ЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНА

Исаак Бабель вновь сдает вступительные экзамены, но уже в первый класс, в мае 1904-го. И снова получает «пятерки» почти по всем предметам. К экзаменам прошлого года прибавился письменный русский, письменный и устный немецкий, а еще рисование — единственный предмет, за который он получил «тройку».

Елена Погорельская, Стив Левин

БАБЕЛЬ

Проследить перипетии сложной и трагической судьбы Исаака Бабель (1894–1940), одного из лучших писателей ХХ века, признанного классика русской и мировой литературы, непросто, и причиной тому не только отсутствие большей части его личного архива, изъятого во время ареста в 1939 году и до сих пор не обнаруженного. Вокруг имени Бабеля, книги которого в течение двух десятилетий были под запретом, а потом, в советское время, издавались крайне редко, ходило и по сию пору ходит немало легенд и недостоверных слухов. Сам Бабель зачастую был склонен к мистификации.

Мы представляем отрывок из книги Елены Погорельской и Стива Левина «Исаак Бабель. Жизнеописание», вышедшей в петербургском издательстве «Вита Нова» в 2020 году. Авторы книги стремились показать Бабеля — писателя и человека, в контексте сложнейшей исторической эпохи, свидетелем и участником которой он был, воссоздать творческий процесс работы, проследить, как рождались и осуществлялись его замыслы, раскрыть взаимоотношения с современниками. При написании книги были использованы архивные документы, произведения писателя, воспоминания о нем, а также его письма, в том числе неопубликованные.

Глава первая
 ДЕТСТВО
(1894–1911)

Чтобы родиться в Одессе, надо быть литератором.
Ю. Олеша. Из дневников

Исаак Эммануилович Бабель родился в Одессе, будто по знамению судьбы — в столетнюю годовщину основания города, 12 июля (по старому стилю 30 июня) 1894 года. В «Автобиографии» писатель подчеркивал, что родился на Молдаванке. Для одесситов же, по словам одного из них, Молдаванка «больше Одесса, чем сама Одесса, — явление, мораль, нравы и нравственность, щемящая грустью память…»[1].

Дом №21 по Дальницкой улице (угол Балковской), в котором появился на свет будущий писатель, в начале 1970-х годов был снесен. Но на Ришельевской, одной из центральных и фешенебельных одесских улиц, поныне существует дом №17, где семья проживала в квартире №10 с 1909 года. Совсем рядом с этим домом находилась знаменитая Бродская синагога (современный адрес — улица Жуковского, 18), в которую ходил отец Бабеля. С начала 1940-х в этом здании расположился Государственный архив Одесской области (ГАОО). Среди прочих документов в архиве хранится немалое число метрических книг Одесского раввината. В одной из них — о родившихся в 1894 году евреях — под №883 для лиц мужского пола есть запись о рождении 30 июня у происходящих из сквирских мещан Маня Ицковича Бобеля (первоначальная фамилия семьи) и его жены Фейги сына Исаака. Обрезание мальчику сделали, как и положено, на восьмой день, 7 июля[2].

Исаак был третьим ребенком Маня Ицковича и Фейги Ароновны. Они поженились 23 августа 1890 года, а 2 июня 1891-го у них родился мальчик, названный в память о дедушке по материнской линии или о прадеде по отцовской — Арон. Прожил малыш всего 18 дней, и в том же месяце, 20-го числа, умер[3]. Через год, 12 июня 1892-го[4], на свет появилась дочь Анна (Хана Гитель).

Родня

Отец будущего писателя был средней руки коммерсантом, торговал земледельческими машинами. Примерно к 1911 году из Маня Ицковича Бобеля он превратился в Эммануила Исааковича Бабеля, во всяком случае на бланке его конторы этого периода значилось: «Э.И. Бабель. Одесса. Ришельевская 17. Телефон 30/19. Устройство мукомольных мельниц и оборудование маслобойных заводов. Земледельческие машины и орудия». Однако и в более ранних документах, как мы увидим, буква «а» в фамилии нет-нет да и возникает.

О родословной Э.И. Бабеля известно крайне мало. Мы не знаем даже, в каком году он родился. Умер он в самом начале марта 1924 года в возрасте 60 лет, поэтому временем его рождения можно считать промежуток с марта 1863 по февраль 1864 года. Не известно точно, был ли он уроженцем Белой Церкви, ибо в Одессу вместе с родителями переселился из Сквиры, относившейся, как и Белая Церковь, к Киевской губернии, и во всех сохранившихся документах в Одессе и в Николаеве фигурирует как «сквирский мещанин».

Материалов, связанных с предками Эммануила Исааковича, практически не сохранилось, за исключением двух записей в книгах того же Одесского раввината о смерти его родителей. Отец «сквирский мещанин Киевской губернии Лейб-Ицхок Лейбович Бобель» умер 14 июня 1893 года от кровоизлияния в мозг, в возрасте 80 лет[5]. Мать пережила мужа на двадцать лет и скончалась 10 апреля 1913-го, от «гриппозной пневмонии»; к этому времени ей исполнилось 70[6]. Выходит, что между супругами, если отталкиваться от этих документов, была тридцатилетняя разница в возрасте. Деда своего Бабель не знал, но тем не менее тот не раз упоминается в его рассказах. Например, в «Истории моей голубятни»:

«Все мужчины в нашем роду были доверчивы к людям и скоры на необдуманные поступки, нам ни в чем не было счастья. Мой дед был раввином когда-то в Белой Церкви, его прогнали оттуда за кощунство, и он с шумом и скудно прожил еще сорок лет, изучал иностранные языки и стал сходить с ума на восьмидесятом году жизни».

Как о живом Бабель напишет о деде в новеллах «Первая любовь», «В подвале» и «Пробуждение». А еще расскажет Дмитрию Фурманову: «Дед мой — раввин-расстрига, умнейший, честнейший человек, атеист серьезный и глубокий»[7]. Миндле Ароновне посвящен ранний набросок «Детство. У бабушки» (1915), а им обоим, бабушке и дедушке, — начало рассказа «Гедали»:

«В субботние кануны меня томит густая печаль воспоминаний. Когда-то в эти вечера мой дед поглаживал желтой бородой томы Ибн-Эзра. Старуха моя в кружевной наколке ворожила узловатыми пальцами над субботней свечой и сладко рыдала. Детское сердце раскачивалось в эти вечера, как кораблик на заколдованных волнах. О, истлевшие талмуды моего детства! О, густая печаль воспоминаний!»

О родословной матери Фейги (Фени) Ароновны Бабель (урожденной Швехвель) благодаря усилиям одесского краеведа А.Ю. Розенбойма (Ростислава Александрова) известно больше[8].

В 1818 году из галицийского города Броды в Одессу приехал семнадцатилетний Мозес-Фроим Лейзеров Швехвель, через какое-то время он женился на своей ровеснице Фейге, летом 1824 года принял российское гражданство и был причислен к мещанскому сословию. О его жене Фейге известно только то, что она умерла не позднее 1862 года, за два года до рождения старшей внучки, матери будущего писателя, по еврейской традиции в память о ней и названной. О деде Бабеля по материнской линии Ароне Мозесове Швехвеле мы знаем, что в 1873 году он купил дом на Молдаванке, но не переселился туда, а через два года и вовсе заложил его, умер в 1886-м в возрасте пятидесяти лет, оставив сорокапятилетнюю жену Хаю-Лею с детьми — сыном и пятью дочерями, старшая из которых подарила миру Исаака Бабеля. К сожалению, метрические книги 1860-х годов не сохранились, и точная дата рождения Фейги Ароновны Швехвель так же, как и дата рождения ее мужа, нам не известна (мы знаем только, что она родилась в 1864 году).

Меер Швехвель умер в 1893 году в возрасте 33 лет от наследственной болезни легких. Но Бабелю, вероятно, о нем рассказывали. Одна из теток Бабеля по материнской линии, Сима, повторно выйдя замуж, уехала в Кишинев. Две другие — Зельда и Песя (из писем Бабеля родным мы узнаем, что их называли Соня и Анюта[9]) — освоили профессию акушерки и остались жить в Одессе. Бабель, бывая в там, навещал их, постоянно помогал им деньгами. Песя-Анюта вышла замуж за провизора Иегуду Киселя-Кушнира и в 1900 году родила дочь Аду, двоюродную сестру Бабеля. Самая младшая из его теток Гитл, зубной врач, будет зваться Катей, выйдет замуж за одессита Иосифа Моисеевича Ляхецкого и станет жить в Москве. С ней Бабель был связан теснее всех.

