ЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНА

Было уже за полночь, когда приступили к принятию решений. Постановили организовать колхоз, объединив на добровольных началах крестьянские хозяйства поселка Кодымо. Колхозу присваивается название — имени Якова Михайловича Свердлова. Председателем колхоза единогласно был избран Израиль Фидельман. Затем были избраны шесть членов правления. Люди расходились возбужденные, удрученные, озабоченные и уставшие. Будущее представлялось мрачным, тяжелым и неизбежным.

Илья Поляков

В НАЧАЛЕ ПУТИ…

(продолжение. Начало в №2/2020 и сл.)

Коллективизация крестьянских хозяйств

Наступил 1930 год

 Конец декабря и начало января 1930 года были периодом бурной активности по социалистической перестройке сельского хозяйства всей страны. В каждый сельсовет были направлены уполномоченные, вооруженные наганами или пистолетами, которым поручалось, опираясь в основном на местный комсомольский актив, добиться объединения бедняцких и середняцких хозяйств в колхозы с одновременной ликвидацией кулацких хозяйств.

 В Тархаиларский сельсовет уполномоченным прибыл военный моряк, находившийся в Севастополе на сверхсрочной службе в должности старшины мотористов подводной лодки. Ему было не более 25 лет, рослый, статный и очень симпатичный парень в бескозырке и бушлате. Он представился как Николай Веклич, уполномоченный партии по Тархаиларскому сельсовету. О сельском хозяйстве он имел самое отдаленное представление, так как происходил из рабочей семьи одного из индустриальных районов России. Однако он имел четкие инструкции, в которых значилось, что на строго добровольных началах, разумеется, в результате соответствующей агитации, надо объединить трудовое крестьянство в колхозы, а кулачество ликвидировать как класс. Организация агитации за колхозы, в общем, уже сложилась, когда уполномоченные занимались выколачиванием зерна. Критерии для определения подлежащих ликвидации кулацких хозяйств были расплывчатыми. Бесспорно, к таким относились хозяйства, которые использовали наемный труд, однако допускалось, что сельсовет может отнести к этому разряду хозяйства, где семья не проявила политической благонадежности и активно противодействует коллективизации.

 При организации колхозов объединяется рабочий скот и орудия производства за исключением личного инвентаря. Коровы, свиньи, овцы и птица пока не подлежат объединению и остаются в личном пользовании. Однако предусматривались ограничения в зависимости от района страны. При ликвидации кулацких хозяйств производиться опись имущества, которое конфискуется. О дальнейшем использовании конфискованного имущества выносят решение районные исполкомы. Часть его может быть передана колхозам.

 Так получилось, что Веклича устроили на побывку к нам. Парень он был неприхотливый, добродушный и общительный, а потому пришелся ко двору. Его приняли радушно, и он не сковывал нашу семью, даже Мальчик с ним подружился.

 К моему приезду Веклич освоился с обстановкой в сельсовете и даже выработал план реализации своего задания. Правда, он не учитывал, что для объединения лошадей нужно иметь конюшню, пригодную для их содержания. Кроме того, лошадей надо кормить и потому требуется позаботиться о создании необходимого фуражного фонда, который имеется у каждого хозяина. Следовательно, объединение лошадей потребует обеспечения необходимой базы для этого. Я обратил внимание Веклича и на то, что озимые посевы принадлежат каждому крестьянину и не предусмотрено их объединение на корню, следовательно, их предстоит убирать индивидуально. В то же время яровые посевы будут колхозными и убирать их предстоит сообща. Пока комбайнов нет, все полевые работы, как и прежде, будут производиться на лошадях. Это потребует очень разумного сочетания коллективного и индивидуального использования лошадей. При этом важно сохранить их работоспособность. Не исключено, что на какой-то срок, пока будут убираться озимые, понадобиться вернуть хозяевам лошадей. Так за ними будет обеспечен лучший уход, а это очень важно при тяжелой работе на уборке урожая. Все это нужно учитывать и своевременно обсудить, чтобы принять разумное решение. В противном случае можно допустить гибель большой части урожая, подорвать работоспособность лошадей и самого колхоза с первых же его дней.

 Веклич с вниманием отнеся к моим замечаниям. Он просто по уровню своих представлений о сельском хозяйстве не мог их учитывать в своих планах. Подумав, он попросил меня написать для него подробную справку о тех вопросах, которые могут возникнуть при реализации планов коллективизации. Вероятно, он хотел получить консультацию в районе. Я справку написал, и Веклич ее использовал. Позднее эта справка послужила поводом Соне Серебренник и Неме Федельману написать письмо-донос в комсомольскую организацию Пединститута, в котором сообщалось, что во время коллективизации я агитировал даже уполномоченного партии не объединять конское поголовье, оставить его в индивидуальном пользовании или объединив формально, затем раздавать лошадей на содержание прежним хозяевам.

 Тогда я еще не понимал, что справки и другие подобные бумаги могут играть решающую роль в судьбе человека. Однако Веклич разбирался в этом, и он по своей инициативе, точно предвидя возможный донос на меня, выдал мне официальную справку-характеристику, подписанную им и заверенную в Джанкойском райкоме об активной и действенной помощи, оказанной мною уполномоченному в проведении коллективизации в Тархаиларском сельсовете. Он так и сказал: «Время сейчас сложное, эта справка может тебе пригодиться».

 Веклич понимал, что трудности в организации колхозов связаны с традиционной привязанностью людей к частной собственности, с привычкой трудиться для своих, а не каких-то общих интересов. И при агитации за колхозы он стремился не принижать эту традиционную привязанность, как отсталость, а доказать, что те же цели, которые достигались тяжелым индивидуальным трудом, при коллективном труде будут достигнуты полнее и с меньшими затратами сил. Конечно, конкретных представлений он сам об этом не имел и не мог их поведать в доступной форме слушателям. Однако он довольно бойко описывал перспективу использования машин в сельском хозяйстве, как они облегчат труд крестьян и повысят его производительность. Но это возможно только в результате создания колхозов.

 И здесь он переходил к иллюстрации правильности этих положений, пользуясь знакомой ему сферой. Веклич говорил, что индивидуально работающий крестьянин подобен рыбаку, выходящему в море на весельной лодке, а колхоз — это корабль с полноценным оборудованием. Он не только обеспечивает большие уловы рыбы с малыми затратами сил, но и гарантирует безопасность лова в море. А заканчивал Веклич рассказом о подводной лодке, на которой служил. Мощность моторов 2200 лошадиных сил, лодка может выполнять любые задания в любую погоду, не боясь штормов. Так и колхозы, обогащенные техникой, будут получать ежегодно высокие урожаи, независимо от складывающейся погоды

 Веклич понимал, что легче всего организовать колхоз в Кодымо, так как у кодымовцев не сложились еще такие традиционные привязанности к личному хозяйству, какие присущи потомственным крестьянам. Именно поэтому он стремился добиться его создания вначале у нас, а затем, используя наш пример, добиваться того же в других поселках сельсовета.

 При этом Вeклич полагал, что после Кодымо нетрудно будет организовать колхоз в Тархаиларе. Немцы — народ дисциплинированный и приученный к определенному порядку жизни. Правда, районные организации настойчиво требуют раскулачить несколько хозяйств.

По его мнению, на это нет законных оснований, и он попытается не допустить это, но даже если не удастся предотвратить раскулачивание, это не должно затруднить коллективизацию остальных хозяйств.

 Наибольшее сопротивление коллективизации Веклич ожидал в русских поселках, хотя они состояли из середняцких и бедняцких хозяйств. Трудности здесь были не только психологического характера, но и организационного. Здесь для объединения лошадей нужно было сразу же построить общественную конюшню, а это связано с затратами, которые вновь образованному колхозу не по силам, кроме того, на это требуется время. В общем, Векличу приходилось учитывать все, что я ему написал в справке, и добиваться помощи этим колхозам с первого дня их организации, обращаясь в районные инстанции. Только заручившись такой помощью, Веклич мог преодолеть главные препятствия на пути объединения рабочего скота.

 В Кодымо общее собрание, посвященное организации колхоза, было назначено на 2 января. На нем предстояло вынести решение о создании колхоза, о присвоении ему названия, выборе председателя и членов правления. В предварительном порядке на активе было решено, что под общественную конюшню нужно оборудовать амбар, где ранее производили выпечку мацы. Однако потребуется помощь районных организаций в выделении лесоматериалов для устройства корыт, помостов, навозонакопителей и решеток для сена. Предусматривалось также, что, объединяя лошадей, каждое хозяйство выделит в общественный фонд определенное количество грубого фуража и ячменя. Все это предстояло обсудить на собрании и принять решения.

 Собрание состоялось в клубе. Он был заполнено до отказа. К нам приехали секретарь Джанкойского райкома партии и заведующий районным отделом сельского хозяйства. В президиуме, кроме гостей, был Веклич и Зяма Юдицкий как председатель сельсовета. Он и открыл собрание, предоставив слово заведующему сельхоз отделом для доклада.

 Докладчик кратко остановился на политическом значении коллективизации крестьянских хозяйств и на тех преимуществах, которые она принесет сельскому хозяйству в будущем. Далее подробно были изложены основные положения устава, согласно которому предусмотрено объединение основных средств производства. Земля и ранее была государственной собственностью, выданной в распоряжение крестьянских хозяйств. Теперь она тоже остается государственной, но закрепляется за колхозами. В индивидуальном пользовании крестьян разрешается иметь корову, теленка, до двух взрослых свиней, до пяти овец, неограниченное количество домашней птицы, приусадебный огород. И все же благополучие каждой семьи будет зависеть в конечном итоге от экономического положения колхоза. Его будет определять добросовестный труд и активность колхозников. Членом колхоза может быть тот, кто постоянно в нем работает. Оплата производится в соответствии с учетом проработанного времени, сложности и качества выполняемой работы деньгами и натурой — зерном, фуражом, другими продуктами. Однако оплата пропорциональна доходности колхоза. За один и тот же объем труда в хорошем колхозе оплата может быть в 5-10 раз выше, чем в плохом, поэтому колхозники должны быть заинтересованы, чтобы колхоз был сильным по всем хозяйственным показателям.

