даже делал дома стенгазету «Глобус», а потом, наверно прочитав книгу Перельмана «Занимательная астрономия», с помощью бинокля получал на листе бумаги изображение солнечного диска, по которому двигались пятна. Ещё была тогда популярна радиопередача «Клуб знаменитых капитанов», и я однажды послал туда заметку с описанием озера Лобнор (знать бы тогда, что оно высохнет и станет полигоном для китайских ядерных испытаний). В ответ пришло письмо с красивым штампованным парусником, о том, что меня приняли в кандидаты клуба. Но тут моя почти патологическая стеснительность сыграла со мной злую шутку. Бабушка с гордостью показала письмо пришедшим ко мне ребятам. Я так смутился, что выбросил его в наш холодный туалет.

Я закончил школу в самом плохом году, когда «Великий Сталин» еще не подох, и началась бешеная антисемитская кампания под предлогом «борьбы с космополитизмом». В газетах раскрывались еврейские псевдонимы и отлавливались «врачи-вредители». На удивление, меня выпустили с золотой медалью — видимо, хорошие показатели были для школы важнее, чем строгое исполнение предписаний сверху.

По правилам того времени медалисты принимались в вузы без вступительных экзаменов. Поскольку бабушка мечтала для меня о карьере инженера (весьма почитаемой до революции, да и до войны), я стал ездить из Калинина в Москву (три часа на электричке в каждую сторону) и подавать в технические вузы, да еще сдуру в самые ведущие: Энергетический, Авиационный, Бауманское училище… Мне было невдомёк, что они были полусекретными, и о евреях речи быть не могло. Хотя экзаменов для медалистов не было, их заменяло так называемое «собеседование», которое и служило фильтром. Поводы для отказов были разные, самый распространенный — нет мест в общежитии. В какой-то момент бабушка договорилась со своей подмосковной знакомой о том, что я смогу жить у нее. Обнадеженный, я потащился на очередное собеседование и сказал об этом «собеседнику». Тот, не моргнув глазом, отпарировал: «А если ваша знакомая через два года умрет, вы придете к нам просить об общежитии?» В отчаянии мой дед написал письмо министру высшего образования с наивной просьбой помочь. К моему удивлению, вскоре пришел ответ, в виде копии письма замминистра (Елютина, кажется) ректору очередного вуза с требованием (!) разобраться. Дедушка воспрял и бодро говорил мне: «Ты ещё будешь выбирать!» Увы, эйфория была недолгой. Пришел ответ из вуза: принять не можем — вежливый, но без объяснения причин. Последней попыткой был Автотракторный институт, где меня не взяли на автомобильный факультет, но предложили тракторный. Тут уж я отказался сам.

В итоге я отправился в Горький (теперь Нижний Новгород) и подал документы в Горьковский университет, где недавно образовался радиофизический факультет — радиофак, быстро ставший в городе элитным. Меня, и туда не взяли, а приняли на физмат, но, вероятно, не без помощи отчима, зачислили в «дополнительную группу», состоящую из ребят, по разным причинам не попавших на радиофак. И через короткий срок всю группу перевели на радиофак.

Так мытарства привели меня в науку, и в итоге мне, оказывается, повезло — быть физиком оказалось интересней, чем инженером. Вдобавок, я отчасти избавился от еврейского комплекса — учился едва ли не лучше всех, да и друзья появились. Но это уже другая история.

5. Эпилог

Дальше я узнавал о моих главных родителях из писем и поездок к ним на каникулы. Они получили новую квартиру, «с удобствами». Затем, как уже упоминал, Вика вышла замуж и уехала в Москву. А потом начались старость и болезни. Первым сдал дедушка — он был старше. Усилилась гипертония, и ему ставили пиявки (кто не помнит продавца лечебных пиявок Дуремара!), а позже его парализовало. Когда ему сказали о моем приезде, у него выкатилась слеза… Страшно подумать, что он чувствовал тогда! Потом врач сказала бабушке: «Конец уже близок».

Когда дедушка скончался, его похоронили на небольшой еврейской части кладбища (носившего нелепое для такого места название «Первомайское»). Чтобы поставить памятник, я договорился с кладбищенским работником, жившим неподалеку, и выдал ему задаток. Долгое время ничего не происходило, а придя к нему домой, я услышал, что у «товарища» случился запой. В итоге Вика нашла кого-то другого, и памятник установили. Кладбище уже было запущено, и, приезжая в Калинин, мне всегда приходилось выдирать пышно растущий бурьян внутри ограды. Через несколько лет кладбище закрыли для новых похорон, а потом и вообще перестали за чем-либо следить, все сломано и заросло. На недавнем интернетском сайте есть печальные фотографии участков кладбища. Больно, что уже ни я, ни кто-то другой не смогут приехать и найти дедушкину могилу, как когда-то бабушка не нашла могилу ее матери. Все повторяется, прямо по Экклезиасту…

Вскоре и бабушка начала серьезно болеть. У нее развился, как тогда говорили, старческий диабет, затем гангрена, и результат — ампутация ноги. Вика забрала ее к себе в Москву. Я приезжал и как-то наивно спросил бабушку, может ли она дать мне какой-нибудь совет про то, как правильно жить. Она, с присущей ей ясностью мысли, ответила: «Не знаю!» Похоронили ее в Москве, а через долгое время рядом с ней упокоилась Вика. Слава богу, их могила доступна, и за ней как-то ухаживают.

Не хочется заканчивать на такой грустной ноте, поэтому добавлю, что, хотя мои главные родители прожили нелегкую жизнь, они избежали самого худшего — Холокоста, смертельного голода, сталинских лагерей… И, кроме собственных дочерей, вложили большой кусок жизни в меня, так что я никогда не чувствовал себя сиротой. Пока я жив, они всегда со мной.