ЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНА

Большая часть наших когнитивных процессов основана на подсознательной деятельности, происходящей вне нашего ведома. Мы видим мир целостным (пейзаж на фоне объекта и линия горизонта за ним) и не затрачиваем на это усилий потому, что зрительное восприятие, соединяющее вместе отдельные элементы зрительного образа, работает, не задействуя сознание. В результате, многие исследователи мозга убедились, что большинство мыслительных процессов проходят мимо нашего внимания, а мы осознаем только их конечный результат.

 Эрик Кандель

ГЛАВЫ ИЗ КНИГИ «В ПОИСКАХ ПАМЯТИ»

Перевод с английского Александра Колотова

(окончание. Начало в №3/2021)

Часть 5

Для многих еще не понятых аспектов человеческой природынет даже
адекватных моделей. Предположив, что мораль доступна только богам
и рассматривая человека, как модель бога, мы, изучая себя,
приблизимся к пониманию Божества.
Сидней Бреннер, Нобелевская лекция, 2002.

Глава 27. Биология и возрождение психоаналитической мысли

Возникший в начале ХХ в. психоанализ совершил революцию в подходе к психике и психическим расстройствам. Всеобщее увлечение психоанализом многократно возросло в середине столетия, когда беженцы из Германии и Австрии принесли его в США.

Студентом в Гарварде я разделял этот энтузиазм потому, что психоаналитический метод обладал способностью объяснять феномены мышления, и потому, что он был связан с культурной жизнью Вены начала века, которой я восхищался и которой мне так недоставало. В семье Анны Крис я особенно ценил бережно сохранявшиеся отблески венской жизни 1930х годов. Там обсуждали Die Neue Freie Presse («Новая свободная пресса») — главную венскую газету, которая, впрочем, по словам Крисов, не была ни особенно новой, ни особенно свободной, и вспоминали страстные, яростные лекции Карла Крауса, критика и лингвиста, перед которым я преклонялся. Краус гневно клеймил венское ханжество и предрекал в своей великой пьесе «Последние дни человечества» грядущие события, включая и мировую войну, и Холокост.

Однако, к 1960 году, когда я начал проходить клиническую практику по психиатрии, мое увлечение прошло. Женитьба на Дениз, занимавшейся эмпирической социологией, и опыт моих исследований — сначала в Колумбийском университете у Гарри Грундфеста, потом в лаборатории Уэйда Маршалла в Национальном Институте Психического Здоровья — все это охладило мой энтузиазм. Меня по-прежнему восхищал свойственный психоанализу гибкий и разветвленный подход к мышлению, но я был разочарован тем, насколько мало продвинулся психоанализ в направлении опытной проверки своих идей. Я также разочаровался в преподавателях. В работе ими в основном двигали близкие и понятные мне соображения гуманности, но они редко выказывали подлинный интерес к науке. Я чувствовал, что психоанализ движется вспять, в донаучную фазу развития, и тянет за собою психиатрию.

После Второй Мировой войны психиатрия под воздействием психоанализа превратилась из экспериментальной научной дисциплины, тесно связанной с неврологией, в узкую специальность, сосредоточенную на искусстве психотерапии. В 1950‑х академическая психиатрия утратила связь с биологией и экспериментальной медициной и постепенно опустилась на уровень лечебной отрасли, опирающейся на психоаналитические теории. Трудно объяснить, почему, но она не интересовалась ни опытными данными, ни мозгом как органом мыслительной деятельности. За это же время медицина, напротив, прошла путь от врачебного искусства к науке, основанной на редукционистском подходе, апробированном сперва в биохимии, а потом и в молекулярной биологии. Я был свидетелем этой эволюции, она совершалась, когда учился на медицинском факультете, и я не мог не заметить особое положение, занятое психиатрией среди медицинских наук.

Психоанализ предложил новый метод исследования ментального состояния пациентов, построенный на сочетании свободных ассоциаций с их интерпретацией. Фрейд учил психиатров внимательнее, чем раньше, выслушивать пациента. Он подчеркивал зависимость делаемых выводов от явного и скрытого смысла в высказываниях больных. Он предложил исходную схему для интерпретации того, что иначе могло бы показаться набором не связанных между собой данных.

Этот подход обладал такой новизной и мощью, что не только сам Фрейд, но и любой творчески мыслящий психоаналитик мог утверждать, что психоаналитический контакт между врачом и пациентом — это наилучшая возможность для научного взгляда на мыслительную, особенно на подсознательную деятельность мозга. Действительно, вначале психоаналитики сделали множество полезных и неожиданных наблюдений, обогатив наше понимание уже одним тем, что начали вслушиваться внимательно в речь больных и проверяли базовые идеи психоанализа (например, о детской сексуальности), исследуя развитие нормальных детей. Примерами других открытий могут служить разнообразие типов бессознательных и внесознательных ментальных процессов, сложность поведенческих мотиваций, трансляция (перенос прошлого опыта на текущие условия жизни пациента), сопротивление (подсознательная склонность противиться усилиям врача, направленным на изменение поведения больного).

Но через шестьдесят лет после появления на свет психоанализ исчерпал большую часть своего творческого потенциала. К 1960 году даже мне, вчерашнему студенту, стало ясно, что ничего нового от наблюдения за отдельными пациентами и выслушивания их исповедей ждать более не приходится. Исторически, психоанализ претендовал на построение эмпирически проверяемой науки о мышлении. На практике же его методы редко соответствовали научным критериям. Он не сумел выработать надежную систему экспериментальной проверки предположений, предпочитая генерировать новые идеи, а не проверять старые. В результате, психоанализ не достиг успехов, сравнимых с успехами психологии и медицины. Он двинулся по ложному пути. Вместо того, чтобы сконцентрироваться на направлениях, доступных эмпирической проверке, психоанализ развивался вширь, вторгаясь в лечение физических и ментальных расстройств, для которых попросту не был предназначен.

Психоанализ изначала использовался для лечения так называемых невротических заболеваний: фобий, навязчивых идей, истерии и паники. Постепенно в его орбиту были вовлечены чуть ли не все психические болезни, включая депрессию и шизофрению. К концу 1940‑х гг. многие психиатры, опираясь на успешный опыт лечения солдат, вернувшихся с войны с расстроенной психикой, уверовали, что психоаналитические методы сумеют помочь во всех тех случаях, когда болезнь с трудом поддается лекарственному лечению. Повышенное кровяное давление, астма, язва желудка, язвенный колит попали в разряд психосоматических, т.е. вызванных конфликтами в подсознании, болезней. К 1960 году теория психоанализа сделалась для множества психиатров господствующей моделью для понимания всех психических болезней, а заодно и многих других.

Такое расширение внешне укрепило позиции психоанализа в диагностической и лечебной работе; на самом же деле, оно подорвало эффективность психиатрии и усложнило для нее продвижение к становлению, как опытной дисциплины, опирающейся на биологию. Когда Фрейд в 1894 году задался вопросом о взаимодействии подсознания и поведения, он хотел создать экспериментальную психологию и сформулировать нейронную модель поведения, но, из-за незрелости науке о мозге в то время, оставил биологическое моделирование и перешел к вербальному описанию субъективных переживаний. Когда я начал в Гарварде стаж по психиатрии, биология уже совершила важнейшие прорывы в понимании высших мыслительных функций — но многие психоаналитики в ответ заняли еще более резкую позицию, чем раньше, заявляя, что психоанализ не имеет отношения к биологии.

С таким равнодушием, чтобы не сказать пренебрежением, к биологии я столкнулся во время резидентуры. Хуже того, психоаналитики в целом не понимали ни важности проведения объективных экспериментов, ни даже необходимости устранять влияние экспериментатора. В смежных областях медицины влияние исследователя блокировалось т.н. слепыми экспериментами, когда сам экспериментатор не знает, кто из пациентов получает лечение, а кто попал в контрольную группу. Данные, собираемые на психоаналитических сеансах, почти всегда засекречены, а высочайшее значение придается замечаниям, ассоциациям и умолчаниям пациента, его манере держать себя, менять позу и пр. Конечно, сохранение тайны необходимо для доверия, завоевать которое стремится психоаналитик, но тут-то и лежит главная трудность. Почти всегда единственным свидетельством оказывается субъективная запись психоаналитика, фиксирующая, что, по его мнению, случилось или не случилось с больным.  Такие отчеты не принимаются в науке за доказательство — но психоаналитиков не тревожит субъективность их записей.

