ЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНА

В книге Зоар нет винограда. Там — буквы-кони, там — всадники, там — речь о наступлении с боевым оружием в руках. А у Мандельштама — в первую очередь именно зрелище спелой виноградной лозы вызывает картину тех самых конной битвы и текста одновременно, где, правда, нет огня, но есть свет — целые горы южного света.

[Дебют] Петр Криксунов

МНОГОДОННАЯ ЖИЗНЬ ВНЕ ЗАКОНА^[1], ИЛИ
ЕВРЕЙСКИЕ «ИНКРУСТАЦИИ» У МАНДЕЛЬШТАМА^[2]

памяти Майи Каганской

Некогда царь Соломон счел необходимым отметить, что «нить, скрученную втрое», разорвать трудно (Коhелет (Екклесиаст) 4:12)^[3]. Такой неразрывной, прихотливо витой нитью представляется тройственная суть поэтики Мандельштама. Мозги, по определению Клычкова и по собственному признанию Мандельштама, были у него еврейские, но стихи при этом — русские [Kuzin, 174]. А еще, символом его веры была тоска по Мировой — точнее, Западной! — культуре, по всем ее временам и периодам, от самых новых до древнейших, с упором на Средиземноморье, включая христианство. При всем при том на любой из отдельно заданных вопросов по такому тройственному единству нам придется ответить отрицательно. Был ли Мандельштам гражданином западной культуры, и только? Нет, не был. Только ли писал стихи по-русски или был абсолютно русским поэтом? Нет, таким его не назовешь. Но, может, он был поэтом иудейским, как определила его когда-то Майя Каганская?^[4] Нет, к сожалению, тут тоже не получается, как бы ни хотелось. При всем при том каждая из нерасторжимых сторон этой тройственности несет свою любовь, свои глубины, свою историю, свою мощь, свое высокое достоинство — и все они сплетены воедино.

Несмотря на формальное крещение ради поступления в университет, Мандельштам так никогда и не стал конфессионально-религиозным христианином. Равно как и не был он никогда по-настоящему религиозным иудеем, исполняющим обряды и ведущим традиционный образ жизни. Единственной его религией и вместе многодонным «материалом» для его поэзии и поэтики была Мировая культура.

При этом, в силу известных обстоятельств сложилось так, что именно стержневая еврейская суть определенных стихов Мандельштама менее заметна (а подчас незаметна совсем!) читателю, малознакомому или вовсе не знакомому с еврейской традицией, языком иврит, древней и новой историей евреев и классическими еврейскими текстами.

Но в самом ли деле «малейшее влияние юдаизма» переполняет всю мандельштамовскую поэзию так же, как крошка мускуса наполняет «весь дом» [Mandelstam 2009–2011/2, 214]? Больше «нет», чем «да», — но, одновременно и тотально, — «да» тоже, как это бывает у Мандельштама. В его случае иногда оказываются верны прямое и обратное утверждения одновременно. И еврейская «тема» у него, все же, стержневая.

Ниже приведем несколько ярких, временами неожиданных примеров, понимая, что составить цельную картину они изначально не могут, а способны лишь наметить некий общий пунктир. Часть из них — известны и обсуждались в печати, но мы попытаемся их чуть-чуть углубить в нашем конкретном контексте. Правда, так или иначе, нам удастся чаще задавать вопросы, чем получить на них однозначные ответы.

1. Акростих «ТОРА»

Цикл на смерть Андрея Белого занимает достойное место среди замечательнейших стихов Мандельштама. И, кажется, мало кто замечал, что в одном из вариантов к нему скрывается некий радикальный акростих. А именно — слово ТОРА:

…………………………..
Толпы умов, влияний, впечатлений
Он перенес, как лишь могущий мог:
Рахиль глядела в зеркало явлений,
А Лия пела и плела венок.
(Январь 1934) [Mandelstam 2009–2011/1, 192]^[5]

Казалось бы — чистая случайность? Где еще мы видели акростихи у Мандельштама? Действительно, нигде. И ведь Тору он сам называет, как правило, Пятикнижием? Всюду, и в «Шуме времени» [Mandelstam 2009–2011/2, 215], и в стихотворении «Я в львиный ров и в крепость погружен» [Mandelstam 2009–2011/1, 227]… Но ведь тут же еще оказались — вероятно, не просто по совпадению? — и библейские сестры Рахиль и Лия. Правда, Тарановский утверждает, что «эти два мандельштамовских образа не следует выводить прямо из Библии: М. их заимствовал из «Чистилища» Данте (XXVII, ст. 97–108)» [Taranovsky, 104], — и там же приводит соответствующие терцины в переводе Лозинского, которые прекрасно корреспондируют с мандельштамовским четверостишием. Но так ли уж категорично и совсем ни под каким видом «не следует» выводить эти образы именно из первоисточника — в свете указанного акростиха?!

Ну хорошо, пусть через Данте (а вдруг еще и через Вяч. Иванова, что тоже отмечалось исследователями?). Но ведь от этого Лия и Рахиль не перестают быть центральными персонажами самой Торы, на языке оригинала которой они, кстати, зовутся «ЛеА» и «РахЕль»! Может быть, и Данте был так люб Мандельштаму не только из-за своей поэтической гениальности и чарующей прелести итальянского языка, но и — в не меньшей степени! — из-за бОльшей своей близости к Первоисточнику, несравненно бОльшей, чем могла бы к нему когда-либо прикоснуться мандельштамовская современность? Вероятно, эта тема обсуждалась, среди прочего, в беседах с Андреем Белым (автором «Глоссолалии», где обсуждается символика звуков первой строки Торы на иврите, т.е. Берешит (Книга Бытия)!) летом 1933-го года в Крыму, в доме отдыха писателей, где М. работал над «Разговором о Данте». Кажется, она прямо прописана в тексте:

«Огромная взрывчатая сила Книги Бытия — идея спонтанного генезиса со всех сторон наступала на крошечный островок Сорбонны, и мы не ошибемся, если скажем, что Дантовы люди жили в архаике, которую по всей окружности омывала современность, как тютчевский океан объемлет шар земной. Нам уже трудно себе представить, каким образом <…> вся библейская космогония с ее христианскими придатками могла восприниматься тогдашними образованными людьми буквально как свежая газета, как настоящий экстренный выпуск.

И если мы с этой точки зрения подойдем к Данту, то окажется, что в предании он видел не столько священную его, ослепляющую сторону, сколько предмет, обыгрываемый при помощи горячего репортажа и страстного экспериментированья» [Mandelstam 2009–2011/2, 181–182].

Вероятно, потому-то она и попала в стихи на смерть Белого.

Создается ощущение, что здесь автор говорит и о себе тоже, как вообще зачастую происходит в «Разговоре о Данте». Правда, Мандельштам, к тому же ощущал еще и родовую, кровную — и уж точно не менее страстную, чем дантовская! — связь с библейскими текстами.

Итак, в свете сказанного, акростих «ТОРА» вполне мог оказаться неслучайным^[6].

2. «Я в львиный ров и в крепость погружен…»^[7]

Это стихотворение «о певице с низким голосом» содержит сразу три страстных библейских образа. «Львиный ров» — это пророк Даниил^[8], причем в первом лице: поэт слился со своей метафорой, почти физически погрузившись в толщу времён. «Пятикнижие» — оно и есть Тора, как отмечалось выше. А вот с «праматерью» дело обстоит не так просто. Певица, радиоголос которой вдохновил Мандельштама на это стихотворение, — известнейшая в свое время чернокожая американка Мариан Андерсон^[9]. Но дело тут не в имени, и даже не в мировой известности, а именно в цвете кожи. К строке «Богатых дочерей дикарско-сладкий лик…» имелся вариант, контрастно подчеркивающий этот момент: «Всех белых дочерей дикарско-сладкий лик / Не стоит твоего — праматери — мизинца.» [Mandelstam 2009–2011/1, 655].