 Вопросов было много, они касались учета трудовых вкладов каждого и сроков расплаты. Людей смущало не только неведение о ресурсах, на которые может рассчитывать семья в конце года, но и возможности дожить до времени выплаты. Вероятно, необходимо предусмотреть возможность получения каких-то авансов. С рабочими и служащими рассчитываются два раза в месяц, а с колхозниками предполагается раз в год. Были вопросы, касающиеся обеспечения уборки озимых посевов, которыми должны воспользоваться те, кто их сеял. Ряд вопросов касались порядка объединения лошадей и создания базы для их совместного содержания. Были вопросы об оценке объединяемого имущества и о правах лиц, выходящих из колхозов по своей воле или исключаемых по тем или иным причинам.

 На вопросы отвечали все лица, сидевшие в президиуме, но полнота ответов была неодинаковой. Наиболее конкретно прозвучали ответы Веклича, касающиеся путей решения организационных вопросов, связанных с объединением лошадей, уборкой урожая. Он ссылался на выработанные рекомендации актива, которые собранию предстоит подтвердить, а избранному правлению колхоза их осуществить. Последняя группа «юридических вопросов» не получила вразумительных ответов.

 Было уже за полночь, когда приступили к принятию решений. Постановили организовать колхоз, объединив на добровольных началах крестьянские хозяйства поселка Кодымо. Колхозу присваивается название — имени Якова Михайловича Свердлова. Председателем колхоза единогласно был избран Израиль Фидельман. Затем были избраны шесть членов правления. Люди расходились возбужденные, удрученные, озабоченные и уставшие. Будущее представлялось мрачным, тяжелым и неизбежным.

 Сам процесс объединения лошадей и орудий производства в Кодымо проходил только в феврале. К этому времени правление и председатель колхоза освоились со своими функциями и разработали систему организации труда в колхозе.

 Третьего января вечером Веклич вернулся из Тархаилара усталым и расстроенным, но с большим подарком. Ему поднесли кусок отварной, добротно приготовленной свиной брюшины килограмма на два. Геня принесла два моченых арбуза, и я составил Векличу компанию в использовании его подарка. Свинина была очень вкусной и прекрасно сочеталась с домашним хлебом и мочеными арбузами, а мы были молоды и голодны и без особо труда справились с этой трапезой.

 Причина усталости Веклича мне была понятной, а вот причина его расстройства меня удивила. На следующий день было назначено раскулачивание четырех хозяйств в Тархаиларе. Ни одно из них не использовало труд батраков. Веклич всеми силами противился решению, принятому в районе об этом раскулачивании. Главным мотивом было то, что в нашем сельсовете, как и в других, должны быть раскулаченные хозяйства. Вот и пал жребий на четыре семьи, отличавшиеся от других чуть лучшей обеспеченностью и нескрываемой приверженностью к соблюдению религиозных праздников. Все это возмущало Веклича, ставило его в труднейшее положение перед собственной совестью и людьми. Он ощущал необходимость разрядить душу и, вероятно, поэтому за ужином поведал мне обо всем с горечью. Ведь у ни в чем неповинных людей не только отбирается все, что они нажили своим многолетним трудом, но их в административном порядке, как преступников вышлют неизвестно куда. С горечью он сказал: «Вот, Илья, положение, когда дисциплина унижает человека, обязывает его идти против совести».

 Веклич включил меня и Риву в комиссию по раскулачиванию. Задача комиссии — составить опись всего имущества, подлежащего конфискации, кроме сугубо личных вещей. Меня он включил в комиссию как человека, знающего название сельскохозяйственной техники, так как сам он не берется отличить молотилку от веялки. Рива вошла в комиссию как секретарь. Веклич полагал, что с нами ему будет легче справиться с этой тяжкой и мерзкой работой.

 В 8 часов утра четвертого января комиссия начала опись и закончила в девятом часу вечера. Само описанное имущество ничем особенным не отличалось. У всех были фисгармонии, но они имелись и во многих других немецких домах в Тархаиларе. Имелся полный набор орудий и инвентаря, хранившихся в добротных строениях. Были прекрасные дома, погреба дедовской и прадедовской застройки. На чердаке дома висели куски копченого свиного сала, окорока, домашние колбасы, однако все это было типично для любого немецкого хозяйства той поры. В памяти о том дне остались не все эти показатели нормального благосостояния немцев-колонистов, а выражение лиц каждого члена раскулаченной семьи и членов комиссии: у взрослых членов семьи отражалась покорность и обреченность, у детей — страх. У членов комиссии, в которую входили помимо Веклича, нас с Ривой также Зяма Юдицкий и два немца — жителя Тархаилара, — лица выражали смущение, пробивавшееся через замкнутость. За весь день никто из нас не улыбнулся. Вернулись мы домой морально разбитыми, неразговорчивыми с чувством свершения чего-то преступного. Веклич так и заявил: «У меня такое ощущение, что я совершил бессмысленное преступление, наказанием за которое может быть только раскаяние».

 На пятое января было назначено собрание в поселке «Новая жизнь». Задача состояла в том, чтобы подготовить людей к пониманию необходимости создания колхоза и найти нужные предварительные меры, обеспечивающие разумное решение этой задачи. Веклич попросил меня выступить на этом собрании и поделиться опытом, рассказать, как решаются вопросы объединения в Кодымо.

 После обеда Веклич и я отправились в «Новую жизнь» пешком, предстояло пройти 4 километра. Веклич одел свою флотскую шинель и шапку, а я — новую красноармейскую шинель и черную кепку. В дороге мы уточняли содержание моего выступления. Я предлагал использовать и такой мотив, как строительство начальной школы. Это важно для любого поселка. Может быть, при этом удастся совместить строительство школы с комплексом других общественных построек. А если будет школа, то и учителя можно будет заполучить. Веклич одобрил эту идею и считал нужным ею воспользоваться также на собрании в «Красном борце», и в Кодымо тоже надо предусмотреть строительство школы, рассчитанной также на школьников молоканского поселка и примыкающих хуторов, которые в будущем вольются в образованный колхоз. Все это предстоит пробить через районные организации. Так, за разговором мы дошли до «Новой жизни».

 Мы зашли к уже знакомому Векличу члену сельсовета Пантелею Сокуру. Это был рослый и крепкий мужик, едва достигший сорока лет. Под стать ему была и жена, приветливая дородная женщина. Старшему сыну шел шестнадцатый год, и он уже был надежным помощником. Подрастало еще двое ребят. Небольшой глинобитный дом и сарай с конюшней были построены собственноручно. Во дворе и в доме во всем был заметен строгий порядок при весьма скромном достатке. Это было типичное середняцкое хозяйство, едва успевшее преодолеть полосу тягостного обустройства и нужды после переселения сюда из средней полосы России.

 Сокур показал нам свое хозяйство. У него было две коровы, телка, пара надежных лошадей, двухлетка-жеребчик собственного выкорма и годовалая лошадь, пара свиней на откорме. Жеребчик был рослый, стройный, игривым, к весне хозяин собирался приучить его к упряжке. И вот такому хозяйству, сколоченному усилиями неоценимого крестьянского труда и терпения, грозит явный распад. Какими словами можно доказать Сокуру и его семье, что все ими нажитое и созданное не имеет цены и значения по сравнению с теми преимуществами для развития сельскохозяйственного производства, которое в будущем принесет коллективизация.

 Мы вернулись в дом, и это понимание вошло вместе с нами. Сокур так и сказал: «Видел, Веклич, мое хозяйство. Я его с семьей создал тяжком трудом, живя впроголодь. Жеребчика выкармливал и воспитывал в надежде, что он мне отслужит. Расставаться с ним трудно, как с родным существом. А еще труднее будет представить, как с ним будут обращаться другие, для которых он только добрый конь, на котором можно резво прокатиться. И так думают в каждом доме».

 Веклич не спорил, а сочувствовал, но пришло время, когда нужно встать ногою на свою душу, на привычки и привязанности. И он сказал, что надо научиться и к колхозному добру относиться, как к собственному. Если это удастся сделать, то в колхозе будет жить интереснее, лучше и легче. Во всяком случае умница Веклич очень многое извлек из краткой беседы с Сокуром.

 Собрание проходило в небольшом глинобитном сарае, служившим клубом. Помещение не отапливалось, было холодно и сыро. Все сидели в зимней одежде, и мы с Векличем оставались в своих шинелях. Открывший собрание Сокур сказал, что сейчас повсеместно крестьяне объединяются в колхозы. Надо и вашему поселку обдумать, как приступить к организации колхоза. Дело добровольное, но когда кругом объединяются, то оно вроде становится необходимым. Не будете же вы белыми воронами?!

