Иосиф по всем правилам подкрался к нему сзади и вылил полное ведро воды. Мося от неожиданности вскрикнул, и, автоматически развернувшись, запустил в Иосифа вилы. Все четыре зубца вил вонзились в спину Иосифа и он, теряя сознание, повалился лицом вниз на землю, а вилы остались в теле. В этот же миг Мося, осознав случившееся, упал в обморок.

 Илья Поляков

В НАЧАЛЕ ПУТИ…

Вступительное слово и публикация Дины Поляковой

(продолжение. Начало в №2/2020 и сл.)

 Кодымо выпекает мацу на вывоз

Большой каменный амбар с крытой террасой по всей его длине уже успел выполнить роль клуба и склада зерна. Теперь он стал предприятием по производству мацы. Эта идея принадлежала Марку Саксонову, он же выложил средства на приобретение нужного оборудования, строительство двух специальных огромных печей и столов для замеса теста, оплату мастеров и подсобного персонала, приобретение дров и фанеры для изготовления тары. Все эти мероприятия проводились с большим размахом и расчетом на возмещение расходов и получение прибыли.

Великолепная мука и вода, а также дешевая рабочая сила были в избытке. Само производство юридически фигурировало как общественное предприятие, что избавляло его организатора и хозяина от нежелательных взаимоотношений с финотделом. Марк Ефремович с полным основанием рассчитывал на солидную прибыль. Кодымовцев это тоже устраивало, обеспечивался приработок в течении незагруженных зимних месяцев.

К середине декабря все необходимое оборудование, раздобытое где-то Саксоновым, было установлено в амбаре и на террасе, амбар побелен и вычищен, печи и станки для замеса апробированы. Oбеспечивалось строгое соблюдение кашрута при изготовлении теста, прокатке и выпечке мацы. Качество мацы считалось очень высоким. Работа предприятия была рассчитана до 31 марта. Последние две недели отводились для удовлетворения потребностей в маце жителей Джанкойского района и окрестных сел.

Производительность предприятия была рассчитана на выпечку примерно 200 килограммов мацы в час. Работало двенадцать станков по замесу, в каждом замесе использовалось 4 килограмма муки. Во время зимних каникул я ежедневно отрабатывал одну смену на замесе теста. Я быстро освоил эту работу и легко выполнял норму. За смену я зарабатывал 2 рубля, как и на выбойке, но эта работа требовала меньше усилий и выполнять ее было приятней. Саша участвовал в производстве мацы, работая на замесе, Зима колол дрова и я с удовольствием учился у него раскалывать толстые суковатые колоды.

В конце марта, как и намечалось, производство мацы было прекращено. Все оборудование было демонтировано и перевезено на хранение в дом Зелика Брука. Производство было доходным для Саксонова, приемлемым для кодымовцев и его надеялись возобновить в 1928 году.

Семейные зимние дела

Зима в 1927 году была умеренно холодной. В январе и феврале дороги были проезжими для колесного транспорта, а иногда и для саней.

Наши разъезды были ограниченными, они сводились к доставке воды от артезианского колодца и выезду в воскресенье на базар в Джанкой. На базар папа выезжал с мамой, запрягая в бедарку серого жеребца. Наряду с обычными базарными делами папа подыскивал подходящих для приобретения лошадей. В середине января ему попалась двухлетняя рыжая кобыла, очень складная и ростом почти не уступавшая нашему серому жеребцу. Папа купил ее в расчете на то, что ее качества проявятся в будущем. У нее была кличка Утка. Теперь по воскресеньям мы стали выезжать на базар на паре лошадей, запряженных в бричку. Сама упряжка выглядела очень эффектно. Вместе с отцом выезжал Саша, а иногда я.

В конце января отец и Саша приобрели двух лошадей: вороную, плотную кряжистую кобылицу и под стать ей по складу и росту вороного гривастого восьмилетнего коня. Обе лошади были недостаточно упитанны, но по всем признакам могли стать надежными в работе после их поправки. Цена за них была уплачена небольшая и до весны отец надеялся их поправить.

В ближайшее воскресенье было намечено вывезти их на базар для продажи. Я предложил отцу привести волов на базар, а он пока подберет хорошее место, а может быть, и покупателя. Папа согласился, и я вышел с волами из Кодымо задолго до выезда папы.

Я регулярно оценивал упитанность наших волов по складке кожи паха. В начале она не превышала 2-3 сантиметров. Постепенно по мере их ожирения, она увеличивалась. Через неделю все осталось без изменений — волы достигли предельной для них упитанности, о чем я и сказал отцу. Для него это новостью не было.

Если привязывать волов к бричке, запряженной лошадьми, то все равно необходимо идти сзади и подгонять их всю дорогу. Шли они вразвалку, и все же в их движении и облике просматривалась своеобразная красота и величавость. Даже сейчас, спустя много десятилетий я вспоминаю этих могучих великанов. Вспоминаются и сейчас мои безрезультатные попытки заставить их ускорить шаг. Отец меня нагнал, когда я уже миновал кладбище. До базара оставалось менее двух километров, но этот отрезок пути мне показался бесконечно длинным. Мои волы его прошли, вероятно, не менее, чем за 40 минут.

Базар в Джанкое был огражден забором, имел только один вход через ворота, где взималась плата за место для продавцов. Наши волы сразу обратили на себя внимание размерами и ухоженностью. Он запросил за волов 700 рублей и продал их за 670, выручив за них значительно больше, чем заплатил за лошадей.

В самом начале марта папа выехал в Джанкой и на базаре случайно встретился со своим давним приятелем, с которым общался еще в дореволюционное время в В. Рогачике. Это был Трофим Бойко, глава большой, дружной, работящей и богатой семьи. У отца и Бойко было много общего, даже внешне: коренастые, крепкие, неторопливые. У него было скуластое лицо с широким подбородком, густые поседевшие волосы над открытым лбом, вдумчивый взгляд серых глаз. И по возрасту они были схожи, заканчивали шестой десяток. А еще их сближала обоюдная любовь к лошадям. Именно она стала той причиной, которая определила их приятельские взаимоотношения.

Бойко и до революции был зажиточным хозяином, любителем и обладателем добрых коней своего выкорма. Сразу после революции семья Бойко в полном составе переехала в Крым и образовала хутор на одном из полуостровов Сиваша, который получил татарское название Тюп Джанкой (Новая Деревня). На новом месте переселенцы быстро обустроились, обжились, а хозяйство еще более укрепилось. Сейчас у семьи Бойко было более тридцати лошадей и столько же дойных коров, да и всего другого вдоволь. Встретились отец со старым приятелем по-дружески.

Бойко приехал на базар на тачанке, запряженной шестилетним серым в яблоках жеребцом. Наш серый жеребец был буквально создан природой под пару к его жеребцу. Бойко понимал, что серый жеребец нам сейчас не ко двору. И действительно, папа и Саша собирались продавать его. Приезжавшие к нам татары из Камаджи предлагали 200 рублей за то, чтобы мы отдали коня в их табун на три месяца. На это папа не согласился, но было ясно, что этот конь для наших работ не годится. Это понял и Бойко, увидев нашего жеребца, и предложил отцу приехать к ним на хутор и выбрать любую пару лошадей из его табуна в обмен на нашего жеребца. Отец согласился.

Саша не мог поехать с отцом к Бойко и я решил пропустить один день занятий и поехать с папой. Мы запрягли серого жеребца и Утку в бричку, папа положил в нее мешок с московскими хомутами, уздечками и вожжами, которые он хранил 10 лет в память о своих дореволюционных выездах.

Мы преодолели весь путь около двадцати километров примерно за полтора часа. Встретили нас очень радушно, лошадей завели в конюшню, а нас пригласили в дом перекусить с дороги. Помимо Трофима (они с отцом по-приятельски называли друг друга по имени) за столом находилось три его сына, из которых один был немного старше меня, а остальные — взрослые и женатые, а также жена Трофима и две невестки. Отец и Трофим вспоминали прошлое, в том числе дореволюционные выезды отца. Теперь уже не приходится рассчитывать завести такие выезды, и, пожалуй, только жеребцы Трофима достойны такой упряжи. Сохранив упряжь в течение десяти лет, отец привез ее сюда, чтобы увидеть эту красоту на достойных лошадях. Все это было встречено слушателями с пониманием, сочувствием и с явным сожалением.

Отец с Трофимом решили, что сначала подберут лошадей взамен нашего жеребца. Одного коня отец выбрал еще при первой встрече в Джанкое. Это гнедой конь, по всем статьям надежный, пяти лет от роду.

В загоне, куда собрали семейный табун, отец остановил свой выбор на мышасто-серой кобыле-трехлетке. Ростом она немного уступала Утке, но имела корпус такой же длины. Кличка у нее была Шурка. Бойко одобрил выбор отца, но предупредил, что она своенравна и ее трудно отловить на пастбище. Шурку вывели из загона и поставили в конюшню рядом с Уткой, с которой ей предстояло теперь срабатываться.

Теперь предстояло испытать в упряжке жеребцов. Все понимали, насколько трудно и опасно запрячь таких мощных и агрессивных лошадей в первый раз. Привезенная отцом упряжь была надета в конюшне. Жеребцы, оказавшиеся неожиданно для себя в одной упряжке, повернули возбужденные морды друг против друга, заревели и пытались перейти на выяснение взаимоотношений, поднимаясь на дыбы. Но их ошарашили кнутом, и зарождавшаяся агрессия переключилась в стремительный бег, Мы проскакали уже примерно пятнадцать километров, и отец с Трофимом решили, что жеребцы уже устали и можно перевести их на шаг.

В общем, мы проехали более 70 километров не столько с целью проверки качеств жеребцов, сколько для подавления их взаимной вражды.

В дальнейшем мне приходилось ездить на орловских рысаках, но ничего подобного тому, что я ощутил при объезде впервые спарованных мощных жеребцов, я не испытывал.

На следующий год в конце августа к нам заехал в гости Трофим Бойко с женой на этих двух жеребцах, впряженных в ту же тачанку в той же упряжи. Они выровнялись по масти и стати. Эта пара была очень красива, но теперь это была красота умиротворенная, обыденная, воспитанная.

Мы отправились обедать, за столом царила атмосфера взаимного доверия. Отец рассказал, какой большой доход в прошлом году был получен от баштана, однако неизвестно, будут ли оптовые покупатели в следующем году, сложнее стало с перевозкой арбузов по железной дороге и повысились налоги на торговцев. Им стало невыгодно заниматься перевозкой и продажей арбузов. Бойко тоже привел несколько примеров ухудшения сбыта сельскохозяйственной продукции через торговцев. И Трофим, и его сыновья были обеспокоены тем, что усиливалась скупка зерна и других продуктов государством в полупринудительном порядке по низким ценам. Еще не потеряны были надежды на то, что все образуется. Обед закончился добрыми пожеланиями на будущее.

Весенние заботы и переживания

С наступлением февраля Рива и я перебрались из Джанкоя в Кодымо. Погода стояла сносная, xождение в школу было незатруднительным и даже приятным. Вернувшись домой, можно было успеть помочь по дому и на приготовление уроков оставалось часа три. Рива приходила к нам, справившись со своими домашними делами, часам к пяти, и мы занимались вместе.