И почему-то лишь немногие помнят (и Мандельштам в их числе!), что прекрасная ШуламИт (СуламИта) — первейшее и оригинальнейшее воплощение женской красоты, прелести, любви и страсти — была негритянкой: «Дочери Иерусалима! Черна я, но красива, как шатры КедАра, как завесы Соломоновы. Не смотрите на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня.» (Песнь песней Соломона 1:4–5)^[10]. Вот потому-то она и «праматерь», а все, родившиеся вслед за ней, — только подобья. Потому-то ШуламИт, поющая по радио завораживающе-чернокожим голосом Мариан Андерсон, — не что иное, как «восторг вселенский»!

3. «Нет, не мигрень…»^[11] — пунктир автобиографии и истории еврейского народа

Я читаю Мандельштама уже 50 лет, но понимание этого давно любимого стихотворения пришло относительно недавно. Началось оно со строки: «Небо, как палица, грозное, земля, словно плешина, рыжая…». Возможно там, где-то под «палицей», прячется «палец», а точнее — «перст Божий» (раз уж тут фигурирует Небо), поскольку дело явно идет о судьбе? И перст-то он, конечно, перст, но какой? «Грозный, как палица». Значит, вероятно, наказующий? Или — угрожающий? Или, может быть, указующий? Или и то, и другое?

Тут на помощь приходит язык иврит. Оказывается, слова «Бог» — אֱלֹהַּ — и «палица» — אַלָּה — пишутся абсолютно одинаково, т.е. содержат идентичные согласные. Отличаются они только огласовками, которые при обычном письме принято опускать. Т.е., налицо тождество: оказывается, «Небо» и есть «палица»! Короче, речь идет об указе и принуждении, пейзаж исполнения которого рисуют следующие слова: «… земля, словно плешина, рыжая…». Что это, как не пустыня? И не блуждания по ней, длившиеся долгих 40 лет?

Итак: Господь повелел евреям в течение сорока лет странствовать по пустыне. Вот о чем здесь речь. И если бы при таком прочтении названной строки могли возникнуть сомнения, они, скорее всего, рассеются при внимательном взгляде на вторую (двустрочную) строфу данного стихотворения:

Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою шопотью,
И продолжалась она керосиновой мягкою копотью.

Ее можно понимать двояко. Во-первых, это самые ранние воспоминания еврейского ребенка. Его моют в корыте, ласково шепча ему что-то с характерным гортанным акцентом, скорее всего, на идиш. И «керосиновая копоть» — это, конечно же, тоже вполне еврейская детская «сажа» из «Египетской марки»:

 «Больше всего у нас в доме боялись «сажи» — то есть копоти от керосиновых ламп. Крик «сажа», «сажа» звучал как «пожар, горим» — вбегали в комнату, где расшалилась лампа. Всплескивая руками, останавливались, нюхали воздух, весь кишевший усатыми, живыми порхающими чаинками.» [Mandelstam 2009–2011/2, 288]

…Но, во-вторых, как ни странно, строка «Жизнь начиналась в корыте…» — это еврейский мидраш. Данный образ призван показать, что жизнь младенца-Мандельштама и жизнь евреев как единого народа начинались одинаково — «в корыте». А точнее, под сенью (угрожающе нависшего!) «корыта», в форму которого Бог преобразовал гору Синай, накрыв ею всю массу евреев, вышедших из Египта, в качестве крайнего ультиматума: «Склонил / навесил / опрокинул над ними гору, как корыто.» (Вариант перевода: «Навязал им гору, как лохань [нависшую над ними угрозой мгновенной гибели]») (Вавилонский Талмуд, трактат Шабат, 88а)^[12].

Объяснимся: перед нами комментарий мудрецов Талмуда к центральному событию в еврейской истории и религии — Синайскому откровению. Именно тогда еврейский народ и был создан актом добровольно-принудительного принятия на себя заповедей Торы. А еще точнее, мы говорим о комментарии к стиху «И разместились у подножия горы…» [Шмот (Исход) 19:17]^[13]. Трактат Шабат поясняет идиоматическое выражение «опрокинул над ними гору, как корыто»^[14] так: «Будет лучше, если примите Тору, иначе здесь будет ваша могила.» Причем, Тора была дана именно принудительно, под страхом смерти несмотря на то, что евреи сами изъявили желание ее принять. Расширенный комментарий говорит следующее:

«Сыны Израиля получили Тору таким образом, чтобы она их всегда обязывала, даже если наступит время, когда у них уже не будет столь отчетливого осознания [что Тора дана им Всевышним]. Во время дарования ее на горе Синай они клятвой и проклятием приняли Тору — приняли на себя обязанность выполнять ее заповеди под страхом наказания, даже если не удержатся на том духовном уровне, на котором были тогда. Ведь у горы Синай все люди были как ангелы, «исполняющие слово Его, повинующиеся голосу слова Его»» [Теилим, 103:20 (Псалмы 102:20)].

Вот в каком «корыте» начиналась жизнь еврейского народа — и еврея Осипа Мандельштама тоже.

И вот, в уже достаточно страшном советском 1931-м году, поэт в том же стихотворении провидит будущее, ставшее для ряда граждан страны вполне настоящим:

Дальше — еще не припомню — и дальше как будто оборвано:
Пахнет немного смолою да, кажется, тухлою ворванью…

«Пахнет немного смолою…» — это, конечно, лагеря, Соловки, где идет человекоубийственный лесоповал, а древесной смолой пахнут срубленные стволы. Да и «тухлая ворвань» тоже, пожалуй, оттуда же.

Осталось отметить только две небольших, но существенных детали. «Ментоловый карандашик» можно было бы легко назвать МЕМЕНТОловым («вспоминательным») — латинское слово memento означает «вспоминай» или «помни». Дело ведь вовсе не в мигрени, что в стихотворении настойчиво утверждается трижды. Названный «карандашик» — не что иное, как «магический объект», проектор индивидуальных и родовых исторических воспоминаний. (Вариант раннего черновика: «Сонным обзором я жизнь воскрешаю…» [Mandelstam 2009–2011/1, 476]).

А «свист разрываемой марли» — авторская подпись, чуть ли не юридическое заверение подлинности всего сказанного выше:

«Есть темная, с детства идущая, геральдика нравственных понятий: шварк раздираемого полотна может означать честность и холод мадаполама — святость.» («Египетская марка») [Mandelstam 2009–2011, 277].

4. «Канцона»^[15] — провиденциальное восхождение в Страну Израиля. «СелА» и «сЭла»

О «Канцоне» немало написано, при том, что Н.Я. Мандельштам, вероятно, первой указала на ее индивидуально-сионистскую сущность:

«Мандельштам назвал страну, куда он рвался. Он ждал встречи с начальником евреев. Следовательно, умозрительное путешествие совершается в обетованную страну». [Mandelstam N., 618]

Еще и Тарановский справедливо отметил [Taranovsky, 96] мандельштамовское восьмистишие [Mandelstam 2009–2011/1, 187], где содержится прямое указание на реальную, практическую халуцианскую (т.е. пионерскую, как тогда называли первых поселенцев) деятельность евреев Палестины. Но, кажется, «Канцона» — единственное стихотворение во всем корпусе мандельштамовских текстов, где встречается слово, взятое из языка иврит и транслитерированное кириллицей: «села». Появляется оно в пятой строфе, представляющей собой, по нашему разумению, центр тяжести всего стихотворения:

Я покину край гипербореев,
Чтобы зреньем напитать судьбы развязку,
Я скажу «селА» начальнику евреев
За его малиновую ласку.

