©Альманах "Еврейская Старина"
    года

Loading

Исследование Штейнберга развернутое и логичное. В обширном введении строится структура русского Индивида, логика его характера, отношения с обществом, страной и временем. Центром внутреннего мира русского человека являются неповторимость, человечность и гуманизм. В отношениях к другому, в диалоге «Я» и «Ты» он неизменно недоверчив и нетерпим. По сравнению с западной цивилизацией, статус таких категорий, как право, закон, карьера, экономика, даже образование, понижен.

[Дебют]Аарон Штейнберг

ИНДИВИД В СТАРОЙ И НОВОЙ РОССИИ

Публикация и предисловие Нелли Портновой

Предисловие

Аарон Захарович Штейнберг (1891–1975), работавший более 60 лет как философ, историк, переводчик, лектор, журналист и еврейский общественный деятель, однажды не смог довести читателю свои идеи. В 1922 г., перед отъездом в эмиграцию, он написал сочинение, призванное служить предисловием для сборника М. Горького о еврействе. В эмиграции он с нетерпением ждал публикации: «По просьбе Аркадия Георгиевича (Горнфельда — Н.П.) статью о еврейском национальном характере для сборника Горького я написал незадолго до своего отъезда из большевистской России. Рукопись, напечатанную на машинке, довольно объемистую работу, я оставил у него. Не знаю, вышел ли сборник и есть ли там моя статья»[1].

Сборник не вышел[2], автор был слегка обижен, но тема ему нравилась, и в Берлине, в обстановке творческой свободы и издательских возможностей, он решил осуществить ее на другом материале — национальном русском характере. Получивший еврейское воспитание, А. Штейнберг рос на русской литературе, кумиром его был Достоевский, а четыре петроградских года (1918–1922) он считал самыми плодотворными в своей жизни. Речь шла не о русской элите, среди которой он работал как философ и научный секретарь Вольфилы, но о «типично» русском человеке «современного, переходного периода».

Исследование Штейнберга развернутое и логичное. В обширном введении строится структура русского Индивида, логика его характера, отношения с обществом, страной и временем. Центром внутреннего мира русского человека являются неповторимость, человечность и гуманизм. В отношениях к другому, в диалоге «Я» и «Ты» он неизменно недоверчив и нетерпим. По сравнению с западной цивилизацией, статус таких категорий, как право, закон, карьера, экономика, даже образование, понижен. Описывая еврейский характер как «самое прочное и бесспорное достояние еврейского народа», Штейнберг имел в виду его постоянство не только в пространстве, но и во времени. Слова Вл. Соловьева: «Никто не станет отрицать, что национальный характер евреев обладает цельностью и внутренним единством», стали эпиграфом («Еврейский народ жив в каждом отдельном еврее», — писал Штейнберг). Но судьбу русского человека он показывает в динамике.

Отделение от народа интеллигенции не кажется автору лишь позитивным явлением. Интеллигенции выпадает роль формирования идеологии, срочной, догоняющей западные ценности, вплоть до революции, предложенной народу как выход. Русская литература во многом развивает понятия борьбы, эксплуатации, насилия. Большевизм, провозгласивший еще в 1921–1923 гг. идеал свободы личности, переворачивает народ с ног на голову, вводит свою «правду», убеждая народ, что он сам этого хочет. Русский индивид не привык к такой радикальной власти, но по-прежнему не участвует в истории, не строит ее.

Философско-психологическое исследование русского характера было опубликовано на немецком языке в берлинской серии «Биология индивида». А. Штейнберг далек от публицистики, пишет спокойно аналитично. Он не преувеличивает меру точности своего анализа, не пророчествует. «В итоге мы рассчитываем получить понятийную структуру — отчасти понятие, отчасти картину». Философ с мироощущением мыслителя, историка и писателя, он изучает-доказывает, но и представляет–видит: «…с петровских времен известно, что русские способны в любом количестве усвоить то, чем их насильно кормят. Со временем русский народ переработает американские устремления какого-нибудь Ленина, как он уже перестроил под себя куда более умеренные европейские стремления Петра Великого. Вот только спешить у русских не принято». Таков многозначительный финал работы, и мы, читатели XXI века, можем сопоставить предвидения А. Штейнберга с реалиями прошедшей после истории, включая современность.

Публикуем статью А. Штейнберга в русском переводе.