В конце марта и начале апреля прошло несколько дождей, осадивших почву, а затем наступила сухая и жаркая погода, продолжавшаяся до середины мая. Как-то сразу пришло лето, и природа заторопилась проявить свою активность. Все росло и зацветало ранее обычных сроков, а потом начинало увядать, засыхать из-за засухи. В начале мая стали подсыхать листья на озимых, еще хуже развивались яровые.

Все ждали дождя, но небо было безоблачным, было знойно. Как-то я один возвращался из Джанкоя (Рива почему-то задержалась). Меня поразила тишина в степи, отдающая каким-то звоном, бездонные небеса, бесконечная степь с поникшими травами. Неожиданно я понял, что пытаюсь выразить свои ощущения в стихах. Я записал то, что произносил для памяти, не заботясь о рифме и размере. Это были мои первые стихи, и я их запомнил.

Тишина, тишина.
Красным цветом жара полыхает.
Я стою, не дыша,
Ароматы хлебов все кругом заполняют.

В небесах голубых пустота.
Я один на природу взираю.
До чего же она хороша,
Даже зноем прибитая в мае.

Это незначительное событие имело для меня существенные последствия. Я неожиданно обнаружил, что могу в стихах выражать свои ощущения и мысли. Это даже стало для меня потребностью. Теперь я декламировал стихи так, чтобы каждое слово звучало в полную меру своего смысла. Мне стало понятным, почему Петр Сергеевич уделял такое большое внимание проникновенности в содержание при чтении стихов. В общем, не миновала и меня та болезнь молодости, которая может быть названа магией стихотворчества.

Увлечение поэзией не помешало мне активно участвовать в разбрасывании навоза, вымешивании его и приготовлении из него топлива. Эту работу мы успели закончить до выпадения долгожданных дождей.

Засуха продолжалась, и по сложившейся традиции в такое время принято было обливать друг друга холодной водой. Ходило поверье, что это может привести к выпадению дождей. Подкравшись к человеку сзади, его окатывали из ведра, так что для него это было неожиданностью. Именно этими благими намерениями руководствовался Иосиф Телевицкий, решив облить водой Мосю Пинхасевича. Было это в середине дня, когда все изнывали от жары. Мося заканчивал сбрасывать железными вилами солому с гарбы. Иосиф по всем правилам подкрался к нему сзади и вылил полное ведро воды. Мося от неожиданности вскрикнул, и, автоматически развернувшись, запустил в Иосифа вилы. Все четыре зубца вил вонзились в спину Иосифа и он, теряя сознание, повалился лицом вниз на землю, а вилы остались в теле. В этот же миг Мося, осознав случившееся, упал в обморок.

Единственным свидетелем случившегося была наша Рахиль. Она бросилась к Иосифу и прежде всего вырвала торчащие вилы. После этого она стала звать людей на помощь. Мося отошел быстро, а Иосифа пришлось везти в больницу. К счастью, вилы не задели плевру и легкие и не повредили крупные сосуды, через неделю он вернулся домой и… пошли долгожданные дожди. Это улучшило настроение людей.

Наше переселение в новый дом состоялось в начале мая, еще до дождей. Дом Саши к этому времени тоже был готов, но он не торопился его обживать. Пока он и Роня заняли большую комнату в нашем доме. Это освобождало Роню от забот по хозяйству. Жить в своем доме, а ходить завтракать, обедать и ужинать к нам, они не считали удобным, но и обзаводиться своим хозяйством было для них обременительным. И Саша уклонялся от перехода на самостоятельное ведение хозяйство. В то же время Роня намеревалась забрать младшего брата Евсика из детского дома. Все мы сочувственно относились к этому, но считали это возможным только после того, как Роня и Саша станут жить самостоятельно. Мы даже надеялись, что стремление забрать Евсика ускорит их переход на самостоятельные «рельсы».

К этому времени выяснилось, что детей у Саши с Роней не будет. У Рони обнаружилось заболевание одной почки с подозрением на туберкулез.

Занятия в школе завершились практически к середине мая. 15 мая я и Рива последний раз занимались вместе. Мы сидели на одной скамье возле стола в коридоре только что заселенного нашего дома. Было уже поздно, на столе горела небольшая керосиновая лампа, неяркий свет узкой полоской падал на учебник. Чтобы пользоваться им, нам приходилось сближать головы, да и сидеть вплотную. Ее локоны соприкасались с моей щекой, мне было приятно ощущать ее близость, может быть и она это чувствовала. Мы не пытались выяснять наши отношения на словах. Мы просто прижались друг к другу и наши губы соприкоснулись. Это не было поцелуем, как принято его представлять. Это было проявлением предельной душевной близости, взаимного доверия, выразившегося в том, что мы прижались друг к другу всем телом и губами с какой-то особой нежностью. Меня охватила неведомая ранее дрожь. Вероятно, это было естественным этапом развития наших отношений, дружба переросла в любовь.

Теперь совместная учеба становилась не единственной причиной нашего общения. Встречи становились для нас необходимостью, источником радости и удовольствия. Мы ни о чем не договаривались, но знали, что учеба закончилась, а наши встречи будут продолжаться. И я почувствовал такой прилив сил и энергии, какого никогда ранее не испытывал. Жизнь предстала в новом свете. Только теперь я понял подлинный ее смысл.

На следующий день на рассвете я выехал боронить шестое поле, вспаханное под пар. И солнце поднималось из-за горизонта по-новому, и шаг лошадей был необычным. Верный Мальчик бежал за бричкой. Я остановил лошадей, и он прыгнул ко мне, словно желая разделить мое настроение.

Я ехал верхом на Гнедом, работа спорилась, и меня не покидало ощущение, испытанное при первом поцелуе. Оно возвращалось ко мне снова и снова. Я не сомневался, что наша встреча скоро состоится. Для меня это стало жизненно необходимым, и я надеялся, что для Ривы тоже.

Встреча наша состоялась, я не помню, как это произошло, но вечером мы оказались вместе. Мы не обсуждали свои переживания, но и не скрывали радости. Мы ходили и стояли, обнявшись, и нам было очень хорошо. Мы просто понимали, что будем встречаться каждый вечер, и это было нам необходимо.

Май ознаменовался трагическим событием — скоропостижно скончался Марк Менделевич Басс. Это произошло в ночь на 20-е мая. Это был уважаемый человек, и меня с ним связывали особые отношения постоянного партнерства по игре в шашки. Тяжело переживал его кончину Зима, а я сочувствовал ему. На похороны не успели приехать все дети, но они подъехали позже. Кроме Зимы был Гдаля и случайно оказавшийся в Кодымо Миша. Наша семья активно участвовала во всех церемониях, связанных с прощанием и захоронением покойного. Многие кодымовцы также пришли на кладбище проститься с ним.

Летняя страда

В мае провели первую прополку баштана, кукурузы и подсолнечника. Дожди стали выпадать регулярно и развитие пропашных шло хорошо. Улучшились виды на урожай зерновых, но озимые оказались низкорослыми.

В середине июня закончили вторую прополку пропашных культур. Два дня я вывозил муку с мельницы на станцию. Я возил на тройке — Гнедой, Гривастый и Вороная — по 24 мешка 3 рейса в день. Упряжка работала дружно и надежно. Теперь перевозка хлебов меня не пугала — моя тройка может вывезти с поля гарбу любого размера.

Созревание колосовых наступило раньше, чем в предыдущем году. Три дня мы косили озимый ячмень. Папа, Геня, Хая и я выехали в поле, рассчитывая вернуться на ночевку домой. Саша должен был поехать в это время с Роней в Джанкой. Я сбрасывал с жатки весь день без смены. На следующий день Саша, как было условлено, привез бочку свежей воды и остался до вечера помогать в укладке копен. На жатку садиться ему было не нужно, так как я с этим справлялся. На третий день мы к обеду закончили укладку копен и вернулись в Кодымо. С этого поля мы рассчитывали вывезти 16 копен.

Вечером мне удалось встретиться с Ривой, и мы были этому очень рады. Но на рассвете в том же составе мы выехали в поле, чтобы скосить Кооператорку. Все повторилось так же, как и в предыдущие дни. Мы накашивали примерно три гарбы с гектара, всего предстояло вывезти 22 гарбы. Укладку копен мы закончили позднее и вернулись домой уже на закате солнца.

Вечером мы опять встретились с Ривой. На следующий день была суббота, и мы не выезжали в поле. Это позволило нам снова встретиться в компании с другими ребятами.

С 29 июня по 1 июля мы скосили первое поле, засеянное Крымкой. Со второго по четвертое июля мы скосили яровой ячмень на третьем поле. Было очень пыльно, дни были жаркими и безветренными, работать было трудновато. Все же за три дня мы справились с кошением и укладкой копен.

После скашивания третьего поля почти три дня шел дождь. За это время мы укатали ток, присыпали его половой, чтобы он не пересох.

Восьмого июля мы в полном составе на двух бричках с жаткой выехали на четвертое поле еще затемно, чтобы за день скосить три гектара ярового ячменя, а заодно провести первый сбор арбузов и дынь первой завязи. Мы справились с работой и вечером вернулись домой с полной бричкой.

Девятого июля с утра мы подправили ток и закончили подготовку к обмолоту. Было решено только половину зерна пшеницы прямо с тока отвозить на мельницу, а оставшееся зерно хранить дома. Ожидалось, что к весне цены на него повысятся, поэтому мы заготовили дополнительные закрома в Сашином, пока еще пустующем доме.

До обеда я привез первую гарбу, а после обеда — вторую. Моя тройка, хоть и с натугой, но дружно и уверенно вывозила их с поля. На рассвете я освободил одну гарбу и отправился за следующими копнами в поле. К завтраку я вернулся, за это время освободили вторую гарбу и хлеб разостлали на току.

Пока мы завтракали, хлеб на току подсыхал. После завтрака я отправился за очередными копнами в поле. До обеда был закончен обмолот первого настила. После обеда приступили к обмолоту второго настила, а я поехал на тройке за новыми копнами. Вернувшись с полной гарбой, я помог в отбое соломы и ее стоговании. На следующее утро на рассвете я отправился в поле за копнами, и далее, как и в прошлом году, я привозил одну гарбу до завтрака и две арбы до обеда.

С мая по сентябрь я спал во дворе на свежем воздухе. Мне было достаточно нескольких часов сна, чтобы полностью восстановить работоспособность. Я знал, что в страдную пору папа спит еще меньше, и бывало во время завтрака и обеда один-два раза «клюнет» носом, вздремнув, и этого ему было вполне достаточно. Я же после ужина теперь стремился встретиться с Ривой. Наши свидания становились все более продолжительными. Не раз случалось, что я, вернувшись со свидания, только собирался раздеться, чтобы лечь спать, а отец шел меня будить для выезда в поле. Он выражал при этом удовлетворение, увидев меня уже готовым к выезду, делая вид или действительно не замечая, что его сын и не ложился спать. Мама с большой чуткостью относилась к моим ночным прогулкам, а может быть, и с сочувствием. Она считала, что перед выездом на рассвете мне следует подкрепиться, и оставляла на столе в коридоре двухлитровый кувшин молока. Я его выпивал залпом, но не перед выездом, а вернувшись после свидания с Ривой. Все это вошло у меня в привычку. В тех случаях, когда на столе не оказывалось кувшина, я пытался найти его в кухонном шкафу, но часто там в такой же емкости оказывались свежие сливки. Не особенно разбираясь во вкусовых отличиях, я их залпом выпивал. За завтраком мама в таких случаях озабоченно справлялась о моем самочувствии.