Какое место займут многочисленные родственники писателя в его рассказах?

Например, Меером Бесконечным Бабель назовет одного из стариков в рассказе «Конец богадельни» (1932), в «Любке Казак», назвав кухарку Песя-Миндл, он объединит имена одной из теток по материнской линии и бабушки по отцовской.

Продолжим прерванную цитату из «Истории моей голубятни»:

«Дядька мой Лев, брат отца, учился в Воложинском ешиботе, в 1892 году он бежал от солдатчины и похитил дочь интенданта, служившего в Киевском военном округе. Дядька Лев увез эту женщину в Калифорнию, в Лос-Анжелес, бросил ее там и умер в дурном доме, среди негров и малайцев. Американская полиция прислала нам после его смерти наследство из Лос-Анжелеса — большой сундук, окованный коричневыми железными обручами. В этом сундуке были гири от гимнастики, пряди женских волос, дедовский талес, хлысты с золочеными набалдашниками и цветочный чай в шкатулках, отделанных дешевыми жемчугами. Изо всей семьи оставались только безумный дядя Симон, живший в Одессе, мой отец и я».

А еще в «Истории моей голубятни» и «Первой любви» фигурирует двоюродный дед героя Шойл, убитый во время погрома в Николаеве. Никаких документов или мемуаров, подтверждающих наличие или отсутствие этих родственников, Шойла и Льва, пока не найдено. Прототипом для дядьки Льва мог в какой-то мере послужить шурин писателя Лев Гронфайн, эмигрировавший в Калифорнию, как и бабелевский персонаж. Правда, в раннем наброске «Детство. У бабушки» есть такой отрывок:

«И бабушка рассказывает мне о моем деде, высоком, насмешливом, страстном и деспотичном человеке. Он играл на скрипке, писал по ночам сочинения и знал все языки. Им владела неугасимая жажда к знанию и жизни. В их старшего сына влюбилась генеральская дочь, он много скитался, играл в карты и умер в Канаде 37 лет. У бабушки остался один только сын и я».

Отдельные черты «безумного дяди Симона» (в новелле «В подвале» появится дядька Симон-Вольф; то же имя фигурирует в рассказе «Конец богадельни») могли быть списаны с мужа тети Кати — Иосифа Ляхецкого, нередко попадавшего в разные, даже уголовные истории, Бабелю не раз приходилось его выручать. А вот имя Симон, нельзя исключить, навеяно именем родной тетки писателя — Симы.

Но в целом семья, изображенная в «Истории моей голубятни», а затем в рассказе «В подвале» («…семья, из которой я происхожу, не походила на другие еврейские семьи. У нас и пьяницы были в роду, у нас соблазняли генеральских дочерей и, не довезши до границы, бросали, у нас дед подделывал подписи и сочинял для брошенных жен шантажные письма») имела мало общего или, скорее всего, ничего общего с действительностью. И образы отца и матери героя в двух «николаевских» рассказах сильно отличаются от реальных родителей Бабеля.

Сестра писателя Мария Эммануиловна впоследствии вспоминала, что их отец «имел взрывной характер, “вулкан какой-то”. Очень энергичный, не знал, что значит отдыхать. Сын для него был божеством. Мать, тихая добрая женщина, умела смешно копировать людей, отличалась проницательностью. Это свойство Бабель в значительной степени унаследовал от нее»[10].

Сам Бабель рассказывал о своей маме:

«У моей матери <…> был дар комической актрисы. Когда она, бывало, изобразит кого-либо из наших соседей или знакомых, покажет, как они говорят или ходят, — сходство получалось у нее поразительное. Она это делала не только хорошо, но талантливо. Да! В другое время и при других обстоятельствах она могла бы быть актрисой…»[11].

Об артистических способностях Фейги Ароновны вспоминала и Л.Н. Лившиц:

«Ф.А. обладала необыкновенным даром перевоплощения, этакой первозданной артистичностью»[12]. Людмила Николаевна писала и о том, как взрослый Бабель относился к своей матери: «Старики были слабостью Бабеля. Надо было видеть, с какой грубоватой нежностью он “играл” со своей матерью. “Полковник” звал он маленькую Фаню[13] Ароновну. Он хватал ее, усаживал к себе на колени или сам усаживался к ней»[14].

Спустя годы, 31 октября 1931-го, в одном из писем родным Бабель напишет:

«Читая свиток лет — я вижу, что в жизни моей была одна истинная, неистребимая любовь — это к Фене… Теперь-то это становится видно даже всем окружающим меня…». А 31 марта 1935 года еще раз признается Фейге Ароновне: «Ты моя главная любовь на земле, поэтому прошу тебя быть здоровой…».

С высоких слов о матери начинается один из конармейских рассказов — «Рабби»:

«…Все смертно. Вечная жизнь суждена только матери. И когда матери нет в живых, она оставляет по себе воспоминание, которое никто еще не решился осквернить. Память о матери питает в нас сострадание, как океан, безмерный океан питает реки, рассекающие вселенную…».

А в тяжелые моменты, когда он не мог сыскать поддержки у близких, Бабель думал об отце. Например, 28 января 1927 года он писал матери и сестре:

«Когда у меня бывают минуты уныния — я вспоминаю папу. Он ждал и хотел для нас успехов, а не хныканья. Вспоминая о нем — я чувствую прилив сил и говорю себе — вперед. Все то, что я не на словах, а в душе обещал ему — я исполню и это потому, что я свято чту его память».

Николаев

В «Автобиографии» Бабеля нет ни слова о годах, проведенных в Николаеве. Правда, в кратком Curriculum vitae, написанном 31 августа 1915 года и сохранившемся в его студенческом деле в Киевском коммерческом институте, он отметил: «До 11½ лет жил в г. Николаеве…»[15].

Этому периоду посвящена дилогия — «История моей голубятни» и «Первая любовь». «Родные мои жили в городе Николаеве, Херсонской губернии. Этой губернии больше нет, наш город отошел к Одесскому району», — так начинается «История моей голубятни». В финале же «Первой любви» говорится о том, что герой вместе с матерью возвращается из Николаева в Одессу: «Мы выехали утром на пароходе, и уже к полудню бурые воды Буга сменились тяжелой зеленой волной моря. Передо мной открывалась жизнь у безумного деда Лейви-Ицхока, и я навсегда простился с Николаевом, где прошли десять лет моего детства». Последние слова долгое время служили единственным указанием на возможную дату переезда семьи в Николаев. Видимо, из этого исходят современные николаевские краеведы, называя 1895 год[16]. Однако датировать какие-либо события, основываясь на произведениях писателя, довольно рискованно. Но в данном конкретном случае риск оказался оправданным. Дело в том, что до 2012 года ничего не было известно о существовании в семье еще одного ребенка, сестры-погодка Исаака. Ида Бобель, согласно одной из книг Николаевского раввината, родилась 1 декабря (по старому стилю) 1895 года; под номером 343 (для лиц женского пола) значится: «Отец запаса армии из мещан г. Сквиры Киевской губ. Мань Ицкович Бобель, мать Фейга. Дочь Ида»[17]. Умерла она в возрасте шести месяцев — 14 июня следующего 1896 года[18]. Еще через два года, 7 июня 1898-го, там же, в Николаеве, не стало и старшей девочки Анны[19]. А между этими печальными датами, 13 июля 1897 года, на свет появилась сестра Бабеля Мария[20], по-домашнему — Мери или Мера.

Другие документально зафиксированные события детских лет Бабеля относятся к его поступлению и обучению в Николаевском коммерческом училище. Именно эти реальные события были художественно переосмыслены писателем в посвященной Николаеву дилогии.

Николаевское коммерческое училище имени С.Ю. Витте (НКУ) согласно уставу давало учащимся общее образование и готовило их к коммерческой деятельности, к должностям бухгалтеров, приказчиков, контролеров. Туда принимались дети купцов, мещан и других сословий. НКУ причислялось к разряду средних учебных заведений; окончившим курс присваивалось звание личного почетного гражданина, а окончившим с отличием — звание кандидата коммерции. Учреждено НКУ было 9 декабря 1903 года, но уже в ноябре проходил первый набор и принимались вступительные экзамены, в том числе в старший приготовительный класс, куда поступал Бабель. «Приемная книга» училища (или «Книга для записывания биографических сведений и экзаменационных отметок вновь поступающих учащихся») была начата в ноябре 1903 года. За №52 в ней записан Исаак Бабель, родившийся в 1894 году, 30 июня, в г. Одессе, вероисповедания иудейского, звания — сквирский мещанин, до поступления в училище обучавшийся дома. Бабель сдал три устных экзамена — по Закону Божию, русскому языку и арифметике. Все три испытания он выдержал на «пятерки», однако не был принят «за недост<атком> ваканс<ии>»[21]. Но ни о каких «пятерках с крестом» или «пятерках» с минусом из рассказа «История моей голубятни» в документах речи не идет. Одна деталь здесь чрезвычайно интересна. Бабель дважды сдавал вступительный экзамен по Закону Божию — в 1903 и в 1904 годах. В первом классе НКУ он проходил Закон Божий и за оба полугодия получил отличные оценки. Мы не можем утверждать, что речь шла именно о Законе Божием православном. Известно, что в классических гимназиях, например в Ришельевской гимназии в Одессе, учитывались три вероисповедания: православная вера, римско-католическая и иудаизм[22]. В Одесском коммерческом училище Бабель Закон Божий не изучал, по крайней мере в аттестате оценка по нему отсутствует.