А.З. Штейнберг

Индивид в старой и новой России

(в данный момент — Берлин). 1928

Перевод с немецкого Екатерины Яндугановой

Любое понятие, в том числе понятие индивидуального, в себе и само по себе абстрактно. Однако «индивид» — это нечто максимально конкретное. Так разве можно при помощи такого научного средства, как понятие, достичь, уже не говоря о том, чтобы постичь, конкретного индивида? Это основная проблема, которая затрудняет любое исследование, подобное нашему. Чтобы ее преодолеть, нужно более точно сформулировать вопрос: заранее прояснить, какую цель мы ставим, и не сворачивать с намеченного пути.

Давайте пойдем, собственно, от предмета исследования и наполним форму, с которой связаны методологические трудности, внутренне определенным содержанием. Население «новой» — сегодняшней — России составляет около 150 миллионов живых душ; а если прибавить «старое», Россию совсем недавно ушедших поколений, получится огромное количество отдельных индивидов. Если статистика благо — то это зло; если числа представляют собой порядок, то это — хаос. Как же эти миллионы соотносятся с единичным «индивидом»? Может быть, «индивид» — это нечто среднее, нечто идентично-одинаковое, что можно узнать и найти во всех без исключения русских людях, как в больших, так и в малых, как в мужчинах, так и в женщинах, как в богатых, так и в бедных, всюду и повсеместно, в городах и деревнях, за письменным столом у ученых и в хижинах у безграмотных, на крайнем севере и на жарком юге, в далекой азиатской и в близкой, западной, европейской части России? Стоит только поставить этот вопрос, как тут же становится виден неизбежный ответ: если бы это и вправду была наша цель, то такое определение было бы не слишком широким, как может показаться, а наоборот, слишком узким. Ведь то идентично-одинаковое, что есть у всех русских людей, ни капли не будет отлично от того, что есть общего у всех людей, от общечеловеческого вообще. Если придерживаться этой цели, придется взять предметом исследования не русского индивида, а старого Кая, известного нам по школьным задачам на логику — если уж не природного человека, то хотя бы «сапиенса», который венчает собой лестницу существ. Однако слово «Россия» ограничивает наш подход: понятие индивида должно мыслиться соотнесенным с понятием страны. В случае страны речь не идет о геометрическом понятии, о каком-то любом куске земной поверхности — значит, индивид тоже не будет каким-то любым элементом множества, которое можно исчислить и описать при помощи статистики. Да, «индивид» значит «неделимый», но нельзя только по этому признаку приравнять его к атому. Русский индивид — это звено в цепи, часть органической структуры. Слово «Россия» запрещает нам уходить в абстракции и представлять понятия, как разобщенные атомы. Оно задает конкретный исторический контекст.

Конечно, Россия — это страна, это географический объект, у которого есть определенные границы. Но главное — это общность жизни и судьбы. Эта общность судьбы проявляется во всех, кто родился в этой стране, как характерная целостность, в которую они включены и вместе с которой они понимаются. Благодаря связи с ней индивид уже не просто представитель какого-то вида, или частный случай какого-то правила, а ниточка в ткани, или орган живого тела. Целое определяет часть: есть лишь одна, неповторимая и невоспроизводимая Россия, а значит — каждый русский человек — это уникальный, неповторимый факт история. Его биография отражает историю страны; его жизнь идет по колее, которую проложили сверхиндивидуальные и даже сверхъестественные, то есть исторические силы. Так мы видим, что единичный индивид встроен в порядок более высокого уровня, но все это не является безжизненной абстрактной схемой.

Теперь перед нами два пути. С одной стороны, мы можем сокрушенно отказаться от научного решения нашего вопроса, оставив его на откуп поэтам и их неконтролируемому воображению. С другой стороны, есть одно средство, с которым надо обращаться осторожно, но, если все будет хорошо, оно нам немедленно поможет. Это средство — метод «построения типов», а главный наш союзник в этом — Макс Вебер.

И в самом деле, если мы считаем разумным поиск теоретического определения для русского индивида как носителя всероссийской истории и значимого выразителя переходного периода от старой к новой России, то лишь потому что мы надеемся узнать, с одной стороны, как можно наглядно показать живую жизнь русского человека в историческом ключе, а с другой — придать ей этим некоторый масштаб, настолько, насколько вообще какой-то конкретный индивид может выразить собой целое. В итоге мы рассчитываем получить понятийную структуру — отчасти понятие, отчасти картину — то есть понятийную картину. Понятийная картина — это тип, или, как принято говорить с отсылкой к Канту, «идеальный тип». Значит, цель нашего познания — это «типичный» русский человек современного, переходного периода. В специфических проявлениях и индивидуальных условиях его жизни мы найдем видимое выражение судьбы его страны. Только так он обретет «типичность» как русский и «конкретность» как индивид; только в этом случае его анонимность не послужит помехой историчности.