 Веклич в своем выступлении кратко напомнил, почему возникла необходимость перейти к сплошной коллективизации. Далее он сочувственно заговорил о том, как трудно крестьянину, привыкшему к собственным лошадям, сделать их общественным достоянием; как трудно крестьянину, привыкшему работать на себя, перейти к труду во имя общих интересов. Это трудно, но преодолимо. Нужно побороть в себе собственника и относиться к общественному достоянию, как к своему. Если этого мы сообща добьёмся, то жизнь в колхозе станет легче и богаче, чем до коллективизации. Далее он заговорил о том, что до сих пор в поселке нет школы, есть неграмотные среди взрослых, и подрастающие дети не учатся. И первой задачей колхоза наряду со строительством необходимых общественных построек, будет строительство школы. Веклич в районе получил обещание, что колхозу будет оказана необходимая помощь в этом строительстве. Он закончил свое выступление уверенностью, что крестьяне понимают необходимость создания колхоза. Надо только очень хорошо продумать, как провести эту организацию, чтобы с самого начала создалась возможность полноценно работать сообща, чтобы обобществлённый скот был ухожен, чтобы правильно содержать птицу. Веклич предложил в принципе решить вопрос о создании поселка «Новая жизнь». Для того, чтобы продуманно и четко провести саму организацию колхоза, он рекомендовал на этом собрании выбрать комиссию из достойных доверия людей и поручить ей подготовить предложения, как все это провести. За пять дней комиссии нужно подготовить решения и выяснить, на какую помощь района можно рассчитывать при их выполнении.

 Веклич предложил выслушать меня, чтобы узнать, как в Кодымо подошли к организации колхоза, а затем приступить к ответам на вопросы. Я кратко сообщил, что главной заботой было обеспечить содержание объединенного поголовья лошадей. Под конюшню решили использовать вполне подходящее добротное здание, которое потребовалось только оборудовать помостами и корытами. Фуражный фонд для лошадей решено создать, выделяя из запасов хозяйств по равному количеству половы и фуражного зерна. Намечено быстро провести необходимые строительные работы. Все меры были тщательно продуманы и рассмотрены на собрании. После их утверждения правлению колхоза было поручено приступить к исполнению намеченного. Колхоз имени Свердлова в нашем поселке был создан второго января, однако объединение лошадей и другого необходимого имущества будет производиться по мере подготовки условий для этого. Медлить и тянуть с этим не собираются, но и проводить такое объединение бездумно нельзя. Вероятно, лошадей у нас объединят к началу февраля. Вопросов было много и, в общем, они были аналогичными вопросам, заданным в Кодымо. По сути Векличу пришлось сделать второй доклад, разъясняя положения типового устава колхоза. Обстановка на собрании сложилась деловая, и это обнадеживало. Отвечая на вопросы, Веклич делал упор на то, что все зависит от людей. Если каждый проявит заинтересованность в процветании коллективного хозяйства, как собственного, если к обобществлённому скоту будут относиться с такой же любовью, как к своему, то жизнь в колхозе будет райской. Все зависит только от самих людей.

 Высказываний, в которых бы прозвучали согласие или несогласие крестьян с организацией колхоза, не было. Этот вопрос в своей принципиальной основе обойден молчанием, которое только и могло в данном случае рассматриваться, как знак согласия. За организацию колхоза в поселке «Новая жизнь» проголосовали все.

 Далее была выбрана комиссия во главе с Сокуром, которая должна была составить предложения о порядке объединения имущества и о необходимых подготовительных мерах для проведения этой ответственной работы. На этом собрание закончилось, была полночь. Следующее собрание должно было состояться через 5 дней.

 Возвращались мы домой усталые, голодные, но вроде довольные. Собрание прошло хорошо, решение принято правильное — это уже победа. Каждого из нас все же коробило, что на нас смотрели, как на чужаков, даже Сокур. Мог же он, хотя бы из вежливости пригласить нас перекусить. Не в том дело, что как гости мы остались без внимания и голодные, а в том, что навязанное им с нашей стороны согласие встать на эту новую дорогу, противно их интересам. И мы поэтому им тоже противны.

 В начале мы шли молча, каждый размышлял об этом про себя. Первым заговорил Веклич, высказав недоумение, что никто, даже Сокур нас не пригласил. Все вроде проходило по-хорошему. Я ему ответил, что на отношение к нам отразилось отношение к тому, за что мы их агитировали. Они, вероятно, и так считали, что пошли на величайшую жертву, сделав нам уступку и согласившись вступить в колхоз. А еще угощать агитаторов — это уже выше доступного им уровня смирения. Конечно, неприятно это сознавать, но такова действительность.

 Вернулись мы очень поздно, но мама позаботилась оставить нам на столе кувшин молока и буханку хлеба — этим мы и закусили свой успех в деле коллективизации и горечь от негостеприимства тех людей, о благе которых мы бескорыстно заботились.

 В эти дни в нашей семье произошло важное событие, хотя и отмечалось оно скромно — Хая вышла замуж за Иосифа Пеймера. Иосифу было 26 лет, среднего роста, рыжекудрый, работящий парень, совершенно одинокий. Он работал в МТС трактористом. Осенью он на своем тракторе с ведома МТС подымал зябь многим кодымовцам. Тогда он и познакомился с нашей Хаей и стал вхож в дом. Родителям он понравился, что и определило дальнейший ход событий.

 Бракосочетание Иосифа и Хаи было оформлено в сельсовете, свадьбы не устраивали и ограничились обедом в кругу близких родственников. Папа выделил молодым две коровы, а сами они разместились в большой комнате нашего дома. Для нового колхоза этот брак был выгодным — колхоз получил в лице Иосифа механизатора с хорошим опытом работы.

 А коллективизация продолжалась. Немцы объединились в колхоз без нажима, деловито и без претензий на помощь со стороны района. Как и было условлено, через пять дней состоялось второе собрание, на котором избрали правление колхоза и утвердили план работы, разработанный комиссией. Председателем был избран Сокур. И в «Красном борце» был организован колхоз, так что к середине января все поселки Тархаиларского сельсовета были коллективизированы. Задание, с которым Николай Веклич, уполномоченный партии, прибыл в наш сельсовет, было выполнено. Правда, еще не началось объединение лошадей и орудий производства, но началась подготовка к этому. И лучше всего она проходила у немцев. Эти обстоятельства задерживали Веклича, а у нас каникулы закончились. Рива и я с ним тепло попрощались и 14 января вернулись в Симферополь.

 Вскоре в газете «Правда» появилась большая статья Иосифа Сталина «Головокружение от успехов». В ней с одной стороны отмечалось, что крестьянство с пониманием воспринимало необходимость коллективизации, как наиболее приемлемой формы сельскохозяйственного производства. С другой стороны, в статье указывалось, что при организации колхозов зачастую нарушался принцип добровольности вступления. Эти нарушения вызывали законные недовольства и подрывают работоспособность создаваемых колхозов. Статью обсуждали повсеместно, как политический документ важнейшего значения. Обсуждали его и у нас в институте на общем собрании студентов и преподавателей.

 С докладом выступил ректор. Он разъяснил политическое и народно-хозяйственное значение коллективизации в связи с индустриализацией страны как единого процесса построения социализма. Выступали студенты и преподаватели, но никто из выступавших непосредственно не участвовал в процессе коллективизации, лишь излагали положения статьи. И я решил выступить, чтобы рассказать, как фактически проходила коллективизация.

 Я начал с того, что мне пришлось во время каникул как комсомольцу помогать уполномоченному партии в проведении коллективизации. Я предъявил в президиум справку, выданную мне Векличем. Это произвело впечатление и поэтому меня слушали с вниманием. Далее я сказал, что крестьяне приучены к индивидуальному труду, а теперь придется трудится в колхозах сообща. Крестьяне душой привязаны к своим лошадям, а тут предстоит их объединять, то есть отдать в чужие, может быть, равнодушные руки. Первая трудность состояла в преодолении сложившихся собственнических традиций и привязанностей. Мы стремились доказать, что сознательный советский человек может трудиться также хорошо, как в своем хозяйстве. Если будут у людей такие отношения, то возникнут условия, облегчающие труд колхозников, и их жизнь станет более интересной.

 Второй и не менее важный вопрос состоял в том, чтобы без спешки проводить коллективизацию и хорошо подготовить базу для обобществления орудий труда и скота. Я подробно рассказал, как это происходило в нашем сельсовете. Важно, что вопросы коллективизации увязывались с созданием базы для культурной революции: во всех поселках намечено, как одно из первоочередных дел, строительство школ.

 Закончил я тем, что коллективизация связана с преодолением психологических барьеров и важно было не критиковать их, а указывать пути приемлемого преодоления. Коллективизация может привести к временному снижению объема сельскохозяйственной продукции, не только зерна, овощей, но и мяса и молока. При организации колхозов об этом нужно думать; так, в поселках Тархаилар и «Новая жизнь» предусмотрено строительство общественной конюшни, а также коровника и свинарника. Предусмотренные уставом нормы содержания скота в индивидуальном пользовании, если ограничиться только ими, привели бы к уменьшению сложившегося поголовья коров и свиней в 2-3 раза. Именно поэтому предусмотрено создание общественных ферм наряду с содержанием коров и свиней в личном пользовании.

 Коллективизация не заканчивается объединением лошадей и повозок. Статья товарища Сталина должна покончить с принуждением в ходе коллективизации, однако самое главное ее значение в том, что к этому историческому явлению необходимо подходить с пониманием его значения.

 Я не уложился в регламент, но меня не прерывали и слушали с вниманием и интересом. После окончания собрания ко мне подошел Сергей Говоров, активный член бюро комсомола института. Он сказал, что мои односельчане Нема Фидельман и Соня Серебрeнник прислали письмо, где они утверждают, что я противодействовал коллективизации, в частности, агитировал за оставление лошадей в частном пользовании. Я спросил: «и что ты об этом думаешь?» Он ответил: «Я думаю, что у тебя есть не только друзья, но и враги.»

Учеба во втором полугодии

 Во втором полугодии был введен курс зоологии беспозвоночных.