Начало рассказа «История моей голубятни» кажется документально точным: «В детстве я очень хотел иметь голубятню. Во всю жизнь у меня не было желания сильнее. Мне было девять лет, когда отец посулил дать денег на покупку тесу и трех пар голубей. Тогда шел тысяча девятьсот четвертый год. Я готовился к экзаменам в приготовительный класс Николаевской гимназии» (курсив наш — Авторы).

Все биографические события в рассказе сдвинуты на год: Бабелю на самом деле было девять лет, когда он готовился к экзаменам, однако шел тогда не 1904, а 1903 год.

20 апреля 1904 года отец будущего писателя подает прошение на имя директора НКУ:

Его Высокородию
Господину директору Николаевского Коммерческого училища
Члена Биржевого Общества
мещанина, состоящего в запасе
армии Мани Ицковича Бабеля,
жительствующего по Херсонской
улице угол Фалеевской
д. Вайнштейна

Прошение.

Желая определить сына моего Исаака в первый класс вверенного Вам училища и представляя при сем метрическое свидетельство от 5 октября 1903 года за №5498, свидетельство о привитии предохранительной оспы от 7 ноября 1903 г. за №1159, копию паспорта, выданную Николаевским градоначальником, от 12 ноября 1903 г. за №15348 и членский годовой билет Николаевской Биржи на 1904 год за №65; настоящим имею честь покорнейше просить Ваше Высокородие подвергнуть сына моего Исаака надлежащему испытанию, при этом имею честь присовокупить, что на испытании прошлого года в старший приготовительный класс он выдержал экзамен отлично.

Мани Бабель.
Николаев, 20 апреля 1904 года[23].

Исаак Бабель вновь сдает вступительные экзамены, но уже в первый класс, в мае 1904-го. И снова получает «пятерки» почти по всем предметам. К экзаменам прошлого года прибавился письменный русский, письменный и устный немецкий, а еще рисование — единственный предмет, за который он получил «тройку». В «Приемной книге» НКУ за 1904 год[24] в графе о звании родителей к званию отца «сквирский мещанин» добавлено: «член Николаевской Биржи». Упоминание о том, что отец Бабеля является членом Биржевого общества, есть, как мы видели, и в его заявлении директору НКУ. Скорее всего, он стал членом Николаевской биржи в 1904 году, что свидетельствовало об улучшении к этому времени его дел, о повышении доходов и статуса[25].

А вот как выглядят вступительные экзамены и в приготовительный, и в старший классы гимназии в «Истории моей голубятни»:

Мне было всего девять лет, и я боялся экзаменов. По обоим предметам — по русскому и по арифметике — мне нельзя было получить меньше пяти. Процентная норма была трудна в нашей гимназии, всего пять процентов. Из сорока мальчиков только два еврея могли поступить в приготовительный класс. Учителя спрашивали этих мальчиков хитро; никого не спрашивали так замысловато, как нас. Поэтому отец, обещая купить голубей, требовал двух пятерок с крестами. Он совсем истерзал меня, я впал в нескончаемый сон наяву, в длинный, детский сон отчаяния, и пошел на экзамен в этом сне и все же выдержал лучше других.

Я был способен к наукам. Учителя, хоть они и хитрили, не могли отнять у меня ума и жадной памяти. Я был способен к наукам и получил две пятерки. Но потом все изменилось. Харитон Эфрусси, торговец хлебом, экспортировавший пшеницу в Марсель, дал за своего сына взятку в пятьсот рублей, мне поставили пять с минусом вместо пяти, и в гимназию на мое место приняли маленького Эфрусси. Отец очень убивался тогда. С шести лет он обучал меня всем наукам, каким только можно было. Случай с минусом привел его в отчаяние. Он хотел побить Эфрусси или подкупить двух грузчиков, чтобы они побили Эфрусси, но мать отговорила его, и я стал готовиться к другому экзамену, в будущем году, в первый класс. Родные тайком от меня подбили учителя, чтобы он в один год прошел со мною курс подготовительного и первого классов сразу, и так как мы во всем отчаивались, то я выучил наизусть три книги. Эти книги были: грамматика Смирновского, задачник Евтушевского и учебник начальной русской истории Пуцыковича. По этим книгам дети не учатся больше, но я выучил их наизусть, от строки до строки, и в следующем году на экзамене из русского языка получил у учителя Караваева недосягаемые пять с крестом.

Караваев этот был румяный негодующий человек из московских студентов. Ему едва ли исполнилось тридцать лет. На мужественных его щеках цвел румянец, как у крестьянских ребят, сидела бородавка у него на щеке, из нее рос пучок пепельных кошачьих волос. Кроме Караваева, на экзамене был еще помощник попечителя Пятницкий, считавшийся важным лицом в гимназии и во всей губернии. Помощник попечителя спросил меня о Петре Первом, я испытал тогда чувство забвения, чувство близости конца и бездны, сухой бездны, выложенной восторгом и отчаянием.

О Петре Великом я знал наизусть из книжки Пуцыковича и стихов Пушкина. Я навзрыд сказал эти стихи, человечьи лица покатились вдруг в мои глаза и перемешались там, как карты из новой колоды. Они тасовались на дне моих глаз, и в эти мгновения, дрожа, выпрямляясь, торопясь, я кричал пушкинские строфы изо всех сил. Я кричал их долго, никто не прерывал безумного моего бормотанья. Сквозь багровую слепоту, сквозь свободу, овладевшую мною, я видел только старое, склоненное лицо Пятницкого с посеребренной бородой. Он не прерывал меня и только сказал Караваеву, радовавшемуся за меня и за Пушкина:

— Какая нация, — прошептал старик, — жидки ваши, в них дьявол сидит.

В краткой летописи жизни и творчества Бабеля, составленной У.М. Спектором, сказано, что Бабель был зачислен в первый класс НКУ 20 сентября 1905 года[26]. На самом деле это не что иное как цитата из «Истории моей голубятни» с той лишь разницей, что в рассказе речь идет не о коммерческом училище, а о гимназии: «Двадцатого сентября тысяча девятьсот пятого года в гимназии вывешен был список поступивших в первый класс. В таблице упоминалось и мое имя».

Гимназия появляется здесь для того, чтобы усилить драматизм описанной в рассказе ситуации: ведь процентная норма для евреев в коммерческом училище была довольно высокой, в гимназии же эта норма была значительно ниже, — но все же не пять, как говорится в рассказе Бабеля, а в черте оседлости — десять процентов (в 1908 году норма была увеличена до пятнадцати процентов)[27].

Что же касается НКУ, то согласно его уставу, количество учащихся иудейского вероисповедания могло достигать 50% от общего их числа. Такое существенное превышение процентной нормы в казенном училище стало возможным благодаря постановлению министерства финансов и промышленности, которым разрешалось устанавливать для евреев норму, пропорциональную суммам, внесенным купцами-евреями на содержание училища. Хотя данная норма носила лишь рекомендательный характер и не имела законной силы, на местах ее активно использовали в пользу евреев. Училище не финансировалось из казны, на его содержание перечисляли часть доходов хлебная биржа и другие коммерческие организации, а также частные благотворители, значительное число которых составляли евреи[28].

Вот что выяснили николаевские краеведы о двух новеллах Бабеля: «Здесь (в рассказе “История моей голубятни”. — Авторы) все документально, даже фамилия инспектора указана верно (у Бабеля: помощник попечителя Пятницкий. — Авторы). В рассказе упоминаются реальные лица: попечитель действительно жил в Николаеве, правда, был он инспектором народных училищ 5-го района Херсонской губернии. Упоминаемый Калистов (М.К. Калустов) жил в собственном доме №36/38 по ул. Херсонской. В рассказе “Первая любовь” Бабель пишет, что их соседом был домовладелец Рубцов. Действительно, дом Рубцова находился на ул. Рыбной, 5 — теперь ул. Чкалова, 7»[29].

