ЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНА

Давид давно хотел отдать барину все недостающие деньги. Хотя без крещения все же отдавать не решался. Крещение для барина важнее денег, —  по душевной простоте думал Давид. Но ждать уже было нельзя. Он был согласен совсем остаться без денег. На тот полтинник в день, который платил ему Марцинкевич, тоже можно было жить. С родителями Давид давно не разговаривал и жил на чердаке.

Джейкоб  Левин

КАНТОНИСТ

Объяснение словосочетания «рупь целковый» мало известно русской литературе. Но оно есть. И это объяснение совершенно неожиданно.

Русская литература XIX-XX веков содержит весьма слабый след о том постыдном обычае времён крепостного права, о котором я собираюсь сейчас написать. Между тем, последствия этого обычая разрушили не одну душу, лишив её Библейских понятий о нравственности.

Летом 1854 года Давид Николаевский, отставной солдат из Черты оседлости, возвращался после службы домой, в Глуск. Его дом был в пятидесяти верстах от Бобруйской крепости, где он прослужил двадцать лет, и шел он пешком.

Из прошлого он вспоминал только свою мать и то, как она, прощаясь, заламывала руки. Теперь, через много лет, Давид стал высоким сероглазым мужчиной. Его тяжелый раздвоенный подбородок говорил о том, что он от рождения силен, а колючий тонкий ус как бы служил предупреждением, что с ним шутить не надо. Короткие пепельные волосы, кое-где небрежно торчавшие из-под солдатского картуза с красным околышем, говорили о том, что он русской армии ничего больше не должен. В его солдатском ранце за спиной без дела лежал старый родительский Талмуд. Его, прощаясь, дала мать, чтобы Давид не забыл язык, мог читать и молиться. Сама она читать Талмуд не имела права, но надеялась, что эта книга не даст её сыну совсем пропасть. Однако Талмуд так и остался невостребованным. Православные солдаты и без того вдоволь насмехались над читающими евреями, хотя жидами, на польский манер, называть их было запрещено под страхом гауптвахты. Но Давид всё же сразу сдал Талмуд каптенармусу в каптёрку, где книга и пролежала все двадцать лет.

На службе Давид окончил школу мастеровых и сделался хорошим кузнецом. В иные дни он ковал по десять подков для лошадей.

Давид знал, что в Черте оседлости ему теперь жить необязательно. Как отслуживший рекрутский срок, он, еврей-мещанин, мог селиться где угодно.

Фамилию Николаевский он получил в честь императора Николая I, когда двенадцатилетнего Давида мосеры^* (^* оплачиваемые доносчики — русско-еврейский жаргон того времени, прим. ред.) выследили и вытащили из ямы, вырытой во дворе родительского дома. Смысл этого тайника был прост — спрятать Давида от военной повинности. После этого родители больше не могли препятствовать царскому указу и были вынуждены сдать его в рекруты-кантонисты. Старший брат-инвалид в солдаты не годился.

В то время, живя в местечке Глуск, Давид в фамилии вообще не нуждался. В синагоге, где молился отец, Давид значился бен-Шимоном, поскольку отца звали Шимон.

Будь Давид польским евреем и живи он поближе к Варшаве, возможно, он звался бы Шимановским.

Тогда он, перепуганный и растерянный, стоял перед военным комиссаром и горячо молился, но его дом был безмолвен и никак его не защитил.

Уже через день, переночевав в Глуском остроге, он с котомкой за плечами, обливаясь слезами, шагал рядом с такими же детьми по пыльной дороге в направлении Бобруйской крепости.

Там ему первым делом обрезали пейсы. Там и провёл он все эти годы. Хотя крепость была не так уж далеко, родители перестали навещать его семь лет назад. Наверное, их лошадь околела или они сами умерли. От других рекрутов-евреев он не раз слышал, что раввины в местечках не хотят окормлять отставных солдат и не очень рады их возвращению. Боятся их дурного влияния? Или, может, мать все-таки была больна и не могла добраться до него? С тех пор, как он в последний раз получил известие от земляка о своих родителях, уже прошло шесть полных лет.

С домом его ничего не связывало, и теперь он добирался туда только для того, чтобы узнать живы ли родители. Надо было с чего-то начинать новую жизнь.

Большая часть пути к дому уже была пройдена, и Давид задумывался о ночлеге. У него была с собой огромная сумма денег, собранная за двадцать лет для него полковыми казначеями. Белорусы хоть и добрый народ, не воры, но спать придётся в придорожной канаве, и лучше — вблизи от какой-нибудь деревни.

Вот и деревня показалась за поворотом. Он выбрал траву погуще, достал из ранца свёрнутую полуйку и расстелил её на летней шёлковой траве. Потом он огляделся по сторонам, вытащил со дна ранца пачку ассигнаций и две пригоршни серебра, завёрнутые в платок, поднял с земли кусок сосновой коры, похожий на лопату, и закопал всё своё сокровище во влажную землю. Он знал цену этим деньгам — за службу «Царь» платил ему всего лишь по гривеннику в день. Иногда зимой по субботам Давид приходил в город к знакомым евреям и нанимался «шабесгоем». Они не догадывались, что он той же веры, называли его Дмитрием и охотно нанимали наколоть дров, растопить еловыми шишками самовар, подать чай, почистить снег, починить ставни или старую мебель. Богатые евреи иногда давали ему полтинник, бедные — медные деньги «на баню», но и те, и другие кормили баранками с маком и поили чаем из смородиновых листьев с кислым сливовым вареньем.