Едва приступив к резидентуре, я понял, что психоанализ можно колоссально обогатить, объединив усилия с биологией. Больше того, я думал, что если биология двадцатого века сумеет ответить на древние вопросы о человеческом сознании, ее ответы окажутся богаче и значимее как раз в сотрудничестве с психоанализом. Такое сотрудничество укрепило бы научный фундамент психоанализа. Я был уверен тогда, и еще более уверен теперь, что биология сумеет найти физическую основу отдельных мыслительных феноменов, составляющих сердцевину психоанализа, как-то: подсознательные процессы, психический детерминизм, говорящий о том, что никакой поступок или оговорка не являются целиком случайными или произвольными, роль подсознательного в психопатологии, т.е. подсознательное связывание разнесенных во времени психологических событий, и, наконец, даст объяснение целительному воздействию психоанализа. Меня, с моим увлечением биологией памяти, манила особенно мысль о том, что психотерапия, которая, как минимум, отчасти воздействует через создание обстановки, где человек учится изменять себя, неизбежно должна вести к структурным изменениям мозга, и мы уже сегодня могли бы эти изменения оценивать напрямую.

К счастью, не все психоаналитики считают экспериментальный метод чуждым и бесполезным. За сорок лет после моего прохождения клинического стажа заметно набрали силу два направления. Одно выражается в настойчивом требовании, чтобы психотерапия опиралась на надежные данные. Второе, требующее гораздо бóльших усилий, пытается свести воедино психоанализ и нарождающуюся биологию сознания.

Первое, по-видимому, ярче всего представлено Аароном Беком из Пенсильванского университета. Под влиянием современной когнитивной психологии Бек обнаружил, что когнитивная мажоранта пациента, т.е. его способ воспринимать, представлять, обдумывать внешний мир, есть ключ ко многим расстройствам, таким, как депрессия, паранойя, навязчивые идеи. Выделяя роль когнитивного строения личности и ее активного эго, Бек продолжает линию, развивавшуюся Гейнцем Гартманом, Эрнстом Крисом и Рудольфом Левенштейном.

Упор, сделанный Беком на роли сознания в психических расстройствах, несет в себе заряд существенной новизны.

Традиционный психоанализ все психические болезни сводил к конфликтам внутри подсознания. В 1950‑х, когда Бек начинал исследования, депрессия, к примеру, считалась проявлением «переориентированного гнева». Фрейд утверждал, что больные депрессией испытывают ненависть и ярость к тем, кого любят. Поскольку больной не может справиться с отрицательными эмоциями, направленными на кого-то, кого он высоко ставит, ценит и в ком нуждается, он подавляет эти эмоции и бессознательно обращает их против себя. Гнев и ненависть, направленные на самого себя, приводят к заниженной самооценке и комплексу неполноценности.

Бек проверил идею Фрейда, сравнив сны пациентов, страдавших и не страдавших депрессией. Выяснилось, что больные депрессией выказывают не больше, а меньше агрессивности. Внимательно выслушивая больных, Бек обнаружил, что больным депрессией свойственна не враждебность, а отрицательное смещение оценок в отношении к жизни. Они предъявляют к себе завышенные требования, бурно реагируют на каждую неудачу, обвиняют во всем себя, не ждут ничего хорошего в будущем. Этот искаженный образ мышления есть не симптом, отражающий конфликт в глубине подсознания, а, наоборот, решающий фактор в развитии и углублении депрессивного состояния. Бек смело предположил, что, выявляя и борясь с негативными убеждениями, мыслями и поведением, врач сумеет помочь больному в замещении их здоровыми, позитивными, причем личностные факторы и определяющие их подсознательные конфликты здесь не важны.

С целью клинической проверки своих идей Бек обращал внимание пациентов на их же собственный опыт, поступки и достижения, которые вступали в противоречие с подавленным настроением и компенсировали отрицательную установку. Он обнаружил, что состояние больного часто улучшается с удивительной быстротой, и для достижения результата достаточно считанного числа сеансов. Развивая достигнутый успех, Бек разработал системный метод быстрого психологического лечения депрессий, сосредоточившись не на конфликтах в подсознании пациента, а на его самоотраженной манере восприятия и искаженном образе мышления.

Бек с сотрудниками начали клинические опыты по оценке эффективности новой терапии, сравнивая эффект от ее применения с эффектом от применения плацебо и антидепрессантов. Выяснилось, что когнитивно-бихевиористское лечение больных, страдающих депрессией легкой и средней тяжести, как правило, не менее эффективно, чем антидепрессантные препараты. В отдельных случаях метод предотвращал рецидивы надежнее, чем лекарства. В дальнейших экспериментах когнитивно-бихевиористская терапия успешно применялась в лечении истерии, потери аппетита, навязчивых идей, приступов паники, посттравматических расстройств, антисоциальных фобий.

Вслед за Беком, Джеральд Клерман и Мирна Вейсман разработали другой научно обоснованный метод экспрессной психотерапии, направленный на выправление ошибочных убеждений пациента и изменение его коммуникативности путем расширения контактов с другими людьми. Подобно когнитивно-бихевиористской психотерапии, метод доказал свою состоятельность в контролируемых опытах по лечению легкой и средней депрессии и был включен в практические руководства. Межличностная терапия предпочтительна в ситуативных кризисах, напр., потеря супруга или ребенка, тогда как когнитивно-бихевиористская — в лечении хронических расстройств. Наконец, Питер Сифниус и Хабиб Даванлу разработали пока еще не подвергнутый всесторонней проверке третий метод ускоренной терапии — быструю динамическую терапию, нейтрализующую системы защиты и сопротивления пациента, а Отто Кернберг ввел в употребление психотерапию, сосредотачивающую усилия на переносе (трансляции).

В отличие от традиционного психоанализа, все эти четыре экспресс-метода терапии накапливают экспериментальные данные с тем, чтобы определить реальную эффективность воздействия. Как следствие, методы проведения экспрессной и даже долгосрочной психотерапии кардинально изменились, сдвинув всю область по направлению к эмпирическому обоснованию и строгим выводам.

Долгосрочный эффект новых методов психотерапии пока что не вполне ясен. Они приносят и терапевтические, и научные плоды в течение от пяти до пятнадцати сеансов, но улучшение состояния больного не всегда закрепляется надолго. Для достижения прочных результатов лечение должно иной раз длиться от одного до двух лет — может быть, из-за того, что лечение симптомов без обращения к вызывающим их причинам, все-таки, не гарантирует эффективности. С научно-критической точки зрения, приходится учитывать также то, что Бек и другие сторонники новых методов терапии вышли из традиционного психоанализа, не получив навыка планирования биологических экспериментов. За редкими исключениями, последователи новых методов психотерапии все еще не обратились к биологии для отыскания скрытых от глаза причин наблюдаемого поведения.

К психотерапии нужно идти сегодня от биологии.

Еще совсем недавно не было, по существу, ни биологически обоснованных методов проверки психодинамических идей, ни методов для сравнения эффективности различных психотерапевтических методик. Сочетание экспрессной психотерапии с картографированием мозга должно дать именно то, чего нам недостает: путь к обнаружению связи ментальной динамики с работой живого мозга. Ведь если результат терапии не исчезает со временем, то неизбежно напрашивается вывод, что разные методы лечения приводят к разным структурным изменениям в мозгу — в точности, как прочие виды обучения.

Как показало изучение навязчивых неврозов, идея применить картографирование мозга для оценки разных методов терапии не является фантастической выдумкой. Причину навязчивого невроза уже давно ищут в расстройстве таламуса, лежащего в глубине мозга и играющего ключевую роль в изменениях поведения. Одна из подструктур таламуса, т.н. хвостатое ядро, служит первичным реципиентом информации, приходящей из кортекса и других частей мозга. Картографирование показало, что навязчивый невроз связан с усиленным метаболизмом в хвостатом ядре. Льюис Бакстер-младший с коллегами из Калифорнийского университета в Лос-Анжелесе обнаружили, что когнитивно-бихевиористская терапия излечивает навязчивые неврозы. Существует и медикаментозное лечение, нацеленное на замедление переработки серотонина: и психотерапия, и лекарства тормозят метаболизм в хвостатом ядре.

Обследование пациентов, страдающих депрессией, как правило, обнаруживает пониженную активность в префронтальном кортексе в сочетании с повышенной активностью в вентральной зоне. Опять-таки, картину выравнивают как психотерапия, так и лекарственные препараты. Если бы картографирование мозга было доступно в 1895 году, когда писался «Проект программы научной психологии», психоанализ мог бы развиваться иначе, не потеряв связи с биологией, необходимость которой подчеркивал Фрейд. В этом смысле, соединение картографирования мозга и психотерапии есть, по сути, «вертикальный» подход к исследованию сознания, реализующий научную программу Фрейда.

Иными словами, уже сейчас к услугам психоаналитиков имеется четыре вида экспресс-терапии, и изучение работы мозга дает научные методы для их классификации. В принципе, не исключено, что все эффективные методы психотерапии сводятся к однотипным молекулярно-физиологическим механизмам. Но может быть, и даже скорее всего, наоборот — разные виды психотерапии достигают цели через различные мозговые механизмы. Психотерапия, как и лекарства, может сопровождаться нежелательными побочными эффектами. Опытная проверка дала бы нам максимум безопасности и надежности в использовании психотерапии, как это делается с лекарствами, включая прогноз на применение конкретного метода и рекомендации по наиболее эффективному лечению для каждого конкретного пациента.