В ходе обмолота зерновых пришлось прервать работы на пять дней из-за дождей. К шестому августа мы закончили всю работу по уборке зерновых.

После завершения уборки нужно было срочно перепахать плугом и разбороновать третье поле, предназначенное для посева озимой пшеницы. Эту работу я выполнил один за восемь дней.

После окончания работы на третьем поле пришлось приступить к запахиванию стерни ячменя на четвертом поле. Чтобы успеть справиться с этой работой, я выезжал из дома засветло и возвращался поздно вечером.

В последнюю неделю августа 1927 года Крымский полуостров постигло стихийное бедствие — землетрясение. Толчки разной силы ощущались, начиная с 23-го августа. Наиболее разрушительным было землетрясение на Южном берегу Крыма в районе Ялты-Гурзуфа в ночь на 27 августа. Многие каменные здания оказались разрушены или сильно повреждены.

В степных районах Крыма землетрясение проявилось слабо и разрушений не вызвало. Я его не ощущал, однако в ночь на 27 августа был разбужен общей паникой. Люди выбегали из домов, особенно из старых, в которых начали трещать стены и потолки. В новых домах треск не был слышен, но валилась посуда с полок. Очень своеобразно реагировали домашние животные. Наши лошади продолжали стоя питаться. Коровы, лежавшие в загоне, поднялись и стояли с изогнутыми в напряжении спинами, некоторые начали реветь. Мальчик подошел ко мне, шерсть была вздыблена и чувствовалось нервное напряжение. Такое нервное состояние людей и животных продолжалось не менее часа, затем постепенно все успокоились.

В течение первой половины сентября основной работой была уборка урожая кукурузы, подсолнечника, баштана, очистка четвертого поля от остатков и подготовка его под посев ячменя. Кукурузы было собрано более семи тонн, подсолнечника намолотили около тонны. При скашивании стеблей кукурузы я работал на жатке, и это была тяжелая работа. В общем, уборка пропашных была последней работой, в которой я смог активно участвовать до начала занятий в школе. Далее Саша и папа выполнили все посевные работы и подготовку зяби.

Учеба и общественные дела

Учеба в восьмой группе началась без особых нововведений, мы даже остались в том же помещении. Альтшулер и еще несколько менее заметных личностей прекратили учебу, новых учеников не появилось, так что группа наша уменьшилась.

Рива и я ходили в школу из Кодымо, погода была отличная, и такие прогулки нас не утруждали. Мы по-прежнему выполняли наши обязанности по дому и вечером собирались у нас для приготовления уроков. Пионерская организация в Кодымо самоликвидировалась в 1927 году. Бывшие пионеры, в том числе и я, стали для нее переростками, а подросшие ребята не проявляли к ней интереса.

В государственной политике намечались радикальные изменения тех тенденций, которые были обусловлены НЭПом. И в городе, и в селе легче всего проводить реализацию новых политических идей, опираясь на поддержку молодежи. Она не так скована в своих суждениях и поступках традициями и жизненным опытом, как старшее поколение. Ее легче убедить в необходимости нового и сделать активной силой его претворения в жизнь. Именно поэтому все большее внимание уделялось созданию комсомольских организаций и привлечению их к активной политической деятельности в качестве помощников коммунистической партии в реализации ее новой политической линии.

В Кодымо была комсомольская организация из трех малоактивных человек, из которых только Яня Журбин был хоть как-то заметен. Старшие не проявляли никакого интереса к комсомолу. Таким образом рост комсомольской организации мог достигаться только за счет привлечения в ее ряды бывших пионеров. В Кодымо в комсомол вступили Рива Корженевич, Рувим Журбин и я. В начале нас зачислили на несколько месяцев в качестве кандидатов, а в декабре 1927 года мы стали комсомольцами.

Когда меня принимали в комсомол, то спросили, что я считаю идеалом для себя. Я, не задумываясь, ответил: «Быть примерным тружеником». Я имел в виду не успехи в учебе, а именно все виды работ на селе. Я процитировал строку из стихотворения Александра Безыменского:

Жеребенок, выращенный комсомольцем,
Должен быть лучшим жеребенком на селе…

Яня Журбин как секретарь ячейки при приеме меня в комсомол сказал, что я самородок. Я тогда не придал значение этой характеристике, но запомнил ее.

Дом, где жили семьи Серебренник, Раскиных и наша, освободился, так как все переселились в новые дома. Было решено освободившийся дом превратить в клуб. Были убраны простенки, печи, была устроена сцена с кулисами, а в зале установлены ряды скамеек, хотя и без спинок, но вполне удобных.

Первое общественное мероприятие было связано с празднованием десятилетия Октябрьской революции. Яня Журбин выступил с докладом на торжественном заседании. Затем была представлена художественная часть. Был поставлен довольно примитивный водевиль, где принципиальная молодежь одерживает моральную победу над пожилым честным, но реакционно мыслящим героем. Роль этого реакционера исполнял я. В финале он прозревает и на радостях в щепы разносит табуретку одним ударом об пол. Это мне удалось исполнить в полном соответствии с текстом пьесы, что вызвало восторг публики. Водевиль прошел в переполненном зале с небывалым успехом. Далее шли акробатические выступления с участием Ривы Корженевич, Рувима Журбина и меня. Потом были декламации и выступления самодеятельных певцов. По окончании художественной части скамьи были убраны и зал превратился в танцплощадку. Танцевали под мандолину и пение танцующих. В общем, первое общественное и увеселительное мероприятие прошло вполне удачно.

Зима 1927 года началась рано, с середины ноября похолодало, и с конца ноября Рива, Лева Пинхасевич и я перебрались на зимний сезон в Джанкой. Дина окончательно обосновалась в Джанкое и организовала при клубе драматический кружок, который подготовил несколько современных пьес.

Одна из них называлась «Ржавчина». Суть ее заключалась в том, что в студенческой среде проповедовался принцип вседозволенности. Вероятно, по замыслу автора это произведение имело сатирическую направленность, обнажая язвы общества. Однако в действительности пьеса скорее была пропагандой вседозволенности и ее безнаказанности.  Слабость ее заключалась в том, что, отказавшись от морали, проповедуемой религией, автор не нашел ничего, что могло бы заменить ее по силе воздействия и убедительности.

Рива и я были на первой постановке этой пьесы. Зал был переполнен, так как любая постановка, даже самодеятельная, вызывала большой интерес. Игра актеров заслуживала полного одобрения, а Дине, как режиссеру, после спектакля преподнесли подарки.

Я высказал Дине свои критические замечания о пьесе. Она их не оспаривала, но заметила, что эта пьеса идет во всех театрах страны. Пьеса «Ржавчина» шла в нашем клубе при переполненном зале в течение года.

Сочинение стихов в какой-то мере становилось для меня приятной потребностью. Мне не всегда удавалось выразить то, что соответствовало замыслу. Я усердно работал над этим, и этот труд приносил мне все больше удовольствия. Темы я использовал самые разнообразные: описание событий, сценки из жизни, произведшие впечатление, просто размышления. Даже при самых трудных ситуациях я не прерывал работу над стихотворением, пока не считал его законченным.

Я не афишировал свое увлечение, но Риве я читал некоторые стихотворения. Тем не менее в школе стало известно, что я пишу стихи. Не помню точно, как это получилось, но некоторые из них были продекламированы на школьном вечере. Читала их ученица не из нашей группы. Мне показалось, что ее декламация не раскрывала их содержание, однако слушатели их приняли очень тепло и дружелюбно, может быть потому, что в школе я был единственным пишущим стихи.

Перед зимними каникулами мы изучали пьесу А.С. Грибоедова «Горе от ума». Петр Сергеевич Соколов дал нам задание выучить наизусть два монолога Чацкого. Я их несколько раз прочел перед зеркалом, дополняя чтение соответствующей мимикой, продумывая паузы. Соколов вызвал меня первым, и я, совершенно неожиданно для него и всей группы, в полную меру моих возможностей прочитал монолог «Не образумлюсь…». Все слушали меня с выражением удивления и даже восхищения. Когда я закончил монолог, раздались аплодисменты не только в нашей группе, но и в соседней, находившейся за перегородкой. Они, оказывается, его тоже слушали, прекратив занятия. Тут же, не отходя от стола учителя, я прочитал монолог «А судьи кто…». И снова раздались аплодисменты.

Последствия этих декламаций были для меня самые неожиданные. Теперь я стал обязательным чтецом-декламатором на школьных вечерах. Я читал стихи Безыменского, Жарова, Маяковского и иногда свои. Владимир Федорович Тархов решил, что мне он может доверить чтение его произведений, в частности поэмы «Бимбаш-хоба». Это фантастическое описание реального события — гибели татар во время завоевания Крыма Кутузовым в пещере Чатыр Дага, где они скрывались. Я с удовольствием взялся за выполнение его просьбы, меня это заинтересовало по многим соображениям, в частности и потому, что теперь я мог общаться с Тарковым не только сражаясь с ним в шахматы, но и как доморощенный поэт с доморощенным поэтом.

Работа над поэмой «Бимбаш-хоба» была трудной, однако, вероятно, успешной — слушатели встретили поэму восторженно. Думаю, что Тарков волновался даже больше меня, пока я читал его произведение. Он был очень возбужден и растроган, когда его попросили на сцену. Под бурные аплодисменты он поблагодарил меня за чтение его поэмы.

Немного о жизни Кодымо и кодымовцев

Кодымовцы все более приобщались к сельскохозяйственному труду, однако сама жизнь жителей отличалась по сравнению с немецким Тархаиларом и с соседними русскими поселками. Бросалась в глаза неупорядоченность во дворах, в укладке стогов. При этом по качеству лошадей и коров и их ухоженности кодымовцы не уступали своим соседям. По-прежнему они проявляли много изобретательности в реализации производимой продукции.

Типичным примером может служить хозяйство нашего Зимы. Он организовал производство сладких сырков из свежего молока не только от своих двух коров, но и закупая по обоюдоприемлемой цене молоко у односельчан. Сбыт этих сырков, являвшихся продуктовой новинкой, в Джанкое был неограниченным. За короткий срок окупились затраты на оборудование и наметилась ощутимая прибыль.

По-прежнему все кодымовцы старались собираемое зерно пшеницы перемолотить и продавать муку. При этом наладилась связь с Симферополем, куда стали отправлять целые обозы муки. Это стало важным источником дохода ряда семейств.

В 1927 году почти все кодымовцы начали выкармливать свиней для продажи на мясо или продуктов его переработки. В первый год еще не было нужного опыта, но сама затея полностью оправдалась. Приглашаемые специалисты забивали и разделывали свиней. Приурочивали эту работу к определенным праздникам. Продукцию вывозили в Севастополь и Симферополь. Вся эта деятельность по производству и реализации свинины приобрела значительный размах, и отрасль стала выгодным потребителем запасов фуражного зерна.