Вот наша цель. Осталось только определить, как мы ее достигнем. Складывается ощущение, что мы сейчас уйдем в сторону, к какому-то известному имени, какому-нибудь «репрезентативному» деятелю, и анонимность «типичного» русского не то что исчезнет, но скроется. Неужели типичное никогда не бывает «действительным»? Другими словами, разве не сводятся все наши методологические трудности к тому, чтобы выбрать и пересказать какую-то подходящую историю настоящей жизни? Но даже краткого размышления будет достаточно, чтобы отрицательно ответить на этот вопрос. Все дело в «подходящести». Кого из великих россиян мы считаем наиболее подходящим для выражения типично русского? Пушкина или Гоголя, Толстого или Достоевского, Ленина или Каляева? И разве не нужно заранее знать, что такое «типично русское», чтобы распознать его в том или ином человеке? А кроме того, пусть мы даже выберем кого-то великого — так не лишится ли он всего своего величия, всех индивидуальных особенностей, если мы признаем его «типичным»? Пусть «тип» не означает «нечто среднее» (в таком случае его нельзя было бы назвать «идеальным»), но все равно типичное соотносится с повседневным. Тип рождается из повседневности, и с ней, с ее масштабами он должен сравниваться. Конечно, при определении типа не избежать и разговора о «репрезентативном», но это нам нужно не так сильно, как могло бы показаться. К этой теме мы еще вернемся.

Как убедительно показал Макс Вебер, «идеальный тип» нужно «построить». Только так станет заметна его идеальность. Это инструмент, который делает необозримое историческое многообразие доступным для понимания. Этой целью проверяется его пригодность к использованию. «Идеальный тип» русского индивида должен так выразить типично русский контекст, чтобы с его помощью можно было понять и объяснить внутреннее строение великой общности русской жизни, которое должно верно отразиться на индивидуальном уровне. Русский макрокосм нужно воспроизвести в миниатюре. Говоря языком Платона, единичное должно стать отпечатком «великого человека», «политии». Только тогда типичный единичный индивид не окажется оторванным от действительности, а будет сталкиваться и сравниваться с ней, как в большом, так и в малом. От действительности мы отталкиваемся при построении типа, и ей поверяем наш успех.

А что послужит материалом для этой постройки? Краткий методологический экскурс, который мы дали вначале, уже показал, что наша цель в принципе достижима, но на практике дорога к ней весьма трудна. Мы занимаемся современной историей, а это такая тема, что ее научное изучение постоянно осложняется безграничным разнообразием материала, которое угрожает поглотить любую наметившуюся структуру, в том числе и понятийную картину. Значит, наша главная задача — это правильный отбор. Нельзя недобрать или упустить какой-то аспект — нужно учитывать семью и профессию, государство и церковь, искусство и образование — все области культуры, с каждой из которых русский индивид взаимодействует в своей жизни особым, типичным образом, в каждой из которых он вступает в особые отношения со своими собратьями, резко отличающиеся от таких же отношений в культурной среде вовне России. Научное осмысление русской культуры в широком смысле этого слова предлагает начальные принципы такого отбора — но не стоит ограничиваться этим самым легким подспорьем. Источники научных текстов гораздо поучительнее их самих. Среди таких источников стоит отметить, в первую очередь, так называемую беллетристику — позже мы еще поговорим об ее особом месте в русской жизни. Только если вернуться к источникам, станет ясной истинная роль репрезентативных индивидов — творцов, хранителей знания, изобретателей, которые указывают верный путь в лабиринте народной жизни. Вопрос, доверять ли их указаниям и руководству, методологически сложен, но он упрощается, если проблему русского человека вообще разделить на отдельные проблемы. Не стоит расспрашивать Суворина или Победоносцева о духе русской революции, а Михайловского или Плеханова считать главными знатоками русской религиозности. Напротив, первые двое могут дать представление о правящем классе в старой России, а другие — о подпольных движениях, нацеленных на переворот. Но кроме этих и подобных им экспертов в отдельных областях знания о русском человеке, русская земля произвела также много ясновидящих, взгляд которых проникает в самую глубину душевных устремлений их соотечественников. Это и будут наши самые надежные проводники. Мы их рассматриваем не как воплощение русского народного духа, а только как наиболее заслуживающих доверия гарантов, которые ручаются за сущность и своеобразие конкретной русской жизни. В их компании не страшно отправиться в путь.