———

Сочетание экспрессной психотерапии с картографированием мозга позволило бы, наконец, психоанализу сделать серьезный вклад в науку о мышлении, и чем раньше это произойдет, тем лучше. В медицине ощущается острая необходимость в эффективных способах лечения психических заболеваний легкой и средней степени тяжести. По данным Рональда Кесслера из Гарвардского университета, почти половина населения так или иначе сталкивалась с психическими расстройствами. Многие из них получали медикаментозное лечение. Лекарства имеют в психиатрии первостепенную значимость, но у них есть побочное действие. Хуже того, лекарства зачастую не действуют. Многие пациенты извлекают больше пользы из сочетания лекарств с психотерапией, и на удивление многие прекрасно обходятся одной только психотерапией.

В книге «Расстроенное сознание» Кей Джемильсон сравнивает преимущества обоих способов лечения даже при серьезном заболевании, в ее случае — маниакально-депрессивном психозе. Лечение препаратом лития снижало интенсивность ужасных приступов и позволяло обходиться без госпитализации, спасало жизнь, удерживая от попыток самоубийства, позволило применить долгосрочную психотерапию. «Но, — пишет она, — психотерапия потрясающе помогает. Она приводит расстроенный ум в определенный порядок, укрощает кошмарные мысли и чувства, учит самоконтролю, дает надежду, позволяет извлекать уроки из происшедшего. Таблетки к нормальной жизни не возвращают».

Меня особенно привлекает у Джемильсон ее взгляд на психотерапию, как на процесс обучения, который позволяет ей связать воедино разрозненные нити переживаний, из которых состоит жизнь. Ведь именно память связывает нашу жизнь в нечто цельное. Когда психотерапию начнут беспристрастно изучать на предмет ее эффективности, когда ее результаты будут подвергнуты биологическому анализу, мы сможем по-новому посмотреть на многое, относящееся к памяти и сознанию. Мы сможем продвинуться в понимании того, как разные стереотипы мышления воздействуют на наше восприятие мира и наше поведение в нем.

В равной степени, к более глубокому пониманию человеческого поведения приведет редукционистский подход в психоанализе. Важнейшие шаги в этом направлении были сделаны при изучении развития ребенка — тема, которой увлекался Эрнст Крис. Анна Фрейд, талантливая дочь своего отца, исследовала травмирующее воздействие разрушения семей в ходе Второй Мировой войны. Она первая собрала убедительные доказательства важности тесных связей между детьми и родителями при стрессовых обстоятельствах. Дальнейшие исследования проводил нью-йоркский психоаналитик Рене Шпитц, который сравнивал две группы детей, лишенных матерей. В первой группе дети росли в приюте под присмотром воспитательниц, из расчета по семь детей на каждую. Дети из другой группы росли в приюте возле женской тюрьмы и каждый день, хоть ненадолго, виделись с матерями. Через год дети из первой группы сильно отставали от детей из второй группы — они были замкнутыми, унылыми, апатичными. Эти результаты стали классическими и были опубликованы в многотомном «Детском психоанализе» под редакцией Анны Фрейд, Гайнца Хартмана и Эрнста Криса, пионеров в приложении психоанализа к детям.

Исходя из того, что редукционистский подход ведет к лучшему пониманию психологических процессов, Гарри Харлоу из Висконсинского университета распространил тот же метод на животных. Новорожденные обезьяны, прожившие от полугода до года в изоляции и вновь подсаженные в общую клетку, были физически здоровы, но абсолютно неадекватны. Они забивались в угол и там раскачивались взад и вперед, как дети, страдающие аутизмом. Они не вступали в контакт с другими обезьянами, не играли, не дрались, не проявляли интереса к противоположному полу. Такая же изоляция, перенесенная ими в более старшем возрасте, ни на что не влияла. Следовательно, у обезьян, как и у людей, есть критический период для развития способности к общению.

Харлоу, далее, обнаружил, что синдром можно смягчить, если дать изолированной обезьянке «суррогат матери» — деревянную куклу, обтянутую материей. Наличие такой куклы инициировало развитие чувства нежности, но этого было недостаточно для полностью компенсированного поведения. Нормальное поведение развивалось только если в дополнение к кукле обезьянка проводила несколько часов в день в компании с другой обезьянкой того же возраста, которая жила в коллективе.

Работы Анны Фрейд, Шпитца и Харлоу были обобщены Джоном Баулби. Он сформулировал положение, согласно которому беспомощный младенец поддерживает близость со своим покровителем при помощи набора эмоциональных или мотивационных реакций, названных им «механизмом привязанности». Баулби предположил, что механизм привязанности — это встроенная инстинктивная или мотивационная структура, весьма похожая на голод и жажду и формирующая процессы запоминания у ребенка и направляющая их на поиск близости и контакта с матерью. С точки зрения эволюции, механизм привязанности, безусловно, повышает шансы детеныша на выживание, поскольку позволяет ему использовать для организации жизненного процесса не свой, незрелый пока еще мозг, а развитые мозговые функции взрослой особи. Зеркальным отражением детского механизма привязанности служит эмоциональная реакция родителя на поступающие от ребенка сигналы. Родительская реакция усиливает и поддерживает положительные эмоциональные состояния ребенка, а отрицательные смягчает. Это повторяющееся взаимодействие кодируется в процедурной памяти в виде набора схем, повышающих безопасность молодняка.

Описанные выше теории развития проверяются сейчас на мышах с измененным генотипом, с целью еще более глубокого проникновения в сущность взаимодействия детей с родителями.

Есть уже и другие экспериментальные способы проверки психоаналитических методов.  Можно, например, различать процедурные, или неявные, процессы, проецирующиеся в нашу память для перцепционных и моторных навыков, и два других типа бессознательных ментальных процессов: динамическое подсознание, имеющее дело с конфликтами, сексуальными импульсами, подавленными мыслями и стремлениями, и предсознательное подсознание, занятое прогнозами и планированием и имеющее прямой выход в сознание.

Биологический подход к идеям психоанализа должен, в принципе, заниматься всеми тремя типами подсознательных процессов. Один из путей, о котором я буду говорить в следующей главе — это сравнение образов деятельности, инициируемой сознанием или подсознанием, через локализацию используемых ими частей мозга. Большая часть наших когнитивных процессов основана на подсознательной деятельности, происходящей вне нашего ведома. Мы видим мир целостным (пейзаж на фоне объекта и линия горизонта за ним) и не затрачиваем на это усилий потому, что зрительное восприятие, соединяющее вместе отдельные элементы зрительного образа, работает, не задействуя сознание. В результате, многие исследователи мозга, включая самого Фрейда, убедились, что большинство мыслительных процессов проходят мимо нашего внимания, а мы осознаем только их конечный результат. Этот же принцип, по-видимому, справедлив и в приложении к нашей свободе воли.

Соединение биологии с психоанализом должно повысить роль психиатрии в современной медицине и побудить практикующих психоаналитиков к объединению сил в создании современной науки о мышлении. Конечная цель этого слияния — объединить редукционистский подход, движущий прогрессом биологии, с гуманистическим устремлением психиатрии и психоанализа, познать человеческое сознание. Именно это, в конечном счете, есть цель науки о мозге: объединить физические и биологические исследования мира с проникновением в глубинные структуры человеческого мышления и опыта.

Часть 6

Кто любит Вену по-настоящему, живет не своей памятью. С горьким и сладким привкусом ностальгии он вспоминает то, чего никогда не было, и Вена — та, которой никогда не было, — становится прекраснейшим городом во вселенной.
Орсон Уэллес, «Вена, 1968».

Глава 29. В Вену через Стокгольм

Утром Судного Дня 9 октября 2000 года, в четверть шестого меня разбудил телефонный звонок. Телефон стоял с той стороны кровати, на которой спала Дениз. Она сняла трубку и передала ее мне, попутно наградив тычком в бок:

— Эрик, из Стокгольма звонят. Наверняка тебя, не меня же!

Звонил генеральный секретарь Нобелевского Комитета Ханс Йорнвал. Я, застыв и не шевелясь, выслушал его слова про то, что я награжден Нобелевской премией в области физиологии и медицины за исследования прохождения сигналов по нервной системе, и что я разделю премию с Арвидом Карлсоном и моим многолетним другом Полем Грингардом. Все это казалось чем-то нереальным.

Решения Нобелевского комитета, наверное, относятся к числу наиболее крепко охраняемых секретов в мире. Утечек информации, практически, не случается, и невозможно заранее предсказать, кто станет лауреатом в наступающем октябре. Конечно, мало кто из получающих премию совсем ни о чем не подозревает. Часто возможные претенденты предполагают, что их кандидатуры обсуждаются — хотя бы уж потому, что коллеги начинают обсуждать такую возможность. Более того, Каролинский институт организует время от времени симпозиумы с целью пригласить в Стокгольм ведущих биологов мира. Я был на таком симпозиуме совсем недавно, и все же не ожидал звонка. Слишком многие выдающиеся ученые, вполне достойные премии, чьи имена находятся у всех на устах, так никогда и не становятся лауреатами, и мне казалось маловероятным, что выберут именно меня.