Каких-либо серьезных противоречий между кодымовцами и соседними поселками не возникало, однако одно событие достойно упоминания. С начала июня и вплоть до уборки нового урожая в селах чувствуется недостаток полноценного корма для лошадей. Желая подкормить своих лошадей витаминным кормом, джанкойские дрогали на двух подводах заехали на посевы кодымовцев, чтобы накосить выколосившейся пшеницы. Всего их было четверо мужиков с двумя косами и двумя вилами. На их беду их приезд был замечен Мишей Скаковским, обладающим не только умом, но и сообразительностью. Через 15 минут на двух бричках вооруженные подручными средствами 18 кодымовцев выехали, чтобы не допустить черного самовластия на наших полях. «Гости» были обнаружены, когда они уже успели распрячь лошадей, предоставив им возможность пастись на посеве, а сами приступили к скашиванию пшеницы. Косари были мгновенно окружены и изолированы от их лошадей. С их стороны последовали угрозы, сопровождающиеся размахиванием косами и вилами, а также ругательствами.

На это Миша Скаковский спокойно ответил, что у них есть возможность выбрать один из двух вариантов: или быть избитыми, или бросить вилы и косы. Они еще немного помедлили, но когда все двинулись на них, тоже не с пустыми руками, гости подчинились приказу и побросали вилы и косы.

Я лично в экзекуции участия не принимал. Этих деятелей уложили в поле и били палками по ягодицам и пяткам, а затем уложили в их брички. На каждую бричку сели трое наших кодымовцев, и все они двинулись в поселок. В Кодымо все знали о причине нашего спешного выезда в поле и с тревогой ждали возвращения. Убедившись, что они получили обстоятельный урок, кодымовцы решили не усугублять ситуацию.

Так, лежа на животе, не имея возможности ни сесть, ни встать, непрошенные гости поехали восвояси. Конечно, вряд ли можно было рассчитывать на дружелюбие в отношении кодымовцев, однако больше никогда не совершалось столь наглых попыток поживиться нашим добром.

Между кодымовцами тоже возникали конфликтные ситуации. В этом отношении особо проявляли себя Скаковские. Их пренебрежение интересами соседей выражались очень просто. Начиная с мая Яков и Михаил Скаковские выпускали своих кобылиц на ночь не спутанными, зная, что они будут пастись на чужих посевах. Дважды они посетили и наши посевы, и поля Зимы. После некоторого размышления мы избрали мирный путь мести. Я и Зима вооружились большими хорошо отточенными ножницами, мы ночью отловили всех четырех лошадей братьев Скаковских, увели их за дамбу на дорогу и там выстригли до основания их гривы и хвосты. Лошади не подвергались физическим воздействиям, и наша совесть была чиста. Однако они были настолько обезображены, что даже в поле на них было неприятно выезжать, а выехать за пределы двора просто немыслимо. Это было ударом огромной силы для всего клана Скаковских. Все кодымовцы с пониманием отнеслись к нашим действиям и одобрили их. Братья были сконфужены случившимся, особенно тем, что не встретили сочувствия у односельчан.

В это время все кодымовцы строили свою деятельность, рассчитывая на дальнейшее благоустройство жизни в поселке. Осенью в большинстве дворов началась посадка садов. В начале сентября в Кодымо был доставлен посадочный материал. На нашем и Сашином участках под сад отвели около гектара. Все деревья принялись, и мы огородили сад забором. Эта большая и трудная работа принесла нам моральное удовлетворение. Посадка сада — значительно более трудное дело и окупается не сразу, но это дело было подхвачено многими.

Так протекала жизнь поселка в 1927 году. По-прежнему я много сил и времени тратил на работу по хозяйству. Все, что я делал в поле и по хозяйству, становилось для меня привычным. В мою жизнь в этом году вплелось много нового, что расширило ее содержание, заставило задуматься над оценкой ранее сложившихся идеалов.

Большое влияние на формирование новых подходов к жизни оказывали мои взаимоотношения с Ривой. Проявлением этого стала моя страсть к сочинению стихов. Оно проявилось несколько ранее, чем я и Рива осознали сложившуюся близость наших отношений. Я думаю, что поэтическое восприятие могло быть и следствием, и причиной нашего сближения.

Все это определяло также и проявление общественных интересов. После вступления в комсомол перед нами встал вопрос: кем быть, к чему стремится. Было рассмотрено несколько вариантов, обязательно связанных с продолжением учебы после окончания школы. Учебу в ВУЗе я представлял себе только как совместную с Ривой. При определении поприща я отдавал предпочтение сельскому хозяйству, так как я был привязан к сельской жизни.

Я силы все свои крестьянам
С душевной радостью отдам.
Отнюдь не трутнем-хулиганом,
Скопившимся по городам.

Я вступил в Новый 1928 год возбужденным, ищущим и деятельным, понимая, что прежние мои жизненные идеалы устарели, а новые еще не определились. Вместе с тем повысилась уверенность в том, что я могу с предельным напряжением трудиться не только в поле и при переносе тяжестей, но и в других сферах, где также нужна воля и энергия.

1928 год

Пожар

Наступающий 1928 год стал во многих отношениях переломным в государственной политике в отношении дальнейшего развития страны. Это отразилось на судьбе каждой семьи. Однако для меня этот год был особо значительным еще и потому, что все обстоятельства — и приближение срока окончания школы, и ломка намечавшихся ранее жизненных устоев в масштабе страны — требовали решений относительно целей на будущее и путях их достижения. Сужалась возможность выбора сферы деятельности, так как уменьшалась возможность реализовать задуманное.

Зимние каникулы начались с события, которое имело не только символическое значение, но и отрицательно сказалось на экономическом положении кодымовцев. Зима началась с устойчивого похолодания. Двигатель мельницы работал на нефти. В машинном отделение температура воздуха не отличалась от наружной, что приводило к загустению нефти. Бак с нефтью находился в 10 метрах от мотора на высокой деревянной подставке. Горючее из него к мотору шло самотеком по трубке около 0,3 сантиметра диаметром до насоса. Если нефть загустевала и теряла обычную текучесть, то  мотор не работал.

Именно с таким положением столкнулся Нема Фидельман, когда рано утром 25 декабря попытался завести мотор. Не раздумывая долго, он обложил трубку, соединяющую нефтяной бак с мотором, тряпками, смоченными в нефти, и поджег их. Он, рассчитывая, что текучесть нефти восстановлена, пытался запустить мотор. Когда это ему удалось, он заметил, что воспламенилась деревянная подставка и бак воспламенился снаружи. Никаких противопожарных средств во всем Кодымо не было. Сбить пламя Нема не смог. Огонь быстро распространялся по зданию. Едва Нема успел выбежать из охваченного огнем машинного отделения, как нефть выплеснулась. Черные клубы дыма и красные языки пламени повалили из вылетевших окон и дверей машинного отделения и сквозь черепицу крыши.

Немедленно сбежались почти все кодымовцы с ведрами. Пожар, как и любое стихийное бедствие, всегда тревожит и объединяет людей. Разумное решение определилось очень быстро: огонь в машинном отделении погасить невозможно, но надо не допустить распространение пожара на мельницу.

Крыша мельницы была на 4-5 метров выше крыши машинного отделения. Тот участок крыши, где было возможно возгорание, сразу был взят под контроль. К нему конвейером доставляли ведра с водой от ставка и увлажняли деревянные конструкции крыши мельницы изнутри.

Огонь создавал разрежённость разогретого воздуха, поэтому через проем его тянуло воздух из мельницы в сторону машинного отделения. Пожар в машинном отделении продолжался около трех часов, пока не провалилась крыша и не сгорели стропила.

Никаких расследований причин пожара и преследования его виновников не проводилось. Не изменилась в течение последующих лет противопожарная защита в Кодымо, и никаких уроков из этого события не было извлечено.

Большое влияние имел пожар на материальное состояние кодымовцев. Больше всего пострадала семья Фидельман. Борис более двух лет бесконтрольно осуществлял руководство работой мельницы и реализацией накопленной муки. Он был человеком честным, но сама обстановка создавала условия, при которых можно было обогащаться, не совершая явных нарушений. Остальные кодымовцы потеряли возможность переработки своего и закупленного зерна. Также была потеряна возможность использовать отруби, что было очень важно семьи. И, наконец, исчезла возможность подработать на мельнице или при перевозке муки в Джанкой.

Очень скоро все жители почувствовали, что пожар почти наполовину сократил доходы каждой семьи. Сначала планировалось восстановить работу мельницы. Мотор почти не пострадал и его легко можно было отремонтировать. Восстановление здания тоже не требовало больших затрат, но именно Борис Фидельман противился этому. Он считал, что сейчас наступает такой порядок закупок государством зерна и других продуктов у крестьян, когда использование нашей мельницы становится невозможным. Ему удалось вескими аргументами убедить всех. Крышу на машинном отделении восстановили, а мельницу законсервировали, во всяком случае впоследствии работа на ней не возобновлялась. Остатки муки, зерна и отрубей удалось как-то реализовать.

Пожар лично на меня произвел очень сильное впечатление. Я его воспринял и как стихийное бедствие, и как акт символической значимости. Я был на нем с начала до конца, участвуя во всех действиях. В тот же день у меня сложилась фабула поэмы, которую я и написал по свежим впечатлениям в течение дня и ночи.

В поэме прежде всего рассуждение о взаимосвязи отвратимого и неотвратимого. Само возникновение этого пожара можно было легко предотвратить, и только при определенных обстоятельствах бедствие стало непредотвратимым. И здесь не судьба имеет решающее значение, а беспечность и отсутствие разумного стремления к предотвращению очевидных опасностей. Эта часть заканчивается так:

Всегда нас поджидают сотни бед,
О них мы ничего не знаем.
Защиты от такого нет,
Пока их ход не разгадаем.

Затем следовало описание самого пожара и его восприятие людьми. Я рассмотрел две стороны реакций на такое явление. Первое — это его воздействие на психику. Психическое восприятие любого явления людьми прежде всего зависит от степени его внезапности или неожиданности. Сила воздействия данного пожара на психику кодымовцев определялась его неожиданностью и необычностью.

Второе — это реакция общества. Здесь я обратил внимание на то, что обычно каждый перегружен личными и семейными заботами. Именно они направляют деятельность человека, образ его мышления и все реакции на происходящее. При определенной силе воздействия явления заглушается все личное и воспринимается как общая беда.  Свой стих я закончил так:

У каждого своя семья
И куча всяческих «привесов»,
Но если общая беда
Коснется каждого двора,
Забудешь все свое тогда
Во имя общих интересов.

Учеба и общественная обстановка

Школьные занятия проходили по заведенному порядку и не оставляли каких-либо выдающихся впечатлений. Пожалуй, только уроки Петра Сергеевича Соколова по-прежнему будоражили наши умы. Мы изучали творчество Ф.М. Достоевского. Его глубокий анализ мотивов поведения человека обогащал наше понимание, усилил интерес к его познанию. Далее мы с облегчением перешли к изучению произведений Л.Н. Толстого. В его романах тоже глубоко анализируются мотивы поступков, мышления и деятельности людей. Среди его многочисленных персонажей есть разные люди: и достойные подражания, и безоговорочно отвергаемые. В моем понимании Толстой оставлял горизонты жизни светлыми. Даже в трагическом финале борьбы Анны Карениной с лицемерием, сковывающим ее жизнь и разрушающим ее счастье, видится не обреченность, а вызов, гордое презрение к канонам высшего общества, призыв к борьбе с ним. У Достоевского будущее людей всегда мрачно и неотвратимо страшно.