 Курс зоологии беспозвоночных читал доцент Михаил Андреевич Галаджиев. Он постоянно жил в Севастополе, работал на биологической станции, преобразованной позднее в Институт южных морей Академии наук СССР. Он изучал планктон, его видовой состав, динамику общей массы и соотношения видов по сезонам и по вертикали. Галаджиев был одним из крупнейших авторитетов среди исследователей морского планктона. Мировую известность Михаилу Андреевичу принесли его более чем двадцатилетние исследования, проводившиеся часто просто в домашних условиях, посвященные проблеме бессмертия простейших. Объектом обследования была инфузория-туфелька (Paramecium caudatum). Размножается она делением, однако после более или менее продолжительного периода такого размножения наступает период угнетения инфузорий, и они вымирают, если не происходит процесс конъюгации. Суть его заключается в том, что две особи сближаются и между ними происходит обмен ядрами. После этого особи расходятся и у них восстанавливается процесс активного размножения делением.

 Галаджиев доказал, что, видоизменяя среду, в которой обитают инфузории, можно обеспечить их активное размножение без конъюгации в течение более двадцати лет. После многолетнего размножения туфельки без конъюгации, создали условия для ее осуществления, но конъюгация не «омолодила» культуру, а способствовала потере той устойчивости, которой обладали инфузории до конъюгации. Вероятно, слияние ядер у конъюгантов нарушило сложившуюся приспособляемость инфузорий к той среде, которую для них создавал Галаджиев. Это привело к гибели туфелек после конъюгации.

 Таковы в общих чертах основные положения работы М.А. Галаджиева «К проблеме бессмертия простейших», опубликованной в 1932 году в «Известиях академии наук СССР», являвшейся результатом его двадцатилетнего беспримерного труда. Надо представить себе технологию и организацию этих исследований, чтобы понять их масштабность и то место, которое они заняли в жизни ученого, не являясь источником его материального обеспечения. Опыты были начаты в феврале 1908 года совместно с С.И.Метальниковым. Исходным материалом была одна инфузория из природной популяции. До весны 1917 года исследования проводились в Петербурге, а затем в Крыму.

 Стекла с инфузориями содержались во влажных камерах, чтобы воспрепятствовать испарению. Михаил Андреевич ежедневно тщательно просматривал под микроскопом каждое стекло. Он определял число появившихся инфузорий за день и заносил данные в дневник. Каждое стекло имело свою легенду. Новых инфузорий с помощью капилляра Гаджиев пересаживал на новые стекла.

 Такая тщательная работа не могла не отразиться на структуре и организации жизни ученого, его характера. Первое, что можно подумать о таком человеке — это отрешенность, поглощённость своими заботами, замкнутость, однако это не было присуще Галаджиеву. Он выглядел очень обыкновенным человеком. В свои 45 лет он больше походил на спортсмена, чем на ученого — пропорционально сложенный, небольшого роста, черная шевелюра, коротко подстриженные усики. В общении с людьми он был всегда изысканно вежлив, внимателен и любезен. В бытовом плане он был неприхотлив и мирился с любыми бытовыми сложностями, если они не препятствуют ведению его исследований.

 Приезжая в Симферополь читать лекции по зоологии беспозвоночных, он привозил с собой всех своих подопытных, не нарушая ритм исследований. Ему приходилось отрываться от дома на 4 месяца, лишь изредка возвращаясь в Севастополь на выходной день. В Симферополе Гаджиев жил на кафедре зоологии в условиях весьма далеких от какого-либо комфорта во всех отношениях. Но здесь он мог много и спокойно работать и это было для него определяющим при оценке приемлемости обстановки. Именно в этот период завершились исследования и шла интенсивная подготовка к печати полученных данных, опубликованных в 1932 году.

 Сразу же подчеркну, что никаким даром красноречия и способностью приковывать к себе внимание слушателей Михаил Андреевич не обладал и явно не стремился к этому. В литературном отношении его речь была безукоризнена, дикция четкая. Однако главным достоинством его лекций была сама система подачи материала, вызывающая у слушателей неотрывное следование за логикой их изложения и неизбежное возникновение в их сознании обобщающих положений еще до того, как они в полном объеме формулируются лектором.

 В первой лекции Галаджиев рассказал о порядке прохождения курсa. Основное его содержание составляла общебиологическая и морфологическая характеристика типа Простейших. Всестороннее изучение представителей этого типа имеет первостепенное значение для решения проблем здравоохранения и многих отраслей народного хозяйства.

 На следующий день после лекции Галаджиева, проводились практические занятия. Мы не только рассматривали объекты, но и занимались манипуляциями: вылавливанием, изоляцией, наблюдениями за делением и конъюгацией. Пока мы изучали простейших, шло ознакомление с видовым составом на живом материале, добываемом из реки Сапгир или разводимом в лаборатории на кафедре. Добычу и разведение живого материала, и подготовку их для занятий выполнял препаратор кафедры Иван Семенович Трубников. Это был человек богатырского телосложения с бритой головой и роскошными усами на внимательном и добродушном лице. Иван Семенович был классическим препаратором по своей широчайшей зоологической квалификации и исключительной бескорыстной преданности любимому делу. При этом Трубников был подлинным психологом, очень чутко понимал аудиторию и просто, ненарочито, буквально с первых дней стал нашим всеобщим любимцем.

 Так получилось, что у меня сложились очень хорошие отношения с Иваном Семеновичем, а через него — и с Михаилом Андреевичем. Я получил возможность работать на кафедре вечерами, засиживаясь до полуночи. На кафедре была хорошая подборка зоологической литературы, что позволяло без затрат времени на поиски, прорабатывать курс зоологии. Еще большее значение имело то обстоятельство, что мне представилась возможность часами наблюдать под микроскопом амеб, туфелек, солнечников, трубачей и других простейших. Я имел возможность в подробностях разглядеть их форму, движение, структуру плазмы, питание, размножение. Я приобрел навыки работы с живым материалом, но самое большое значение для меня имело обсуждение наблюдаемого с Михаилом Ивановичем. Он посвятил меня в детали организации и методов его исследований по размножению туфелек. Кроме того, он выдавал мне часть материала из ликвидируемого резерва для дальнейших наблюдений. Я не злоупотреблял его вниманием, так как он вечерами работал над подготовкой к печати материалов двадцатилетней работы. Однако иногда у него возникала потребность отдохнуть. Он не курил и одиночество, в каком он оказывался в Симферополе, вероятно тянуло его к собеседованию.

 Обычно он подходил ко мне поинтересоваться, чем я занят, что наблюдаю, что я думаю — и так завязывалась беседа. Меня интересовал вопрос о соотношении возможностей размножения делением у Protozoa и у многоклеточных животных. Обсуждение этих вопросов иногда затягивалось и велось с привлечением литературных данных и личных соображений. Меня всегда поражало, что Михаил Андреевич при его огромной эрудиции умел вести беседу так, чтобы не подавлять мою инициативу к самостоятельному суждению. Конечно, еще не было ответов на все возникающие вопросы, но создавалась определенная концепция их понимания и предвидения. Вот в такой обстановке проходило изучение зоологии беспозвоночных.

Вместо завершенного в первом полугодии курса истории техники было введено военное дело. Содержательными и в определенной мере интересными были занятия, проводимые на военной кафедре. Ее возглавлял бывший генерал-лейтенант царской армии Георгий Георгиевич Солодухин. Во время гражданской войны он работал в штабе Троцкого. Будучи кавалеристом, он, вероятно, многое сделал для реализации идеи Брусилова о создании конных армий, без которых невозможна была победа Красной Армии в условиях полной разрухи транспорта. Троцкий преобразил идею Брусилова в лозунге «Пролетарий — на коня!», а Солодухин немало поработал над созданием оперативных решений по использованию мощных кавалерийских соединений в конкретной фронтовой обстановке. Его заслуги в гражданской войне были оценены Орденом Красного знамени и ему было сохранено дореволюционное воинское звание.

 Солодухин был рафинированным военным интеллигентом по существу и не стеснялся это демонстрировать своей формой. Ему было около шестидесяти лет, но он был стройным, подтянутым, всегда в безукоризненной военной форме, аккуратно подстрижен, побрит и неизменно в белых перчатках. Он был всегда изысканно вежлив, умел сочетать предельную внимательность к собеседнику при сохранении положенной дистанции.

По программе студенты-мужчины, пригодные по состоянию здоровья к службе в армии, должны были за 4 месяца теоретического обучения и двухмесячного пребывания на лагерных сборах в составе Третьей Крымской горно-стрелковой дивизии, и в результате получить звание лейтенантов запаса. Программа была составлена очень продуманно и реализовывалась неукоснительно. В ней мало внимания уделялось шагистике и муштре, важным считалось овладение всеми видами пехотного оружия, изучение их тактических данных и применения в боевой обстановке. Мы пользовались тиром дивизии и по просьбе Солодухина для нас устраивались показательные учения батарей полковой артиллерии. Очень большие внимание уделялось топографии: чтению военных карт, умению нанести на листе бумаги участок местности с отражением строений, растительности, рельефа и других особенностей.

 Солодухин всегда обращал наше внимание на необходимость быстро и умело принимать оперативные решения, соответствующие конкретно складывающейся обстановке и имеющихся военных ресурсов. В такой же мере надо уметь оценить возможную дислокацию военных ресурсов противника при первом взгляде на местность. Все эти решения мы отрабатывали на создаваемых макетах местности в ящиках с песком и на картах.

 Исключительный интерес представляли лекции Солодухина по стратегии. Он обычно богато иллюстрировал фактическими данными, используя операции, в которых сам был активным участником. Большое впечатление оставило описание знаменитого Брусиловского прорыва на австрийском фронте, осуществленного практически при равном соотношении сил с противником.