В будние свободные от службы дни по утрам, проходя по городу, Давид незаметно заходил с улицы в кузницу Раскина, снимал с гвоздя свой кожаный фартук, одевал рукавицы, никого не спрашивая, раздувал мехами огонь и бросал на уголь заготовки подков. Потом он гнул их на шпераке, рихтовал, рубил зубилом канавки, пробойником пробивал дыры для гвоздей, опять рихтовал и к двенадцати часам дня уже зарабатывал себе тридцать-сорок копеек серебром. Раскин приходил в двенадцать, говорил Давиду: «Честь имею, Дмитрий», доставал из самодельного кожаного кошелька серебряные деньги и рассчитывался.

Огромная трёхэтажная казарма в форме русской буквы «П», где жил Давид, стояла недалеко от берега реки Березины. Крепость была окружена валами, стенами из красного кирпича с кронверками и рвами, наполненными зелёной гнилой водой, куда солдаты бросали объедки. Начали возводить её у изгиба реки, мучительно и кропотливо, в ожидании войск Наполеона в 1807 году. На некоторых громадных камнях можно и сейчас прочесть эту дату. Гигантские гранитные глыбы, необходимые для усиления углов стен, крепостные и каторжники волоком тащили с самого Урала, через болота, горы и реки. Когда работу закончили, крепость населили гарнизоном до десяти тысяч солдат. Огромное для тех лет число. Но Наполеон, умный корсиканец, эту крепость брать не стал. Он её просто обошёл, оставив Императора Александра I и командующего русской армией Левина-Беннигсена «с носом».

Прослужив в этой крепости первые пять лет, Давид справедливо считал её своим домом. Младшие офицеры гарнизона были местными крещёными евреями и жили в городской черте.

Жизнь в крепости шла ни шатко, ни валко. Летними воскресными вечерами старослужащие выходили из казарм, выстраивались на крепостном валу и поджидали девиц «безнравственного облика и непотребного поведения». Те проходили мимо с безразличным видом, с веерами в руках и фантастическими шляпами на головах. Все ждали темноты. В темноте дамы становились уступчивей, а кавалеры грубее.

Давида никогда среди них не было. В это время он сидел в солдатской трапезной за пустым столом и, запасшись гусиными перьями и чернилами, при тусклом освещении занимался чистописанием.

Закон Божий он знал наизусть, потому что в морозы, греясь, он не пропускал ни один благодарственный молебен, ни одного занятия. Последние годы Закон Божий преподавал отец Евлампий Прищепа.

После очередного урока он спрашивал:

—  Кто есть унутренний ураг?

Солдаты хором отвечали:

—  Стүдент, яврей, винокур и лазутчик.

—  А унешний?

—  Немец, турок, лях и антихрист.

—  Верно и Богоугодно — говорил поп.

Утром чуть свет Давид проснулся и пересчитал деньги. Всё было на месте. От «Царя» он должен был получить за двадцать лет из расчёта десять копеек в день — семьсот двадцать рублей, но на деле вышло немногим больше тысячи. Сам он заработал и скопил почти столько же. Он не понимал, как же так получилось, ведь он ещё из этих денег ходил в солдатскую чайную и покупал у купчихи медовые пряники… Однако, прибыль — не потеря.

Давид дошёл до окраины, попил воды из общего колодца и спросил у встречной крестьянки дорогу. Вскоре он уже подходил к своему дому. Давид не узнал его, но ноги дом помнили и привели к нему сами. Он без стука отворил двери. Бог знает, кто там теперь хозяин…

Странно, но отец и мать были живы. Седой отец сидел за пустым столом и читал. Когда вошёл Давид, он растерялся и встал, было видно, что он не очень обрадовался. Отец закашлялся и сказал:

—  Барух Ашем! ^* (Слава Всевышнему! — иврит, прим. ред).

Мать заплакала. Отец, не глядя на мать, продолжил:

—  Теперь без работы в Глуске не выжить. Здесь есть несколько кузниц. Самая близкая — кузница поляка Марцинкевича. Наша лошадка потеряла правую заднюю подкову. Хромает. У нас нет денег. Ты поешь, отдохни до утра, возьми лошадку и отведи её к Марцинкевичу. Попробуй заплатить ему только за железо, скажи, что больше денег нет и что подкову сам откуёшь. Ты ведь теперь у нас кузнец?

—  Да, папа.