Добавим к этому, что точны многие реалии, не связанные непосредственно с Николаевом. Например, упоминание о трех книгах, которые герой-повествователь выучил наизусть, «от строки до строки», и по которым почти наверняка занимался сам Бабель: «Учебник русской грамматики для трех младших классов средних учебных заведений» П.В. Смирновского (второе издание — 1885, 1888), «Сборник арифметических задач для приготовительного и систематического курса» В.А. Евтушевского (первое издание — 1871) и «Русская история для элементарных училищ и начального домашнего обучения» Ф.Ф. Пуцыковича (первое издание — 1874).

Вымышленная дата — 20 сентября — день, когда «в гимназии вывешен был список поступивших в первый класс», понадобилась Бабелю для «симметрии» с датой подлинной — 20 октября 1905 года, одним из дней страшного еврейского погрома в Николаеве. Именно через месяц после начала учебы герой рассказа вспомнил об обещании отца дать денег на голубятню:

«Мы месяц привыкали к пеналу и к утреннему сумраку, когда я пил чай на краю большого освещенного стола и собирал книги в ранец, мы месяц привыкали к счастливой нашей жизни, и только после первой четверти я вспомнил о голубях».

Основные события еврейского погрома в Николаеве относятся к 19 и 20 октября 1905 года, после царского манифеста 17 октября, упоминаемого и в «Истории моей голубятни», и в «Первой любви». В Николаеве, как и в других городах, царила эйфория, вызванная Высочайшим манифестом, провозглашавшим демократические права и свободы, хотя об отмене ограничений по отношению к евреям в нем речь не шла. 19 октября власти и полиция спровоцировали столкновение на Соборной площади манифестации патриотов-монархистов, в которой принимала участие навербованная полицией толпа босяков и хулиганов, с демонстрацией рабочих и интеллигенции. Все это происходило при полном бездействии полиции, обязанной охранять общественный порядок. Монархисты в Николаеве были представлены организацией «Союз русского народа», или, как они себя называли, — «черносотенцами».

Только в реальности второй день еврейского погрома в Николаеве 20 октября (по новому стилю — 2 ноября) 1905 года, приходился не на воскресенье, а на четверг: Бабель совмещает факт с вымыслом — подлинная дата погрома (20 октября) и единственный день недели (воскресенье), когда герой мог отправиться на Охотницкую за голубями. Все вымышленные даты «подверстаны» к реальному 20 октября 1905 года.

Кстати, никакой Охотницкой в Николаеве не существовало, а всякого рода торговля проходила на Базарной площади. Охотницкая «перекочевала» сюда из Одессы и из другого рассказа Бабеля — «Любка Казак», где говорится, что сторож Евзель торговал на Охотницкой голубями, причем именно по воскресеньям. «Охотницкий», «Охотницкая» — другое название Староконного рынка в Одессе, бытовавшее вплоть до 1960-х годов.

Вот что сообщала о жертвах Николаевского погрома газета «Южная Россия», дававшая наиболее полную и объективную информацию: «Оказалась, что убито 5 человек. К 23 октября на излечении в городской больнице находилось 16 человек, кроме того, 7 человек из потерпевших принесены в амбулаторию на перевязку, из них 5 русских, 2 еврея. В еврейскую больницу доставлено раненых 9 человек, амбулаторных больных 20 человек, из них русских 4. С легкими повреждениями в еврейскую больницу в первый день явилась такая масса, что зарегистрировать их не было возможности»[30]. Кроме того, сообщалось, что результатом бесчинства были «30 разгромленных магазинов и лавок, около 20 разбитых и разграбленных квартир»[31].

В эти дни еврейские погромы проходили повсеместно. Еще страшнее, чем в Николаеве, они были в Одессе. Их свидетелем стал шестилетний Юрий Олеша, впоследствии вспоминавший: «Погром. Сперва весть о нем. Весть ползет. Погром, погром… Что это — погром? Погром, погром… Затем женщина, дама, наша соседка, вбегает в гостиную и просит спрятать ее семейство у нас. Велят вешать, если за дверью христиане, икону на двери. Утром я вижу в Театральном переулке над входом в какой-то лабаз комнатную икону — между карнизом окна второго этажа и балкой над дверью. Сыро и пасмурно после дождя»^[32].

В мае 1917-го Олеша написал стихотворение «Пятый год», в котором запечатлел и свои воспоминания об одесском погроме:

Запомнилось другое, и оно
Всегда живет перед глазами. Помню
Велели нам повесить над дверьми
Иконы… Мне казалось непонятным,
Зачем все это… После, через день
В пролете лестницы, на черном ходе,
Я увидал, как лавочник еврей,
Тот самый, продававший мне черешни,
Лежал, раскинув руки, как паяц.
Смешно поднялась кверху борода
Над грязной окровавленной манишкой
И прямо на меня, я помню, снизу
Глядели жутко мертвые глаза[33].

Возникает ассоциация с эпизодом из «Истории моей голубятни», который заканчивается повествованием о дворнике Кузьме, хлопотавшем над убитым Шойлом:

Я шел по чужой улице, заставленной белыми коробками, шел в убранстве окровавленных перьев, один в середине тротуаров, подметенных чисто, как в воскресенье, и плакал так горько, полно и счастливо, как не плакал больше во всю мою жизнь. Побелевшие провода гудели над головой, дворняжка бежала впереди, в переулке сбоку молодой мужик в жилете разбивал раму в доме Харитона Эфрусси. Он разбивал ее деревянным молотом, замахивался всем телом и, вздыхая, улыбался на все стороны доброй улыбкой опьянения, пота и душевной силы. Вся улица была наполнена хрустом, треском, пением разлетавшегося дерева. Мужик бил только затем, чтобы перегибаться, запотевать и кричать необыкновенные слова на неведомом, нерусском языке. Он кричал их и пел, раздирал изнутри голубые глаза, пока на улице не показался крестный ход, шедший от Думы. Старики с крашеными бородами несли в руках портрет расчесанного царя, хоругви с гробовыми угодниками метались над крестным ходом, воспламененные старухи летели вперед. Мужик в жилетке, увидав шествие, прижал молоток к груди и побежал за хоругвями, а я, выждав конец процессии, пробрался к нашему дому. Он был пуст. Белые двери его были раскрыты, трава у голубятни вытоптана. Один Кузьма не ушел со двора. Кузьма, дворник, сидел в сарае и убирал мертвого Шойла.

— Ветер тебя носит, как дурную щепку, — сказал старик, увидев меня, — убег на целые веки… Тут народ деда нашего, вишь, как тюкнул…

Кузьма засопел, отвернулся и стал вынимать у деда из прорехи штанов судака. Их было два судака всунуты в деда: один в прореху штанов, другой в рот, и хоть дед был мертв, но один судак жил еще и содрогался.

— Деда нашего тюкнули, никого больше, — сказал Кузьма, выбрасывая судаков кошке, — он весь народ из матери в мать погнал, изматерил дочиста, такой славный… Ты бы ему пятаков на глаза нанес…

Но тогда, десяти лет от роду, я не знал, зачем бывают надобны пятаки мертвым людям.

— Кузьма, — сказал я шепотом, — спаси нас…

И я подошел к дворнику, обнял его старую кривую спину с одним поднятым плечом и увидел деда из-за этой спины. Шойл лежал в опилках с раздавленной грудью, с вздернутой бородой, в грубых башмаках, одетых на босу ногу. Ноги его, положенные врозь, были грязны, лиловы, мертвы. Кузьма хлопотал вокруг них, он подвязал челюсти и все примеривался, чего бы ему еще сделать с покойником. Он хлопотал, как будто у него в дому была обновка, и остыл, только расчесав бороду мертвецу.

Мы не знаем, насколько правдивы эпизоды, послужившие кульминацией в двух николаевских рассказах Бабеля. Но именно раздавленная на щеке ребенка голубка стала квинтэссенцией еврейского погрома, когда мир маленького героя сделался «мал и ужасен». Во втором рассказе дилогии Бабель писал:

«Так началась моя болезнь. Мне было тогда десять лет. Наутро меня повели к доктору. Погром продолжался, но нас не тронули. Доктор, толстый человек, нашел у меня нервную болезнь». В ранних публикациях «Первая любовь» заканчивалась словами: «И теперь, вспоминая печальные эти годы, я нахожу в них начало недугов, терзающих меня, и причины раннего, ужасного моего увядания».