Еще не отрешившись от сомнений, я не нашел ничего лучшего, как просто сказать спасибо. Йорнвал велел мне никуда не звонить до шести часов, пока не проинформируют прессу. После чего, сказал он, я могу звонить, кому захочу.

Дениз забеспокоилась. Я, не шевелясь, лежал с телефонной трубкой у уха в течение нескончаемо долгого времени. Я редко впадал в такое состояние ступора, и она испугалась, что я разволновался из-за каких-нибудь новостей. Когда я повесил трубку и объяснил ей, в чем дело, она обрадовалась вдвойне, во-первых, за мою премию, и во-вторых, что я жив, цел и невредим. Потом она сказала:

— Послушай, еще совсем рано. Может, поспишь?

— Ты что, смеешься? — спросил я. — Как я могу сейчас уснуть?

Я добросовестно выждал полчаса и начал звонить. Я позвонил нашим детям, сыну Полю и дочке Минуш, разбудив ее посреди ночи на западном побережье. Я позвонил Полю Грингарду, поздравив его с совместной нашей удачей. Я позвонил друзьям из Колумбийского университета, не только чтобы поделиться известием, но и предупредить о пресс-конференции, которая наверняка состоится во второй половине дня. Я понимал, что несмотря на то, что это был Судный День — главный еврейский праздник в году, пресс-конференцию отменить нельзя.

Я не успел сделать самые неотложные звонки, когда позвонили в дверь и, к моему радостному изумлению, на пороге показались Том Джессел и его жена Джейн Додд с тремя дочерьми, наши соседи по Ривердейлу, с бутылкой вина в руках. Хотя время для вина было раннее, они стали желанными гостями для нас: туман Нобелевской страны чудес начал чуть-чуть рассеиваться. Дениз пригласила их позавтракать вместе с нами, что мы и осуществили наперекор взбесившемуся телефону.

Звонили все: с радио, с телевидения, из газет, просто друзья. Больше всего меня позабавил звонок из Вены. Мне сообщили, что Австрия гордится еще одним австрийцем-лауреатом. Пришлось им напомнить, что премию присудили американцу. Звонок из пресс-центра университета известил, что пресс-конференция состоится в час тридцать в актовом зале.

По дороге я зашел в нашу синагогу, произнести молитву и поделиться радостью, а оттуда прямо направился в лабораторию, где мне уже успели организовать торжественную встречу. Я был ошеломлен! Я обошел всех, благодаря каждого и повторяя, что я рассматриваю Нобелевскую премию, как общую награду за нашу работу.

На пресс-конференции меня встретили овацией сотрудники факультета. Здесь же были руководители университетской науки. Декан медицинского факультета Дэвид Гирш коротко представил меня журналистам, и я первым делом выразил благодарность университету и моей семье. Затем я объяснил в немногих словах суть моих разработок. В последующие дни ко мне пришло больше тысячи электронных и обычных писем, телефон звонил, не переставая. Объявились те, с кем я не встречался десятилетиями; девочки, за которыми я в школе ухаживал, внезапно обнаружили ко мне свежий интерес. Во всей этой бестолочи и суматохе неожиданной удачей оказалось мое согласие, данное еще несколько месяцев назад, выступить 17 октября в Италии, в Падуанском университете с лекцией, посвященной уважаемому всеми профессору Массимилиано Алоизи. Для нас с Дениз это был прекрасный повод сбежать от суеты. В Падуе мы, наконец, смогли посетить часовню Скровеньи с великолепными фресками Джотто. Заодно я организовал поездку из Падуи в Турин, где выступил с пленарным докладом и где мне присвоили почетную степень.

В Падуе и в Венеции, куда мы заехали ненадолго, мы выбирали платье для Дениз к торжественной церемонии вручения премии. Удача нам улыбнулась в Турине: Дениз посоветовали обратиться к модельеру Адрианне Пастрони, Дениз понравились ее модели, и она купила несколько платьев.

Я очень люблю Дениз и бесконечно благодарен ей за то, что она неустанно поддерживала меня и мою работу во время всей нашей совместной жизни. Перед ней открывалась блестящая карьера в эпидемиологии в Колумбийском Университете, и я понимал, что она пожертвовала карьерой и досугом, чтобы нести груз, свалившийся на нее из-за моей маниакальной увлеченности работой.

29 ноября, накануне отлета в Стокгольм, шведский посол пригласил семерых американских лауреатов с супругами в Вашингтон, чтобы они познакомились друг с другом. Программа включала прием в Белом Доме, где президент Клинтон, заполнявший собой Овальный кабинет целиком, обсуждал проблемы макроэкономики с лауреатами по экономике, фотографировался со мной, с Дениз и со всеми другими приглашенными. Он вот-вот оставлял президентский пост и увлеченно рассказывал о своих обязанностях, все время возвращаясь к тому, что хорошо умеет расставлять людей перед фотокамерой и, может быть, откроет совместный бизнес с фотографом Белого Дома. После Овального кабинета состоялся обед в шведском посольстве, где мы с Дениз беседовали с лауреатами в других областях.

Нобелевская премия обязана своим возникновением необыкновенной прозорливости одного человека, Альфреда Нобеля. Рожденный в Стокгольме в 1833 году, он уехал оттуда в возрасте девяти лет и приезжал потом туда только для коротких визитов. Он бегло говорил по-шведски, по-немецки, по-английски, по-французски, по-русски, по-итальянски, но нигде не чувствовал себя дома. У него было больше 300 патентов: он был блестящим изобретателем и до конца жизни не потерял глубокого интереса к науке.

Изобретением, сделавшим его миллионером, стал динамит. В 1866 году он обнаружил, что жидкий нитроглицерин, пропитав определенный вид силикатированной породы (кизильгур), теряет нестабильность. Тогда он ему можно придавать форму стержней, и он делается безопасен в использовании, требуя для взрыва специального детонатора. Динамитные палочки обеспечили добычу полезных ископаемых и проложили дорогу к небывалому расширению строительных работ в девятнадцатом веке. Динамит, с легкостью смещавший огромные массы земли, сильно облегчил постройку железных дорог, портов, каналов — в том числе и Суэцкого.

Нобель не был женат, и когда умер 10 декабря 1896 года, после него осталось состояние в 31 миллион шведских крон, или 9 миллионов долларов, сумма по тем временам гигантская. В его завещании сказано: «Из всего моего достояния пусть будет… составлен фонд, проценты с которого ежегодно распределять в форме премий тем, кто в предшествующем году принес наибольшую пользу человечеству». Затем он определил пять областей, в которых эти премии будут выдаваться: физика, химия, физиология и медицина, литература и «тому, кто внес наибольший вклад в дело братства между народами» — Нобелевская премия мира.

Несмотря на чрезвычайную простоту и ясность завещания, возникли проблемы, на разрешение которых ушло несколько лет. Прежде всего, на наследство претендовали несколько сторон: родственники Альфреда Нобеля, несколько шведских институтов, шведское правительство и, самое главное, правительство Франции. Французы заявляли, что Франция была местом фактического проживания Нобеля. Он редко навещал Швецию, никогда не платил там налоги (уплата налогов в стране служит обычно доказательством наличия гражданства), во Франции же прожил почти тридцать лет. Правда, он никогда не обращался с просьбой о предоставлении французского гражданства.

Рагнар Зольман, правая рука Нобеля и его душеприказчик, оказавшийся умелым и дальновидным распорядителем Нобелевского фонда, объединил усилия со шведским правительством, чтобы доказать, что Нобель был шведом. Они аргументировали это тем, что Нобель написал завещание по-шведски, назначил шведа душеприказчиком, возложил исполнение отдельных пунктов на шведские институты и, следовательно, по закону должен считаться шведом. В 1897 году шведское правительство официально поручило генеральному прокурору страны следить за выполнением завещания в соответствии с законами Швеции.

Но этим разрешилась только одна сторона проблемы. Следовало еще уладить дела со шведскими институтами. Они заявили, что должны обращаться к квалифицированным номинаторам, переводчикам, консультантам и судьям для утверждения премий, тогда как в завещании эти расходы не предусматривались. В конце концов, Зольман добился принятия закона, предоставлявшего каждому комитету право на часть премиального фонда, в том числе для покрытия расходов членов комитета и консультантов. Размер компенсации был установлен приблизительно в треть годового профессорского оклада.

Первое награждение состоялось 10 декабря 1901 года, в пятилетнюю годовщину со дня смерти Нобеля. Зольман умело управлял фондом, и основной капитал вырос до 3,9 миллиардов шведских крон — более миллиарда долларов. Размер каждой премии составлял девять миллионов крон. Премии по науке и литературе вручались с тех пор в Стокгольме ежегодно, за исключением периодов мировых войн.