 Касался он и стратегических замыслов некоторых крупных наступательных операций в ходе гражданской войны. При этом oн не стеснялся весьма положительно отзываться о Троцком, хотя в газетах уже во всю его предавали анафеме.

Во время лагерного сбора Солодухин намечал приучить нас к стремительным броскам. Они будут отрабатываться в ходе выполнения нашей студенческой ротой роли авангарда или арьергарда полка на боевом курсе, в ходе развертывания встречного и арьергардного боя, при проведении разведки боем днем и ночью. Дивизия, где проходили сборы с 10 мая по 10 июля, дислоцировалась на горном плато восточнее Анчаро-Богазского перевала по дороге в Алушту между Чатыр-Дагом и Демерджи. До лагерей студентам предоставлялась возможность сдать предусмотренные планом обучения экзамены и зачеты.

 Общественная работа вошла в нормальное русло и не требовала больших затрат времени на авральные мероприятия, студенческая коммуна работала четко. Студенты были очень довольны работой столовой и другими бытовыми службами, добросовестно дежурили и выполняли е обязанности по поддержанию коммуны. Наладилась работа кружков и семинаров на кафедрах. Так что деятельность легкой кавалерии в том, как она предусматривалась изначально, давала очевидные положительные результаты.

 Все же в конце февраля я посетил райком комсомола, чтобы посоветоваться с Гореловым. Он встретил меня очень приветливо. Я подробно рассказал ему о том, что нам удалось сделать и не скрыл своего смущения тем, что все проходит уж очень гладко. Он с улыбкой заметил: «А тебе нужны бури?»

 Горелов обратил мое внимание на лозунг, провозглашенный секретарем ЦК ВЛКСМ Косаревым: «Культурно жить — производительно работать!» Он подтвердил, что то, что сложилось сейчас в нашем институте, соответствует этому лозунгу. В ходе беседы с Гореловым мне очень хотелось выяснить его мнение относительно особых политических задач, о чем мне говорил капитан Игнатьев, однако это уже касалось деликатной сферы, и я воздержался.

 Может быть, мысли передаются на расстоянии, но скорее, просто продолжая ход беседы, Горелов ответил на мой вопрос: «Сейчас первостепенное значение для выполнения планов строительства социализма имеет производительность труда. Поднять ее нужно не усилением потогонной системы в работе, а на основе научной организации. Поэтому нужно поднимать общую и профессиональную культуру всех тружеников. На это и нужно ориентироваться легкой кавалерии.» Так закончилась наша беседа, мы дружески распрощались. Я рассказал секретарю комитета комсомола о беседе с Гореловым, особо детально — о лозунге Косарева. Секретарь с пониманием отнесся к сказанному мною, во всяком случае, через день в студенческой столовой появился кумачовый транспарант с лозунгом Косарева.

 В феврале мы с Ривой уже знали, что примерно в середине сентября у нас появиться ребеночек. Это было воспринято как вполне естественное и неизбежное. Нам в этой ситуации потребовалось наметить план действий, которые позволили бы создать условия для младенца и не прекратить учебу Ривы. Нашего жизненного опыта было явно недостаточно. Мы, конечно, не могли не рассчитывать на помощь родных, но не хотели и себя лишать той степени самостоятельности, без которой могло бы сложиться впечатление, что мы ведем себя безответственно.

 Мы решили, что Риве необходимо продолжить учебу, но с годичным перерывом. Академический годичный отпуск в связи с рождением ребенка у студентки был предусмотрен законом. Мы планировали, что Рива сдаст все экзамены и зачеты за первый курс до ухода в годичный отпуск, а также решили, что я буду продолжать обучение и в итоге закончу учебу на год раньше Ривы.

 Сложнее было продумать те планы, в реализации которых должны принимать участие родные, и возможны неожиданные ситуации. Мы решили, что после сессии Рива, получив студенческий литер на право проезда в плацкартном вагоне скорого поезда, на неделю заедет в Кодымо и затем отправится на каникулы к ее маме, дедушке и бабушке в деревню Казиловку Погарского района Брянской области. С ними она не виделась более четырех лет, и эта поездка была ранее запланирована. Я в это время должен был находиться на военных сборах и не мог ее проводить. По Ривиной фигуре в мае еще не будет заметно, что она ожидает ребенка, поэтому решено было не информировать об этой новости тетю и моих родных. Я должен был вернуться из лагерей в Кодымо в середине июля, мне предстояло помочь родителям в уборке урожая и с вывозкой зерна на элеватор. В этой ситуации я не мог приехать за Ривой в Казиловку и ей предстояло не позднее середины августа по моему вызову самой приехать в плацкартном вагоне с пересадками в Кодымо. К этому времени мне нужно было проинформировать родителей о нашей женитьбе и ожидаемом ребенке, договориться о месте жительства Ривы в течение годичного отпуска. К сожалению, общее материальное положение в стране к этому времени настолько ухудшилось, что пребывание Ривы с ребенком в Симферополе для нас было невозможным. В Кодымо жизнь тоже стала трудной, но все же для Ривы с ребенком еще можно было создать удовлетворительные условия. Так выглядели наши планы. Не все складывалось так, как хотелось, но нас окрыляла жажда самостоятельности и готовность к любым неожиданностям.

 К экзаменам и зачетам мы с Ривой готовились вместе, но я сдавал их раньше в связи с предстоящими сборами. Мы все сдали успешно с первого раза.

 Сразу после 1-го мая студентов, отправляющихся на сборы, собрали на военной кафедре и строем отправили в расположение отдела снабжения дивизии. Здесь мы оставили на хранение свою гражданскую одежду и получили все военное обмундирование, вещмешки, новые сапоги с подковками. Все это тщательно подбиралось по фигуре студентов. Мы были обязаны обносить обмундирование и свыкнуться с ним, освоить искусство быстро сделать из шинели скатку и укладывать ее на вещевой мешок. Для некоторых серьезной проблемой было наматывание портянок, и мы буквально сдавали экзамен по технике наматывания.

 Затем нас разбили на два взвода по 40 человек, а каждый взвод — на четыре отделения по десять человек. К каждому отделению был прикреплен командир из кадров дивизии. Были назначены командиры взводов, роты и старшина. Мы собирались на кафедре к восьми часам и под руководством наших командиров отрабатывали полезные навыки, необходимые для использования обмундирования.

 Во второй половине дня 9-го мая был устроен смотр нашей роты. На пороге кафедры появились Солодухин, как обычно, в полной парадной форме, командир Третьей Крымской дивизии Мухин, бывший полковник царской армии, и ректор института профессор Розенберг. Мухин стоял в центре и почти на голову возвышался над своими соседями, был прекрасно и пропорционально сложен и выглядел не менее элегантно, чем Солодухин.

 Мы прошли строем, сделали развороты соответственно командам, продемонстрировав равнение и выправку. Вероятно, все наши деяния были далеки от совершенства, но к ним отнеслись снисходительно. После завершения смотра нас пригласили в столовую. На столиках, рассчитанных на пятерых, стояли бутылки с бузой и лимонадом, а в пяти тарелках было по три бутерброда и по три пирожных. Сервировка столика, где разместились Мухин, Солодухин и командир роты, не отличалась от остальных, может быть, иным было содержимое бутылок.

 Обстановка была непринужденной. Нам объяснили, что на сборах нам почти ежедневно предстоит совершать переходы по 30-40 километров. Надо отработать нормальный ритм марша — 120 шагов в минуту или километр в час. И тут же начались воспоминания Солодухина. Он вспомнил некоторые сражения в период гражданской войны, в том числе и поход на Варшаву, и отметил полководческое дарование Льва Давидовича Троцкого.

 Мухин был немногословен. В памяти осталось его соображение о том, что красноармеец должен доводить овладение главными навыками и приемами до уровня рефлекторных реакций, чтобы действовать автоматически и точно так, как это необходимо. Результаты тренировки могут в какое-то мгновение спасти жизнь бойцу, обеспечить победу над противником.

Вечером после завершения смотра и «банкета», я встретился с Ривой, чтобы попрощаться с ней на 4 месяца. До этого нам не приходилось разлучаться так надолго, а главное, при таких сложных обстоятельствах. Меня тяготило, что все так складывается, что положение Ривы оказывается несравненно более трудным, чем мое. Осознавая все это, я ничего не мог предпринять, чтобы изменить эту ситуацию. В общем, наше прощание было грустным, и мы понимали, что впереди нас ожидают события, к которым нам предстоит приспособиться. Рива лучше, чем я, понимала, что главные тяготы падут в будущем на ее долю. Она понимала неизбежность этого, а также невозможность как-то моими усилиями облегчить ее положение. С ее стороны не было упреков, однако это не избавляло меня от чувства вины перед ней. Может быть, поэтому лейтмотивом прощания были не уверения в любви, а убежденность в непоколебимой верности.

 Утром 10 мая после обильного и вкусного завтрака в красноармейской столовой, получения винтовок, учебных патронов, смазывания сапог, командиры отделений доложили о готовности к переходу в лагерь дивизии. Мы вышли на Алуштинское шоссе и двигались по нему в сопровождении командиров взводов.

 День был довольно теплым и солнечным. Мы шли с полной выкладкой и потому изрядно потели. Первый привал на 15 минут был устроен после трех часов непрерывного марша. Здесь была возможность побыть немного в тени и напиться вдоволь холодной ключевой воды. Далее дорога начала подниматься в гору, и это замедлило наше движение. Следующий привал сделали через 2,5 часа. Место для привала было удобное, прекрасный источник утолял жажду, но у всех уже появилось желание поесть. В четыре часа мы пришли в лагерь. Нас встретил командир роты и сообщил, что мы уложились в отведенное для перехода время.