 — Так и скажи ему, что только вернулся со службы и хочешь деньги на свадьбу скопить и его позвать. Он сначала покуражится над тобой, но потом позволит попользовать наковальню. Эр из нит кин а шлехтер гой^* (^* Он не плохой — идиш, прим. ред.). Когда станешь ковать, старайся, чтобы он видел. И чтоб это было красиво. Марцинкевич увидит, подумает-подумает и даст тебе работу в кузнице. Денег на подковку лошади у меня нет. На, вот, держи, есть только полтинник.

—  Не надо, папа, у меня есть деньги.

Мать поставила перед ним глиняную тарелку с овсяной кашей. Встреча оказалась довольно холодной.

Выспавшись на полу, на другое утро Давид уже заводил под уздцы во двор кузнеца хромую лошадку. Двери кузницы были открыты. Во дворе на скамье сидели заказчики — мужик и босая баба.

Давид сказал всё, как советовал ему отец, но Марцинкевич не позволил ему подковать лошадку.

 — Нет у меня лишнего угля для твоей науки. Уголь дорогой. Вон и люди сидят, ждут.

Что у тебя там было, два ключа? — обратился он к босой бабе, показав этим, что разговор с Давидом закончен.

Замысел отца провалился. Тогда Давид зашёл с другой стороны:

—  Пану работника не треба?

—  А што ты можешь робиць?

—  Кузнец я. Всю работу в кузне ведаю.

—  Эта цикава^*, — сказал Марцинкевич. — Возьми эту заготовку и падкову из неё сябе зроби. (^* интересно — белорусский, прим.ред.).

Давид взял молот, положил на наковальню и засучил рукава. Через минуту он уже мог с закрытым глазами продолжать работу.

Мужик и баба, сидящие на скамье, смотрели на него с великой доброжелательностью. Давид понял: никто не знает, что он еврей.

Через несколько минут он схватил клещами готовую, ещё горячую подкову, постепенно, чтобы случайно не слишком закалить, охладил её в бочке с водой и бросил к ногам изумлённого Марцинкевича.

—  Добрый ты работник, солдат. А ключи не зробишь?

Баба подала ему испорченные ключи. Сама она была крепостной, сидела на скамье босиком и чесала ногу об ногу.

Давид взял у неё ключи с болтавшимися бородками и только взглянул на них.

—  Штор и ключи робить? — спросил Давид.

—  Роби, — сказал довольный Марцинкевич.

 — Тогда мне нада буде бура, здесь запаять треба.

 А чем паять будешь, солдат?

—  Серебром, — отвечал Давид.

—  Ну тогда возьми полгривенника на подоконнике, вот тебе кусачки, откуси ещё одну осьмую. Только не больше. Довольно тебе?

 — Довольно и ещё останется.

Давид подогнал к ключу старую бородку, заклепал её хвостик, положил на место клёпки крохотный кусочек серебра, послюнявил и всё это осторожно разместил на плоском куске камня. Взглянув украдкой из-под руки на Марцинкевича, он аккуратно положил камень на угли. Марцинкевич с одобрением наблюдал за ним.

Давид наступил на ножные меха, и сноп искр взлетел вверх. Через минуту ключ стал вишнёво-красным. Он посыпал на него сверху щепоть буры, расплавленное серебро заблестело и, как будто впитавшись в железо, исчезло.

Когда кузнечная работа была сделана и оставалась чистовая слесарка, Марцинкевич шагнул к Давиду, обнял его, похлопал по плечу и сказал:

—  Добрый ты кузнец!

За всем этим с любопытством внимательно наблюдала крепостная.

 — Ну добже, — улыбнувшись, сказал Марцинкевич, — в понедельник утром поговорим.

Он взял второй ключ и занялся им сам. Давид поднял совсем остывшую подкову, взял рашпиль и вышел из кузни во двор. Пока он примерял подкову и подпиливал лошадке копыто, Марцинкевич сделал второй ключ для босой крестьянки и попросил у неё двадцать копеек за работу. Она достала из-за пазухи лежащий между грудей платок, развернула его и подала кузнецу деньги.

 — Ты чья будешь? — спросил кузнец.

 — Станислав Донатович барин мой, Доменика Радзивила внук, — ответила крепостная и, смиренно опустив голову, уставилась в землю.

—  Ключи для барина?

—  Для барина. Он послал.

Только теперь Давид заметил, что она молода и красива.

Вечером он вернулся домой, напоил лошадку, насыпал кружку овса в мешок и улёгся спать. Ночью знакомая крепостная приснилась ему.

В субботу родители сидели дома, отец молился, а Давид пошёл на базар. Там евреев не было — по причине субботы. Его там никто не знал.

На крюках, прибитых к стропилам навеса, висели разрубленные пополам телячьи туши. На прилавках лежали их головы с открытыми глазами и мохнатыми ушами. С ними соседствовали оскаленные свиные рыла и щипаные гуси. Большие шары из сливочного масла, завёрнутые в домотканое полотно, сочились жиром. Пирамиды, сооружённые из чистеньких куриных яиц, заполняли плетёные лубяные миски почти на каждом прилавке. Бабы бережно перекладывали их. По другую сторону торгового ряда, стоя, чтобы не платить один грош за место, толпились босые пацаны в закатанных полотняных штанах с удочками и со связками свежей рыбы. Окуни и плотва, висящие на куканах, беспомощно топорщили жабры.