Мы стали учениками предпоследней группы и предстояло конкретно думать о своем будущем, однако в школе этому не уделялось должного внимания. Среди учеников эта тема обсуждалась, но мы располагали только слухами, а не информацией, позволяющей подходящее и доступное для нас учебное заведение.

Как освещалось в газетах, в стране намечалось проведение культурной и технической революции. Это потребует не только ликвидации неграмотности большинства населения, но и подготовки большого числа специалистов в высших и средних учебных заведениях. В имевшихся средних школах обучалась незначительная часть молодежи, обычно относящейся к обеспеченной и наименее заслуживающей пролетарского доверия части населения. Для этой молодежи доступ в ВУЗы будет ограничиваться различными фильтрами. Главный упор в отборе кадров для ВУЗов делался на рабочие факультеты (рабфаки). В них с самого начала будут подбираться лица определенной социальной прослойки, облеченные политическим доверием. Они получают льготы и преимущества при поступлении в ВУЗы. Таким претендентам было предоставлено 1000 мест в ВУЗах по всей стране, их называли «тысячниками». Их принимали на учебу без экзаменов и обеспечивали стипендией и общежитием.

У нас в группе только Рива имела моральное право претендовать на поступление в ВУЗ в счет тысячи, хотя и не помышляла об этом. Мы рассчитывали на преодоление политических фильтров и на возможность успешной сдачи экзаменов, однако при конкретном рассмотрении условий поступления возникает вопрос о материальной базе во время учебы. До сих пор мои родители и родственники Ривы уклонялись от уплаты даже небольших сумм за обучение в школе. Из-за этого мы не получили аттестатов в конце года. Никто не проявлял интереса к тому, как мы учимся в школе, с какими трудностями сталкивались. Об этом нельзя было не думать, когда приходилось оценивать вероятные расходы при поступлении в ВУЗ. Учитывая все это, мы с Ривой прикинули, что для нас реально ориентироваться на поступление в ВУЗ в Симферополе. Стоимость проезда 84 копейки и для начала можно остановиться у родственников. В Симферополе существовал один ВУЗ — Крымский Педагогический институт имени М.В. Фрунзе. Его предшественником был Таврический Университет. Профессорско-преподавательский состав здесь был такого высокого уровня, какого тогда не было ни в одном другом ВУЗе страны, но политическим доверием он не пользовался. Дело в том, что в Крыму собралось много видных профессоров, намеревавшихся покинуть страну вместе с Врангелем. Однако в последний момент благоразумие взяло верх или обстоятельства сложились так, что они остались в России. Существенное влияние на принятие такого решения оказал старейший и наиболее ортодоксальный в своей реакционности профессор Деревицкий, которому было более 80 лет. До революции он длительное время был ректором Казанского университета и радикально пресекал студенческое вольнодумство, однако все это ему простили. Правда, университет был понижен в статусе до ранга педагогического института, но в нем была создана кафедра западной литературы, которую и возглавил профессор Деревицкий. Ни в одном другом ВУЗе страны такой кафедры не было.

В результате всех этих размышлений Рива и я выбрали Симферопольский педагогический институт как единственный доступный для нас ВУЗ. Рива ориентировалась на биологический факультет. Я очень затруднялся в выборе, так как ни один факультет не соответствовал моим стремлениям, я испытывал мучительные сомнения. Одно было для меня ясно: или я могу попытаться поступить в Симферопольский институт, или мне предстоит совсем отказаться от дальнейшей учебы. Ранее, когда я видел возможность интересного и разумного хозяйствования, такая перспектива не казалась мне мрачной. Теперь, в свете складывающейся политической ситуации в стране, я понимал, что эти планы неосуществимы, к тому же и наше будущее с Ривой лишалось своей основы. Исходя из этого, выбор факультета для меня еще откладывался, но ориентация на Симферопольский Пединститут была окончательной.

Может быть я переоценивал свои возможности, но меня не покидала уверенность в том, что учебой в ВУЗе мое образование не завершится. Не осознавая, как конкретно все получится, я верил в свою работоспособность и возможность благодаря ей добиться большего, чем может дать обучение на том или другом факультете. Внешне это может показаться расчётом «на авось», так как никаких конкретных планов, кроме веры в свои силы, у меня не было. Эту сложную задачу я попытался представить в стихах. Принцип выбора между желаемым и возможным я выразил так, что каждый предпочитает ходить по грязи в добротных сапогах, но если нет средств для их приобретения, то ходят даже в лаптях и это все же лучше, чем шлепать босиком. В стихотворении это получилось так:

Хорошо по грязи топать в крепких новых сапогах.
Хуже, но еще возможно, даже в стареньких лаптях.
Но совсем невыносимо, не имея их при том,
По грязи и в холодину топать просто босиком.

В своем будущем я не рассчитывал на случайность, хотя и не отрицаю ее, но больше всего надеюсь на возможность целеустремленно трудиться в полную меру своих сил и воли.

Не на счастье и судьбу
Я надежды возлагаю,
А трудом создать хочу
Все, на что я уповаю.
И не в счастье верю я,
Когда о будущем мечтаю,
А надеждой на себя
Их реальность укрепляю.

Своеобразно складывались у меня взаимоотношения с Владимиром Федоровичем Тарховым. Я чувствовал, что он проявляет какой-то интерес к общению со мной. Мы изредка встречались с ним за шахматной доской в клубе. Он мне давал прочитать некоторые свои стихи. Такие встречи проходили в школе. Меня очень интересовало его мнение о моих стихах, но я не мог решиться показать их ему. Дистанция между нами сохранялась, он оставался для меня авторитетным учителем, а я для него — учеником. При очередной встрече он совершенно неожиданно для меня спросил, почему я не показываю ему свои стихи. Я ответил, что не уверен в их качестве. И это было правдой. Как я понял позднее, он подумал, что я считаю его недостойным ценителем и потому не даю ему свои стихи. Тархов поинтересовался, много ли мною написано стихотворений, как я их храню и что собираюсь с ними делать в будущем. К этому времени у меня было три общих тетради с поэмами и объемистая папка, заполненная ученическими тетрадями со стихами. Я сказал, что пишу стихи для себя, это для меня форма обдумывания впечатлений — это своего рода дневник. Многие люди в дневнике отмечают заслуживающие внимания события в прозе, а я — в стихах, поэтому я их храню. Он выслушал меня с пониманием и еще раз попросил передать ему написанное мною «для изучения». И я, по простоте душевной, собрал и передал ему все мною написанное. После этого дня в наших отношениях ничего не изменилось. Мы по-прежнему изредка встречались за шахматной доской, он иногда давал прочитать его стихи, однако о моих стихах разговор ни разу не возникал, как будто я их и не передавал ему. Я стеснялся спрашивать его об этом по двум причинам: во-первых, я рассматривал уклонение Тархова от их обсуждения со мной как деликатную форму выражения отрицательной оценки моего творчества; во-вторых, напомнить ему о моих стихах было бы равносильно востребованию долга, а у нас в семье это считалось неприличным. В общем, еще полтора года до окончания учебы в школе я изредка продолжал встречаться с Владимиром Федоровичем, но о стихах он ни разу не вспомнил, а я не решился ему сказать, что заинтересован в их возвращении. Так и остались они у Тархова и после окончания мною школы. Через пять лет судьба свела нас, но об этом я расскажу позднее.

Как и ранее, в феврале Рива и я перебрались в Кодымо. И в школе, и в поселке расширялась пропаганда новых политических решений коммунистической партии о необходимости активного участия каждого в их реализации. Всеми возможными средствами раскрывалась сущность планов индустриализации страны и те преимущества, которые последуют вслед за этим для всей страны. Одновременно ожесточилась борьба с врагами, неверящими в планы индустриализации и их значение для построения социализма в СССР. Пропаганда быстро перерастала в жестокое, бескомпромиссное, силовое насаждение концепции индустриализации и социализации страны.

Индустриализация аграрной страны, какой в то время был СССР, предусматривала выполнение в кратчайшие сроки грандиозной по масштабам строительной программы. Намечалось строительство крупнейших предприятий различного назначения, освоение новых необжитых районов. Все это требовало огромных средств, в том числе валюты, для закупки оборудования за рубежом. Эти средства только частично можно было получить за счет экспроприации ценностей, еще сохранившихся у населения. Главным источником их получения мог стать экспорт зерна, и на это ориентировалось государство. Следовательно, реально возникала необходимость его закупки государством у крестьян уже начиная с 1928 года. Конечно, государство рассчитывало на сознательность сельских тружеников, понимающих значение их вклада в индустриализацию. Однако не исключались и принудительные меры к менее сознательной и более зажиточной части сельского населения, у которой могут быть наибольшие накопления зерна. Стране нужен хлеб, и она его получит любой ценой. Именно так ставился вопрос о хлебозаготовках в пропаганде того времени. Надо отметить, что в большинстве районов страны, ставших центрами производства зерна, к этому времени были построены крупные элеваторы. В 1928 году элеватор был построен также в Джанкое. Он не располагал оборудованием для сушки влажного зерна и защиты его от патогенов и вредителей, но был очень вместительным и имел комплекс линий механического перемещения зерна, облегчающих его загрузку и разгрузку в вагоны.

Освоение новых районов, само строительство и насыщение новых предприятий рабочей силой обуславливало необходимость извлечения и перемещения их в города не на сезоны, а на постоянное жительство. От того, как быстро удастся осуществить такое перемещение и научить людей справляться с новыми обязанностями, в немалой мере может зависеть успех индустриализации. И в этом плане шла не только агитация, но и использовались определенные рычаги экономического воздействия.

При централизованных закупках сельскохозяйственной продукции, да еще и по устанавливаемым государством низким ценам, в первую очередь падает доходность бедных хозяйств с малыми масштабами производства, а их было довольно много. Для таких хозяйств уход из села и превращение в рабочих с обеспеченной заработной платой, был вполне приемлемым. И в новые строящиеся районы и города потек поток людей.

Для так называемых середняков централизованные закупки производимой продукции тоже сулили неизбежное обеднение. Пропаганда привлекала их тем, что индустриализация страны позволит в кратчайшие сроки передать селу множество тракторов и комбайнов. Это облегчит труд крестьян и сделает его более производительным. Правда, при этом упоминалось, что трактора и комбайны целесообразно использовать только в крупных, а не в индивидуальных хозяйствах. Поэтому назревает необходимость коллективизации, что создает наилучшую предпосылку использования современных технических средств и одновременно социализацию сельскохозяйственного производства. Такая перспектива для середняцкой прослойки не представлялась радужной, и часть владельцев таких хозяйств предпочла порвать с селом и перейти в класс пролетариев. Однако большинство середняков еще надеялись на возможность лучшего будущего, будучи привязанными к земле.

В этой ситуации нэпманы становились помехой для реализации государственной политики, ориентированной на жесткий контроль за использованием и распределением материальных ресурсов. Поэтому в короткий срок государством были приняты меры по пресечению их активности в сфере производства и торговли. Обычно нэпманов облагали чрезмерными налогами, а по существу — контрибуциями. Это позволило существенно пополнить ресурсы государства. Часть нэпманов попала в трудовые исправительные лагеря, где они, совместно с уголовниками и заключенными по политическим мотивам активно претворяли в жизнь планы индустриализации малоосвоенных районах страны.