Впоследствии один из наиболее тонких критиков Абрам Лежнев так объяснит «пристрастие» писателя к сценам жестокости: «Бабель — не циник. Наоборот. Это человек, уязвленный жестокостью. <…> Он изображает ее так часто потому, что она поразила его на всю жизнь. <…> Не болезненное пристрастие к отвратительным и острым сценам движет Бабелем, а внутренняя израненность человека, увидевшего и перенесшего в жизни слишком много жестокого»[34].

Впереди Бабеля ждали ужасы Гражданской войны и сплошной коллективизации, сталинские застенки. В детстве он оказался свидетелем страшного погрома: разграбления еврейских домов, магазинов, лавок и мастерских, а возможно, и гибели людей. Эти события оставили на всю жизнь след в его душе.

Одесское коммерческое
имени императора Николая I училище

В самом конце 1905 года Бабель вернулся в Одессу. Вместе с родителями и сестрой Мери до переезда в 1909 году на Ришельевскую они жили на Тираспольской улице, 12. В январе 1906-го Бабель поступил во второй класс Одесского коммерческого училища (ОКУ). Одесское училище намного старше николаевского, где Бабель начинал обучение. Оно было основано в 1861 году и стало третьим в России после петербургского и московского[35]. Поначалу, до 1877 года, ОКУ размещалось в здании Ришельевского лицея на Дерибасовской, а затем переехало в собственное здание на Преображенской улице, построенное по проекту Феликса Гонсиоровского. Именно в это трехэтажное здание в течение пяти с половиной лет ходил на занятия Бабель.

В 1869 году ОКУ разделилось на два училища: специально-коммерческое и подготовительное к нему общеобразовательное. А в 1898-м оно было преобразовано в семиклассное среднее коммерческое учебное заведение, утвержден новый устав и расширена программа преподавания в сторону общеобразовательных дисциплин.

Все три устава — 1861, 1869 и 1898 годов — предусматривали прием в ОКУ детей всех сословий и вероисповеданий. Там учились дети дворян, чиновников, купцов, мещан, почетных граждан, иностранцев. В числе учеников — православные, католики, протестанты, иудеи.

События первой русской революции и еврейских погромов не могли не сказаться на настроении учащихся старших классов и деятельности ОКУ в целом. С октября 1905 по январь 1906 года училище не работало, и в 1906/1907 учебном году обстановка оставалась напряженной. Нормальный учебный процесс во всех классах возобновился лишь к марту 1907 года. В программу входило 25 учебных дисциплин. Предметам, которым обучали в ОКУ на протяжении всех лет, помимо Закона Божия были только русский и французский языки. Немецкий преподавали с первого по седьмой класс, английский — с четвертого по седьмой.

В очень лаконичной «Автобиографии», написанной Бабелем в ноябре 1924 года, где лишь одной строкой говорится, к примеру, о пребывании в Первой конной армии, ОКУ, в отличие от всего остального, уделено немало места:

«По настоянию отца изучал до шестнадцати лет еврейский язык, Библию, Талмуд. Дома жилось трудно, потому что с утра до ночи заставляли заниматься множеством наук. Отдыхал я в школе. Школа моя называлась Одесское Коммерческое имени Императора Николая I училище. Это было веселое, распущенное, шумливое, разноязычное училище. Там обучались сыновья иностранных купцов, дети еврейских маклеров, сановитые поляки, старообрядцы и много великовозрастных бильярдистов. На переменах мы уходили, бывало, в порт на эстакаду или в греческие кофейни играть на биллиарде или на Молдаванку пить в погребках дешевое бессарабское вино. Школа эта незабываема для меня еще и потому, что учителем французского языка был там m-r Вадон. Он был бретонец и обладал литературным дарованием, как все французы. Он обучил меня своему языку, я затвердил с ним французских классиков, сошелся близко с французской колонией в Одессе и с пятнадцати лет начал писать рассказы на французском языке. Я писал их два года, но потом бросил; пейзаж и всякие авторские размышления выходили у меня бесцветно, только диалог удавался мне».

Сразу надо сделать уточнение. Коллежский советник, преподаватель французского языка Александр Александрович Вадон, преподававший в ОКУ с 1902 года, действительно получил образование во Франции: он окончил лицей Мишле, был бакалавром словесных наук Сорбонны. Но вот бретонцем он не был, а родился, по свидетельству его дочери Ирины Александровны, как и все Вадоны, в Херсоне; более далекие их предки происходили не из Бретани, а из Прованса[36].

Чудом уцелели отдельные листы из записной книжки четырнадцатилетнего Бабеля, которую он начал вести 31 августа 1908 года. На этих страничках расписание уроков в училище, имена учителя немецкого языка Озецкого, однокашников Лившица и Крахмальникова, наброски к сочинениям по истории и русской словесности, упоминания о прочитанных книгах и список книг для будущего чтения.

А еще Бабель-подросток вел в записной книжке театральный дневник: он отмечал виденные спектакли, иногда давал им оценки. «Дмитрий Самозванец» и «На всякого мудреца довольно простоты» А.Н. Островского, «Потонувший колокол» Г. Гауптмана, «Недоросль» Д.И. Фонвизина, «Три сестры» А.П. Чехова, оперы «Садко» Н.А. Римского-Корсакова, «Иоланта» П.И. Чайковского, «Алеко» С.В. Рахманинова — вот далеко не полный перечень спектаклей, на которых он побывал в сентябре–декабре 1908-го.

В конце этого года в Москве, Петербурге и Одессе гастролировал знаменитый в ту пору сицилийский трагик Джованни Грассо. В Италии он называл себя просто Грассо, в России получил приставку и именовался ди Грассо. Согласно сохранившимся записям, Бабель посмотрел два спектакля сицилийской труппы: 1 декабря он был на «Проклятии» Луиджи Капуаны, 5 декабря — на «Гражданской смерти» Паоло Джакометти (в русском переводе А.Н. Островского пьеса носила название «Семья преступника»). Эти отроческие театральные впечатления легли в основу позднего шедевра писателя, одного из последних его рассказов — «Ди Грассо» (1937):

Мне было четырнадцать лет. Я принадлежал к неустрашимому корпусу театральных барышников. Мой хозяин был жулик с всегда прищуренным глазом и шелковыми громадными усами. Звали его Коля Шварц. Я угодил к нему в тот несчастный год, когда в Одессе прогорела итальянская опера. Послушавшись рецензентов из газеты, импресарио не выписал на гастроли Ансельми и Тито Руффо и решил ограничиться хорошим ансамблем. Он был наказан за это, он прогорел, а с ним и мы. Для поправки дел нам пообещали Шаляпина, но Шаляпин запросил три тысячи за выход. Вместо него приехал сицилианский трагик ди Грассо с труппой. Их привезли в гостиницу на телегах, набитых детьми, кошками, клетками, в которых прыгали итальянские птицы. Осмотрев этот табор, Коля Шварц сказал:

— Дети, это не товар…

Трагик после приезда отправился с кошелкой на базар. Вечером — с другой кошелкой — он явился в театр. На первый спектакль собралось едва ли пятьдесят человек. Мы уступали билеты за полцены, охотников не находилось.

Играли в тот вечер сицилианскую народную драму, историю обыкновенную, как смена дня и ночи. Дочь богатого крестьянина обручилась с пастухом. Она была верна ему до тех пор, пока из города не приехал барчук в бархатном жилете. Разговаривая с приезжим, девушка невпопад хихикала и невпопад замолкала. Слушая их, пастух ворочал головой, как потревоженная птица. Весь первый акт он прижимался к стенам, куда-то уходил в развевающихся штанах и, возвращаясь, озирался.