В завершение стоит сказать еще несколько слов о нашем плане, о целом. Мы начнем с общей характеристики единичного русского индивида и его внутренней сущности. Далее мы увидим, как эта сущность показывает себя в отдельных, концентрически расположенных сферах, которые формируются и складываются из индивидуальных проявлений жизни: в непосредственных личных отношениях, в современной культурной общности, и, наконец, в истории. Даже в самой большой сфере фокусом нашего исследования остается индивид. На наших глазах будет разворачиваться единичное бытие, и соответственно будет расти поле его действия, будут появляться все новые факторы, формирующие его содержание, без какого-либо ограничения его жизненности. При этом отношения в центре сфер, которые так насыщены конкретными деталями, что их проще описать как картину, станут прозрачны для теоретического подхода, а отношения на периферии, во всеобъемлющей сфере истории, наполнятся весомыми фактами. Следствия из нашего основного положения окажутся его же предпосылками, а постепенное приближение к верифицируемым фактам придаст гипотезе характер закономерного обобщения.

 1

Внутреннюю сущность русского индивида можно, как все сущностное, только в общих чертах описать на уровне понятийного мышления, потому что сущность как понятие — это всегда совокупность сущностных отношений. А разве есть более сущностные отношения для человека, чем отношения между ним и его собратьями? Справедливо определение Аристотеля: человек есть создание политическое, и более того — общественное. Место человека в окружающем мире, даже если помыслить этот мир как космос целиком, будет всегда ограничено контуром, в центре которого находятся межчеловеческие отношения. Для человека все родное по духу, или хотя бы человекоподобно. Большее или меньшее удаление от природы, да и от самого себя, — это функция отношения «Я» к своему «Ты», а точнее — ко многим «вторым» и, следовательно, также и «третьим» лицам. Следовательно, вопрос о сущности русского человека, о совокупности определяющих его сущностных отношений, обязательно приводит к следующему вопросу: как русский человек относится к своим собратьям?

Заметим сразу: заданное в этом вопросе отношение можно определить только негативно, но, когда мы рассматриваем сущность русского человека, это негативное определение как раз приобретает положительное значение. Для русского «Я» противостоящее ему «Ты» ощущается как нечто, находящееся за гранью любого положительного определения. О нем можно говорить и судить только при помощи негативных суждений. Это самое явное проявление различия в характере межчеловеческих отношений между Россией и, например, Западной Европой. Кроме того, здесь виден, как принято говорить в России, чисто русский «этический максимализм» — как мы покажем ниже (часть 3), это основное условие, которое делает возможной русскую историю.

Что такое человек, собрат как таковой, для жителя Западной Европы? Если не сумма, то в лучшем случае продукт более или менее определенных, а в основном уже готовых факторов: биологических — возраст, пол, раса, социологических — общественное положение, профессия, накопленное состояние, психофизических — внешний и духовный («человеческий») профиль. Но для русского человека, как для него самого, так и в отношении его собрата, все эти определения — это то, что надо преодолевать, отрицать. «Не делай себе кумира и никакого изображения» своего собрата — вот великое правило, которым русский человек руководствуется в отношениях с подобными ему, как правило, неосознанно, но часто также и полностью сознавая это. Если понимать под этикой законы, формирующие область ценностно окрашенных межчеловеческих отношений, то можно говорить, в параллель к «негативной теологии», о русской «негативной этике». Как Бог для истинно верующего определим, в рамках человеческого языка, только через «негативные атрибуты», так русский может посмотреть в глаза встреченному «Ты» только после того, как это «Ты» выйдет за пределы всех сдерживающих его внешних определений. Эта возможность посмотреть глаза в глаза для русского и есть самое сущностное — только к этому он стремится. Этот пока абстрактно описанный принцип нуждается в дальнейшем разъяснении. Давайте попробуем поближе рассмотреть все «негативные атрибуты», о которых идет речь. Начнем с базовых биологических факторов — возраста и пола.