Государство понимало, что предпринимаемые меры могут снизить объем производства сельскохозяйственной продукции в стране и ее доступность для населения. Правда, падение производства и обострение трудностей снабжения городов продуктами значительно превысило ожидаемое, поэтому с 1929 года было предусмотрено два крупномасштабных мероприятия. Во всех городах и поселках введена карточная система снабжения населения хлебом. Потребление других продуктов питания государством не обеспечивалось и не лимитировалось. В крупных городах предусматривалось усиление централизованного снабжения основными продуктами питания, а также создание широкой сети столовых, где работающие могли питаться достаточно сытно и по доступным ценам. Кроме того, по всей стране была создана сеть магазинов «торгсинов» (торговля на иностранную валюту и драгоценные металлы). В них можно было в неограниченном количестве приобрести не только любые виды самых труднодоступных продуктов, но и многие остродефицитные товары, полностью исчезнувшие в обычных магазинах. Эти магазины значительно пополняли валютные фонды и золотой запас страны. Очень многие семьи получали из-за рубежа денежные переводы в качестве материальной помощи, которые и попадали потом в торгсин. У некоторых сохранились какие-то золотые вещи, с которыми они соглашались расстаться в обмен на что-то остро необходимое и недоступное для приобретения другим путем.

Государство считало, что у населения еще сохранилось значительное количество ценностей, поэтому применялись жесткие меры принуждения с целью получения драгоценностей даже без каких-либо компенсации. Людей арестовывали и содержали в труднопереносимых условиях, пока не добивались желаемого. Никаких ограничений в отношении дозволенности в выборе мер воздействия не было, а успех в выкачивании ценностей всячески поощрялся.

В 1928 году складывалась вся система пропаганды индустриализации и социалистического переустройства экономики СССР и отрабатывались все формы ее обеспечения. И надо отметить, что мы, молодые, в подавляющем большинстве принимали эту концепцию с твердой верой в ее необходимость и становились активными пропагандистами и исполнителями.

Мы также безоговорочно и с одобрением встречали все формы борьбы за индустриализацию, даже когда было очевидно, что она влечет за собой материальный ущерб собственной семье. Это понималось и принималось как необходимая временная жертва во имя лучшего будущего.

Все эти события разворачивались со все возрастающей скоростью и масштабностью. Ломались сложившиеся или складывающиеся традиции, опрокидывались сформировавшиеся идеалы и планы людей. Я это ощутил полной мерой, осознав, что мои понятия о жизнеустройстве, которыми я руководствовался еще в 1927 году, думая о своем будущем, теперь были смехотворны. Они не учитывали всего того нового, что сулит нам индустриализация и культурная революция. В это время социалистическое будущее, принимаемое сознанием как желаемое, еще не могло быть основой для возникновения новых идеальных решений. Да и сам процесс переустройства страны при всей его быстротечности безусловно рассчитан на многолетний период. В ходе его особо существенным может стать то, о чем сейчас и помышлять невозможно, а то, что сейчас представляется значительным, утратит это качество.

Нам внушили, и мы уверовали, что высшей и наиболее совершенной формой существования общества будет коммунизм, когда производительность труда станет настолько высокой, что каждый будет трудиться только по своим возможностям, а получать — по потребностям. Всего будет много и все будет доступно, однако достигнуть этого можно только через построение социализма в результате классовой борьбы с реакционным капитализмом и его агентурой внутри страны. Индустриализация становится не только основой построения социализма и коммунизма, но и эффективной защитой коммунистической идеологии в СССР и за его пределами. Каждый сознательный гражданин — строитель коммунизма, должен прежде всего осознать классовую и историческую сущность планов индустриализации.

Учитывая все обстоятельства, я пришел к выводу, что необходимо быть активным и полезным участником реализации всех планов социалистического преобразования страны. Вот с таким психологическим настроем я подошел к концу обучения в восьмой группе, и потому мне стало казаться, что при выборе факультета в Крымском пединституте мне надо ориентироваться на физико-математический.

Кодымо и новые тенденции

Кодымовцы в подавляющем большинстве были интеллектуалами. Они были способны не только осмысленно разобраться в новой политике коммунистической партии, понять ее масштабность и историческое значение, но и определить то место, которое им следует занять в реализации этих планов. При этом взвешивались возможности наилучшего сочетания личных интересов с государственным. Принимая ответственные решения, кодымовцы могли учитывать не только общие теоретические положения, освещаемые в газетах и устной пропаганде на собраниях, но и практические меры государства, которые начали ощущаться каждой семьей. Для них стали быстро и радикально отсекаться сложившиеся источники их доходов. Не пожар на мельнице, а переход государства на централизованную закупку зерна и распределение хлеба и хлебопродуктов оборвал возможности увеличивать доходность производства зерна в каждом хозяйстве, да еще и зарабатывать на скупаемом и перемалываемом зерне. Теперь операции, осуществлявшиеся через торговцев, государство пресекало, как наносящие ущерб его интересам.

Зимой 1928 года в Кодымо не возобновили производство мацы. Теперь функционирование такого предприятия и организация сбыта его продукции стали невозможны, а это также было дополнительным источником доходов для кодымовцев. Даже наш Зима вынужден был прекратить производство сладких сырков, так как возникли трудности с добыванием сахара, а главное — со сбытом, потому что торговец, продававший их в Джанкое, вынужден был прекратить свою деятельность. Пока еще было выгодно выращивать свиней для продажи мяса и мясопродуктов, так как государство еще не взяло в свои руки и эту сферу производства. Продавать мясо можно было кооперативам, которые затем по более высоким ценам через магазины продавали его населению. Однако в будущем и этой возможности хозяйства будут лишены, так как им могут запретить оставлять достаточное количество фуражного зерна, или кооперативы будут навязывать такие низкие цены, что производство станет невыгодным.

С самого начала в нашем клубе периодически устраивались собрания. На них агитаторы выступали с докладами, в которых излагалось международное положение СССР, грандиозные планы индустриализации страны и их необходимость. На этом фоне определялись те почетные и ответственные задачи, которые возлагаются на сельских тружеников в материальном обеспечении индустриализации и ее осуществлении. В начале на такие собрания ходили с интересом и задавали докладчикам вопросы. Потом интерес стал спадать, так как доклады только повторяли ставшие известными положения, а необходимость определенных жертв во имя успешного построения социализма стала реально ощущаться. Поэтому вопросы исчезли, а далее совсем пропал интерес к собраниям. Они стали начинаться с большим опозданием и при большом недоборе слушателей. Зато практическое осмысление происходящего в стране и поиск приемлемых решений все более занимал каждую семью.

Семьи, которые своими силами не могли проводить весь цикл полевых работ, вынужденные нанимать для их выполнения соседей, оказались в особо затруднительном положении. Теперь производство зерна для них становилось явно убыточным, следовательно, приходится оставлять неиспользуемую землю. И такое положение складывалось не только в Кодымо.

В большинстве семейств еще склонялись к тому, чтобы на практике проверить, как в действительности все будет складываться хотя бы в 1928 году. Снова менять жизнь, едва достигнув какого-то уровня относительного благополучия на новом месте, вообще трудно. Во сто крат труднее это делать, не зная, на что вообще можно ориентироваться в других местах. И все же почти во всех семьях, где за три года не сложилась традиционная привязанность к земле, обдумывались возможности покинуть Кодымо. Устанавливались связи с родными и знакомыми, выяснялись и взвешивались различные варианты таких переселений и их последствия. В общем, такая возможность вдруг стала вероятной и только требовалось взвешенно подойти к срокам ее осуществления. Психологически люди оказались подготовленными к принятию и реализации решений о переезде на новое место жительства. И это, как эпидемия, охватило большую часть страны и вылилось в массовое и беспорядочное переселение больших групп населения в период с 1929 по 1934 годы. Даже немцы, которые никогда не проявляли быстроты в принятии радикальных решений, в 1928-1929 годах организованно большими партиями покинули свои обжитые и благоустроенные поселения и выехали в Германию.

Тем не менее жизнь продолжалась, и не все в ней замыкалось только на проблемах индустриализации. У Рахили и Зимы родился второй сын, которого назвали Марком в память Марка Менделевича. В Кодымо состоялась несколько свадеб: Хона Журбин женился на Риве Скаковской, Мося Пинхасевич — на Любе (в качестве невесты она год жила у них в доме, но фамилии ее никто не помнил). Арон Брук привез откуда-то молодую жену. Наиболее веселой и многолюдной была свадьба Моси и Любы. Она проходила в традиционной, в очень радостной атмосфере, так как молодожены пользовались всеобщим уважением и симпатией.

Вот такая социально-экономическая ситуация сложилась у кодымовцев в 1928 году.

Заботы нашей семьи

Все эти проблемы коснулись и нашей семьи, однако было ясно, что мы не можем в будущем ориентироваться на выезд из Кодымо. Это определялось прежде всего тем, что весь уклад нашей жизни сложился на привязанности к сельской работе. Кодымо было последним звеном в длинной цепи пережитых трудностей на этом пути. Теперь мы не можем себе представить своего будущего в отрыве от земледелия, для которого была обретена необходимая база. Пожалуй, у отца и Саши уже не осталось в резерве такого заряда сил и энергии, чтобы можно было реально обдумать и осуществить новую переориентацию нашей жизни, да еще связанную с переменой жизни. Кодымо для нашей семьи стало последним пристанищем, на лучшее у нас не было реальных надежд. Мы могли только уповать, что при всех осложнениях именно здесь мы сможем обеспечить свою жизнь в будущем. Этому и должны быть подчинены все наши поиски и решения.

Такая позиция сложилась в нашей семье. В какой-то мере она учитывала и возможности жизнеустройства Гени и Хаи. Ее излагали папа и Саша в беседах с Зимой, который ориентировался на переезд в Ленинград, где у него жили два брата, и он рассчитывал на работу в каком-либо магазине.

Первоочередной задачей семьи стало выделение хозяйства Саши. Это стало необходимым в связи с приездом брата Рони, Евсика, на постоянное жительство к нам. Эти изменения были необходимы, так как сложившаяся ситуация очень усложняло положение мамы. Однако отделение Саши имело и немалое социальное значение.

Наше объединенное хозяйство стало довольно крупным, хотя мы и не пользовались наемным трудом, но по ряду показателей оно превосходило середняцкий уровень, что могло иметь отрицательные последствия в будущем. У нас было 8 дойных коров и в будущем году ожидалось прибавление еще двух первотелок. У нас было пять лошадей, мы собирали ежегодно значительное количество сельскохозяйственной продукции. Саше было выделено две коровы и пара добрых лошадей, правда он предпочел, чтобы его лошади все же оставались на совместном содержании с нашими. Это существенно облегчало его заботы по хозяйству. Одну корову он сразу продал, что тоже было продиктовано желанием уменьшить загрузку Рони. В общем, процесс отделения был бесконфликтным, но неполноценным. Все у Саши и Рони строилось на желании при минимальных заботах по хозяйству сохранить неизменным доступ к ресурсам. Если дошло до того, что они самостоятельно стали себя обеспечивать завтраками и обедами, то ужинать неизменно приходили в полном составе к нам.