В мандельштамовском двухтомнике [Mandelstam 1990/1] имеется следующий комментарий: ««СелаА» — древнееврейское слово, обозначающее паузу при исполнении псалма или молитвы, подчеркивающее такие чувства, как благодарение и превознесение Всевышнего, и мольбу о Его помощи и защите». Но как раз наиболее подходящее к контексту ст-ния значение слова «селА» в данном комментарии не указано: «навсегда», «навеки», «вовеки веков». А встречается оно, именно в таком значении, в еврейской литургии вообще и, в частности, в главной, обязательной, ежедневно-трехразовой молитве «Амида» [eleven10198; верное значение со ссылкой на Ю.Л. Фрейдина см. Mandelstam 2009–2011/1, 603]:

«Ты свят, и Имя Твое свято, и святые каждодневно славят Тебя вовеки веков.»^[16]

Но, по нашему разумению, никак не похоже, чтобы «начальник евреев» имел какое-либо отношение к евангельской притче о «возвращении блудного сына», как утверждает Н.Я. Мандельштам в той же главе своей книги [Mandelstam N., 619–624]. Нам представляется, что Мандельштам ведет здесь речь о человеке из плоти и крови, экзилархе, называвшемся когда-то по-арамейски «реш галута», что означает «глава диаспоры». Причем, двукратное упоминание «псалмопевца» и «царь-Давида» в двух соседних строфах (третьей и четвертой) — неслучайно именно потому, что неизменно высоко уважаемый всеми, в том числе и нееврейским окружением, «реш галута» должен был, согласно традиции, обязательно происходить из рода Давида. И не зря именно «псалмопевец» вручает «прозорливцу»-поэту свой уникальнейший дар — магический «бинокль» — «силой зренья» которого тот и совершает вожделенное восхождение в Страну, тем самым замыкая круг.

Единственная загвоздка заключается в том, что на иврите ударение в слове «села» всегда падает только на первый слог: «сЭла». Но, по сравнению с лексическим и культурным весом самого слова, такая просодическая деталь — не более, чем легко поправимая мелочь. Поэтому, чисто теоретически, можно было бы предложить поэту простую перестановку в строке — без всякого ущерба для сути и звучания «Канцоны», но с единственной целью — сохранить правильное ударение:

*«СЭла», — я скажу начальнику евреев
За его малиновую ласку.*

…Однако, например, Тарановскому, вышеприведенный литургический смысл слова «села» («навсегда», «вовеки веков»), видимо, известен не был. Исследователь считал, что «…значение ивритского слова [вообще] неясно. В латинской и церковнославянской Библии это восклицание пропущено, но в русском переводе псалмов восстановлено как села. Ясно, что русский текст Библии был источником для Мандельштама. Для него села тоже было «блаженным, бессмысленным словом»» [Taranovsky, 104].

А нам этот момент вовсе не так уж ясен. Тарановский не счел нужным обратится к текстам еврейской литургии. Мы же считаем, что они, пусть иногда и «понаслышке», но были известны Мандельштаму намного лучше, чем это принято думать среди исследователей.

5. «Может быть, это точка безумия…»^[17] — след еврейской литургии и традиции. «Узел жизни», «дом живущих, дом жизни»

Уже первые строки этого стихотворения многим представлялись загадочными:

Может быть, это точка безумия,
Может быть, это совесть твоя —
Узел жизни, в котором мы узнаны
И развязаны для бытия.

«Безумия», если честно, там немного. Вероятно, оно — лишь псевдоним чего-то другого. Попробуем понять, чего. «Совести» ли? — Возможно. Причем, как увидим ниже, — скорей всего, «совести» еврейской: возможно, здесь высказано некое пожелание, обращенное к будущей вдове поэта.

А вот «узел жизни» — явный след еврейского похоронного ритуала и поминальной молитвы. Это — дословный перевод знакового ивритского словосочетания צְרוֹר הַחַיִּים.

Всякий, побывавший на еврейском кладбище, видел на надгробьях аббревиатуру: ת.נ.צ.ב.ה.. Раскрывается и переводится она так: «Да будет душа его/ее увязана в узел жизни.»^[18] Это — стих из надгробной молитвы «Эль малэ рахамим» [eleven 11007]. В последние годы мне казалось, что всякий, кто любит, знает и помнит стихи Мандельштама, должен при виде букв ת.נ.צ.ב.ה. немедленно подумать о стихотворении «Может быть, это точка безумия…». Но так не происходило, и не раз приходилось повторять этот «мой мидраш» заинтересованным друзьям и знакомым — особенно при посещении раз в год могилы Майи Каганской на Масличной горе в Иерусалиме.

К сожалению, на ее надгробье нет ивритских букв ת.נ.צ.ב.ה.. Там только по-русски выгравировано ее имя с датами и — начальная строфа стихотворения «Когда Психея-жизнь спускается к теням…» [Mandelstam 2009–2011/1, 109]. Зато ивритские буквы есть на всех надгробьях вокруг. Мы читаем «Кадиш» и «Эль малэ рахамим», где Каганская названа своим ивритским именем: Майя бат Элиэзер. Как сказано в начале статьи, Майя стала первым исследователем, указавшим на стержневую еврейскую составляющую поэтики Мандельштама.

Тут я вынужден сделать автопризнание. Прежде всего, сильнейший ранний ожог Мандельштамом (с подросткового возраста и на всю жизнь), и, как результат, — сорокалетние дружба и сотрудничество с Майей Каганской (вплоть до ее смерти в 2011-м году), пятилетняя дружба с «ясной Наташей» — Натальей Евгеньевной Штемпель (до моего отъезда в Израиль в 1976-м), и встреча с Н.Я. Мандельштам в январе 1974-го в Москве, — сформировали глубинное ядро моей собственной индивидуальной личности. Поэтому любой мой текст о Мандельштаме, включая переводы на иврит его стихов и прозы, вместе с комментариями к ним, — является в какой-то мере и автобиографией.

И поэтому же свое краткое предисловие-некролог к републикации в Москве Майиных воспоминаний о Н.Я. Мандельштам я и озаглавил «Узел жизни, в котором мы узнаны…» [Kriksunov, 585–591]. А как именно мы в нем «развязаны для бытия» — показывает моя собственная биография. Но в той публикации было неуместно разъяснять смысл глубоко-еврейской ментальной генетики столь частного моего заголовка — ведь вся та книга посвящена Н.Я. Мандельштам и воспоминаниям о ней.

А вот на днях мне довелось обнаружить^[19], что до мандельштамовского «узла жизни» уже несколько лет назад основательнейшим образом добрался Михаил Носоновский [Nosonovsky]. В статье он справедливо отметил, что «узел жизни» (צְרוֹר הַחַיִּים) в еврейской традиции — это вместилище душ под Престолом Славы Господней. Немедленно меня поразил тот факт, что еще кто-то в мире, кроме меня, коснулся столь интимной точки в мандельштамовском стихотворении. Но это только к лучшему: изложенное в его обширной статье можно будет дополнить здесь тем важным (на мой взгляд), что необходимо еще сказать о поэтике позднего Мандельштама.

Печальный, прекрасный, радикально двойственный по своей природе, и обязательно «дантовский» факт состоит в том, что в Воронеже было написано немало «посмертных» стихов. Мандельштам создал в них свой особый жанр двойственного «авто-пост-мортема». Природа его двойственна тем, что в таких стихах деятельно живут потусторонность с посюсторонностью одновременно, вместе. Жизнь живет в смерти, а смерть — в жизни. «Может быть, это точка безумия…» — ярчайший представитель этого жанра, возможно даже — поэтическое завещание. Его «дантовскость» вполне ощутима и по этому стихотворению, но на поверхность она выведена в несомненно парном^[20] к нему «Я скажу это начерно, шепотом…» [Mandelstam 2009–2011/1, 233], завершающемся строфой: «И под временным небом чистилища / Забываем мы часто о том, / Что счастливое небохранилище — / Раздвижной и прижизненный дом.»

А что это за «прижизненный дом» за такой? А это еврейский традиционный поэтический эвфемизм, означающий не что иное, как «кладбище» [eleven 12113] — בֵּית הַחַיִּים, что переводится буквально как «дом живущих» или «дом жизни». Он замечателен своей лаконичнейшей внутренней «оксюморонностью», характерной для мандельштамовской поэтики вообще. А ведь этот самый «дом» присутствует и в «Может быть, это точка безумия…», с которого мы начали! Вот он где: «…Соберутся, сойдутся когда-нибудь, / Словно гости с открытым челом, — // Только здесь, на земле, а не на небе, / Как в наполненный музыкой дом…». И это потому, что в книге Иова (30:20) имеется другой — близкий — эвфемизм для кладбища: «дом собрания всех живущих»^[21].