— Мертвое дело, — сказал в антракте Коля Шварц, — это товар для Кременчуга…

Антракт был сделан для того, чтобы дать девушке время созреть для измены. Мы не узнали ее во втором действии — она была нетерпима, рассеянна и, торопясь, отдала пастуху обручальное кольцо. Тогда он подвел ее к нищей и раскрашенной статуе Святой Девы и на сицилианском своем наречии сказал:

— Синьора, — сказал он низким своим голосом и отвернулся, — Святая Дева хочет, чтобы вы выслушали меня… Джованни, приехавшему из города, Святая Дева даст столько женщин, сколько он захочет; мне же никто не нужен, кроме вас, синьора… Дева Мария, непорочная наша покровительница, скажет вам то же самое, если вы спросите ее, синьора…

Девушка стояла спиной к раскрашенной деревянной статуе. Слушая пастуха, она нетерпеливо топала ногой. На этой земле — о, горе нам! — нет женщины, которая не была бы безумна в те мгновенья, когда решается ее судьба… Она остается одна в эти мгновенья, одна, без Девы Марии, и ни о чем не спрашивает у нее…

В третьем действии приехавший из города Джованни встретился со своей судьбой. Он брился у деревенского цирюльника, разбросав на авансцене сильные мужские ноги; под солнцем Сицилии сияли складки его жилета. Сцена представляла из себя ярмарку в деревне. В дальнем углу стоял пастух. Он стоял молча, среди беспечной толпы. Голова его была опущена, потом он поднял ее, и под тяжестью загоревшегося, внимательного его взгляда Джованни задвигался, стал ерзать в кресле и, оттолкнув цирюльника, вскочил. Срывающимся голосом он потребовал от полицейского, чтобы тот удалил с площади сумрачных подозрительных людей. Пастух — играл его ди Грассо — стоял задумавшись, потом он улыбнулся, поднялся в воздух, перелетел сцену городского театра, опустился на плечи Джованни и, перекусив ему горло, ворча и косясь, стал высасывать из раны кровь.

Джованни рухнул, и занавес, — грозно, бесшумно сдвигаясь, — скрыл от нас убитого и убийцу. Ничего больше не ожидая, мы бросились в Театральный переулок к кассе, которая должна была открыться на следующий день. Впереди всех несся Коля Шварц. На рассвете «Одесские новости» сообщили тем немногим, кто был в театре, что они видели самого удивительного актера столетия.

В рассказе скорее всего говорится о спектакле «Феодализм» (так на сицилийский диалект была переведена пьеса Анхела Гимеры «Долина»), хотя сюжет Бабелем несколько искажен; возможно, здесь использованы фабульные ходы «Сельской чести» Джованни Верги, занимавшей важное место в репертуаре Грассо. Помимо «Проклятия» и «Гражданской смерти», о которых сохранились записи юного Бабеля, в Одессе давался именно «Феодализм», так что не исключено, что он побывал и на этом спектакле.

У Бабеля в рассказе представлен несколько иной гастрольный репертуар сицилийского трагика: «Ди Грассо в этот свой приезд сыграл у нас “Короля Лира”, “Отелло”, “Гражданскую смерть”, тургеневского “Нахлебника”, каждым словом и движением своим утверждая, что в исступлении благородной страсти больше справедливости и надежды, чем в безрадостных правилах мира».

Ни к какому «корпусу театральных барышников» Бабель-подросток, конечно же, отношения не имел, а история с часами либо выдумана, либо услышана от кого-то из знакомых. Но вот игру итальянского трагика он передал отменно, добавив, разумеется, своих красок в мелодраматический сюжет. Стоит сравнить изображение гастрольного спектакля в рассказе Бабеля с профессиональным описанием того же эпизода и «прыжка» Дж. Грассо, принадлежащим режиссеру Валерию Бебутову. В связи с уроками Вс. Мейерхольда он вспоминал:

«Как-то я встретил Всеволода Эмильевича на гастроли сицилианского трагика ди Грассо. Шла наивная в своей безвкусице мелодрама. Герой должен мстить. Какой-то негодяй обольстил его невесту. Ди Грассо ищет обидчика и наконец находит, сталкивается с ним. Со звериным сладострастием хищной пантеры он мягко крадется к врагу и внезапно прыгает ему на грудь, сжавшись в кошачий комок.

Тот откидывает с криком голову, и Ди Грассо перегрызает ему горло. Течет кровь.

Зрительный зал неистовствует — одни зрители в восторге, другие возмущены и содрогаются от отвращения. Большинство уверено, что здесь болезненная акция — психопатология.

Мейерхольд зорким глазом мастера сцены сразу разглядел суть этого приема.

— Это ловкий технический прием, — говорит он. — Здесь три момента: первый — подготовка (то, что в балете называется préparation), второй — прыжок и третий — поддержка (как в балете).

В свои упражнения по биомеханике Мейерхольд ввел этот прием — этюд, который он так и наименовал: “Ди Грассо”»[37].

Благодаря «Историческому очерку пятидесятилетия Одесского коммерческого училища» известны имена всех соучеников Бабеля — выпускников ОКУ 1911 года, перечислять их нет нужды. Но сохранилась фотография, датируемая предположительно 1908 годом, на которой Бабель запечатлен с тремя из них — Ароном Вайнтрубом, Абрамом Крахмальниковым, сыном шоколадного фабриканта, и Исааком Лившицем. Все четверо сфотографированы в форменной одежде, которая была введена в ОКУ в 1899 году, с преобразованием его в семиклассное училище. На фотографии видны фуражки и пальто. Фуражка в училище была черного сукна с козырьком, по образцу, установленному для гражданских чинов военного ведомства, околыш темно-зеленого сукна, с такою же выпушкой по верху тульи. На околыше помещался золоченый металлический знак, изображающий эмблему торговли — кадуцей с шапкой Гермеса над нею. Пальто офицерского покроя также шили из черного сукна, оно застегивалось на шесть золоченых пуговиц, а на воротнике — такие же петлицы, как и на мундире. Снимок сделан в зимнее время: у Бабеля виден барашковый воротник, который допускалось носить вместо суконного воротника зимой.

Исаак Лившиц останется ближайшим другом писателя на всю жизнь. Он был старше Бабеля на два года, хотя и учились они в одном классе. Бабель и Лившиц были тезками, но домашние и друзья различали их по уменьшительным именам: Бабель всегда оставался для близких Исей, Лившиц — Изей. Исаак Леопольдович окончил юридический факультет Новороссийского университета, но по специальности никогда не работал. В Одессе (он служил в Губотделе печати и в газете «Моряк»), а с 1922 года в Москве он был издательским работником, поэтому Бабель частенько нагружал его различными поручениями. С именем И.Л. Лившица мы еще не раз встретимся на страницах этой книги. А вот воспоминаний о своем друге Лившиц не оставил, хотя его уговаривали многие, в том числе А.Н. Пирожкова. Но 1970-е годы он кое-что поведал С.Н. Поварцову, который записал по памяти его рассказ. Вот то немногое, что запомнилось исследователю об одесском периоде:

«…в седьмом классе будущий писатель “со товарищи” пробует издавать литературный рукописный журнал, это было в порядке вещей. Лившиц вспоминает, что однажды Бабель дал ему прочитать свой рассказ о каких-то финляндских фиордах — в то время читающая Россия переживала увлечение скандинавскими писателями. “Была мода на норвежцев”, — заметил Лившиц.

Об учителе французского языка Александре Александровиче Вадоне, упомянутом Бабелем в автобиографии, он сказал, что отец Вадона был консулом в Николаеве. Кроме него назвал англичанина по фамилии Герд. Этот учитель обладал вспыльчивым характером, и когда сильно гневался на кого-нибудь из школяров, кричал на весь класс: “Еще один паршивый улибка на ваших лицах, и я вас вигоню!”»[38]

Атмосферу ученических лет Бабеля в какой-то мере передает его неоконченный набросок «Детство. У бабушки»:

По субботам я возвращался домой поздно, после шести уроков. Хождение по улице не казалось мне пустым занятием. Во время ходьбы удивительно хорошо мечталось и все, все было родное. Я знал вывески, камни домов, витрины магазинов. Я их знал особенно, только для себя и твердо был уверен, что вижу в них главное, таинственное, то, что мы, взрослые, называем сущностью вещей. Все мне крепко ложилось на душу. Если говорили при мне о лавке, я вспоминал вывеску, золотые потертые буквы, царапину в левом углу ее, барышню-кассиршу с высокой прической и вспоминал воздух, который живет возле этой лавки и не живет ни у какой другой. А из лавок, людей, воздуха, театр<альных> афиш я составлял мой родной город. Я до сих пор помню, чувствую и люблю его; чувствую так, как мы чувствуем запах матери, запах ласки, слов и улыбки; люблю потому, что в нем я рос, был счастлив, грустен и мечтателен, страстно неповторимо мечтателен.

Шел я всегда по главной улице, там было больше всего людей.

Та суббота, о которой мне хочется рассказать, приходилась на начало весны. В эту пору у нас в воздухе нет тихой нежности, так сладостной в средней России, над мирной речкой, над скромной долиной. У нас блестящая, легкая прохлада, неглубокая, веющая холодком страстность. Я был совсем пузырем в то время и ничего не понимал, но весну чувствовал и от холодка цвел и румянился.