Вдруг Давид заметил ту самою крепостную крестьянку, которую видел ночью во сне. Он подумал, что это — продолжение сна. Но она поклонились ему. Она стояла, держа в руках лукошки, полные черники и земляники, и глазами искала куда бы сесть.

 — Так всегда: в субботу чуть проспишь — и сесть уже негде, — как бы извиняясь сказала она Давиду. — А у меня ещё боровики, вон, полная корзина…

Давид, чтобы поддержать разговор, спросил:

—  Где ж растут такие красивые боровики?

—  Эти? Я их прямо в имении у барина собирала. И ягоды тоже. Никуда ходить не надо.

 — А барин не против?

 — Нет, он не против. Если хочешь, и ты приходи и собирай. У него высоких заборов нет.

— Приду обязательно. Смотри, смотри! Вон место освобождается, тётка всё распродала. Давай я твои грибы посторожу, а ты это место займи.

Давид дождался, пока она доставала свой грош на уплату и располагалась за прилавком, а потом спросил:

—  Как тебя звать?

—  Мария, — сказала она и совсем бесхитростно прибавила, — Мария Простая. У нас Марии две: Мария Носатая и Мария Простая. Простая — это я, — пояснила она.

 — Радостно было тебя опять встретить, Мария. А меня зовут Давид.

 — Ой! Давидка! К нам жид Давидка книжки по первым числам привозит!

—  О! Ты книжки читаешь, Мария?

 — Читаю, только псалтырь и про «Ваньку-Каина».

—  Ну, я пошёл, — сказал Давид, — а то люди смотрят. Нехорошо. Я ещё приду до вечера. Так ты по субботам здесь?

 — Только летом, — ответила Мария. — Приходи голубчик.

К полудню Мария распродала всё. Он поглядывал за ней и за её ягодами, чтобы она случайно не ушла, не простившись. Но она ждала его.

На всякий случай они сговорились встретиться в среду вечером на лугу в имении у Станислава Донатовича.

В понедельник утром Давид уже ждал Марцинкевича в кузнице.

 — Ну что, солдат, пойдёшь мастеровым ко мне? — спросил его Марцинкевич.

  — Пойду.

—  Сколько денег захочешь?

—  Сколько пан положит.

—  Полтинника довольно?

—  Для начала довольно.

—  Стой, солдат, а ты часом не жид? Как тебя звать?

 — Давид. А что, не подхожу?

—  Да нет, подходить-то подходишь, даже очень. Тут другое…Ты крещёный?

 Всё равно он здесь жить долго не будет, терять нечего, подумал Давид и соврал:

 — Да, я крещёный.

—  Эх, ма! — кузнец почесал затылок. — Не верь жиду крещёному, вору прощённому, да коню лечёному. Ладно, за полтинник в день — давай, начинай…

Утром в субботу в имение помещика Станислава Донатовича Радзивилла одна за другой въехали три зелёные военные повозки. Это на ежегоднюю осеннюю охоту из Бобруйского гарнизона приехали три его давних друга по Александровскому лицею: поручик князь Чарторыйский, товарищ военного прокурора Ольшанский и военный лекарь — фельдшер Ефим Полубинский.

В это время старая кастелянша Геноэфа меняла постель в спальне барина. Сам он, сладко потягиваясь, ещё полуголый, в длинной ночной рубахе, сидел на постели.

—  Вставай, изверг! Твои дружки-бабники приехали!

—  А что они сейчас делают?

Геноэфа вышла на балкон и тут же вернулась:

—  Опять ружей напривозили, теперь с повозок сымають, а своих собак ни у кого. Всё на твоих надеются…

Потомок князя Радзивилла вскочил и стал быстро одеваться.

В это время в спальню в пыльных охотничьих сапогах уже вваливались его друзья.

—  Ну, дай на тебя посмотреть, Станислав, как ты здесь в провинции стареешь, — сказал фельдшер Полубинский.

Станислав обнял всех поочерёдно и сказал:

—  Сейчас, господа, закусим с дороги. Прошу всех вниз, по-настоящему обедать будем позже.

—  А девицы готовы? — спросил поручик Чарторыйский. — Может, сначала с дороги в баньку, а после о провизии поговорим?

 — Можно и так, — согласился Станислав. — Тогда прошу всех в баньку, господа. Сторож с вечера натопил и берёзовых веничков нарезал. А девицы нас там найдут.

Все пошли в баньку.

—  А где твоя молодка, Станислав, — спросил поручик Чарторыйский. — Ещё не подросла?

—  Это ты про Марию Простую? Нет, ещё не подросла, но скоро…

На другое утро, с похмелья, ещё сонные гости пошли на псарню. Охота — пуще неволи…

В этом году Станислав решил порадовать гостей и устроить им охоту на волков с его собственными борзыми.

Каждому досталось по огромной тощей, не кормленной два дня борзой. Эти добрые и ласковые собаки преображаются на охоте. Там они превращаются в настоящих диких зверей. Их огромные пасти с оскаленными клыками и измазанными волчьей кровью мордами на охоте внушают волкам смертельный страх.