И весь фокус в том, что эта деятельная посмертная жизнь вообще нисколько не страшна! Нет, она на удивление нежна и — более того! — глубоко интимна. В самом деле, есть ли на свете что-нибудь более личное, более строго-индивидуально интимное, чем смерть? Кстати, интимность стихов этого жанра сам Мандельштам подчеркивал, называя их «постельными». Кажется, здесь налицо явно иронический авто-эвфемизм: «постель», «ложе» — на иврите מִשְׁכָּב (см. ниже, в конце поминальной молитвы «Эль малэ рахамим»). Хоть в комментариях Н.Я. Мандельштам это определение относится к другому стихотворению — «О, как же я хочу…» [Mandelstam 2009–2011/1, 239] — оно, несомненно, подходит и ко всем прочим стихам с похожим настроением.

Всякий внимательный читатель, прочитав воронежские стихи подряд, немедленно отметит среди них обилие «посмертных», начиная от «Да, я лежу в земле…» [Mandelstam 2009–2011/1, 199] и кончая «любовными» стихами к Н.Е. Штемпель [Mandelstam 2009–2011/1, 244]. Мы не станем заниматься ими всеми, а лишь отметим отдельно то яркое стихотворение этого жанра, где Данте назван прямо: «Слышу, слышу ранний лед…» [Mandelstam 2009–2011/1 220].

При всем при том, в этом замечательном жанре «дантовская» тема буквально сплавлена с еврейской, как мы отметили выше в истории с акростихом «ТОРА».

Возвращаясь к «Может быть, это точка безумия…», подчеркнем, что в одно это стихотворение попали сразу две «посмертных» еврейских идиомы: «узел жизни» и «дом живущих» («дом жизни»).

Но теперь подошло время попытаться мотивировать именно еврейский характер «совести», упомянутой там во второй строке. Нам представляется, что здесь заключена заветная и интимная просьба к своей будущей вдове о прочтении еврейских молитв на могиле. По крайней мере, одной из них. Той самой, где «узел жизни».

Насколько это было реально, даже просьба заказать Кадиш, сказать невозможно. Но в духовном мире поэта эта мысль явно присутствовала.

«Эль малэ рахамим»

Ниже приводим текст поминальной молитвы, с полным еврейским именем поэта, завершая на этом наш краткий и неполный экскурс по еврейским «инкрустациям» у Мандельштама. Нам думается, что поэт, хотя бы иногда смутно, но помнил иврит и имел некоторое представление о еврейской литургии на этом языке.

אֵל מָלֵא רַחֲמִים שׁוֹכֵן בַּמְּרוֹמִים, הַמְצֵא מְנוּחָה נְכוֹנָה עַל כַּנְפֵי הַשְּׁכִינָה, בְּמַעֲלוֹת קְדוֹשִׁים וּטְהוֹרִים כְּזֹהַר הָרָקִיעַ מַזְהִירִים, לְנִשְׁמַת יוֹסֵף בֶּן יְחֶזְקֵאל שֶׁהָלַךְ לְעוֹלָמוֹ. <…> בְּגַן עֵדֶן תְּהֵא מְנוּחָתוֹ. לָכֵן בַּעַל הָרַחֲמִים יַסְתִּירֵהוּ בְּסֵתֶר כְּנָפָיו לְעוֹלָמִים, וְיִצְרֹר בִּצְרוֹר הַחַיִּים אֶת נִשְׁמָתוֹ. אֲדֹנָי הוּא נַחֲלָתוֹ, וְיָנוּחַ בְּשָׁלוֹם עַל מִשְׁכָּבוֹ, וְנֹאמַר אָמֵן!

Транслитерация (с ударениями):

Эль малЭ рахамИм, ШохЕн ба-меромИм, hамцЕ менухА нехонА аль канфЕй hа-ШхинА, бе-маалОт кдошИм у-теhорИм, ке-зОhар hа-ракИа мазhирИм, ле-нишмАт Йосеф бен Йехезкель ше-hалАх ле-оламО, <…> бе-ГАн Эден теhЕ менухатО. ЛахЕн Бааль hа-рахамИм ястирЭhу бе-сЭтер кнафАв ле-оламИм, ве-йицрОр би-црОр hа-хайИм эт нишматО. АдонАй hу нахалатО, ве-янУах бе-шалОм аль мишкавО, ве-номАр амЕн!

Перевод:

Бог Всемилостивый, обитающий в высях! Дай обрести покой, уготованный под крылами Шхины [Обетования] на ступенях святых и чистых, лучащихся сиянием небосвода, – душе Йосефа бен Йехезкеля [Осипа Эмильевича Мандельштама], отошедшего в вечность. <…> Да обретет он покой в Саду Эденском. Посему да укроет его Властелин милосердия под сенью крыл Своих навеки и в узел жизни да увяжет душу его. В Господе удел его. Да почиет он на ложе своем в мире. И скажем: Амен!

6. СИЯЮЩАЯ КАВАЛЕРИЯ ВИНОГРАДНЫХ СТРОЧЕК, или Древний комплексный образ буквенной и нотной записи у Мандельштама^[22]

Моему сыну Давиду с благодарностью за наводку

Почти полвека назад поразила меня строфа из стихотворения «К немецкой речи»^[23]:

Чужая речь мне будет оболочкой,
И много прежде, чем я смел родиться,
Я буквой был, был виноградной строчкой,
Я книгой был, которая вам снится^[24].

Первое, что она вызывала в воображении, – был старинный текст на иврите с огласовками. Разве, например, круглая ивритская буква самех не напоминает виноградину? При этом она — начальная согласная слова сэголь, служащего наименованием ивритской гласной «э», обозначаемой щепотью из трех точек. Разве не похожи они вместе на символическую гроздь винограда?

סֶ

В ивритских текстах существуют еще ряд других огласовок. Вместе с согласными буквами ивритские строки легко создают впечатление условной «виноградной лозы».

Чуть позже коснемся мощного древнейшего символического значения непосредственно винограда и вина в еврейской культуре и истории, но сначала скажем несколько слов о первом, лежащем на поверхности, смысловом слое стихотворения «К немецкой речи». Его ранние варианты существовали в виде сонета под названием «Христиан Клейст»^[25], по имени немецкого поэта XVIII-го века Эвальда Христиана Клейста (1715–1759, Ewald Christian Kleist). Отнесясь к сонету и расширенной — девятистрофной! — «Немецкой речи» как к единой стиховой грибнице, мы прочтем в ней прежде всего реальную биографию Клейста: этот немецкий поэт-романтик («…и за эфес его цеплялись розы»; «бог-Нахтигаль»), предшественник Гете («еще о Гете не было известий»), потомственный офицер-кавалерист («я вспоминаю немца-офицера»; «кони гарцевали и, словно буквы, прыгали на месте»), участвовал в Семилетней войне под предводительством Фридриха Второго («меня еще вербуют для новых чум, для Семилетних боен»), был ранен — и погиб от ран. Значит, в «Немецкой речи» представлены в первую очередь твердые исторические факты. К тому же, оба стихотворения мандельштамовско-клейстовской грибницы предваряет один и тот же немецкий эпиграф — оригинал начальной строфы четырехстрофного ст-ния Клейста^[26]:

Freund! versäume nicht zu leben,
Denn die Jahre fliehn,
Und es wird der Saft der Reben
Uns nicht lange glühn!

что означает примерно следующее:

Друг! Не пренебрегай жизнью,
ибо годы бегут,
и сок виноградной лозы
не станет сиять нам долго! [или: «не станет горячить нас долго!»]

У Мандельштама эпиграфы к стихам встречаешь крайне редко, тем более объёмом в целое четверостишие, что подчеркивает особую значимость клейстовской строфы, предпосланной девяти мандельштамовским. Завершающим ее ключевым глаголом glühn («сиять» или «горячить») займемся чуть позже, а сейчас вкратце — о жанре ст-ния Клейста. Оно публиковалось в поэтических альманахах (у М.: «…и прямо со страницы альманаха, от новизны его первостатейной») и песенниках, где в разных изданиях имелись у него следующие различные названия: Moselweinlied [песня мозельвейна, из-за чего у Мандельштама: «… как в погребок за кружкой мозельвейна»], Trinklied [питейная или застольная песня], и Dithyrambe [дифирамб — этот последний жанровый заголовок утвердился в канонических собраниях сочинений Клейста]. Иногда появлялась даже дата: октябрь 1757 г. — за два года до гибели поэта.