Ходьба занимала у меня много времени. Я долго рассматр<ивал> бриллианты в окне ювелира, прочитывал театр<альные> афиши от а до ижицы, а однажды осматривал в магазине мадам Розали бледно-розовые корсеты с длинными волнистыми подвязками. <…>

Этот субботний день полагалось проводить у бабушки. У нее была отдельная комната, в самом конце квартиры, за кухней. В углу комнаты стояла печь: бабушка всегда зябла. В комнате было жарко, душно, и от этого мне всегда бывало тоскливо, хотелось вырваться, хотелось на волю.

Я перетащил к бабушке мои принадлежности, книги, пюпитр и скрипку. Стол для меня был уже накрыт. Бабушка села в углу. Я ел. Мы молчали. Дверь была заперта. Мы были одни. На обед была холодная фаршированная рыба с хреном (блюдо, ради которого стоит принять иудейство), жирный, вкусный суп, жареное мясо с луком, салат, компот, кофе, пирог и яблоки. Я съел все. Я был мечтателем, это правда, но с большим аппетитом. Бабушка убрала посуду. В комнате сделалось чисто. На окошке стояли чахленькие цветы. Из всего живущего бабушка любила своего сына, внука, собаку Мимку и цветы. Пришла и Мимка, свернулась калачиком на диване и заснула тотчас. Она была ужасная соня, но славная собака, добрая, разумная, небольшая и красивая. Мимка была мопсом. <…>

Итак, нас было трое — я, бабушка и Мими. Мими спала. Бабушка, добрая, в праздничном шелковом платье, сидела в углу, а я должен был заниматься. Тот день был тяжелым для меня. В гимназии было 6 уроков, а должен был прийти г. Сор<окин>, учитель музыки, и г. Л., учит<ель> евр<ейского> языка, отдавать пропущенный урок и пот<ом>, м<ожет> б<ыть>, m. Peysson, учитель французского языка, и уроки приходилось приготовлять. С Л. я справился бы, мы были старые знакомые, но музыка, гаммы — какая тоска! Сначала я принялся за уроки. Разложил тетради, стал тщательно решать задачи. Бабушка не прерывала меня, Боже сохрани. От напряжения, от благоговения к моей работе у нее сделалось тупое лицо. Глаза ее, круглые, желтые, прозрачные, не отрывались от меня. Я перелистывал страницу — они медленно передвигались вслед за моей рукой. Другому от неотступно наблюдающего, неотрывного взгляда было бы очень тяжело, но я привык.

Потом бабушка меня выслушивала. По-русски, надо сказать, она говорила скверно, слова коверкала на свой, особенный, лад, смешивая русские с польскими и еврейскими. Грамотна по-русски, конечно, не была и книгу держала вниз головой. Но это не мешало мне рассказать ей урок с нач<ала> до к<онца>. Бабушка слушала, ничего не понимала, но музыка слов для нее была сладка, она благоговела перед наукой, верила мне, верила в меня и хотела, чтобы из меня вышел «богатырь» — так называла она богатого человека. Уроки я кончил и принялся за чтение книги, я тогда читал «Перв<ую> любовь» Турген<ева>. Мне все в ней нравилось, ясные слова, описания, разговоры, но в необыкновенный трепет меня приводила та сцена, когда от<ец> Влад<имира> бьет Зинаиду хлыстом по щеке[39]. Я слышал свист хлыста, его гибкое кожаное тело остро, больно, мгновенно впивалось в меня. Меня охватывало неизъяснимое волнение. На этом месте я должен был бросить чтение, пройтись по комнате. А бабушка сидела недвижима, и даже жаркий одуряющий воздух стоял не шевелясь, точно чувствовал, что я занимаюсь, нельзя мне мешать.

Подробности обучения Бабеля в ОКУ мы узнаем из мемуаров еще его одного одноклассника — Мирона Беркова:

Я поступил в 3-й класс Одесского коммерческого училища имени Николая I в 1906 году. Меня посадили на парту рядом с Бабелем. В последующих классах мы также сидели за одной партой. Это сблизило и сдружило нас.

Коммерческое училище, в котором мы учились, содержалось в основном на средства одесского купечества. На подготовку в этом училище квалифицированных работников для банков и коммерческих предприятий купцы не жалели средств.

Училище занимало большое трехэтажное здание с просторными классами, залами, кабинетами, лабораториями. При училище были: большой двор, сад и даже своя церковь.

Программа училища равнялась курсу гимназии без латинского языка, но зато к этому курсу прибавлялся ряд специальных предметов: химия, товароведение, бухгалтерия, коммерческие исчисления, законоведение, политическая экономия. Много часов уделялось языкам — французскому, немецкому и английскому.

Для поступления евреев в Коммерческое училище и в Коммерческий институт была более высокая процентная норма, поэтому Бабель, не имея никакого влечения к коммерческим наукам, обучался в двух коммерческих учебных заведениях — сначала в училище, а затем в институте. <…>

Историю нам преподавал директор училища А.В. Вырлан. Ответы Бабеля по истории были глубже и шире, чем то, что нам преподносил Вырлан. Бабеля на уроках истории мы слушали с бóльшим интересом, чем Вырлана, который вел урок в пределах учебника. В последнем классе Вырлана сменил по истории Вандрачек, великолепно знавший и преподававший историю. С ним Бабель подружился.

Преподаватель французского языка Вадон многих из нас сумел заинтересовать французской литературой. Бабель с увлечением стал изучать французский язык. Его не удовлетворяли краткие изложения Вадоном биографий классиков французской литературы и содержания их произведений. Бабеля можно было нередко видеть с книгами Расина, Корнеля, Мольера, а на уроках, когда это было возможно, он писал что-то по-французски, выполняя задания своего домашнего учителя. Наиболее удобны для этого были уроки немецкого языка. Herr Озецкий был близорук и обыкновенно вел свой урок, сидя на кафедре и не замечая, что делается на партах. Бабель на его уроках работал до самозабвения над французским языком. Заканчивая свою работу, он вдруг издавал громко какой-то звук — знак не то удовлетворения, не то удовольствия. Озецкий всегда в этих случаях, обращаясь к Бабелю (он называл его Бабыл), произносил одну из двух фраз: «Бабыл, machen Sie keine faule Witzen!» или «Aber, Бабыл, sind Sie verruckt?»  («Оставьте свои плоские шутки», «Вы что, с ума сошли?»)[40].

Действительный статский советник Александр Васильевич Вырлан служил в ОКУ с октября 1883 года, директором училища стал в 1907 году. Коллежский советник Григорий Нарциссович Вандрачек (в ОКУ с августа 1902-го) преподавал не только историю, но еще русский язык и словесность, а учитель немецкого языка статский советник Эмилий Ивановий Озецкий работал в училище с сентября 1882 года, был автором учебника «Синтаксис», по которому обучались с третьего по шестой класс. А вот с преподавателем математики Сергеем Георгиевичем Попруженко, о котором не говорится в воспоминаниях Беркова, Бабель будет встречаться в поздние 1930-е годы.

В середине 1930-х судьба вновь сведет его и с Петром Соломоновичем Столярским, знаменитым учителем игре на скрипке. Пюпитр и скрипка упомянуты в наброске 1915 года. А в 1931 году Бабель напечатает рассказ «Пробуждение», в котором выведет Столярского под именем Загурский:

«Все люди нашего круга — маклеры, лавочники, служащие в банках и пароходных конторах — учили детей музыке. Отцы наши, не видя себе ходу, придумали лотерею. Они устроили ее на костях маленьких людей. Одесса была охвачена этим безумием больше других городов. И правда — в течение десятилетий наш город поставлял вундеркиндов на концертные эстрады мира. Из Одессы вышли Миша Эльман, Цимбалист, Габрилович, у нас начинал Яша Хейфец.

Когда мальчику исполнялось четыре или пять лет — мать вела крохотное и хилое это существо к господину Загурскому. Загурский содержал фабрику вундеркиндов, фабрику еврейских карликов в кружевных воротничках и лаковых туфельках. Он выискивал их в молдаванских трущобах, в зловонных дворах Старого базара. Загурский давал первое направление, потом дети отправлялись к профессору Ауэру в Петербург. В душах этих заморышей с синими раздутыми головами жила могучая гармония. Они стали прославленными виртуозами».

Не избежал участи обучения у прославленного маэстро и Бабель:

«И вот — отец мой решил угнаться за ними. Хоть я и вышел из возраста вундеркиндов — мне шел четырнадцатый год, но по росту и хилости меня можно было сбыть за восьмилетнего. На это была вся надежда.

Меня отвели к Загурскому».