2 декабря у стойки Скандинавских Авиалиний нас обслужили с Дениз по-королевски, и то же повторилось по прилете в Стокгольм: нас встретил профессор Йорнвал, и на все время пребывания нам был предоставлен лимузин с водителем. Ирен Кацман из министерства иностранных дел выполняла обязанности административного координатора. Нас поселили в Гранд-Отеле в роскошном номере с видом на гавань. В первый же вечер мы обедали с Ирен, ее мужем и их детьми. Назавтра мы попросили Ирен организовать приватное посещение Еврейского музея, экспозиция которого рассказывает, как шведская община помогала спасать датских евреев от Гитлера.

Последовали другие мероприятия, не менее интересные и замечательно организованные. 7 декабря мы с Арвидом Карлсоном и Полем Грингардом дали пресс-конференцию. Вечером того же дня был обед с членами Нобелевского Комитета по физиологии и медицине, т.е. с теми, кто выбрал нас для получения премии. Они сказали, что следят за нами уже более десяти лет и знают нас не хуже, чем наши жены.

В Стокгольме к нам присоединились дети, Минуш с мужем Риком Шейнфилдом и Поль с женой Эмили. С ними прилетели старшие внучки, дочери Поля и Эмили: восьмилетняя Алисон и пятилетняя Либби. Минуш была беременна Майей, а ее двухлетний сын Иззи остался с родителями Рика.

Мы с Дениз также пригласили наших коллег из Колумбийского университета: Джимми и Кэти Шварц, Стива Зигельбаума и Ами Бедика, Ричарда Акселя, Тома Джессела и Джейн Додд и, наконец, Джона Кестера и Кэти Хилтен. Обе группы гостей объединяли Рут и Джерри Фишбах, оба из Колумбийского университета. Рут — троюродная сестра Дениз; Джерри, директор Центра по биоэтике — выдающийся ученый-невролог, руководитель научного общества в США. Незадолго до нашего отлета в Стокгольм ему предложили занять должность декана врачебно-хирургического факультета и стать вице-президентом, представляющим медицинский факультет. К моменту прилета он уже согласился и сделался моим новым боссом.

Такую редкостную возможность нельзя было упустить. Выбрав свободный вечер, мы с Дениз дали обед в отдельном зале Гранд-Отеля для всех родных и гостей, приглашенных нами в Стокгольм.

Мы хотели поблагодарить всех, кто разделил с нами торжество, и заодно отметить назначение Джерри деканом и вице-президентом университета. Вечер прошел прекрасно.

Вечером 8 декабря Арвид, Поль и я прочитали наши Нобелевские лекции перед преподавателями и студентами Каролинского института, и перед всеми нашими гостями и друзьями. Я говорил о своей работе, а говоря про аплизию[1], не мог не упомянуть, что это не только красивое, но и изумительно совершенное создание. Я спроецировал на экран фотомонтаж одного из моих первых выпускников Джека Бирна, где на шее гордого моллюска красовалась Нобелевская медаль. Аудитория ответила хохотом.

Каждый год в ближайшую к награждению субботу еврейская община Стокгольма, насчитывающая около семи тысяч человек, приглашает евреев-лауреатов в Большую синагогу Стокгольма, там они получают личное благословение от раввина и символический подарок. 9 декабря я привел с собой в синагогу весь свой эскорт. Во время службы мне вручили выполненное из стекла миниатюрное изображение синагоги и попросили сказать несколько слов. Женщина из числа скрывавшихся во Франции во время войны преподнесла Дениз алую розу.

На следующий день, 10 декабря, мы получили Нобелевскую премию из августейших рук Его Величества Карла XVI Густава. Из всех событий, самым торжественным и памятным была церемония в стокгольмском концертном холле. Вековая традиция отшлифовала каждую мельчайшую деталь. В ознаменование годовщины смерти Альфреда Нобеля зал украшали цветы, привезенные из итальянского города Сан-Ремо, где Нобель провел последние годы жизни. Все были в парадных костюмах, мужчины во фраках и белых галстуках, в воздухе царило праздничное настроение торжества. Время от времени с балкона над сценой вступал Стокгольмский филармонический оркестр.

Церемония началась в четыре часа дня. Когда лауреаты и члены Нобелевского Комитета вышли на сцену, появился король в сопровождении Ее Величества королевы Сильвии, троих детей и тети Его Величества, принцессы Лилиан. Королевская семья заняла свое место, и аудитория из двух тысяч почетных гостей, стоя, запела королевский гимн. Сверху на всех взирал большой портрет Альфреда Нобеля.

Награждение началось вступительной речью по-шведски Бенгта Самуэльсона, председателя Нобелевского Фонда. За ним говорили представители пяти Комитетов, рассказавших про награждаемые достижения и открытия. Наши работы по физиологии и медицине представлял Унгер Ундерштат, заслуженный нейрофизиолог и член Нобелевского Комитета. Описав по-шведски вклад каждого из нас, он повернулся и обратился к нам по-английски:

Дорогие Арвид Карлсон, Поль Грингард и Эрик Кандель! Ваши открытия, касающиеся прохождения сигнала по нервной системе, коренным образом изменили наши понятия о работе головного мозга.

Из исследований Арвида Карлсона мы узнали, что болезнь Паркинсона вызывается нарушением синаптического высвобождения допамина. Мы узнали, что можем восполнить утраченную функцию при помощи простой молекулы L‑DOPA, которая пополняет израсходованный запас допамина и, таким образом, может обеспечить лучшую жизнь миллионам людей.

Из работ Поля Грингарда мы узнали, как это происходит: как вторичные сигналы активизируют протеиновые киназы, изменяя клеточные реакции. Мы начали понимать, что фосфорилирование играет центральную роль в согласовании разных передаточных входов в нервную клетку.

Наконец, работы Эрика Канделя показали, как эти трансмиттеры, действуя через вторичные трансмиттеры и фосфорилирование протеинов, образуют короткую и долгую память, служа основой нашей способности жить и осмысленно взаимодействовать с внешним миром.

От имени Нобелевской Ассамблеи Каролинского института, я искренне поздравляю вас и прошу подойти для получения Нобелевской Премии из рук Его Величества короля.

Арвид, Поль и я по очереди встали и вышли вперед. Каждый обменялся рукопожатием с королем и принял от него диплом в тисненом переплете и кожаную шкатулку с золотой медалью. На одной стороне медали отчеканен профиль Альфреда Нобеля, а на другой две женские фигуры, изображающие гения медицины и больную девочку. Гений медицины, держа на коленях открытую книгу, собирает воду, бьющую из скалы, чтобы утолить жажду больной. Под звуки труб я сделал три предписанных поклона: королю, Нобелевской Ассамблее и, наконец, последний в сторону Дениз, Поля, Эмили, Минуш, Рика и всех собравшихся в зале. Когда я сел, оркестр заиграл третью тему из непревзойденного моцартовского концерта для кларнета с оркестром. В эту минуту дивная мелодия, написанная для венских концертных залов, звучали для меня слаще обычного.

Сразу после вручения мы отправились на банкет в ратушу. Величественное здание, законченное в 1923 году, спроектировано великим шведским архитектором Рагнаром Остбергом по мотивам итальянских пьяцца. Центр большого зала занимал стол, накрытый на восемьдесят кувертов: лауреаты, королевская фамилия, премьер-министр и другие высокопоставленные персоны. Гости лауреатов, сотрудники Нобелевских комитетов, представители главных университетов, правительства и промышленности разместились за двадцатью шестью столами вокруг центрального. Несколько студентов от каждого университета Швеции и научные работники сели вдоль стен.

После обеда каждый лауреат или представитель группы лауреатов вышел для краткой речи на подиум. От имени нашей группы я сказал:

Над входом в храм Аполлона в Дельфах вырезано изречение: Познай самого себя. С тех пор, как Сократ и Платон впервые задумались о природе человеческого разума, мыслители всех времен, от Аристотеля до Декарта, от Эсхила до Стриндберга и Ингмара Бергмана считали необходимым познать себя и свое поведение…

Арвид Карлсон, Поль Грингард и я, которых вы чествуете сегодня, относимся к новому поколению ученых, пытающихся перевести абстрактные философские рассуждения на язык экспериментальной биологии. Принципиальный подход в нашей работе состоит в том, что мышление есть последовательность операций, производимых головным мозгом, поразительно сложным вычислительным устройством, которое отвечает за наше восприятие внешнего мира, фокусирует внимание и контролирует наши действия.

Мы трое сделали первые шаги в установлении связи между мышлением и молекулами, определяющими, как биохимические сигналы внутри и между нервными клетками приводят к мыслительным процессам или психическим расстройствам. Мы обнаружили, что нейронные сети мозга не зафиксированы раз навсегда, но связи между нервными клетками управляются молекулами-трансмиттерами, открытыми здесь, в Швеции, вашей блистательной школой молекулярной фармакологии.