Однако, это лишь внешний, чисто фактический смысловой слой. В какой-то степени, многие стихи позднего Мандельштама можно было бы назвать палимпсестами, где за внешним прямым значением просвечивают дополнительные, лишь частично прорисованные, смысловые слои. Как известно, мало было в Мандельштаме «линейного», и потому классический четырнадцатистрочный сонет о Клейсте был им расширен до девятистрофной «Немецкой речи», где именно расширения содержат некий неочевидный (нелинейный!), но стержневой для автора смысл, высвечивающийся из следующего подбора слов и строк:

… glühn [«сиять» или «горячить»]
… кони гарцевали … словно буквы …
………………………………………………………
Я буквой был, был виноградной строчкой,
Я книгой был, которая вам снится… –
Когда я спал без облика и склада.

О чем тут речь? Трудно сказать — без привлечения других стихов, фактов биографии и автопризнаний поэта в прозе, и — возможно, даже в первую очередь? — без обращения к письменному источнику иудейской культуры. В любом случае, Клейсту отдана была дань уважения в полной мере, после чего стало позволительно сказать кое-что и о себе. Точнее — приоткрыть самое что ни на есть первичное, неразложимое ядро лирического «я» автора данного ст-ния.

Итак, в древней каббалистической книге «Зоар» («Сияние»!)^[27], на которую наводит уже в эпиграфе клейстовский глагол glühn, встречается несколько раз следующий комплексный образ:

«Буквы Торы — огненные кони, и огласовки — скачущие на них всадники, и кантелляционные знаки [знаки напева] — боевое оружие.»^[28]

И само «Сияние», и кони-буквы (или буквы-кони, что в данном случае работает вполне симметрично), и Книга книг — всё это попало в «Немецкую речь» Мандельштама не случайно. Недаром стихотворение косвенно связано c «Путешествием в Армению» — через посвящение Борису Кузину, знакомству с которым именно в Армении и дальнейшей крепкой и плодотворной дружбе его с поэтом мы обязаны появлению в мире всего корпуса стихов позднего Мандельштама: «Я дружбой был, как выстрелом, разбужен»^[29].

Стихотворение «Канцона»^[30], написанное за год с лишним до «Немецкой речи», связано с мандельштамовской Арменией еще более крепкими узами. Земля армянская — это «младшая сестра земли иудейской», «страна субботняя», где Арарат «богат библейской скатертью», где Мандельштам восхищался здоровым национальным бытием древнего народа на своей родной почве, «где черепа людей одинаково прекрасны и в гробу, и в труде». (А если немножко снизить тон и сказать это современным, слегка ироничным языком, — получится, что Армения оказалась для поэта «доступным импортозамещением» вместо недоступной Иудеи.)

Военный бинокль, описанный в «Путешествии в Армению»[^31], попал в «Канцону» в качестве магического объекта, с помощью которого поэт совершает вожделенное провиденциальное восхождение в Страну Отцов, то есть — в Иудею. И, кстати, в «Путешествии в Армению» названы также двое из троих библейских праотцев еврейского народа — в прямой привязке к лирическому «я» повествователя: «На террасе [гостиницы, где останавливался путешествующий автор], способной приютить все семя Авраама, скорбел удойный умывальник.» И еще: «Ну и емкий денек выпал мне на долю! И сейчас, как вспомню, екает сердце. Я в нем запутался, как в длинной рубашке, вынутой из сундуков праотца Иакова».

Отметим здесь, что тот же самый военный бинокль неожиданно позволил Мандельштаму заглянуть из Армении не только в древнюю и новую Иудею^[32], но и в Дантову «Комедию». (Не забудем при этом, что речь формально идет как будто о путевом очерке путешественника по вполне реальной географической территории!) Но для понимания метафорического метода работы М. исключительно важно отметить, что и здесь, фактически внутри свободной цитаты из Данте, снова появляются «библейские старики»:

«С балкона ясно видна в военный бинокль дорожка и трибуна на болотном маневренном лугу цвета биллиардного сукна. Раз в год бывают большие скачки на выносливость для всех желающих.

Кавалькада библейских старцев провожала мальчика-победителя.»^[33]

Тут, в армянском якобы контексте, почти дословно цитируются заключительные терцины 15-ой песни Дантова «Ада», о которых Мандельштам пишет с восторгом в «Разговоре о Данте»^[34] и в одном из вариантов к стихотворению «Новеллино»^[35]. Приведем их здесь в переводе Лозинского:

Он обернулся и бегом помчался,
Как те, кто под Вероною бежит
К зеленому сукну, причем казался
Тем, чья победа, а не тем, чей стыд^[36].

Мандельштам обратился к Данте в «Путешествии в Армению», описав цвет луга, где происходит спортивное соревнование, как цвет биллиардного сукна. Лозинский указал в своем комментарии к переводу, что знаковое итальянское словосочетание оригинала il drappo verde, переведенное им буквально как «зеленое сукно», обозначает символическую награду, ожидающую победителя. У Мандельштама это «сукно» обратилось в его собственную уникальную метафору для луга, где проходит маршрут состязания. Но подобное поэтическое восприятие «Комедии» и есть подлинный Данте в его глазах^[37].

И не случайно дантовская тема совместилась с праотцами еврейского народа! Мы видели раньше в поздних воронежских стихах, как Данте бывает буквально «сплавлен» у Мандельштама с отзвуками еврейской литургии^[38].

Давайте вообще обратим внимание на многоствольную культурно-геопоэтическую «цевницу»^[39] стихотворения «К немецкой речи». Написано оно по-русски, эпиграф и общий фон — немецкий, упомянутая в нем Валгалла — древнескандинавский военный рай, и традиционная тема «дружества» неизбежно ведет к классической античности: авторское лирическое «я» — это названый Пилад, а Борис Кузин, которому стихотворение посвящено, без вариантов – не кто иной, как неназванный здесь Орест. Но этот хрестоматийный античный символ и образец верных, неразлучных друзей возвращает нас к другому отражению у Мандельштама — за целых пятнадцать лет до «Немецкой речи»! — приведенного выше комплексного образа буквенной записи из книги Зоар:

Я сказал: виноград, как старинная битва, живет,
Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке…
(«Золотистого меда струя…», 1917 г.)^[40]

Перед нами — Троянская война, «написанная» крымской виноградной лозой! Тут немножечко слишком подозрительно-еврейски курчава динамика кавалерийских «виноградных строчек». И действительно, где еще мы видели подобную метафору вообще к тексту (здесь, допустим, гомеровскому), кроме книги Зоар? Где еще буквы гарцуют как кони, или кони — как буквы?

И не важно, что дальше в этом же стихотворении, — чуть ли не вся античность, с «Илиадой» и «Одиссеей», с ткущей бесконечное покрывало Пенелопой, с походом аргонавтов за золотым руном и возвращением Одиссея на Итаку. Это не меняет явной ориентации поэта-иудея Мандельштама на археобраз текста из древней каббалистической книги. Но у Мандельштама к этому сложному археобразу всегда и всюду добавляется виноград! Такая «добавка» характерна для его собственной уникальной поэтики. В книге Зоар нет винограда. Там — буквы-кони, там — всадники, там — речь о наступлении с боевым оружием в руках. А у Мандельштама — в первую очередь именно зрелище спелой виноградной лозы вызывает картину тех самых конной битвы и текста одновременно, где, правда, нет огня (в книге Зоар буквы — «огненные кони»), но есть свет — целые горы южного света. Крымского ли, эллинского ли, итальянского ли, армянского ли, или грузинского? — всё равно. В любом случае он — южный! И он — сияет. Как книга «Сияния» — Зоар. В мировой геопоэтике Мандельштама (почти как у Пушкина) имеются всего две стороны света: холодный Север и солнечный Юг. И самое чудесное, чем радует нам сердце Юг, кроме живительного летнего тепла и света, это — виноград, облитый солнцем:

Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,
Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.
(«Золотистого меда струя…», 1917 г.)