 Мы заняли отведенные для нас 8 палаток и девятая палатка — штабная. Сложив в палатки вещи и винтовки, умывшись, мы отправились на ожидавший нас в столовой обед и полдник. Обед состоял из миски вкусного борща с мясом, на второе — гречневая каша с большим куском мяса, на третье — компот. Пока еще не было дежурного, поэтому раздачей занимался командир отделения. Хлеб лежал на столах в хлебнице, и его потребление не ограничивалось. На полдник подавалось 400 граммов прекрасного хлеба и неограниченное количество ароматного чая.

 После обеда мы осваивали палатки, каждому выдали матрас, подушку, одеяло, наволочку и две простыни. Все вещи были неновые, но чистые и пахли свежестью. Справа от входа в палатку находилась стойка для винтовок и место для вещмешков. Слева находилась койка командира отделения и крохотный столик, предназначенный для него. Перед палатками находилась площадка, достаточная для построения студенческой роты и выполнения физзарядки. До столовой было около 200 метров, до общего туалета — 300 метров.

 В нашей палатке из десяти человек шестеро были однокурсниками. Все мы понимали необходимость сборов и стремились добросовестно выполнять все задания. В отделении сложилась хорошая дружественная атмосфера, и здесь следует отметить особую заслугу в этом нашего командира.

Наш командир отделения не курил и был образцом организованности. Единственное преимущество, которым он обладал по сравнению с нами, была отдельная койка в нашей палатке, которую он содержал в образцовом порядке. За два месяца, которые мы провели в лагере, были периоды большого напряжения физических сил, нервные ситуации, особенно связанные с ночными тревогами, но я ни разу не видел его подавленным, раздраженным, говорящим на повышенных тонах. Ему не свойственен был повелительный тон и демонстрация своего превосходства как командира.

 Распорядок дня был обычным. Подъем в 6 часов утра, за две минуты нужно одеть брюки и сапоги и построиться перед палаткой. В течение 30 минут проводилась физзарядка, которая завершалась двухкилометровой пробежкой, финишировавшая около гарнизонного туалета. Полчаса отводилось на утренний туалет, заправку нар, полное обмундирование. В 7 часов начинался завтрак, а в 8 часов — занятия. Если не предусматривался дальний поход, то в 13 часов проходил обед и полчаса давалось на отдых. Далее до 17 часов продолжались занятия. Потом мы получали полдник, после которого оставалось свободное время до ужина. Далее ужин, вечернее построение и отбой в 22 часа.

 Однако такой распорядок соблюдался редко. В большинстве случаев после завтрака начинались полевые занятия с дальними переходами, и мы возвращались в 15-16 часов. Бывали дни, когда в поход выступали после обеда, отрабатывая навыки функций боевого охранения части в условиях ночи. Наконец, многочисленные ночные тревоги, иногда многочасовые, существенно меняли распорядок дня.

 В общем, в лагере мы были загружены в полной мере. Через день приходилось стирать гимнастерки, так как они пропитывались потом и покрывались солью. Однако полноценное питание и круглосуточное пребывание на свежем воздухе компенсировали наше физическое напряжение. За эти два месяца никто из нас не обращался в медчасть.

Свободные часы и выходные в основном мы занимались физическими упражнениями. В лагере был хорошо оборудованный спортгородок. Я немного упражнялся со штангой, с удовольствием тренировался в подъёме на руках по канату и по лестнице, играл в городки и волейбол. Мне удалось поставить рекорд в метании гранаты — я ее забрасывал на 63 метра, и это был лучший результат по дивизии. Позднее, когда началась война в 1941 году, я метал боевые гранаты РГД-33 так, что они взрывались в воздухе, как шрапнельные снаряды. В общем, за хорошие показатели по физической подготовке я получил от командования четыре подарка: три набора уставов, коробку зубного порошка и зубную щетку с ручкой, покрытой подобием рыбной чешуи.

 Мы поблагодарили своих командиров. От их имени выступил старшина, которому приходилось с нами возиться больше других. Он сказал, что привык к нам и ему грустно с нами расставаться. У каждого командира и, он надеется, что и у нас тоже, останется сознание, что мы делаем одно нужное дело и добились хороших результатов. Так закончились наши двухмесячные сборы, насыщенные напряженными, порою до предела физических возможностей, усилиями. Это был минимум представлений и приемов, которые могут потребоваться в военной обстановке. И все же это было какое-то обогащение нашего жизненного опыта.

 И снова Кодымо с набором житейских и семейных проблем. Я вернулся 12 июля, к этому периоду обстановка в колхозе и в каждой семье стала тягостной, а перспектива мрачной. Фактически руководило колхозом не правление во главе с председателем, а уполномоченный из числа тысячи коммунистов, посланных в села для реализации генеральной линии партии в его социалистическом переустройстве. В Кодымо прислали Лазаря Тимкина, еврея примерно сорока лет, толстенького, с короткими руками и ногами, с невыразительными белесыми глазками. О сельском хозяйстве он не имел никакого представления, но был убежден, что каждый колхозник — это шкурник и враг интересов социализма. Поэтому Тимкин принципиально возражал против решений правления по всем вопросам. Он считал главной своей задачей заставить всех работать на колхоз, а потому с удивительной последовательностью подрывал любую возможность укрепления личного подсобного хозяйства колхозников. Он начал с того, что потребовал убрать заборы, ограждавшие начавшие зацветать сады. Эти площади, которые к тому же могли служить для посадки огородных культур и баштанов, были превращены в прогоны и все, что на них было высажено, оказалось погубленным. Во время посевной он требовал засеять всю площадь только яровым ячменем, запретив высев кукурузы, подсолнуха и баштана. И эта позиция не оспаривалась, так как считалось, что его команды — это приказы партии, которой все заранее известно, и спорить с ней опасно.

 Когда подошла пора уборки, положение особо усложнилось, так как надо было обеспечить сбор урожая и с колхозных полей, и с личных полей колхозников. При этом для уборочных работ каждому было решено выделить его же лошадей. Это решение было принято во время организации колхоза. Теперь Тимкин потребовал отменить это решение и в первую очередь обеспечить уборку (косовицу и молотьбу) общественных посевов, а уж затем — личные посевы колхозников. Ему объяснили, что озимые посевы колхозников созревают на 7-10 дней раньше, чем яровой ячмень, которым засеяны поля колхоза. Тимкину пытались показать, что богатый урожай Кооператорки осыплется, если его не удастся скосить своевременно. Однако это не произвело на него никакого впечатления, он отстаивал свое решение: сначала ячмень, а потом уже собственные посевы. Израиль Эйдельман в этой ситуации набрался смелости пожаловаться в райком партии на самодурство уполномоченного. Там соблаговолили оставить в силе прежние решения собрания, но уполномоченному никакого внушения не сделали. А между тем волокита задержала косовицу на несколько дней, что вызвало осыпание части зерна Кооператорки, которое все равно попадало не в личное распоряжение колхозников, а выкачивалось на элеватор под нажимом того же уполномоченного.

 Вот такую обстановку я застал по возвращении домой. Баштана не было, сад, который с таким трудом удалось довести до цветения, погублен, озимый ячмень и озимая пшеница скошены, но с опозданием и потерями. В это время продолжали косить яровой ячмень, который тоже начал осыпаться. Нам выдадут лошадей на время обмолота ячменя и пшеницы с 16 июля до 1 августа — за это время нужно было закончить обмолот.

 И в нашем доме как-то изменился весь ранее сложившийся уклад жизни, вся ее основа оказалась разваленной. Мы ощущали себя не хозяевами, а подельщиками. Не мы определяли порядок нашей деятельности, а нами безрассудно командовали вопреки здравому смыслу, не на пользу, а во вред всему, что создано или может быть создано трудом. Отец под гнетом всех этих обстоятельств как-то сник, похудел, казалось, даже стал ниже ростом, пропала его неукротимая энергия. И у Саши опустились руки: выяснилось, что у Рони туберкулез одной почки и ей предстояла операция.

 Надо отметить, что и питание у нас стало иным. В это время у нас обычно в изобилии были арбузы и дыни, а в этом году их не было и не будет. Очень ограничена была выдача овощей с общественного огорода. Пока еще было вдоволь молочных продуктов, птицы и яиц, однако запасы кукурузы невелики и в этом году их пополнить не удастся. В перспективе птицу, которую можно было иметь в неограниченном количестве, нечем будет кормить. Вообще четко обозначилась перспектива быстрого обнищания, а в дальнейшем — голода.

 Никаких доходов от колхоза в этом году никто не получит и трудно ожидать что-либо обнадеживающее в следующем году. Сейчас основным источником питания дома были яйца и молочная пища. Пока у нас было четыре дойных коровы, часть молочных продуктов и яиц шли на продажу, и это был единственный источник доходов для нашей семьи. К осени предстояло оставить одну, в лучшем случае двух коров, и птицу предстояло сократить, так как не будет кормов.

 В этом году, несмотря на допущенные потери зерна при уборке, мы все же соберем вместе с Сашей около 20 тонн пшеницы и восьми тонн озимого ячменя. Однако в сложившейся ситуации почти все зерно придется сдать на элеватор по заготовительным ценам. Никаких резервов зерна оставить не позволят. Да и доход от продажи окажется незначительным. И все же данный год можно считать райским по сравнению с будущим.