А пока они стояли рядом с их временными хозяевами и с уважением поглядывали на них. Они исполняли команду: «К ноге!». Борзые слегка натягивали поводки и от предчувствия близкой охоты в возбуждении пританцовывали на месте.

Станислав дал знак, и все тронулись. Охотники прошли с версту, пересекли чужое гречневое поле, вышли на опушку леса и остановились. Поскольку Станислав был хозяином охоты, он сказал:

—  Господа, мы рассыплемся вдоль леса и займём секретные позиции. У борзых зрение получше нашего, вы всё на них поглядывайте. Когда они заметят волка, вы это по ним сразу узнаете. Они начнут метаться во все стороны и тихо рычать. Борзые на охоте никогда не лают. Но вы можете тогда смело отстёгивать поводки. Только не потеряйте их, как в прошлом году! А борзые сами знают, что дальше делать. Волки издревле их заклятые враги.

Гости разошлись по позициям. Станислав не спеша достал из-за пояса трубочку, привычно набил её табаком из кисета и стал было искать огниво, но, заметив, что борзая забеспокоилась, он опять заткнул трубочку за пояс.

Далеко, может, полверсты от него, крохотная фигурка волка, низко приседая, бросилась к лесу. Наверное, волк сидел в поле притаившись в ожидании зайца, но почувствовав неладное, решил унести ноги. Станислав отстегнул поводок. Хвост борзой вытянулся в струну, и, прикидывая передние ноги к голове, она стремглав понеслась в сторону леса. Через миг остальные гости увидели бегущую борзую и также спустили с поводков своих собак. Борзые подбежали к лесу, поубавили прыть и исчезли в нём. Все гости побежали за ними смотреть, чем закончилась погоня.

Затравленный, окровавленный волк катался по траве. Три борзые, тихо рыча, терзали его. Станислав с большим трудом отогнал борзых и выстрелил волку в голову. На звук выстрела прибежала четвёртая борзая. В зубах у неё, как тряпка, висел небольшой обмякший зайчик, потерявший из-за смертельной игры борзой своё заячье сознание.

Гости перекурили и связали лежащему волку попарно передние и задние ноги. Двое гостей принесли длинную палку и продели её между связанными волчьими ногами, подняли концы палки на плечи и понесли волка в сторону усадьбы. Интерес к охоте был удовлетворён. По дороге поручик Чарторыйский догнал Станислава, обнял его за плечи и сказал:

—  Признаться должен — завидую тебе, Станислав, я бы тоже хотел твоей девице Марии рупь целковый подарить, да только целка у неё одна. Хочу потратиться, хоть увижу, как наследство моего батюшки сквозь мои пальцы течёт.

—  Отстань, поручик, ей ещё шестнадцати нет, у меня другие планы, — не оценив шутку друга, ответил Станислав. О каких «других планах» упомянул Станислав, он ещё и сам не знал. Его несколько злила назойливость Чарторыйского. Мария не была его законной собственностью, эту законность охраняли древние славянские традиции. Какого чёрта он суётся со своим «целковым»? Ведь предки Чарторыйского литовские князья, а у лютичей нет таких обычаев!

Вот уже два месяца Давид по вечерам встречался с Марией. Они почти молча чинно гуляли и не замечали, как осень шла на убыль. Когда он появлялся, Мария брала его за руку, и они медленно ходили по лугу большими кругами. Она называла его «любезный друг», «дорогой мой господин». Это смущало его. Но один раз, когда наступили сумерки, он решился и сказал:

—  Больше не могу я так жить. Давай уедем далеко и заживём как все, если не боишься с евреем жизнь связать.

 — Я тебя боюсь? Да я за тебя любое страдание приму, и за счастье почту! Только ехать мне некуда, крепостные мы, изловят меня и посадят в острог. На век к Станиславу Донатовичу приписана я.

—  А не отпустит ли он тебя по-доброму?

—  Нет, не отпустит…

—  Тогда я тебя выкуплю. А нет, так и сбежим.

—  Мне ещё шестнадцати нет, меня Станислав Донатович ещё не попробовали. И родных у меня нет, только тётка Геноэфа. Давай откроемся ей. Она няней у Станислава Донатовича была и его своим молоком выкормила. Он худым родился, что ни поест, то срыгивает. Его комары жалят, а он не слышит. Думали — умрёт. Никакое молоко ему впрок не шло, только тёткино у него и приживалось… Теперь она одна его не боится.

—  Нет, — сказал Давид, — думаю, что барин мне не откажет. Ты ведь знаешь, я из отставных кантонистов, давай сначала попробуем его уговорить. Если не выйдет, попробуем тебя выкупить, а если и это не поможет, тогда уже откроемся твоей тётке. Но если и это не сбудется, тогда уже сбежим.

—  Как ты скажешь, так и будет, дорогой мой господин, — отвечала Мария.