Но однажды юный герой-повествователь, вместо скрипичных курсов, убежал к морю, в порт, потому что всегда думал и мечтал не об игре на скрипке, а совсем о другом: «Проигрывая скрипичные упражнения, я ставил на пюпитре книги Тургенева или Дюма, — и, пиликая, пожирал страницу за страницей. Днем я рассказывал небылицы соседским мальчишкам, ночью переносил их на бумагу». Потом из Практической гавани мальчик перекочевал на волнорез, и там корректор «Одесских новостей» Ефим Никитич Смолич обучал его плаванию и более важным вещам, необходимым будущему писателю, таким, например, как чувство природы…

Разумеется, многие детали далеки от реальной биографии Бабеля. Но главное в рассказе — ранняя тяга лирического героя, а равно и автора, к сочинительству и ощущение будущего призвания. Именно в этом состоял основной смысл пробуждения.

Занятия скрипкой не принесли желаемых результатов. Но в ОКУ Бабель свое обучение завершил успешно. Он окончил училище в год пятидесятилетия со дня его основания, 3 июня 1911 года получил аттестат. Оценки свидетельствуют о предпочтениях и наклонностях юного Бабеля:

АТТЕСТАТ Дан сей сыну сквирского мещанина Исааку Маневичу БОБЕЛЮ, иудейского вероисповедания, родившемуся 30 июня 1894 года в гор. Одессе в том, что он, вступив в Одесское Коммерческое Училище в январе 1906 года, при отличном поведении обучался по 1-е июня 1911 года и окончил полный курс учения. При прохождении учебного курса, а также на переводных и выпускных испытаниях он Бобель оказал следующие успехи:
В	Законе Божием	—	—
”	Русском языке и словесности	пять	5
”	немецком языке	пять	5
”	французском языке	пять	5
”	английском языке	пять	5
”	истории	пять	5
”	географии	три	3
”	математике, а именно:
	арифметике	четыре	4
	алгебре	три	3
	геометрии	три	3
	тригонометрии	три	3
”	естественной истории	четыре	4
”	физике	четыре	4
”	коммерческой арифметике	три	3
”	бухгалтерии с коммерцией	три	3
”	коммерческой корреспонденции	четыре	4
”	политической экономии	пять	5
”	финансовом праве	—	—
”	законоведении	пять	5
”	химии и товароведении с технологией	четыре	4
”	коммерческой географии	пять	5
”	каллиграфии	три	3
”	черчении и рисовании	три	3
На основании ст. 52 ВЫСОЧАЙШЕ утвержд. 15 апреля 1896 г. Положения о коммерческих учебных заведениях удостоен он Бобель звания личного почетного гражданина. Относительно отбывания воинской повинности и поступления на государственную службу на должности, требующие познаний по коммерческой специальности, а равно в высшие специальные учебные заведения, пользуется он Бобель правами, предоставленными окончившим курс реальных училищ. В удостоверении сего и выдан ему Бобелю сей аттестат за надлежащими подписями и с приложением печати училища. Одесса, июня 3 дня 1911 года.

Документ подписан председателем и членами Попечительного совета, директором, инспектором и секретарем педагогического комитета ОКУ.

Итак, Бабель получил аттестат и принял решение ехать в Киев и поступать на экономическое отделение Киевского коммерческого института.

(продолжение следует)

Примечания

[1] Александров Р. Волшебник из Одессы: По следам Исаака Бабеля. Одесса, 2011. С. 10.

[2] См.: ГАОО. Ф. 39. Оп. 5. Д. 71. Раввинатские книги о рождении составлены в трех экземплярах, они отличаются только почерком переписчика и проставленными в них штампами — датами выдачи метрического свидетельства.

[3] См.: ГАОО. Ф. 39. Оп. 5. Д. 59 и 62.

[4] См.: ГАОО. Ф. 39. Оп. 5. Д. 63.

[5] ГАОО. Ф. 39. Оп. 5. Д. 70.

[6] См.: ГАОО. Ф. 39. Оп. 5. Д. 148. В записи о смерти она значится как «мещанка Миндля Ароновна Бабель». Для сравнения: ее внук Исаак получил диплом об окончании Киевского коммерческого института как Исаак Маневич Бобель (см.: Государственный архив Киева (ГАК). Ф. 153. Оп. 7. Д. 239. Л. 13).

[7] Фурманов Д. А. Соч. в 2 т. Т. 2: Дневники, статьи, письма. Л.: Художественная литература, 1971. С. 244.

[8] См.: Александров Р. Волшебник из Одессы. С. 7–30.

[9] В книге Р. Александрова сказано, что Зельду по-русски называли Зиной, а подобное имя Песи не дается (см.: Александров Р. Волшебник из Одессы. С. 22); мы все же будем доверять реальным письмам Бабеля, адресованным матери, их старшей сестре.

[10] Поварцов С. Н. Быть Бабелем. Краснодар, 2012. С. 17.

[11] Пирожкова А. Н. Я пытаюсь восстановить черты: о Бабеле — и не только о нем. М., 2013. С. 287

[12] Лившиц Л. Н. Из неоконченных воспоминаний о И. Э. Бабеле // Бабель И. Э. Письма другу: из архива И. Л. Лившица. М., 2007. С. 108.

[13] В письмах Бабель часто называл мать Феней и даже Федосьей или производными от этих имен, но никогда — Фаней.

[14] Лившиц Л. Н. Из неоконченных воспоминаний о И. Э. Бабеле. С. 107.

[15] Там же. Л. 10.

[16] Гриневич Е., Сарафонова А. Николаевские адреса Исаака Бабеля (1894–1940) // Одесса и еврейская цивилизация: Материалы 3-й Международной научной конференции. 8–10 ноября 2004 г. Одесса, 2005. С. 123–125.

[17] ГАНО. Ф. 484. Оп. 1. Д. 1480.

[18] См.: ГАНО. Ф. 484. Оп. 1. Д. 1503.

[19] См.: ГАНО. Ф. 484. Оп. 1. Д. 1505.

[20] См.: ГАНО. Ф. 484. Оп. 1. Д. 1482. По новому стилю день рождения Марии Эммануиловны приходился на 25 июля, однако в семье его справляли 16-го числа.

[21] ГАНО. Ф. 133. Оп. 1. Д. 1.

[22] Подсказано И. Б. Озёрной.

[23] ГАНО. Ф. 133. Оп. 1. Д. 4.

[24] ГАНО. Ф. 133. Оп. 1. Д. 9.

[25] Согласно Уставу, Биржевое общество города Николаева состояло «как из местных, так и иногородних торговцев первой и второй гильдий, вносящих годовую плату за посещение биржи» (Устав Николаевской биржи. Николаев, 1902).

[26] См.: Бабель И.Э. Пробуждение: Очерки, рассказы, киноповесть, пьеса. Тбилиси, 1989. С. 421.

[27] См., например: Щукин В.В., Павлюк А.Н. Евреи города Николаева: Очерки истории (конец XVIII — начало XX вв.). Николаев, 2008. С. 247–248.

[28] Там же. С. 248.

[29] Гриневич Е., Сарафонова А. Николаевские адреса Исаака Бабеля (1894–1940). С. 124.

[30] Южная Россия (Николаев). 1905. 26 окт.

[31] Там же.

[32] Олеша Ю.К. Книга прощания. М., 1999. С. 251.

[33] Олеша Ю.К. Пятый год // Бомба (Одесса). 1917. №7. С. 7. См. также: Озёрная И.Б. Юрий Олеша: Главы из книги // Новый мир. 2019. №6. С. 124.

[34] Лежнев А. Литературные будни. М., 1929. С. 267.

[35] Сведения об ОКУ и его преподавателях приводятся по: Исторический очерк пятидесятилетия Одесского коммерческого училища. Одесса, 1912; Яворская А.Л. «Школа моя называлась…» (Об истории Одесского коммерческого училища) // Исаак Бабель в историческом и литературном контексте: XXI век. Сборник материалов Международной научной конференции в Государственном литературном музее 23–26 июня 2014 г. М., 2016. С. 661–695.

[36] См.: Бинов М.Л. Учитель Бабеля // Дерибасовская — Ришельевская: Альм. 2003. №14. С. 44–48.

[37] Встречи с Мейерхольдом: Сборник воспоминаний. М., 1967. С. 76.

[38] Поварцов С.Н. Быть Бабелем. С. 19.

[39] В повести И.С. Тургенева герой ударил Зинаиду по руке.

[40] Берков М.Н. Мы были знакомы с детства // Воспоминания о Бабеле / Сост. А.Н. Пирожковой и Н.Н. Юргеневой. М., 1989. С. 203–204.