 Вот в этой безнадежной обстановке мне предстояло рассказать родным о своей женитьбе, о том, что у нас с Ривой скоро появиться ребенок и ей предстоит год прожить у нас, пока младенец окрепнет, чтобы можно было продолжить учебу. И я, видя, как сложились обстоятельства в нашей семье за последние 6-7 месяцев, как-то оробел. Мне казалось, что мой рассказ воспримут, как еще одну беду, свалившуюся на семью. В общем, я воздержался от разговора с мамой и папой на эту тему.

 Началась молотьба нашей пшеницы и озимого ячменя. Я втянулся в тяжелую и на этот раз безрадостную работу. Меня угнетало мое глупое положение. Я не мог продумать, как мы с Ривой сможем обойтись без помощи родителей. В то же время и откладывать разговор было невозможно, так как приближался крайний срок, когда Рива могла приехать самостоятельно.

 Мы закончили обмолот пшеницы и ячменя к первому августа. Я работал с каким-то ожесточением, да и настроение сказывалось. На ладони правой руки под толстым слоем «отшлифованной» работой кожи, образовался огромный нарыв. Вся рука опухла и сильно болела.

 Мама, замечая мое подавленное настроение, неоднократно спрашивала о причине этого. При этом она неизменно интересовалась, как сложились мои отношения с Ривой, не поссорились ли мы. Я не мог больше оттягивать признание: состоялся очень короткий разговор с мамой. Я объяснил ей, что в сложившихся обстоятельствах я боялся огорчить ее своим признанием. Она пожурила меня за такое допущение. Назавтра мне вскрыли нарыв, заодно я отправил Риве телеграмму-вызов с обещанием послать подробное письмо. Мама сказала, что в семье никто не сомневался, что я и Рива поженимся. Риву давно считают родным человеком и с радостью примут ее в семью.

 Через пару дней и тетя Вера с дядей Давидом узнали, что мы ждем ребенка, и Рива скоро вернется в Кодымо. Скоро эта новость стала известна всем кодымовцам. Тетя Вера и дядя Давид не удивились, так как считали это неизбежным, но не предполагали, что это произойдет так быстро. Кодымовцы тоже приняли эту весть доброжелательно.

 Облегчив душу разговором с мамой и встретив в семье доброжелательность, даже большую, чем ожидал, я отправился на вскрытие нарыва с подъемом и таким бодрым настроением, какого давно не испытывал.

 Вскрытие производил фельдшер Антон Иванович Беккаревич, о котором я уже писал. Он зафиксировал мою руку, зажав ее между туловищем и своим предплечьем, смазал ладонь йодом и вонзил скальпель в место нагноения, сделав надрез длиной примерно 1,5 сантиметров. Выходящий гной и сукровицу он смывал водой в раковину. Прочистив рану, он приложил какое-то резко пахнувшее вещество и перебинтовал руку. Я все время наблюдал за операцией. Антон Иванович внимательно посмотрел на меня, хлопнул по спине и сказал: «Молодец, через два дня приходи на перевязку!»

 Из поликлиники я пошел на почту. Кое-как левой рукой написал телеграмму Риве и короткое письмо, где сообщал, почему пишу левой рукой, и просил Риву приехать не позднее 15-16 августа, а также сообщил, что все ее ждут.

 После почты я зашел к Дине на работу. Она не знала о моем разговоре с мамой, и я решил, что пора и Дине все рассказать. Она нашла меня очень побледневшим после операции и решила, что мне надо немного отдохнуть перед возвращением пешком в Кодымо. И мы пошли к ней домой, где я рассказал ей о том, что ожидаю приезда Ривы к 15 августа. Дина восприняла новости с благожелательной радостью, без тени удивления, наоборот, как весть, которая ожидалась с надеждой.

 После вскрытия нарыва я почувствовал себя способным приступить к вывозу зерна на элеватор. Левая рука была вполне трудоспособной, спина — тоже, а правая рука не мешала перетаскивать пятипудовые мешки.

 Колхоз выделял лошадей для вывоза зерна на элеватор, но только тех, которые были свободны. В день, когда была назначена перевязка у Беккаревича, я нагрузил на бричку 12 мешков с зерном и отправился на элеватор. После сдачи зерна я заехал на почту и отправил Риве подробное письмо, написанное дома левой рукой. Затем я заехал в поликлинику.

 Перевязку Беккаревич проводил также, как и вскрытие, стоя у раковины умывальника. Он извлек из раны дренаж, удалил три корня нарыва, промыл рану какой-то розовой жидкостью, пообещал, что рана теперь будет быстро заживать и назначил следующую перевязку через два дня.

 Я ежедневно вывозил тонну зерна на элеватор, иногда удавалось делать по два заезда. Рука быстро заживала.

 Для личного потребления мы оставили примерно по 1.5 тонны пшеницы и озимого ячменя с твердым намерением уберечь его от вывоза. Часть зерна мы подготовили для помола, а примерно половину я вынес на чердак нашего дома, где еще хранилось около тонны початков кукурузы. Наша вальцовая мельница не работала, но в Тархаиларе организовали помол зерна на камнях. Мука получалась грубого помола и после отсева отрубей, хлеб получался серым, но очень вкусным.

 Десятого августа я получил телеграмму от Ривы, она выезжала тринадцатого, точную дату должна была сообщить из Харькова. Ей предстояло из Брянска ехать в Харьков, там пересесть на поезд Москва — Севастополь. В Брянске ей помогут выехать, а в Харькове ее встретят дяди и обеспечат пересадку на поезд, идущий в Крым. Однако и при этих условиях было достаточно оснований для беспокойства.

 В это время в стране было много людей, которые находились в положении странников. Семьи, гонимые нуждой, не находя пристанища, перемещались по стране в поисках лучшего. Ими были забиты все поезда. Плацкартные вагоны загружались пассажирами также, как и бесплацкартные. Все это создавало особые сложности для переезда Ривы, особенно в ее положении.

 14 августа я получил телеграмму из Харькова, что Рива приедет пятнадцатого августа севастопольском поездом, вагон шесть. В Джанкое, куда прибыл поезд, Риву, кроме меня, встречали папа и Дина. Поезд прибыл под вечер.

 Рива выглядела бодро и аккуратно во всех отношениях. Встреча была очень естественной и теплой. Мы зашли к Дине передохнуть. Рива умылась с дороги и немного перекусила. Ее чемодан мы оставили у Дины, взяв из него самое необходимое, так как намеревались на следующий день снова приехать в Джанкой.

 В Кодымо папа, Рива и я отправились пешком. Дорога была приятной, особенно после душных поездов, в которых Рива моталась почти двое суток. Пришли мы домой довольно поздно и зашли вначале к нам, где Риву встретили как родную. Затем она и я пошли к дяде с тетей, и здесь мы встретили искреннее родственное отношение. Мы договорились, что пока Рива будет жить у нас. Тетя и дядя без колебаний с этим согласились. В дальнейшем, когда появится ребенок, ей будет удобнее жить у тети, где у нее имеется отдельная комната. К тому же у нас полы земляные, а в доме дяди — деревянные, что важно для ребенка. В общем, все обдумывалось и согласовывалось из соображений здравого смысла и добрых взаимоотношений.

 На следующий день 16 августа Рива и я отправились в Джанкой, чтобы зарегистрировать свое бракосочетание. Никто из родных не знал, что наш брак не зарегистрирован, да и значения этому никто не придавал. В ЗАГСе нас встретила довольно мрачная пожилая женщина в обыденном домашнем и не совсем чистом платье. Мы тоже не выглядели нарядными, так что вполне подходили к убогой обстановке ЗАГСа. Наша просьба сохранить Риве ее фамилию Корженевич возражений не вызвала, так как такое положение было распространенным, даже модным. Никаких письменных заявлений или документов от нас не требовали. В качестве документов, удостоверяющих личность, были использованы комсомольские билеты. В них же затем с помощью штампа было отмечено наше семейное положение, так как паспортов тогда еще не было. При регистрации брака требовалось два свидетеля, но мы, естественно, пришли без них, но на наше счастье в кабинете в это время находились две женщины, зашедшие к регистраторше побеседовать, — они и стали нашими свидетелями, расписавшись в книге регистрации. Так, в очень казенной обстановке без намека на торжественность, состоялось наше бракосочетание. И все же мы вышли из этого унылого помещения официально признанными мужем и женой на всю жизнь.

 Теперь наступила полоса ожидания и подготовки всего необходимого для новорожденного. Тогда и это было трудным делом, но здесь, как и во многих других случаях, нас выручила Дина. Работая в Текстильторге, она имела возможность приобрести нужные материалы.

 Рука моя полностью зажила. Дома я забил подкат половой, и это был солидный резерв грубого фуража. Я также привел в порядок и оградил стога соломы и половы — фураж следовало беречь. В течение ближайших двух лет не представлялось возможным получать его в колхозе. Тот грубый фураж, который колхоз соберет в этом году, явно будет недостаточным для прокорма обобществленных лошадей. В то же время идет строительство крупного коровника, намечается заполнить его до Нового года, но не ясно, чем намеревались кормить этих коров. Не исключено, что будут изымать фураж у колхозников.

 Много нерешенных проблем было в полеводстве. Пришлось перепланировать распределение полей. Одно поле, выделенное под пар, перепахивал наш Иосиф на единственном тракторе, выделенном МТС, что заняло время с апреля по июнь. Земля под посевы озимых не была подготовлена, и под яровые ее не удастся хорошо подготовить. Это означает, что в будущем году нельзя рассчитывать на хороший урожай. Эту перспективу все сознают, но принимают ее как неизбежную, так как ничего не могут сделать для ее изменения.

 Я попытался поговорить обо всем этом с Тимкиным, но он мне в строгой форме запретил заниматься паникёрством и сеять дух упадничества среди колхозников: «Надо работать, тогда и урожай будет, и доходы появятся!». Так что беседа не состоялась, и пропала всякая охота вести с ним деловые разговоры в будущем.