Через двадцать лет после крымского винограда, и всего через пять — после воспетых им по следам Клейста (а потом еще и самого Гете!) восхитительных лоз долины немецкой реки Мозель^[41], Мандельштам вспоминает в Воронеже о «виноградных строчках» грузинских шрифтов-виноградников давнего своего Тифлиса:

И букв кудрявых женственная цепь
Хмельна для глаза в оболочке света, —
А город так горазд и так уходит в крепь
И в моложавое, стареющее лето.
(«Еще он помнит башмаков износ», 1937 г.)^[42]

Тут кудрявыми оказываются уже не сражающиеся всадники, как в крымских стихах о винограде, (хотя слово «цепь» может обозначать и военное кавалерийское построение!), а сами буквы, и юная кудряво-курчавая «черноволосость» («как он [Тифлис] … черноволос!») приписана здесь не людям-воинам, а городу. Но и здесь не обошлось без коня («балкон — наклон — подкова — конь — балкон») и без винограда (потому, что «цепь букв» — «хмельна»). И пусть здесь нет огня («огненных коней», как в книге Зоар), но зато эти «кудрявые» — грузинские ли, греческие ли, ивритские ли? — буквы облекает нежный и таинственный свет: «цепь букв … в оболочке света».

«Оболочка» возвращает нас к третьей с конца строфе из «Немецкой речи», с которой мы начали рассказ о древнем комплексном образе буквенной и нотной записи у Мандельштама:

Чужая речь мне будет оболочкой^[43],
И много прежде, чем я смел родиться,
Я буквой был, был виноградной строчкой,
Я книгой был, которая вам снится.
(«К немецкой речи», 1932)

Книга Зоар представляет тело как оболочку души — через образ как бы вполне «плотских» (хоть и «огненных»!) коней-согласных букв и «эфирных» всадников-огласовок, символизирующих душу и оживляющих как бы неживой без них текст^[44].

Но мы взялись прокомментировать у Мандельштама еще и «нотную запись» — с помощью всё того же древнего комплексного образа из книги Зоар.

На сей раз обратимся к знаменитому музыкальному куску из «Египетской марки» ^[45]:

Нотное письмо ласкает глаз не меньше, чем сама музыка слух.
<…>
Каждый такт — это лодочка, груженная изюмом и черным виноградом.
Нотная страница — это <…> диспозиция боя…
<…>
Нотный виноградник Шуберта^[46] всегда расклеван до косточек и исхлестан бурей.
<…>
…когда кавалерия восьмых и шестнадцатых в бумажных султанах с конскими значками и штандартиками рвется в атаку — это <…> Бетховен.
<…>
…до чего воинственны страницы Баха… ^[47]

Приведем снова полностью комплексную метафору из книги Зоар:

«Буквы Торы — огненные кони, и огласовки — скачущие на них всадники, и кантелляционные знаки [знаки напева] — боевое оружие.»

От Зоара остались в «Египетской марке»: запись, письмо, страница (хотя и нотная!), представленные как «диспозиция боя» или «кавалерийская атака». И страницы Баха — тоже «воинственны». Лично от Мандельштама «добавились»: «черный виноград» и «нотный виноградник» (пусть даже где-то и «расклеванный до косточек») — но всё вместе, с этой необходимо-«индивидуальной» его добавкой, ощущается как еще одно отражение всё той же древней комплексной метафоры, которую мы видели выше в мандельштамовских стихах.

А раз уж речь пошла о нотах, то подчеркнем в ней (всё в той же метафоре из Зоара) именно знаки кантелляции, представляющие собой буквально «нотное письмо» для напевного произнесения текста Торы. Странное, древнее, уникальное только для книги Зоар, настойчивое уподобление древнееврейских «нот» боевому оружию, встречается еще в ряде других мест этой книги^[48].

…Но и «виноград» у Мандельштама не является единственно и только общечеловеческим или его индивидуальным образом-символом. Это — один из древнейших еврейских символов родной Земли Израиля, ее благополучия и достатка, плодородия ее почвы, обилия урожаев и сплоченности — как каждой семьи, так и всего народа, наподобие тесно прижатых друг к другу виноградин в единой грозди. Наряду с другими плодами Обетованной земли, виноград изображался, например, на монетах эпохи восстания Бар-Кохбы (второй век н.э.) в качестве чуть ли не официального герба страны.

Древнейшее упоминание гигантской грозди винограда, столь тяжелой, что еврейским разведчикам, посланным Моисеем для выяснения ситуации в тогда еще чужом для евреев Ханаане, пришлось тащить ее вдвоем на одном горизонтальном шесте: «…и дошли до долины Эшколь, и отрезали там ветвь с виноградной лозой, и понесли ее вдвоем на шесте…» [Бемидбар (Числа) 13, 23]^[49].

Возможно, именно гигантские ягоды с какой-нибудь подобной грозди виделись Мандельштаму в каменных орнаментах древней Армении (явившейся для него, как мы помним, «доступным импортозамещением» Иудеи): «Виноградины с голубиное яйцо…»^[50].

Всякий еврейский праздник и любой значительный ритуал испокон веков открывается традиционным благословением на вино: «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, сотворивший плод виноградной лозы.»^[51]

Конечно, вино у Мандельштама («сок виноградной лозы» по Клейсту) — это в первую очередь чистое наслаждение Мировой (Западной!) культурой и цивилизацией: музыкой, стихами, картинами, европейской историей, — и, в первую очередь, его — Мандельштама — деятельным участием в этой культуре в качестве оригинального ее продолжателя и творца. Но никак невозможно представить, чтобы ему была совершенно чужда или неизвестна столь древняя и глубокая укоренённость винно-виноградного символа именно в культуре Еврейской.

Поэтому мандельштамовский виноград вполне органично сочетается с древнееврейской метафизической комплексной метафорой, уподобляющей буквы огненным коням, огласовки — всадникам, а кантелляционные знаки — боевому оружию, создавая таким сочетанием нечто новое и небывалое в русской поэзии.

________________________

Итак, мы обнаружили у Мандельштама явственное эхо Пятикнижия-Торы и других книг Танаха, талмудического Мидраша, отзвуки еврейской литургии и поминальной молитвы, а также основополагающей каббалистической книги Зоар.

Мы видели, как своей «скрученной втрое» Соломоновой нитью Мандельштам уравнивает в правах Иудейскую культуру с великой Мировой (а точнее — Западной или Европейской) культурой, делая рабочим методом их любые, самые неожиданные, сочетания и контаминации прямо в сердцевине уникального поэтического языка культуры Российской.

Литература:

Безродный М. «Он дирижировал…»: Материалы к комментарию, с. 217–218.

Каганская М. Осип Мандельштам – поэт иудейский // Каганская М. «Апология жанра», М., «Текст», 2014, с. 229–247

Криксунов П. озаглавил «Узел жизни, в котором мы узнаны…» // «Посмотрим, кто кого переупрямит…». Н.Я. Мандельштам в письмах, воспоминаниях, свидетельствах. Изд-во АСТ, Москва, 2015, с. 585–591.

Кузин Б. Воспоминания. Произведения. Переписка. Мандельштам Н. 192 письма к Б.С. Кузину. СПб.: ИНАПРЕСС. 1999.

Мандельштам О. Полное собрание сочинений и писем в 3-х т. М., Прогресс-Плеяда. 2009–2011.

Носоновский М. “Узел жизни, в котором мы узнаны и развязаны для бытия” — от эпиграфики к Мандельштаму и обратно//Заметки по еврейской истории. №7(193) июль 2016.

Тарановский К. «О поэзии и поэтике», М., ИД Языки русской культуры. 2000.

Электронная еврейская энциклопедия ОРТ.

Примечания

[1] [Mandelstam 2009-2011/1, 204].

[2] Первая часть материала (главки 1–5), предлагаемого ниже, публиковалась в виде отдельной статьи: Вестник РГГУ. Литературоведение. Языкознание. Культурология. №6. 2019. С. 120–135.