—  Значит так: я куплю кафтан и хромовые сапоги. В одних и тех же, яловых, и работать в кузнице и делать визиты нельзя. Я уже и кафтан себе высмотрел. И шарф турецкий. Без кафтана, в солдатском мундире, к барину идти нельзя — обидится. А с отцом я сегодня вечером поговорю.

 — Не надо вечером говорить с отцом, ты потом не уснёшь. Как в кузнице работать будешь?

Но Давид не послушал Марию. Ему не терпелось узнать, что скажет отец.

Отец и мать за двадцать лет отвыкли от сына, но когда услышали, что он не на еврейке, а на крепостной хочет жениться, отец коротко сказал:

—  Свадьбы не будет.

 Мать же сказала:

—  Поступим так: я тебе на свадьбу сто рублей дам и за раввина заплачу. Еврею нельзя жить во грехе. А потом иди, куда глаза глядят. У нас домик маленький. Старший твой брат — уже в Бобруйске, давно писарем служит, он для нас радость, а ты для нас цорес^*. (^* горе — идиш, прим. ред.).

Отец не понял хитрости матери. Присутствие раввина на свадьбе предусматривало, что свадьба будет по еврейскому обряду.

 — Не нужен мне раввин, не нужны мне ваши деньги, мне своих хватит, — в сердцах крикнул Давид и хлопнул дверьми. Всё в нём кипело.

Через три дня он успокоился и купил кафтан. А потом и хромовые сапоги, и рубаху, и красивую красную тесьму с узором, чтобы повязать на воротник.

Свадьба ему была очень нужна. Она была ему защитой. Он решил креститься и венчаться по христианскому обряду. Ему, бывшему кантонисту, отслужившему двадцать лет, поможет сам губернатор Могилёвской губернии!

Ведь, если свадьба будет по еврейскому обряду, Марию барин не отпустит, она «вольную» не получит и останется навсегда крепостной.

В четверг он решил, что завтра пойдёт к барину просить. Он отказался от работы на пятницу у Марцинкевича. Вечером он пошёл к цирюльнику, подстриг бороду и побрился. А утром оделся во все новые покупки и чтоб соседи не видели, огородами вышел на улицу.

Мария жила позади барской усадьбы, во флигеле для крепостных, вместе с тёткой Геноэфой, сторожем и кухаркой. Каждый занимал крохотную комнатку величиной с кладовку. Она встала рано и уже поджидала Давида перед домом у парадных кованых ворот.

Давид отёр подошвы сапог о скребок и вошёл в дом, а она же не вошла и осталась ждать на крыльце.

Барин оказался молодым, улыбчивым, спокойным и добрым человеком. Он встретил Давида доброжелательно, просто и по-домашнему — в шёлковом халате с трубочкой в зубах. Несмотря на будний день, кудри его были завиты. Маленькая, комнатная английская собачка, как вьюн, крутилась вокруг него. Он внимательно выслушал Давида, расспросил, где они будут жить, чем на пропитание будут зарабатывать, заведут ли они детей. А потом барин объяснил Давиду, что утеря любой крепостной души плохо скaжется на хозяйстве и потому потребуется небольшое денежное возмещение. Его размер определит управляющий.

Давид понимал барина и относился к нему с внутренним уважением.

 — А какого сословия и веры изволите быть? — спросил Станислав Донатович.

—  Я мещанин Вероисповедания Моисеева, — отвечал Давид.

—  Вот как…Это несколько осложнит протокол.

—  Значит, я не смогу соединиться с Марией?

 — Нет, сможете, но сначала нужно отдать церкви то, что ей по праву принадлежит. Я крещёный, я это понимаю, и Мария крещённая. Мне бы очень не хотелось огорчать её батюшку.

—  Что же я должен сделать?

—  Креститься. О свадьбе уже подумывали?

—  Да, свадьбу мы хоть сегодня можем сыграть, деньги на это есть…

 — Ну тогда завтра приходите к моему управляющему, он вам сумму ущерба назовёт…

Вопреки тому, что обещал барин, сумма ущерба оказалась неподъёмной. Она составляла тысячу рублей серебром. Половину от того что имелось у Давида. Он опечалился и призадумался. Но задаток в пятьсот рублей всё же барину принёс. Слишком невыносима для Давида была мысль, что Мария может быть отдана другому.

Станислав же прекрасно понимал, что у отставного кантониста не может быть таких денег. А его родители лучше умрут, чем позволят сыну жениться не на жидовке. Но задаток на всякий случай взял.

Церковный налог за крещение стоил всего три рубля. Давид, чтобы не потерять время зря, нашёл случайных попутчиков, поехал в Вильно и принял крещение от русского архимандрита отца Добрынина.

Барину это не понравилось.

—  Как вам угодно, но начиная с моего прадеда, все наши белорусы крещены в униатской церкви, —  заявил он.

Давид промолчал и тайно поехал в униатскую церковь. Но беспокойство и раздражение в нём нарастало.

Униатский священник сказал:

—  Если ты в жизни раз крещён, то это навсегда. В паспорте не может стоять две печати. Русская Православная и Униатская.