Пытаясь заглянуть вперед, в будущее, наше поколение ученых пришло к выводу, что биология сознания станет для нового столетия столь же важной, как для двадцатого века биология наследственности. В более широком смысле, биологический подход к сознанию — это нечто большее, чем просто перспективное научное исследование. Это необычайно важное направление: биология сознания соединяет воедино естественные науки с гуманитарными, посвященными смыслу человеческой жизни.  Открытия, порожденные этим союзом, дадут не только лучшее понимание психических и нервных расстройств, но также позволят лучше понять самих себя.

И мы уже сейчас понимаем самих себя лучше, чем раньше: этот афоризм больше не находится в Дельфах — он запечатлен в нас. Бесчисленные века его сохраняли в человеческом мозгу те самые молекулярные процессы, за изучение которых вы щедро наградили сегодня нас, но к пониманию которых мы едва подступаем.

Вслед за банкетом начался бал. Мы заранее взяли несколько уроков, чтобы освежить наши скромные навыки по части вальса, но, к сожалению и бесконечному разочарованию Дениз, мы с ней немного танцевали в тот вечер. Меня немедленно обступили друзья, и я так радовался возможности поговорить с ними, что не сумел оторваться от разговоров.

11 декабря нас пригласила королевская чета на обед во дворце. Утром 13‑го, в день Святой Лючии и первый день долгих рождественских праздников в Швеции, Поль, Арвид и я были разбужены студентами (в основном, студентками) младших курсов, с зажженными свечами певшими в нашу честь рождественские баллады. Затем мы покинули Стокгольм, чтобы прочитать несколько лекций в Упсальском университете, и вернулись в Стокгольм на пышный и красочный банкет, по поводу дня Санта Лючии. Назавтра мы улетели в Нью-Йорк.

Через четыре года, 4 октября 2004, мы с Дениз летели рейсом Люфтганзы из Вены в Нью-Йорк, и стюардесса передала мне сообщение, что мой коллега и товарищ Ричард Аксель и его бывшая постдокторантка Линда Бак получили Нобелевскую премию по физиологии и медицине за новаторские исследования чувства обоняния, выполненные в Колумбийском университете — так в декабре 2004 мы снова оказались в Стокгольме, поздравляя Линду и Ричарда. Поистине, круги замыкаются!

Через несколько недель после первого звонка из Стокгольма о том, что мне присуждена Нобелевская премия, я получил поздравительное письмо от федерального президента Австрии Томаса Клестиля. Он писал, как ему приятно поздравить Нобелевского лауреата родом из Вены. Я тут же воспользовался случаем и предложил организовать симпозиум на тему «Австрийская реакция на национал-социализм: последствия для естественных и гуманитарных наук». Я хотел сравнить австрийскую политику в отношении периода гитлеризма с немецкой, которая поставила целью честную оценку своего прошлого.

Президент Клестиль отозвался с энтузиазмом и послал мне копии речей, посвященных им сегодняшнему непростому положению евреев в Австрии. Он передал подготовку симпозиума с австрийской стороны министру образования Элизабет Герер. Я написал ей, что мне хотелось бы посвятить симпозиум трем вопросам: во-первых, определить роль Австрии в нацистской программе уничтожения евреев; во-вторых, вывести на свет глубоко укоренившееся в Австрии отрицание этой роли; и в-третьих, определить, как повлияло на уровень научных исследований исчезновение еврейской общины Вены.

Ответить на первые два вопроса было слишком легко. В течение десяти лет, предшествовавших аншлюсу, численность австрийской нацистской партии неуклонно росла. После аншлюса на долю Австрии приходилось около восьми процентов от общего населения рейха, однако австрийцы составляли тридцать процентов нацистских функционеров, занятых истреблением евреев! Австрийцы управляли польскими лагерями смерти и занимали другие ведущие должности в государстве: плечом к плечу с австрийцем Гитлером стояли австрийцы Эрнст Кальтенбруннер, начальник гестапо, и руководитель программы уничтожения Адольф Эйхман. Из шести миллионов погибших в Холокосте евреев, австрийцы, служившие под началом Эйхмана, убили около половины, но Австрия заявила о себе, как о жертве гитлеровской агрессии.

Претендент на австрийский престол Отто фон Габсбург сумел убедить союзников, что Австрия стала первой свободной нацией, захваченной немцами. В 1943 эту версию с готовностью подхватили Соединенные Штаты и Советский Союз. Отто фон Габсбург использовал ее с тем, чтобы инициировать австрийское сопротивление немцам, когда война была ими уже, практически, проиграна. Впоследствии те же союзники поддерживали сложившийся миф с тем, чтобы укрепить нейтралитет Австрии во время холодной войны. Не будучи призвана к ответу за злодеяния, совершенные между 1938 и 1945 гг., Австрия не прошла через процесс очищения, пройденный после войны Германией.

Закутавшись в тогу оскорбленной невинности, Австрия вела себя соответственно во многих послевоенных коллизиях, к примеру, в вопросах предъявлявшихся евреями финансовых исков. Она без рассуждений отвергала все требования о выплате репараций, отговариваясь тем, что сама была жертвой агрессии. Так уцелевших членов самой старой, самой многочисленной и уважаемой еврейской общины в Европе ограбили после войны еще раз.

Союзники изначала поддержали эту позицию, освободив Австрию от выплаты репараций. Под давлением союзных оккупационных сил австрийский парламент принял в 1945 году закон о военных преступлениях, но следственные органы были сформированы только в 1963 г. Под суд попало ничтожно малое количество обвиняемых, и большую часть из них оправдали.

Интеллектуальные потери Австрии также были огромны. Через несколько дней после прибытия Гитлера разрушение научной жизни Вены шло уже полным ходом. На медицинском факультете Венского университета — одном из самых крупных и престижных в Европе — половину состава уволили как евреев. Венская медицина так никогда и не оправилась после этой «чистки». При этом поражает, как мало было сделано после крушения рейха для искупления вины перед еврейскими учеными и для восстановления уровня факультета. Очень немногих еврейских ученых пригласили вернуться в Вену, и далеко не всем из них компенсировали потерянное имущество или деньги. Не все вернувшиеся получили прежние должности, и почти все с огромными трудностями возвращали себе отобранное жилье и даже австрийское гражданство.

Многие члены факультета, остававшиеся в Вене под Гитлером, после войны по-прежнему занимали свои должности, а те, кого уволили за преступления против человечества, были через короткое время восстановлены.

Так, Эдуард Пернкопф, декан медицинского факультета с 1938 до 1943 года и ректор университета с 1943 до 1945, был членом нацистской партии еще до аншлюса: он с 1932 года считался «сочувствующим», и в 1933 вступил в партию. Через три недели после аншлюса его назначили деканом. Уволив евреев, т.е. половину сотрудников университета, он вышел к работникам медицинского факультета в нацистской униформе и приветствовал их гитлеровским салютом.

После войны союзники посадили Пернкопфа в тюрьму в Зальцбурге, но через несколько лет выпустили, понизив его «статус виновности». Уму, однако, непостижимо, что ему разрешили закончить работу над «Анатомическим атласом», материалы для которого он, скорей всего, накопил, вскрывая трупы узников австрийских концлагерей.

Пернкопф был одним из очень многих австрийцев, «реабилитированных» после войны. Этот процесс реабилитации наглядно иллюстрирует намерение Австрии забыть и не вспоминать, а то и попросту отрицать события, происходившие в период нацизма. Австрийские исторические труды избегают упоминаний об участии их страны в преступлениях против человечества, и после войны нераскаявшиеся нацисты продолжали воспитывать новые поколения австрийцев. Один из ведущих историков Австрии Антон Пелинка назвал это «Великим австрийским табу». Этот моральный вакуум побудил Симона Визенталя создать свой центр по документированию нацистских преступлений не в Германии, а именно в Австрии.

В определенном смысле, укреплению табу способствовала нерешительность австрийских евреев, включая меня самого. В мой первый приезд в Вену в 1960 году, когда какой-то человек подошел, узнав во мне сына Германа Канделя, ни один из нас ни словом не упомянул о событиях прошлого. Через двадцать лет нас с Стефаном Куффлером приняли в почетные члены Австрийского общества психологов, и ни один из нас не заявил протест, когда ведущий, почтенный академик, ни словом не упомянул, как мы бежали из Вены — как будто бы ничего и не было.

Но в 1989 году моему молчанию наступил конец. Весной выдающийся швейцарский биолог Макс Бирнштиль пригласил меня в Вену для участия в первом симпозиуме Института Молекулярной Патологии. Он ставил своей целью возрождение научной жизни в Вене. Симпозиум, назначенный на апрель, оказался почти приурочен к 50‑летию моей эмиграции, и я решил использовать совпадение дат.