[3] «Нить, втрое скрученная, не скоро порвется.» [Екклесиаст 4, 12] הַחוּט הַמְשֻׁלָּשׁ לֹא בִמְהֵרָה יִנָּתֵק (קהלת ד יב)

[4] Каганская стала первым исследователем, отдавшим должное «еврейской составляющей» поэтики Мандельштама. Ее статья называлась «Осип Мандельштам – поэт иудейский» (журнал «Сион» №20, Тель-Авив, 1977; опубликована также в сборнике ее эссе [Kaganskaya 1977/2014, 229–247].

[5] Приведем список из собрания В.П. Абрамова, где акростиха последнего четверостишия основного варианта нет, зато появляется слово «европейской мысли» на месте нейтральной «Толпы умов, влияний, впечатлений…»:

И европейской мысли разветвленье
Он перенес, как лишь могучий могущий мог:
Рахиль глядела в зеркало явленья,
А Лия пела и плела венок. [Mandelstam 2009–2011/1, 489]

[6] Укажем на статью, где постулируется вслед за К. Тарановским связь Писания и Данта, но с выводом, прямо противоположным нашему – не надо выводить Лию и Рахель этого стихотворения из Библии: [Bezrodny 2010, 216–218], однако в этой статье акростих окончательного варианта ТОРА не учтен, что уменьшает убедительность этой трактовки, делая ее более уместной для отброшенного поэтом варианта.

[7] «Я в львиный ров и в крепость погружен…» [Mandelstam 2009–2011/1, 227].

[8] https://www.bible-center.ru/ru/bibletext/da/6:1-28

[9] Marian Anderson (1897–1993) — певица с богатым и очень низким контральто.

[10] שְׁחוֹרָה אֲנִי וְנָאוָה, בְּנוֹת יְרוּשָׁלִָם; כְּאָהֳלֵי קֵדָר, כִּירִיעוֹת שְׁלֹמֹה. אַל-תִּרְאוּנִי שֶׁאֲנִי שְׁחַרְחֹרֶת, שֶׁשְּׁזָפַתְנִי הַשָּׁמֶשׁ. (שיר השירים א, ה-ו)

[11] «Нет, не мигрень…» [Mandelstam 2009–2011, 159].

[12] כפה הקדוש ברוך הוא עליהם את ההר כגיגית, ואמר להם: אם אתם מקבלים התורה – מוטב, ואם לאו – שם תהא קבורתכם. (בבלי, מסכת שבת – דף פח, עמוד א).
«Навесил над ними Святой Благословенный гору как лохань, и сказал им: лучше вам принять Тору, ибо если не примете – тут будет могила ваша.» (Вавилонский Талмуд, Трактат Шабат, лист 88-й, стр. А).

[13] … וַיִּתְיַצְּבוּ, בְּתַחְתִּית הָהָר (שמות יט יז).

[14] כפה על… [פלוני] הר כגיגית —
букв.: «Накрыл кого-либо горой, как лоханью». Эта идиома существует и в современном иврите, в значении: «осуществлять на кого-либо сильнейшее давление».

[15] «Канцона» [Mandelstam 2009–2011/1, 161].

[16] «אַתָּה קָדוֹש וְשִׁמְךָ קָדוֹשׁ וּקְדוֹשִׁים בְּכָל יוֹם יְהַלְלוּךָ סֶּלָה» (מתוך תפילת העמידה)

[17] «Может быть, это точка безумия…» [Mandelstam 2009–2011/1, 235].

[18] תְּהֵא נִשְׁמָתוֹ/הּ צְרוּרָה בִּצְרוֹר הַחַיִּים (מן התפילה אל מלא רחמים)

[19] К счастью, поток работ о Мандельштаме (и его еврействе, в частности) в последние годы столь широк, что охватить его весь целиком не представляется возможным. И, м.б., в эту минуту его на научный язык «японец какой переводит, и в самую душу проник»! Поэтому, извиняюсь заранее если не учел здесь каких-либо книг или статей с теми же примерами, что у меня. Справедливый призыв оставил благодарным потомкам в свое время великий Козьма Прутков: «Плюнь в глаза тому, кто скажет, что можно объять необъятное!»

[20] Общеизвестно, что Мандельштам имел обыкновение писать стихи «двойчатками», а иногда и целыми «грибницами».

[21] בֵּית מוֹעֵד לְכָל-חָי ( איוב ל כג)

[22] Эта часть статьи (главка 6) была опубликована: OSTKRAFT / Литературная коллекция. Научное обозрение №2–3. М. 2020, С. 183–204.

[23] Мандельштам О. К немецкой речи // Мандельштам О. Полн. собр. соч. и писем в 3-х т. Т. 1. СПб., 2017. Изд. Дом «Гиперион». С. 155–156.

[24] Учитывая немалую библиографию работ, посвященную этому стихотворению, укажем недавнюю работу, во многом суммирующую достижения наших предшественников: Бассель А. Исход в чужую речь. История и опыт интерпретации стихотворения О. Э. Мандельштама «К немецкой речи» // Вестник МГУКИ. 2015. №1(63) январь-февраль. С. 32–36. При этом автор в употреблении слова «Исход» не идет далее в этом направлении, равно как отмечая вслед за Г. Киршбаумом след пушкинского «Пророка», не обращается к первоисточнику этого образа.

[25] Мандельштам О. К немецкой речи. Другие редакции Сонет/Христиан Клейст // Мандельштам О. Полн. собр. соч. и писем в 3-х т. Т. 1. СПб., 2017. Изд. Дом «Гиперион». С. 439–440.

[26] Universal-Liederbuch — Weltlicher Liederschatz für Deutschlands Gesangfreunde. Gine Sammlung bon mehr als 1600 auserlesenen Liedern, älterer und neuester Zeit, zur Grhöhung und Belebung geselliger Freuden. Fleischhauer & Spahn, Reutlingen, 1841.
— текст №547 — «Песня мозельвейна», на стр. 301 готического «Универсального песенника — мировой сокровищницы для поющих немецких друзей», отпечатанного в 1841-м году в типографии Флейшхауэра и Шпанна в городе Ройтлингене (Германия). Сборник «содержит более 1600 избранных песен, старых и новых времен, для усиления и оживления радости общения».

[27] Зоар – важнейший каббалистический труд, автором которого по традиции считается р. Шимон бар Йохай (II век н.э.). Труд обрел известность благодаря кастильскому каббалисту р. Моше де Леону (ум. в 1305 г.), и вскоре после появления широко распространился во всем еврейском мире. Это фундаментальный труд для всей последующей каббалистики, в том числе и для учения р. Ицхака Лурии (Ари а-Кадош или Аризаль), в свою очередь ставшего основой хасидизма. До сих пор Зоар – одна из самых читаемых книг в еврейском мире, как в религиозной его части, так и в светской. См.: Яглом Э. НА ПУТИ В ОРЕХОВЫЙ САД. Новые переводы еврейских мистических текстов//Лехаим. М., 2007. 10 (186)  (Обращение 12.04.2020).

Мандельштаму она могла быть знакома по полному французскому переводу, опубликованному в 1906–1911 гг. после смерти переводчика: Sepher ha-Zohar (Le Livre de la Splendeur): Doctrine ésotérique de Israélites, в шести томах. Переводчик: Jean de Pauly (1860 –1903).

[28] В оригинале – по-арамейски:
«אַתְוָן [דְּאוֹרַיְתָא] דְּאִנּוּן סוּסֵי אֵשׁ וְנִקּוּדִין דְּאִנּוּן פָּרַשְׁיָן רְכִיבִין עָלַיְהוּ וְטַעֲמֵי דְּאִנּוּן מָאנֵי קְרָבָא», זוהר חדש, תיקונים כרך ב,

А на иврите получается примерно так:
דף פא עמ’ א. אותיות [התורה] הן סוסי אש, והניקוד הוא פרשים הרכובים עליהם, וטעמי המִקרא הם כְּלֵי מלחמה

[29] Мандельштам О. К немецкой речи//Мандельштам О. Полн. собр. соч. и писем в 3-х т. Т. 1. СПб., 2017. Изд. Дом «Гиперион». С. 156.