Давид дал ему пять рублей, и священник посоветовал старый паспорт «потерять» и после воспользоваться новым.

Тем временем приближалось Рождество и вместе с ним день рождения Марии. Она с ужасом готовилась встретить своё шестнадцатилетие, ведь свадьбы всё не было. О благословении барина и говорить пока не приходилось.

Давид давно хотел отдать барину все недостающие деньги. Хотя без крещения все же отдавать не решался. Крещение для барина важнее денег, —  по душевной простоте думал Давид. Но ждать уже было нельзя. Он был согласен совсем остаться без денег. На тот полтинник в день, который платил ему Марцинкевич, тоже можно было жить. С родителями Давид давно не разговаривал и жил на чердаке.

Станислав Донатович Радзивилл должен был скоро ехать в Бобруйскую крепость подписывать договор о поставках говядины для гарнизона, но он откладывал этот день как мог. Он не хотел встречаться со своим другом, поручиком Чарторыйским. Он боялся его острого языка и расспросов о Марии. Сказать, что она уже получила «вольную» и теперь свободна выбирать с кем ложиться, было ещё рано, ведь он не получил от Давида всех назначенных ему денег. Но более всего Чарторыйский ранил его своими приставаниями. Слишком ревниво было сердце Станислава.

Подходила пора Рождественских праздников, а новый паспорт Давида всё не был готов. Холод на чердаке, где спал Давид, был собачий, и он по ночам грелся, обхватив руками дымоход. Мария тоже пребывала в постоянном страхе перед своим будущим и вздрагивала от каждого скрипа дверей во флигеле. Она устала от неизвестности. Ночью ей показалось, что в дверях вот-вот появится барин с головой Давида в руках. Она вскочила и выбросила в печь все книжки про «Ваньку-Каина». Как будто её враги жили в этих книжках. Но это не помогло.

Каждый вечер Мария просила Бога, чтобы барин не явился к ней ночью. Каждое утро она пела ему осанну за то, что он подарил ей ещё одну ночь без греха. Раньше она этого греха не боялась, ей нечего было терять, ибо, как было с другими девицами, так будет и с ней. И, вдруг, Бог услышал её молитвы и одарил её неслыханным для крепостной девицы счастьем, послав ей такого возлюбленного — вольного мещанина и доброго кузнеца Давида, который готов накануне свадьбы откупить её! Давид представлялся Марии посланником Божьим, всемогущим шестикрылым Серафимом, исполненным очами, который, назначив ей испытание и узнав, что она впала в грех и лишилась девственности, непременно тут же покинет её навсегда.

Под Рождество перед крыльцом Станислава каждый день сменялись кареты гостей. В доме жарко горели камины, пламя свечей дрожало в бронзовых подсвечниках, в зеркалах отражались хрустальные люстры, звучал рояль, гости танцевали мазурку.

Неожиданно Станислав получил известие, что Чарторыйский приедет на Рождество провести неделю в его имении. Времени  на раздумья  не оставалось, и он  решил предпринять  действие. Надо было  спешить. Не сегодня-завтра  Мария станет жидовской женой.  Если уже потихоньку не стала.  Чужая душа — потёмки…  А тут ещё Чарторыйского  черт принесёт…

Нет, бестия! Ты опоздаешь, поручик!

Когда вечером с подсвечником в руках барин возник на пороге дверей Марии, она подумала, что сейчас вот-вот умрет от страха, и у неё остановилось сердце. Она хотела позвать Давида, но её язык вдруг присох к гортани и больше ей не повиновался. Однако, смерть не наступила, а вместо неё Мария начала дрожать мелкой дрожью. Барин поставил подсвечник на столик, сел на постель, погладил её по голове и шёпотом сказал:

 — Я пришёл поговорить о твоей будущей жизни.

Она немного успокоилась, но продолжала дрожать.

—  Как думаете жить? Как детей будешь заводить? Как будешь мужа ублажать? Знаешь ли ты, как это делать? — спросил барин. — Так вот, я здесь для того, чтобы тебе всё это объяснить и на деле показать.

И он, сбросив шёлковый халат, оказался на ней. Мария от страха была безучастна к его ласкам, но он силой втиснул колено меж её плотно сжатых ног. Она понимала, что беззащитна, и сейчас произойдёт непоправимое. Но Станислав знал, что делал. Он крепко поцеловал её в губы, так что у неё перехватило дыхание, и одновременно Мария почувствовала слабую боль от того, что нечто большое заполнило некогда сакральное пространство внизу её живота. В это время медленно зазвонил вечерний колокол, и она помимо своей воли стала в такт ему слабо отвечать барину.

Рано утром Давид, проезжая на санях с древесным углём для кузнечного горна мимо имения Станислава, вдруг почувствовал сильное сердцебиение, чего раньше с ним никогда не случалось. Он остановил лошадь, медленно слез с саней и обмотал вожжи вокруг берёзы. Он никогда раньше не бывал в маленьком флигеле Марии, но теперь он рывком, не боясь никого разбудить, отворил не запертую на ключ дверь. В коридоре стоял растерянный сторож с зажжённым фонарём. Он кивком головы и фонарём указал на дверь маленькой клетушки Марии:

—  Рупь целковый там, тебе от Марии, два пятака, алтын и два гроша, для тебя, служивый.