Я начал лекцию рассказом о том, почему я покинул Вену, и о неоднозначности моих впечатлений при возвращении. Я подчеркнул свою любовь к городу, где полюбил впервые искусство и музыку, но говорил и про гнев, разочарование, боль, про унижения, которым здесь подвергался. В заключение я добавил, как мне повезло, что я сумел уехать в Америку.

По завершении лекции аплодисменты не прозвучали, никто меня не благодарил. Все молчали, лишь хрупкая пожилая женщина подошла ко мне и очень по-венски произнесла: «Но, знаете — не все венцы были плохими!»

Симпозиум, предложенный мной президенту Клестилю, состоялся в июне 2003 г. Мой друг и сотрудник по Колумбийскому университету Фриц Штерн помог мне с организацией и принял в нем участие вместе с другими специалистами в областях, определенных программой симпозиума. В докладах освещались разные подходы, принятые в Германии, Швейцарии и Австрии в отношении к своему прошлому и ужасающие последствия для интеллектуальной жизни Вены из-за потери стольких великих ученых. В их числе Поппер и Витгенштейн, ведущие философы венского кружка; Фрейд, признанный всем миром, как звезда первой величины в психоанализе; руководство блестящих венских школ медицины и математики. В последний день три венских эмигранта говорили о духе свободы, царящем в американской науке, а двое — Нобелевский лауреат Вальтер Кон и я — рассказывали про свою жизнь в Вене.

Симпозиум позволил мне установить контакт с еврейской общиной и поразмышлять об особенностях еврейского вклада в интеллектуальную сокровищницу человечества. Я выступил с докладом в Еврейском музее, после чего пригласил слушателей отобедать в ближайшем ресторане, где мы продолжили разговор о прошлом и будущем.

Мои собеседники напомнили мне о понесенных утратах. История австрийской культуры и науки в новое время тесно связана с историей австрийского еврейства. Только в Испании пятнадцатого века еврейская община Европы достигла большего процветания, чем венские евреи при последнем Габсбурге с 1860 по 1916 гг. и в течение последующего десятилетия. В 1937 г. Титце писал: «Вена была бы без евреев не Веной, а евреи без Вены лишились бы самого яркого периода своего существования за много столетий».

Говоря о важности еврейского участия в венской культуре, Роберт Вистрих написал так:

«Мыслима ли культура двадцатого века без Фрейда, Витгенштейна, Малера, Шенберга, Карла Крауса, Теодора Герцля? <…> Еврейская светская интеллигенция изменила лицо Вены и всего современного мира. С их помощью город, никогда не бывший на переднем крае европейской творческой мысли (за исключением музыки), стал лабораторией и испытательной площадкой для творческих побед и поражений нового мира».

После симпозиума я снова встретился с представителями общины, с которыми обедал в день моего доклада. Мы попытались определить, что дал нам симпозиум. Все согласились, что молодое поколение венских ученых осознало, с каким энтузиазмом Австрия сотрудничала с Германией в деле уничтожения евреев. Роль Австрии в период нацизма привлекла внимание прессы, телевидения и радио, и это дает надежду на перемены.

Один инцидент при этом показал, насколько трудно будет Австрии признать свою ответственность и вину перед евреями. Когда мы с Вальтером Коном были в 2003 году в Вене, нам стало известно, что Культусгемайнде — еврейская организация Вены, в чьем ведении находятся синагоги, еврейские школы, больницы и еврейское кладбище, дошла до грани банкротства, пытаясь защитить их от непрекращающихся актов вандализма. Как правило, правительства европейских стран возмещают подобные расходы еврейским организациям — но не правительство Австрии. Как результат, Культусгемайнде платило за все само и израсходовало почти все свои фонды. На просьбу директора Культусгемайнде Ариэля Музиканта об увеличении субсидии официальная Вена ответила отказом.

Вернувшись в Америку, мы с Вальтером объединили усилия для изменения ситуации. Вальтер был знаком с генеральным консулом Австрии в Лос-Анжелесе Петером Лаунски-Тиффенталем, и тот организовал видеоконференцию с участием его самого, Музиканта, австрийского канцлера Вольфганга Шюсселя и нас с Вальтером.

В последний момент Шюссель отказался участвовать в передаче, на что привел две причины. Во-первых, он опасался, что его участие будет расценено, как подтверждение того, что правительство не уделяет достаточного внимания еврейской общине, что он категорически отрицал; а во-вторых, он согласился беседовать с Вальтером Коном, но не со мной, поскольку мне вменялись критические высказывания в адрес Австрии.

По счастью, когда мы были с Вальтером на симпозиуме, мы познакомились с Михаэлем Хойплем, мэром Вены и губернатором штата Вена. Хойпль, бывший биолог, произвел на нас хорошее впечатление, а проведенный вечер остался надолго в памяти. Он признал, что с Культусгемайнде поступают несправедливо. Когда Шюссель нам отказал, Вальтер написал Хойплю, который включился в работу без выхода на правительственный уровень. К нашему с Вальтером восхищению, он сумел убедить губернаторов австрийских штатов оказать Культусгемайнде денежную помощь. В июне 2004 г. организация была спасена от немедленного разорения.

Во все время переговоров я полагал, что Культусгемайнде следует оказывать помощь по моральным соображениям: насколько мне было известно, я лично не был никак с ней связан. Но вскоре я убедился, что у меня есть абсолютно личные причины поддерживать Культусгемайнде.

В июле 2004 года я получил из вашингтонского музея Холокоста дело моего отца, где хранились его обращение в Культусгемайнде с просьбой об оплате переезда в Соединенные Штаты, как для меня с братом, так и для моих родителей. Иными словами, я обязан Культусгемайнде жизнью.

Несмотря на успех кампании Хойпля, некоторые из венских евреев считают, что ни у них, ни у их детей нет в Австрии будущего. Количество евреев в Вене очень малó. Всего 9000 жителей Вены официально зарегистрировали свою принадлежность к еврейской общине и Культусгемайнде, да, может быть, еще тысяч восемь не сочли нужным зарегистрироваться. Эти ничтожные цифры говорят о крохотной доле тех, кто сумел уцелеть во время войны или вернулся после войны и переехал в Вену из Восточной Европы. В равной мере, это говорит о политике правительства, не сумевшего, в отличие от Германии, остановить эмиграцию и поддержать реиммиграцию восточно-европейских евреев.

Нынешняя ситуация в Вене напоминает сатирический роман Гуго Беттауэра «Город без евреев», написанный в 1922 г. Беттауэр описывает Вену, из которой антисемитски настроенная местная власть выслала всех евреев, включая и выкрестов, потому что последним тоже нельзя было доверять. В отсутствие евреев интеллектуальная, общественная, да и экономическая жизнь Вены быстро приходит в упадок. Авторская ремарка касательно очищенного от евреев города звучит так:

Я всматриваюсь и вслушиваюсь везде: в магазинах, в концертных залах, в опере и в трамвае. Я слышу, как люди вспоминают о прошлом все с большей тоской и говорят, как жизнь была прекрасна тогда. «В те дни, когда здесь жили евреи…» повторяют они, и в их голосе звучит все, что угодно, только не ненависть. Я, честно говоря, думаю, что население и вправду тоскует по евреям.

В книге Беттауэра отцам города ничего не остается, кроме как умолять евреев о возвращении. Увы, такой финал не стал сегодня реалистичнее, чем в дни написания романа.

Еще раз я побывал в Вене в сентябре 2004 года, когда вышел в свет сборник докладов симпозиума, и одновременно состоялась осенняя сессия кавалеров ордена «За заслуги». Орден был учрежден в 1748 г. королем Пруссии Фридрихом Великим.  Им награждаются выдающиеся деятели науки и искусства, половина которых отведена для немцев и половина для германоязычных иностранцев. Кроме того, по настоянию детей, мы с Дениз решили отметить Судный День в главной синагоге Вены.

Вся синагога была окружена охранниками, которые опасались провокаций со стороны австрийцев и арабов. Войдя, мы увидели, что нам оставлены места в первом ряду мужского и женского отделения. Во время службы рабби Пауль Хаим Айзенберг решил оказать мне честь и пригласил отдернуть занавеси ковчега со свитками Торы. Слезы навернулись у меня на глаза, и я не смог встать со своего места.

Назавтра я отправился на собрание кавалеров Ордена. На заседании Австрийского Общества Развития Наук и Искусств мы выслушали доклад «Будущее Европы», прочитанный восьмидесятилетней Элизабет Лихтенберг, по-прежнему энергичной и пользующейся широкой известностью в градостроительстве. Она выпустила несколько книг, включая серьезные исследования социально-экономической структуры Рингштрассе. В перерыве она обратилась ко мне с просьбой поделиться мыслями о сходстве и различии жизни в Австрии и Америке. Я сказал, что я не лучший собеседник на эту тему, ибо для меня не могло быть никакого сравнения: из Австрии я еле унес ноги в 1939‑м, в Америке же прожил замечательную жизнь.