К весне у нас изменилось конское поголовье. Утка и Шурка раздались, окрепли, спаровались и стали достаточно надежными в работе и приличными для выезда лошадьми. Гнедого коня, который мог быть использован для работы и выезда в равной мере, отец продал. Он считал, что мы можем обойтись парой наших кобылиц. Полевые работы и уборка урожая проводилась совместно с Сашей, но он посчитал, что доставшиеся ему лошади слишком хороши для его нужд. Он их продал, а взамен купил пару дешевых, но худшего качества кобылиц. Одна трехлетняя складная, но недостаточно выезженная гнедая кобылица, была названа Коломбиной. У нее всегда было озорное настроение. Вторая — тощая, ширококостная белая немолодая кобылица по имени Выдра. Обе эти лошади, бесперспективные для спаривания, да и вообще для тяжелой полевой работы, осложняли положение. Все разъезды и перевозки выполнялись теперь только Шуркой и Уткой. Коломбину еще можно было до весны подготовить к полевой работе, а Выдра не обнадеживала. Она годилась только для доставки воды из артезианского колодца во двор.

Зима 1928 года была холоднее трех предшествующих и очень затяжная. Еще в марте земля была скована сильными ночными заморозками. Потом пошли обильные затяжные дожди, иногда даже со снегом. К этому периоду относилась такая мысль:

А на дворе погода какова?
Опять мороз иль грязи по колено?
В рассветной мгле все мутится пока,
Хотя и выглядит довольно бело.

Такая затяжная весна очень угнетала коров. К этому времени у нас было много грубого фуража, но не стало отрубей. Початки кукурузы можно было давать, хотя и в ограниченном количестве, только лошадям. Коровы не могут их употреблять. У нас не было машины по отделению зерен от початков и возможности его перемолоть на зерно. В итоге коровы в марте, когда оказались уже дойными, были лишены витаминных и концентрированных кормов. Это вызывало их истощение, они очень ослабли и давали мало молока. Случайно в Джанкое отец достал бричку мороженного водянистого картофеля. Мы его рубили на мелкие части или просто раздавливали и смешивали с половой. И на беду Марфа, родоначальница нашего стада, где-то раздобыла целый клубень и подавилась им. Большого труда стоило ее спасти с помощью специальных мощных массажей. Эта операция сильно ослабила Марфу, и она едва не погибла. Тяжелая весна сказалась на самочувствии всех коров, их состояние и удои пришли в норму только к середине марта.

Все это очень подрывало экономическое положение нашей семьи, так как продажа молочных продуктов была единственным источником доходов весной. Эти обстоятельства вынудили отца продать 4 мешка муки из наших личных запасов.

Отец договорился с торговцем бакалейными товарами, еще не ликвидировавшим свой магазин на Джанкойском базаре, что я привезу ему муку на следующий день и сразу же получу 40 рублей. Этот торговец по фамилии Беркович, щупленький, светленький, с бегающими небольшими глазками, не внушал доверия и пользовался «славой» любителя не расплачиваться с поставщиками. Отец предупредил меня об этом и наказал не оставлять Берковичу муку в долг.

Я отправился в Джанкой на бричке после обеда, вернувшись со школы. Беркович поздоровался со мной за руку. Его рука показалась мне очень податливой на сжатие, и я инстинктивно отметил это. Он указал место, куда я должен сложить мешки, но никаких движений, говорящих о предстоящей оплате, не наблюдалось. Мне пришлось напомнить ему, что, не получив деньги, я не намерен снимать мешки с брички. Беркович рассердился и стал демонстрировать мне наличие у него денег, однако заявляя, что у него нет доверия ко мне и потому будет расплачиваться только после укладки мешков. Это меня убедило, и я уложил мешки в указанное им место, однако после этого Беркович заявил, что намерен расплачиваться только с отцом. Я тут же хотел забрать мешки с мукой и уехать, но он лег на них с требованием не трогать и убираться восвояси. Я случайно схватил кисть его правой руки и сжал ее так, что он завизжал, однако время уже было такое, что его вопли не могли привлечь свидетелей. Он был подведен мною к стойке, я положил его зажатую руку на нее и усилил нажим на нее сверху своей левой. На этот раз он не взвизгнул, а как бы стал задыхаться. Меня все это разозлило, и я ему сказал, что если сейчас же не получу свои деньги, то покалечу ему руку и морду заодно. Он поверил в серьезность моих намерений и так как не мог рассчитывать на помощь со стороны, то тут же левой рукой отсчитал мне 40 рублей. Я отпустил его руку и напутствуемый выдавленными сквозь стон словами «газлен, газлен», покинул магазин Берковича.

Дома я все рассказал отцу, и он не скрыл своего удивления, что мне все-таки удалось вытащить деньги у Берковича. Папа не выразил порицания, но и не одобрил мой меры. Тогда я спросил у папы, почему Беркович не звал на помощь, когда я причинил ему такую боль. На это папа сказал, что репутация у него плохая, и такое положение, в какое я его поставил, только усилило бы насмешки над ним. Люди со стороны быстро разобрались бы в моей правоте, и это еще больше бы его опозорило.

Весенние работы были выполнены папой и Сашей без моего участия и на это ушел почти весь апрель. Пахоту пришлось проводить мне, работа шла с натугой. Выдра выбивалась из сил и это тормозило ход работы. Последние два дня мне самому пришлось впрягаться в помощь Выдре и кончилось тем, что у меня потом более двух недель болела спина. Вероятно, были повреждены сухожилия.

В мае регулярно выпадали дожди, виды на урожай всех культур были хорошие. Особенно мощно разрослась Кооператорка, высеянная на пару. Хорошо развивались пропашные, но их пришлось трижды пропалывать. Забот и работ весной было много, однако исполнителей не прибавилось, так как ни Роня, ни Евсик к труду не привлекались.

В мае мне удалось случить Утку с породистым жеребцом-красавцем в Джанкойской ветлечебнице. Шурка успела найти себе какого-то беспородного партнера до того, как мы побеспокоились о ней.

Довольно быстро подошла уборочная страда. У нас накопился большой опыт для ее проведения, но в этом году условия были более сложными. Урожай был хороший, а работоспособность лошадей — недостаточной, и это приходилось учитывать. Косовица проходила по сложившемуся порядку и была закончено к 10 июля. На скашивание каждого поля и укладку копен затрачивалось три рабочих дня без возврата на ночевку домой. В жатку впрягали Утку, Шурку и Коломбину. На Выдре Саша привозил в поле воду и еду. Мне бессменно приходилось заниматься сбрасыванием валков. Уродилось по 250 пудов (4,2 тонны) с гектара.

К сожалению, обмолот зерновых в этом году не обошелся без неприятности. У Зимы быстро росли два жеребчика, полученные им от своих кобылиц. Им пошел второй год. К сожалению, за ними не было надлежащего ухода. С мая месяца они слонялись на выпасе и по поселку, как неприкаянные. Папа несколько раз говорил Зиме, что начинается обмолот зерна, а это создает опасную ситуацию — жеребята могут наесться зерна и умереть. Зима почему-то не обратил внимания на предупреждения отца, и оба жеребчика погибли. Мы эту потерю воспринимали как свою личную, печально, ведь ее можно было предотвратить.

Большие трудности были с размещением обмолоченного зерна. Мы заполнили им все закрома в сарае, три комнаты и даже чердаки домов. Вывозить зерно на элеватор, пока не закончился обмолот, мы не могли, и только с 23 августа в течение недели мы на двух бричках стали вывозить зерно на элеватор, и вывезли 35 тонн, почти половину собранного зерна. Оставшееся, кроме предназначенного для посевов следующего года и личных нужд, мы рассчитывали сохранить до весны.

Нам было известно, что в целом по стране урожай зерновых был плохим. В южных, самых хлебородных районах Украины хлеба погибли. В Крым, где урожай был очень хорошим, приехало много украинских семейств с гарбами и инвентарем. Они надеялись заработать хоть немного зерна, помогая в его уборке по договоренности. Значительная группа таких пришельцев осела в Кодымо. Они обеспечили доброкачественную и быструю уборку зерновых Хоне Каплану, Зелику и Давиду Брукам, Нафтальскому и Рогинскому.

Вероятно, другие крестьяне, как и мы, намеревались часть зерна реализовать весной. В итоге в конце августа прекратился привоз зерна на элеватор. Это очень обеспокоило руководящих деятелей области, вероятно, не обошлось без нажима из центра. В итоге на полную мощность была включена пропагандистко-принудительная система. В каждый поселок был направлен уполномоченный, ответственный за «выкачку» зерна на элеватор. Этим уполномоченным предоставлялись права относительно выбора мер воздействия на сознание масс. В Кодымо сначала собирали комсомольцев, и от нас требовали, чтобы мы без рассуждений вывезли все запасы зерна, имевшиеся в наших семьях. При этом уполномоченный не утруждал себя заботами о том, что нужно предусмотреть необходимый семенной фонд, продовольствие и фураж. Все это он относил к разряду ненужных и вредных рассуждений. Далее комсомольцев обязывали выступить на собрании не с общими призывами, а с конкретными обязательствами вывезти определенное количество зерна на элеватор лично и указать, какое количество зерна может продать сосед, призвав его последовать примеру в проявлении преданности Советской власти. Только такое поведение комсомольцев может быть воспринято как показатель их политической зрелости и оправдать оказываемое им политическое доверие.

Я выступил, как помню, с горячей поддержкой именно такого подхода к проведению общего собрания, как рекомендовал уполномоченный. Однако я заметил, что обязанность комсомольцев на селе сводятся в первую очередь к тому, чтобы вырастить и убрать урожай зерновых культур. Без этого нечего будет продавать государству, поэтому и в данном случае мы не имеем права забывать о необходимости каждой семье иметь нужный фонд семян, продовольствия и фуража. Это и политически, и практически необходимо. Меня поддержали все комсомольцы. И хотя это не было одобрено уполномоченным, мы записали в решении, что обязуемся в своих семьях добиться полного вывоза зерна на элеватор, за исключением необходимых фондов.

Дома я рассказал отцу и Саше об этом комсомольском собрании и предупредил, как будет проводиться сегодня вечером общее собрание жителей Кодымо. Мы прикидывали, что еще сможем вывезти на элеватор около 20 тонн зерна, однако отец сказал, что выкачки еще будут в этом году не раз. Рассчитывая на это, надо взять обязательство вывезти 9 тонн, вряд ли кто-то в Кодымо сейчас сможет вывезти больше. Поэтому цифра окажется солидной и в то же время сохраняется возможность реагировать на последующие выкачки. Так и порешили. Папа и Саша доверили мне сообщить об обязательстве вывезти 9 тонн зерна, из них — 5 тонн пшеницы. Вопрос о том, сколько может вывезти зерна кто-либо из соседей, мы не обсуждали. По этому поводу я пошел посоветоваться с Зимой. Подробно рассказав ему обо всем, мы наметили, что он может вывезти 2 тонны, и столько же — Розин. Они не возражали, чтобы я сообщил об этом на собрании, а они затем подтвердят мои соображения своим согласием. Так я подготовился к собранию.