Давид вошёл и увидел аккуратно прибранную постель, крохотный столик и раскрытый маленький сундучок с откинутой крышкой. На столике лежало тоненькое серебряное колечко — его свадебный подарок, аккуратно сложенный дорогой мужской шарф с рисунками в виде турецких огурцов, из тех шарфов, какие нравились Давиду. Рядом лежали жиденькие серебряные серьги и новый, без единой царапинки рубль. Отдельно от него были сложены стопкой медяки — все её деньги, которые остались от покупки дорогого шарфа. Остальное — бельё, псалтырь, туфли, которые она берегла, как зеницу ока, и всякая убогая всячина лежала в сундучке.

Он очнулся и выбежал на воздух. Схватив пригоршню декабрьского снега, он уткнулся в него горящим лицом.

 — Она на реку побежала, — крикнул с крыльца сторож. — Вон, платок обронила…

Давид побежал по узкой протоптанной дорожке к проруби. Снег под его сапогами скрипел. Редкие звезды ещё оставались на морозном утреннем небе. Дорогу ему уступили две бабы с деревянными вёдрами. Сгоряча Давид не обратил внимания на то, что ведра, с которыми возвращались бабы, были пустыми. Лихая примета. Ранние бабы с коромыслами, окружавшие прорубь, почтительно расступились перед ним.

В проруби плескалась серая студёная вода. Вокруг проруби лёд, всегда обильно политый водой, был прозрачен и чист.

Вдруг Давид увидел такое, что обмер. Сквозь лёд на него смотрела она. Он ясно видел полные ужаса глаза и широко открытый рот. На миг Давиду показалось, что Мария пошевелила губами и беззвучно позвала его. Он выхватил коромысло из рук стоящей рядом бабы и опустил его в прорубь.

—  Отдай коромысло, утопишь! — крикнула баба. — Она уже давно, с ночи подо льдом лежит!

 Кто-то сказал:

—  Да это же Мария Простая. Беременная она, что ли?

—  Нет, не беременная. Барин только этой ночью её честь нарушил.

Захотела Рупь Целковый заработать —  получай! Не видела дура, что Станислав Донатович давно уже, как кот, вокруг ходит? Он-то уж ни одной целки не пропустит!

Давид всё это слышал, но не хотел бы слышать. Сказать ему было нечего.

Приехали на параконных санях с насосом пожарные, багром достали из проруби тело и повезли его в часовню.

Он вернулся во флигель и сел на её постель. Долго ли он просидел, оглушённый событиями, Давид не знал. Совестливая тётка Геноэфа боялась посмотреть ему в глаза.

К двенадцати часам проснулся барин. Узнав о ночном происшествии, он отказался от завтрака и сразу пошёл во флигель. Увидев Давида, он сказал:

—  У меня остался ваш задаток в пятьсот рублей. К сожалению, «вольную» Мария уже получила, — невесело пошутил он. — С вашего позволения, я покрою этими деньгами мои расходы на похороны и отпевание Марии. За место на кладбище тоже надо платить.

—  Кажись, барин, самоубивцев не отпевають и хоронють за оградой кладбища. За место не надо платить, — услужливо вмешался глупый крепостной сторож, стоящий в дверях.

—  Ну, раз так, то я смогу вернуть вам половину ваших денег. Простите, забыл, как вас зовут?

ЭПИЛОГ

На другой день явились мужики с топорами и десятью саженями выше по течению прорубили новую прорубь.

После смерти Марии Давид сумел поладить с родителями. Он купил пятипудовую наковальню, открыл свою кузницу и через два года женился на простой девушке, дочери унтер-офицера, бывшего кантониста. Она родила ему двух дочерей.

Младшая стала матерью моего деда, Марка-Авеля Левина, родившегося в 1886 году. Всё, что я написал, я слыхал от своего деда, знавшего лучше меня историю и обычаи этих мест. Правда, те подробности, которых я никак увидеть не мог, мне пришлось попросту придумать. Подвиг меня написать этот рассказ серебряный рубль чеканки 1853 года, с которым мой дед никогда не расставался и зимними вечерами, надев очки, долго рассматривал его. Этот рубль, несмотря на его древность, был в идеальном состоянии и годился для того, чтобы быть памятным подарком барина крепостной простушке. Он вполне мог бы отвечать названию «целковый».

Нет в моём рассказе никакого назидания, кроме старой истины: «не познавший печали, не познает радости». Да ещё память о древнем славянском обычае.

Эта история — короткий фрагмент из жизни крепостной шестнадцатилетней Марии, которая сгорела, подобно падающей звезде, и не оставила даже следа. Но её чистую белорусскую душу, в которой не нашлось места извечной зависти и ненависти к евреям, мой далёкий пращур, местечковый кузнец из Черты оседлости, сумел разглядеть.

© Copyright Джейкоб Левин

2020, СЕНТЯБРЬ