Госпожа Лихтенберг наклонилась ко мне и попросила разрешения объяснить, что, собственно, произошло в 1938–1939 гг. К 1938 году в Вене была ужасная безработица, она знает об этом и по своей семье. Везде царили нищета и отчаяние, евреи же контролировали все, от банков и до газет. Врачи были в своем большинстве евреями и выжимали из нищих пациентов последний грош. Это было ужасно. Этим и было вызвано все последующее.

Сперва я думал, что она шутит, но поняв, что она говорит серьезно, буквально вспыхнул: «Ich glaube nicht was Sie mir sagen!» — «Я не верю своим ушам! Вы, ученый, повторяете нацистскую антисемитскую пропаганду, как попугай!»

Все за столом обернулись к нам, слушая, как я продолжаю свою отповедь, но видя, что она не достигает адресата, я отвернулся и вступил в разговор с соседом по другую руку.

Мое столкновение с фрау Лихтенберг было первой из трех важных для меня встреч в Австрии. Второй разговор произошел у меня с женщиной лет пятидесяти — уроженкой Вены и секретаршей австрийского кавалера Ордена, специалиста по квантовой физике Антона Зейлигера. Она подошла ко мне и сказала:

— Я так благодарна Вам за прошлогодний симпозиум! До этого я ничего не знала про Хрустальную ночь!

И наконец, молодой австрийский бизнесмен, узнав меня, подошел в лобби гостиницы и сказал:

— Как хорошо, что Вы приехали снова в Вену: для Вас это, наверняка, было очень непростое решение.

Эти три замечания довольно полно отражают спектр отношения австрийцев к евреям. В немалой степени оно зависит от возраста. Я очень надеюсь, что описанная разница между тремя поколениями является первым признаком смягчения антисемитизма в Австрии. На это же надеются живущие в Вене евреи.

Другие два события обнадежили меня еще больше. Первое произошло на презентации моей книги, где меня представлял декан Венского университета Георг Винклер, сделавший все возможное и невозможное для выявления сотрудничества университета с нацистами. Винклер принес формальные извинения от имени университета, сказав:

— Венский университет слишком долго оттягивал момент признания истины о своей вовлеченности в национал-социалистскую деятельность.

Второе состоялось на приеме в бывшем королевском дворце Габсбургов, Хофбурге. Организатор симпозиума президент Клестиль умер незадолго до моего приезда. На приеме я встретил новоизбранного президента Гайнца Фишера. Он увидал мое имя в списках и тут же пригласил нас с Дениз отобедать с ним и его женой в отеле «Захер». Он рассказал, что отец его жены сидел в 1938 году в концлагере и был освобожден только потому, что получил шведскую визу. Президент Фишер с супругой приложили много усилий к тому, чтобы Карл Поппер и другие еврейские эмигранты вернулись в Вену.

Новый президент придает еврейской жизни города еще больше внимания, чем предыдущий. Мне было приятно, что, через 65 лет после изгнания и бегства, президент Австрии за бокалом вина и венским тортом ведет откровенную беседу о жизни евреев Вены.

———

Четвертого октября 2004 года, в последний день, проведенный мною и Дениз в Вене, мы по дороге в аэропорт остановились у дома номер восемь на Северингассе. Мы не зашли в парадную, не попытались войти в квартиру, переставшую быть моей шестьдесят пять лет назад, а просто постояли снаружи, глядя, как солнечные лучи падают на давно не крашенную деревянную дверь. В моей душе царили тишина и покой. Я был так счастлив, что уцелел — вовремя ушел из этого здания и не сгорел в ужасе Катастрофы.

От переводчика

Автобиография еще в большей степени, чем биография, написанная другим, призвана описать не только (может быть, и не столько) историю жизни и карьеры героя, сколько его историю развития его личности, историю взаимоотношений с окружающим миром и людьми: его микрокосм в связи с макрокосмом.

Автобиография ученого с необходимостью сосредоточена на его успехах в науке, продвижении по ступеням карьеры и т.п. Чем значительнее успехи, тем больше опасность для пишущего уйти целиком в рассказ об отдельных открытиях с привлечением деталей, не всегда понятных читателю. Но чем значительнее человеческая личность героя-автора, тем реальнее надежда на то, что рассказ о научных свершениях перейдет в диалог, в беседу между читателем и писателем. Тогда мы оказываемся в двойном выигрыше: мы узнаём нечто новое, о чем прежде не знали, и мы знакомимся с собеседником, который эрудированнее, во многом умнее нас, но к нам относится заранее с уважением — иначе он не стал бы писать на том уровне, где создается основа для беседы и диалога.

Лауреат Нобелевской премии Эрик Кандель, взявшись за работу над своей автобиографией, поставил целью рассказать именно о времени и о себе. Отчасти это было и неизбежно, потому что он посвятил всю жизнь изучению памяти у живых существ, т.е. как раз тому механизму, который позволяет и нам, и нашим братьям из животного царства определять себя во времени, соотносить себя нынешнего с собою в прошлом, планировать себя в будущем.

Время, в котором Эрику Канделю оказалась отведена такая долгая жизнь, могло бы стать иным для него. Еврейский мальчик Эрих из Вены должен был, вообще-то, погибнуть, не дожив даже до юности, как гибли те, чьи судьбы сложились в чудовищную цифру «шесть миллионов». Если бы не его родители, которые быстро поняли, что ждет их после воссоединения австрийского народа с великой германской родиной; если бы не отец, исправно плативший взносы в фонд еврейской общины, за что получил субсидию на покупку билетов от Австрии до Америки; если бы родители матери уже не жили с 1920‑х в Нью-Йорке и не прислали тотчас гарантийный сертификат; если бы какая-нибудь бюрократическая шестеренка прокрутилась вхолостую и вся семья не проскользнула в малый промежуток между аншлюсом и началом войны… Если бы, добавлю я от себя, подлая политика США и лично Рузвельта обрекла их, как обрекла на смерть десятки, если не сотни тысяч европейских евреев! Один случайный сбой, и он пошел бы не к вершинам научного знания, а в ничто. Не было бы ни его, ни его биографии. Не было бы его жизни.

Неудивительно, что он постоянно ощущал на себе тень минувшего и, отдаваясь науке, не переставал размышлять о связи событий, об отражении происходящих событий на поведении, на образе мышления.

То есть, о памяти. Чем бы он ни занимался, память, как таковая, властно притягивала его к себе. Он увлекался австрийской и немецкой историей и литературой, попутно осознавая, что гений и злодейство суть вещи очень даже совместные. Увлекался психоанализом — первой попыткой сделать память всерьез объектом научного интереса. Теперь нам задним числом легко представить себе, что и последний шаг к вопросу о том, что же такое память на самом деле, был сделан естественно и логично. Однако, одно дело — объяснять совершившееся, и совсем другое — решения, кажущиеся post factum логически обоснованными.

Из замечательно интересной, большой книги Канделя здесь приведены всего несколько глав. В них говорится о событиях детства, которые направили и сформировали его, и о триумфе, венчающем высшие достижения мировой науки: вручении Нобелевской премии в области физиологии и медицины. Сюда включена также глава, где Кандель излагает свое мнение о состоянии и перспективах развития психоанализа, важнейшей, но до сих пор стоящей особняком области психиатрической медицины.

Вся остальная книга рассказывает о тесном переплетении личной судьбы ее автора с судьбой его научных работ, о том, как возникали у него новые идеи, которые немедленно подвергались критической проверке и, если выдерживали ее, шли в дело, закрепляя достигнутые и прокладывая дорогу к новым результатам. Отдельно, с увлечением и благодарностью, пишет он об ученых прошлых десятилетий, заложивших фундамент современной биологии, и о тех, с кем он работал над ее обновлением и развитием. Наука для Канделя — это неразделимое единство идей, людей, истории и работы. Поэтому так интересно читать его рассказ о себе. Полный перевод «В поисках памяти» — это уже совсем другая книга: научно-популярное изложение биологии мозга, ее истории и главных идей, требующее от читателя внимательного слежения и проникновения в сущность излагаемых гипотез и аргументов.

Пока же хочется обратить внимание читателей на очевидный, но не всегда достаточно акцентируемый момент. Каждому, кто идет непроторенными путями, нужна моральная опора, позволяющая одолевать трудности и не поддаваться унынию в, казалось бы, безвыходных ситуациях. Эрик Кандель, как многие другие, всю жизнь черпал силу в гордом сознании своей принадлежности к еврейству — к народу, традиции и истории. В еврейской общине Вены он родился, в нью-йоркской ешиве получил еврейское образование, через два года после присуждения Премии вернулся в Вену для организации помощи общине, оказавшейся на грани разорения из-за отношения к ней правительства Австрии. Яркий и цельный человек, яркая, захватывающе неординарная личность, он остается и здесь неизменно верен себе и еврейской традиции.

Примечание

[1] Морская улитка, на которой Э. Кандель проводил подавляющее большинство опытов.