Собрание кодымовцев началось в семь часов вечера и проходило на открытом воздухе около клуба. Людей собралось много, мужчины и женщины. Уполномоченный в своем длинном докладе «О текущем моменте» говорил много и убежденно. Были приведены характеристики грандиозных планов индустриализации и тех благ, которые она принесет Родине. Потом докладчик подробно рассказал о сложившемся экономическом положении страны и какие трудности оно создает для выполнения планов индустриализации. Недород в этом году влечет за собой сокращение экспорта зерна, а, следовательно, и возможность закупать необходимое оборудование за рубежом. В этих условиях приходится сознательно идти на жертвы. В Крыму хлеба уродились, а зерно Крыма ценится на мировом рынке, поэтому все мы обязаны помочь государству выйти из создавшегося трудного положения. К тому же не следует забывать, что государство многим переселенцам Крыма, в том числе и всем кодымовцам, предоставило большую помощь, наделив их прекрасной землей и освободив на ряд лет от налогов. Сейчас, как никогда ранее, преданность Советской власти надо выражать не словами, а делами. В данном случае надо обеспечить продажу государству всего хлеба, которым располагает каждая семья. Вот в такой последовательности докладчик подошел к сути и назначению собрания. Он выразил надежду, что кодымовцы понимают, что от них требуются, и в своих выступлениях конкретными обязательствами по продаже хлеба государству покажут свою преданность Советской власти. Вот здесь, на столе президиума лежит список хозяйств, где уже указано, сколько зерна каждое из них вывезло на элеватор. Далее шла графа, где нужно было указать, сколько зерна хозяйство обязуется вывезти дополнительно и расписаться.

Все вопросы к докладчику от мужчин и женщин сводились к одному и тому же: как надо понимать его требование вывезти на элеватор все запасы хлеба, которыми располагает хозяйство? Нельзя лишать хозяйство семян, фуража и пропитания! Докладчик сначала пытался отделаться туманными рассуждениями на этот счет, но публика вынудила его признать необходимость иметь неприкосновенный семенной фонд и, хотя бы скудные резервы для продовольствия и фуража.

Далее начались выступления присутствующих на собрании. Первым выступил я. В начале мною было выражено полное одобрение планам индустриализации и их значению для страны. Далее я сказал, что мы понимаем сложность создавшегося экономического положения в стране и безусловно сделаем все возможное, чтобы помочь Родине в осуществлении ее планов. Вместе с тем, планы индустриализации и социалистического преобразования страны рассчитаны не на один год. Нам безусловно предстоит и в будущем экспортировать зерно, значит, мы обязаны обеспечить его выращивание и уборку в последующие годы. Мы не можем не думать о семенном фонде и других нуждах, без которых лишимся возможности быть полезным Родине в будущем. Конечно, сейчас приходится вполне сознательно во многом идти на жертвы, сокращая размеры запасов, оставляемых для продовольствия и фуража, но не семенного фонда. Учитывая эти обстоятельства, я уполномочен заявить от имени отца и брата, что мы уже сдали на элеватор 35 тонн зерна и обязуемся сдать еще 9 тонн, в том числе 5 тонн первосортной пшеницы. Я думаю, что нашему примеру и другие семейства. По моим соображениям, хозяйства Басс и Розина могут сдать по 2 тонны зерна, о других хозяйствах я представления не имею, и они скажут о себе сами. Сразу после моего выступления папа был приглашен к столу, где он заполнил соответствующие графы и расписался. Затем выступили Зима и Розин, также подтвердившие понимание ситуации и намерение вывезти 2 тонны на элеватор, о чем они расписались в ведомости.

Потом выступили другие комсомольцы, структура и содержание их речей были такими же, как и у меня, затем старшие члены семьи расписывались в ведомости. Потом выступали соседи, упомянутые комсомольцем, и также подтверждали свое согласие с его предложением и расписывались в ведомости. Некоторые семьи выпали пока из сферы внимания комсомольцев. Им была предоставлена возможность высказаться и самим определить свои возможности.

Собрание продолжалось более пяти часов без перерывов, конфликтных ситуаций не возникло. В общей сложности кодымовцы обязались дополнительно вывезти 62 тонны зерна. Я не знаю, был ли дан какой-то лимит на наш поселок — об этом уполномоченный не говорил. В конце собрания он не расточал благодарностей и заметил, что не исключена вероятность еще вернуться в недалеком будущем к этому вопросу. Отмечу только, что с такой легкостью не проходили собрания ни в одном другом поселке нашего сельсовета. В Тархаиларе, «Новой жизни», «Красном борце» собирались по три-четыре раза — и уполномоченные не могли добиться желаемых результатов. Люди слушали и молча расходились, не вдаваясь в обсуждение поставленного перед ними вопроса. В районе даже предложили комсомольцам Кодымо выступать на собраниях в других поселках с призывом последовать нашему примеру. Мы отказались от этого под разными предлогами.

На следующий день после собрания мы начали уборку кукурузы, подсолнечника и баштана. Урожай был хорошим и предстояло немало потрудиться. Меня пока освободили от этой работы, так как требовалось перевезти на элеватор обещанные 9 тонн зерна. В моем распоряжении были Утка, Шурка, дроги, 13 пустых мешков и шпагат для завязывания. Папа указал, откуда брать зерно и в какой последовательности его вывозить. Мне предстояло самому наполнять мешки зерном, увязывать их и укладывать на дроги. На элеваторе требовалось перенести мешки с дрог на весы, а затем снять с весов и ссыпать зерно в бункер. На площадке весов умещалось десять мешков. Я не хотел в каждом заезде делать два завеса, так как это грозило потерей до 20 килограммов зерна — об этом меня предупредил Саша. Последние три мешка мне приходилось выбрасывать с плеча, как штангу, на вытянутые руки и закидывать их на стоящие мешки.

В это время уполномоченные не успели еще раскачать сознательность крестьян, завоза на элеватор почти не было, хотя все было подготовлено к массовому поступлению зерна. Даже появилась бригада грузчиков, надеявшихся подзаработать, помогая слабосильным клиентам. Когда я привез дроги в первый раз, ко мне с надеждой и чувством презрения подошли два грузчика: «А, палестинский казак приехал, наверно, помощь нужна…». Я сдержанно ответил, что мне помощь не требуется, и стал переносить мешки на весы. Один из сидевших здесь же грузчиков, самый молодой из них, не смог остаться равнодушным к происходящему. Когда я шел мимо с очередным мешком, он ударил меня в грудь ладонью. Внешне эта могло выглядеть как дружеский жест, если бы не злоба, выраженная на его лице. Я остановился и, опустив мешок на землю, подошел к нему вплотную. Мое лицо не расплывалось в дружеской улыбке, однако я сдержался, видя, как встрепенулись грузчики. Взяв этого парня за кисть руки и прижав ее с должным усилием, я предложил ему или другому желающему из сидящих грузчиков, показать свою силу и взять мешок себе на плечо так, как это делаю я. Прижав мешок к ногам, я нагнулся, обнял его руками и рывком положил его на правое плечо. Затем легко положил его на оба плеча и, поднося к весам, бросил его на стоящие мешки. Я спросил грузчиков, кто из них хочет показать свою силу и ловкость. Ответа не последовало. Тогда я стукнул молодого парня по груди тыльной стороной кисти примерно так, как он меня, и сказал, что такие, как он, не годятся в грузчики, и лучше им стать говновозами. Это относилось ко всем, и они проглотили оскорбление, а я испытал чувство полного удовлетворения. В дальнейшем, пока я занимался перевозкой зерна, они ко мне больше не приставали и даже здоровались. Старейший из них даже проявил дружелюбие, поинтересовался, сколько мне лет, а потом сказал, что не надо надрываться, а то и до беды не далеко.

Я не знаю, как установились у Зимы приятельские отношения с грузчиками на элеваторе. Вероятно, на почве уважения к его силе. Не подозревая о моих родственных отношениях с Зимой, они рассказывали с восторгом, без обиды о произошедшем между нами инциденте. Правда, о моей заключительной фразе они не вспомнили, вероятно, не придав ей того значения, которое я имел в виду. Мы с Зимой посмеялись от души.

До начала школьных занятий я успел еще поработать на уборке кукурузы, подсолнечника и баштана. Теперь эта продукция приобрела иное значение, чем раньше. Папа так и сказал: «Не надо зарекаться, может быть, еще придется питаться мамалыгой». Нужно было найти способ очистки зерна от початков и перемолоть его на муку. Кукуруза пока не попадала под централизованные заготовки и можно было рассчитывать, что ее можно будет использовать по своему назначению.

Все остальные работы осеннего цикла проводились без моего участия. Не на всех полях удалось достигнуть желаемого уровня подготовки почвы для озимых посевов. Этому мешали большая загрузка уборочными работами и слабость Сашиной пары лошадей. По этой причине осложнялся также подъем зяби и под яровые посевы будущего года.

На пятом поле по черному пару была посеяна Кооператорка. На втором поле после пропашных и по запаханной стерне ярового ячменя высеяли Крымку. На шестом поле по запаханной стерне посеяли озимый ячмень. Особая нагрузка пришлась на долю Утки, и это не прошло для нее бесследно. Прямо в поле у нее произошел выкидыш — она абортировала уже сформировавшегося жеребенка.

В общем, осенние работы в 1928 году проходили в трудных условиях и не удавалось их выполнить в желаемые сроки и с надлежащим качеством. Не лучше обстояли дела и в других кодымовских хозяйствах. Даже в Тархаиларе не удалось полностью завершить пахоту зяби. Все это предопределяло возможный недород в следующем году.

В октябре к нам в гости приехала моя двоюродная сестра Эда Полякова, дочь тети Баси и покойного дяди Ильи. Она жила в Симферополе, где работала медсестрой хирургического отделения Центральной больницы. Ей уже было под 30 лет, и она стала женщиной с большой буквы. Ее фигура, походка, выражение лица со светящимися карими глазами, даже голос не оставляли мужчин равнодушными. Она это прекрасно знала и умело пользовалась своими данными для завоевания своего положения в обществе, но не более того. В Кодымово все неженатые кавалеры буквально увивались около нее, добиваясь хоть каких-либо признаков внимания со стороны Эды. Это ее очень занимало и забавляло.

Несмотря на очень трудную, насыщенную трагическими ситуациями жизнь и далеко нелегкую работу, Эда отличалась заразительной жизнерадостностью, чуткостью к людям и беспредельной преданностью родным. У нас ее всегда принимали как дорогого члена семьи. Своим приездом она вносила в нашу жизнь какой-то свет и радость. Естественно, что с ней обсуждались все волнующие нашу семью проблемы, как с человеком умным и обогащённым жизненным опытом. На этот раз не обошлось без обсуждения моих планов дальнейшего обучения в Симферополе. Она полностью их одобрила. От нее не ускользнули и наши с Ривой отношения, которые она в очень тактичной форме всячески одобряла. Эда подружилась с Ривой и, как и все члены нашей семьи, проявляла к ней добрые чувства.

Она предложила мне и Риве сначала заехать к ней. В дальнейшем, если мне не удастся получить общежитие, то вполне возможно получить угол у двоюродного брата Кивы Полякова, который один жил в большой хорошей комнате. Эту же мысль высказывал и еще один брат — Поляков Гриша, гостивший у нас летом в прошлом и в этом году. Эда считала этот вопрос решенным и бралась обо всем договориться с Кивой.

Таким образом ко времени возвращения Эды в Симферополь не только были одобрены мои намерения продолжить учебу в Симферополе, но и решены некоторые проблемы на пути их осуществления.

(продолжение следует)