 Я не мог воздержаться от участия в работе, выполняемой колхозниками. Несколько дней я работал на сборе овощей — перетаскивал мешки с капустой, ящики с помидорами. Два дня работал на строительстве коровника и выполнял другие случайные задания.

 К 17 сентября был намечен приезд в Джанкой из Симферополя председателя Крымской ЦИК Вели Ибрагимова. Это «историческое» событие было решено отметить общерайонным красным обозом. Вывозить из колхозов уже было нечего, и все же была дана команда хоть что-либо положить в бричку и создать общерайонный обоз. По программе на базарной площади в 10 часов состоится митинг, а потом предстоит развозить по назначению то, что окажется в бричках.

 Наш колхоз по разнарядке райкома должен был выставить 15 подвод. В это обязательное мероприятие втянули и меня. На мою подводу положили 5 мешков баклажан, которые я обязан был после митинга отвезти на вокзал к приемной товаров, отправляемых большой скоростью и сдать как груз, предназначенный для консервной фабрики Симферополя.

 Базарная площадь была запружена подводами до предела. Митинг начался не в 10, а в 12 часов. Никто не слышал, что говорил Ибрагимов, и никого это не интересовало. Выступал еще кто-то, потом подводы начали разъезжаться, вероятно, митинг закончился. Теперь главная задача — как можно быстрее сдать груз. Мне очень повезло, так как со сдачей багажа я управился за два часа. Домой я вернулся в пятом часу голодный и озлобленный такой нарочито глупой тратой времени и сил, когда есть так много нужных дел, остающихся из-за этого невыполненными.

 Вечером Рива и я немного погуляли, чтобы отвлечься от всего. Мы зашли к тете, и она еще раз напомнила, что хочет сопровождать ее в больницу. Я заранее договорился с Фидельманом, что мне выделят подводу, о чем он дал распоряжение главному конюху.

 Примерно в час ночи Рива разбудила меня с твердой уверенностью, что пора ехать в больницу. Я мгновенно оделся и попросил ее подготовиться. Я сбегал к тете и предупредил ее, что лошади уже запряжены. Затем я побежал на конюшню, находящуюся рядом с нашим домом, запряг лошадей. К этому времени подошли Рива и тетя, и мы двинулись в путь. Ехали мы в обычной бричке без рессор, но дорога была ровная, без выбоин и иногда можно было переходить на рысь. Больница находилась в дальнем конце Джанкоя, и нам предстояло проехать около семи километров. Это заняло примерно час, ночь была тихая и достаточно теплая, и наша поездка прошла благополучно.

 В больнице нас приняли без волокиты и примерно через 15 минут сообщили, что Риву оставляют. Я и тетя отправились в Кодымо. В шесть часов я уже шагал в Джанкой пешком. Сначала я забежал к Дине, чтобы сообщить ей, где находится Рива, а затем поспешил в больницу. Примерно в 8 часов мне сообщили, что я стал отцом дочери. В 12 часов я смог переговорить с Ривой, когда она подошла к окну. Вид у нее был бодрым и очень симпатичным.

 Я не могу сказать, что рождение дочери оставило в моем сознании какой-либо особый след. Это воспринималось как совершенно ожидаемое, заранее предвиденное событие. Скорее всего я испытал чувство облегчения, что оно завершилось благополучно. Однако я не мог отметить это событие даже букетом цветов, чтобы выразить свою любовь и уважение Риве. Тогда в нашей среде такое было не принято, да и возможностей для этого не было. Единственной формой выражения моего отношения к Риве и дочери были ежедневные посещения их в больнице и скромные передачи продуктов.

 В 1930 году Йом Кипур (Ссудный день) приходился на субботу 21 сентября. По инициативе Тимкина часть комсомольцев в этот день и ночью должна была дежурить на конюшне, так как лошадям не позволено поститься, как это делают прикрепленные конюхи, а остальные должны копать траншею для закладки силоса. Я все же сбегал с утра на свидание с Ривой и на копание траншеи вышел только в 12 часов. Тимкин не преминул заявить, что я игнорирую важнейшее мероприятие и акт антирелигиозного значения. Пришлось ответить, что хозяйственное значение этого мероприятия — это птичка, обозначающая изготовление траншеи, которую нечем заполнить. Мой выход на работу с опозданием имеет оправдание. Сам же факт, что я работаю, несмотря на бессмысленность этой работы, подтверждает, что я не срываю антирелигиозное мероприятие. Меня поддержали Рувим Журбин и другие ребята, и это избавило меня от продолжения разговора с Тимкиным.

 В ночь с субботы на воскресенье в конюшне дежурили Евсик, брат Рони, и Лева Буркат. Незадолго до рассвета к конюшне подъехала бричка, на которой сидели пять мужиков. Четверо спрыгнули на землю и с ругательствами в адрес жидов направились в конюшню. Дав по подзатыльнику перепуганным дежурным, гости начали хозяйничать в конюшне. Евсик и Лева все же сообразили броситься будить кодымовцев. Ближайшим был наш дом. Евсик постучал в окно и хныкающим голосом сообщил мне, что на конюшню напали воры. Сколько их и в каком они состоянии, он не сообщил и побежал будить других односельчан.

 Я, как спал, в одних трусах, надев только сандалии, выбежал во двор. По дороге к конюшне я подхватил валявшийся обломок кирпича, но сразу отбросил его, сообразив, что сгоряча могу убить человека. Около конюшни я увидел бричку с парой лошадей, в которой сидел подросток. В конюшне тускло горели фонари «летучая мышь». В проходе я увидел мужчину, который шел на меня, бормоча ругательства, с явно враждебными намерениями. Я бросился навстречу ему и со всего маха ударил его кулаком в переносицу. Он свалился навзничь, не делая попыток подняться. Тут же я заметил другого, который возился у корыта между лошадьми. Я подскочил к нему сзади и сначала нанес ему удар по голове кулаком, а затем развернул его и несколько раз ударил по лицу, пока он не сполз на помост, теряя сознание. Затем я оттащил его и уложил рядом с первым. Третьего я тоже застал у корыта и привел в такое же состояние, как и предыдущих. Четвертый пытался наброситься на меня с лопатой и даже успел замахнуться, но был, вероятно, более пьяным, чем другие, и потерял возможность координировать свои действия. Размахнувшись, он пошатнулся, и я быстро с ним разделался.

 Затем я быстро подтаскивал каждого волоком к бричке и бросал в нее с полного маха. Когда все были уложены, я выхватил кнут у подростка, хлестнул на прощание его и сообщников и велел быстрее уезжать, пока не подошли другие. Бричка исчезла, а мне на память остался добротный кнут и частично побитые о физиономии незваных гостей кулаки.

 Как я потом понял, все, кого будил Евсик и Лева, не торопились спасать конюшню. И никто из них не стремился прибежать первым, поэтому на удивление одновременно, минут через 10-15 после отъезда «гостей», собралось с десяток мужчин. Мой рассказ они встретили с недоверием, хотя Евсик и Лева подтвердили, что в конюшне хозяйничали четверо здоровых подвыпивших мужиков. К моменту моего появления они отвязали несколько лошадей, которых я уже успел вернуть на место. Правда, Миша Скаковский, со свойственной ему меткостью выражений, заявил, что если здесь раньше нас побывал Илюша, то нам уже делать нечего.

 Позже всех прибежал Тимкин с наганом в руках. Вид у него был очень возбужденный и воинственный. Никто не хотел с ним разговаривать, у меня тоже особого желания повторять уже сказанное не было. Пришлось рассказать, что конюшню посетили четыре гостя, которые оставили кнут на память, чтобы я передал его Тимкину. Так ему будет легче загонять колхозников на работу. Все засмеялись, а Тимкин очень обозлился.

 В воскресенье во второй половине дня все ночные гости, протрезвев и получив основательную медицинскую помощь, с забинтованными головами приехали в Кодымо. Они не приносили извинения, так как считали, что свой поступок они «оплатили» позором и полученными побоями. Их интересовало только одно — кто с ними так быстро и зверски разделался. Они помнили, что это был один хлопец, но как он сумел всех так избить и действовать с такой силой — для них остается загадкой. Меня для знакомства никто не пригласил. Им пытались внушить, что они еще легко отделались и высказали надежду на большую обдуманность в их поведении в будущем.

 Размышляя затем над этим событием, я пришел к выводу, что бросился на незваных гостей в полусонном состоянии и действовал без размышлений. Иначе бы я, вероятно, поостерегся и не рискнул бы в одиночку входить в слабоосвещенную конюшню, где находилось несколько здоровых мужиков, возможно, даже вооруженных. Я, вероятно стал бы действовать с такой же поспешностью, как и остальные кодымовцы, разбуженные той ночью.

 23 сентября мы забрали Риву с дочуркой из больницы. За ней удалось приехать на тачанке. Кроме меня и Дины Риву встречала мама. Как и было заранее условлено, мы заехали к тете и дяде, где было все подготовлено для приема Ривы с ребенком. Здесь уже собралась вся семья Пинхасевичей. Все остались очень довольны внешним видом ребеночка и нашли его похожим на меня.

 На следующий день я зарегистрировал дочурку и получил метрическое свидетельство. Тут же, идя на поводу у моды, мы с Ривой решили назвать дочурку Рэмо, что означало Революция — Электрификация — Мировой — Октябрь. И никто не нашел нужным возразить нам. В дальнейшем это имя «обкаталось» и в паспорте имя нашей дочери стало более человеческим — Рэма. Рива написала подробное письмо маме, в котором мы обещали приехать следующим летом в Казиловку.

(окончание следует)