[30] Мандельштам О. Канцона//Мандельштам О. Полн. собр. соч. и писем в 3-х т. Т. 1. СПб., 2017. Изд. Дом «Гиперион». С. 139–140.

[31] Мандельштам О. Путешествие в Армению//Мандельштам О. Полн. собр. соч. и писем в 3-х т. Т. 2. СПб., 2017. Изд. Дом «Гиперион». С. 275.

[32] Мандельштам О. Скажи мне, чертежник пустыни//Мандельштам О. Полн. собр. соч. и писем в 3-х т. Т. 1. СПб., 2017. Изд. Дом «Гиперион». С. 163.

[33] Мандельштам О. Путешествие в Армению//Мандельштам О. Полн. собр. соч. и писем в 3-х т. Т. 2. СПб., 2017. Изд. Дом «Гиперион». С. 275.

[34] Мандельштам О. Разговор о Данте // Мандельштам О. Полн. собр. соч. и писем в 3-х т. Т. 2. СПб., 2017. Изд. Дом «Гиперион». С. 171.

[35] Мандельштам О. Новеллино // Мандельштам О. Полн. собр. соч. и писем в 3-х т. Т. 1. СПб., 2017. Изд. Дом «Гиперион». С.

[36] Цитата в этом переводе, естественно, приведена в комментарии к стихотворению: Мандельштам О. Скажи мне, чертежник пустыни // Мандельштам О. Полн. собр. соч. и писем в 3-х т. Т. 1. СПб., 2017. Изд. Дом «Гиперион». С. 555. С примеч. Лозинского: «Около Вероны раз в год устраивались состязания в беге… Победитель получал отрез зеленого сукна…».

Итальянский оригинал выглядит так:
«Poi si rivolse, e parve di coloro / che corrono a Verona il drappo verde / per la campagna; e parve di costoro / quelli che vince, non colui che perde.» (Inferno XV, 121–124).

[37] Таким образом получается, что и «…до оскомины ЗЕЛЁНАЯ долина» в стихотворении «Канцона» – это не только провиденциальный пейзаж Иудеи, увиденный поэтом через ее «младшую сестру» Армению, но и еще один яркий след того самого Дантовского образа из заключительных терцин 15-ой песни Ада, «пересказанного» Мандельштамом на свой лад, а точнее – созданного им «заново» средствами его собственной поэтики.

[38] См. выше здесь, главка 5. В обширнейшей специальной монографии Пановой Л. Итальянясь, русея: Данте и Петрарка в художественном дискурсе Серебряного века от символистов до Мандельштама. М, РГГУ. 2019., вслед за К. Тарановским стихи памяти Андрея Белого комментируются при помощи демонстрации двойственности текста Данте и библейских (Ветхозаветных) сюжетов.

[39] Концовка мандельштамовской статьи «Слово и культура» (1921), буквально декларирующая метод работы поэта, выглядит так (с небольшими сокращениями):

«Ныне происходит как бы явление глоссолалии. В священном исступлении поэты говорят на языке всех времен, всех культур. Нет ничего невозможного. [В том числе – и уровнять в правах историю и культуру иудейскую со всеми прочими великими культурами! – П.К.] <…> Всё доступно: все лабиринты, все тайники, все заповедные ходы. Слово стало не семиствольной, а тысячествольной цевницей, оживляемой сразу дыханьем всех веков. В глоссолалии самое поразительное, что говорящий не знает языка, на котором говорит. Он говорит на совершенно неизвестном языке. И всем и ему кажется, что он говорит по-гречески или по-халдейски. [Например, каббалистическая Книга Зоар написана, в основном, как раз «по-халдейски», то есть, – по-арамейски. – П.К.]

<…> [Для синтетического поэта современности] вся сложность старого мира – та же пушкинская цевница. В нем поют идеи, научные системы, государственные теории так же точно, как в его предшественниках пели соловьи и розы.». Мандельштам О. Слово и культура // Мандельштам О. Полн. собр. соч. и писем в 3-х т. Т. 2. СПб., 2017. Изд. Дом «Гиперион». С. 46.

[40] Мандельштам О. Слово и культура // Мандельштам О. Полн. собр. соч. и писем в 3-х т. Т. 1. СПб., 2017. Изд. Дом «Гиперион». С.80–81.

[41] Мозельские вина называют напитком богов – Göttertrank. О них писал Гёте по следам своего путешествия в 1792 г. по реке Мозель от Трира до Кобленца, хваля их как «превосходнейший сок» – «köstlicher Saft». У Клейста: «der Saft der Reben» – «сок виноградной лозы».

[42] Мандельштам О. Еще он помнит башмаков износ // Мандельштам О. Полн. собр. соч. и писем в 3-х т. Т. 1. СПб., 2017. Изд. Дом «Гиперион». С. 200–201.

[43] Приношу благодарность Леониду Кацису за указание на несомненную связь этой метафоры со знаковой статьей Х.Н. Бялика «Под оболочкой языка», опубликованной по-русски в литературно-художественном сборнике «Сафрут», выпущенном берлинским издательством Зальцмана в 1922 году.

[44] Подробнее о сложной метафизической символике ивритского (или иврито-арамейского) письма в еврейской каббале см., напр., здесь:  — примерно посередине текста, начиная со слов: «В Торе есть буквы, огласовки, знаки кантелляции и коронки над буквами.»

[45] Мандельштам О. Египетская марка//Мандельштам О. Полн. собр. соч. и писем в 3-х т. Т. 2. СПб., 2017. Изд. Дом «Гиперион». С. 244.

[46] Леонид Кацис отметил в книге «Осип Мандельштам: мускус забот иудейства». Мосты культуры, М., 2002. С. 318), что здесь, вероятно, речь идет не о знаменитом Франце Шуберте, а о еврее по имени Камилл Шуберт из оперных статей Гейне.

[47] В чисто музыкальном аспекте эти строки разбирал, в частности, музыковед: Кац Б. Из заметок о «нотном отступлении» в «Египетской марке» Осипа Мандельштама // Русско-французский разговорник, или / ou Les Causeries du 7 septembre: Сборник статей в честь В.А. Мильчиной. — М.: Новое литературное обозрение, 2015. С. 398–432.

[48] Подробнее о знаках кантелляции в еврейской каббале см. здесь:
Из сетевого цикла «Уроки Знания» Рава Хаима Бурштейна. Урок №38 – Качества мудрецов. Мощь Знания и гибкость тростника:

«Кроме букв, каждое душевное качество человека содержит и огласовки, знаки кантелляции и коронки над буквами. Они соотносятся с «телом» каждого из качеств так же, как дух и душа соотносятся с физическим телом. У каждого душевного качества есть тело, дух и душа. Человек обладает особым чувством, позволяющим ему решать, как использовать не только каждое из своих качеств, то есть буквы, но и его огласовки, знаки кантелляции и коронки. Человек способен определить какая мелодия соответствует каждому из качеств. Все душевные свойства необходимо смягчить и утончить огласовками и знаками кантелляции, чтобы каждое из них озвучивала верная и подходящая ему мелодия. Если же прочесть только буквы, не сопровождая их соответствующей мелодией, качество проявится во всей его жесткости.»

[49] וַיָּבֹאוּ עַד-נַחַל אֶשְׁכֹּל, וַיִּכְרְתוּ מִשָּׁם זְמוֹרָה וְאֶשְׁכּוֹל עֲנָבִים אֶחָד, וַיִּשָּׂאֻהוּ בַמּוֹט, בִּשְׁנָיִם … (במדבר יג, כג).

[50] Мандельштам О. Не развалины — нет! – но порубка могучего циркульного леса//Мандельштам О. Полн. собр. соч. и писем в 3-х т. Т. 1. СПб., 2017. Изд. Дом «Гиперион». С. 128

[51] בָּרוּךְ אַתָּה ה’ אֱלֹהֵינוּ מֶלֶךְ הָעוֹלָם בּוֹרֵא פְּרִי הַגָּפֶן. (סידור).