Во внутренних процессах русской жизни для человека извне кажется наиболее примечательным то, каким особенным образом соотносятся разные поколения — молодое и старое. Чужестранцу, особенно немцу, покажется, что русские не испытывают уважения перед возрастом, что они извращают естественный ход вещей. Русские не слушают «отцов» — у них стариками управляют «сыновья», которые опыту и традиционному знанию старших поколений противопоставляют еще не проверенные эксперименты и надежды на будущее. Кажущееся непочтение юношей — это оборотная сторона чувств, с которыми поколение отцов встречает теснящую их молодежь. Юноши повторяют то, что делают старики, потому что и старые, и молодые ощущают, что они все без исключения должны исполнять заповедь судить о человеке не по одежке, не по каким-то внешним признакам, и даже не по возрасту. Иначе говоря: русского занимает в человеке не внешность, а сам живой человек, каким он является уже во младенчестве. «Это маленькое, трехмесячное создание, такое бедное, такое крошечное — для меня было уже лицо и характер», — пишет Достоевский другу о своей дочери. Русский человек воспринимает главным образом личность, не обращая внимания на ее проявления в жизни и даже на ее способность изъясняться при помощи языка. Приведенная выше фраза — это слова не писателя, а отца Достоевского, типичного русского отца.

Таким образом, русский человек с самого детства встраивается в органическую систему непосредственных личных взаимоотношений, внутри которой он осознает себя как самостоятельную сущность. Именно как эту сущность его видят другие люди — невзирая на отношения подчинения, заложенные в природе вещей. Он воспринимается не как нечто зависимое от других, а как самодостаточное существо, и других он видит не как проявления надличностной силы, а как личности того же порядка и с теми же правами, что и остальные. Когда с ним обращаются, как с сущностью, он учится искусству видеть сущность. Это сильно ослабляет все отношения «моего» и «твоего» в России, о чем подробнее ниже. Любое отношение владения и вообще власти основано на принципе управления собственным потомством, на отношении отца как господина и повелителя к детям как подданным и подчиненным. Но если мой сын вначале человеческая сущность, а потом уже «мой» сын, если «мой» отец и «моя» мать в первую очередь люди, и только потом отец и мать, то любой мой собрат является сущностью и не определяется властными отношениями между моим «Я» и ним, или его «Я». Подход к человеку, к сущности человека, невзирая на его физический возраст, через отрицание этого, казалось бы, такого существенного «атрибута» — это главный признак человеческой свободы, свободы русского человека. Поэтому русский народ не всегда признает старика мудрым, а мудрого называет «старцем», даже если ему не очень много лет.

Стоит, однако, отделить отношение между отцами и сыновьями, между старыми и молодыми, от другого, биологически еще более крепко установленного отношения — между отцом и матерью, мужчиной и женщиной. Если правда, что для русских возраст не играет роли в отношениях между людьми, что непосредственное притяжение человека к человеку связывает их, несмотря на различия в возрасте, то это отрицательное движение должно еще сильнее проявляться во взаимоотношениях между мужским и женским полом. Наряду со взаимоотношениями между представителями разных поколений, своеобразие русской жизни отлично характеризует главенствующая в ней метафизика полов, древний принцип, который можно назвать «метасексуальность».

Известно — и это подтверждает вся русская литература, от Пушкина до Белого, так что другие свидетели излишни — что любовь у русских в высшей степени «непроста». Это может быть «поединок роковой» (Тютчев), или смесь покорности и ненависти (Достоевский, Блок), или самоотречение (Пушкин, Тургенев, Гончаров), и каждый раз — это проблема, неразрешимая человеческими силами, это роковая трагедия. Не помогает даже свидетельство Толстого, которое иногда приводят в доказательство обратного, поскольку он в первую очередь создатель Анны («Анна Каренина») и Катюши («Воскресение»), и только потом — Наташи («Война и мир»), и даже в этом последнем случае семейное счастье кажется пустым, потому что оно достигается за счет внутренней трагедии. Если свести огромное количество таких, на первый взгляд, разных отдельных судеб, бесчисленных витиеватых историй русской любви, известных нам из жизни и из книг, к короткой формуле, то придется признать, что метасексуальность характеризует русских женщин не меньше, чем страдальцев мужского пола. Конечно, русского мужчину женщина привлекает, потому что она женщина, а она чувствует влечение к мужчине, потому что он мужчина. Однако за этим влечением стоит вечная человечность. Биологическое, сексуальное начало одновременно усиливается и отрицается за счет общечеловеческого, метасексуального, одновременно усиливается им и тормозится, освящается и профанируется. Поскольку мужчина и женщина друг для друга — не просто мужчина и женщина, но еще и равные люди, в половом влечении проявляются как силы притяжения, так и отталкивающие силы. Человек может вступать в близкие отношения со своими собратьями без того, чтобы в этом участвовала биологическая потребность найти свою недостающую часть. Так что эта потребность может не помогать, а препятствовать сближению. Следовательно, путь от мужчины к женщине у русских осложнен. В общем и целом, сексуальность для русских — это «негативный атрибут» человека, что-то внешнее по отношению к его индивидуальной сущности.

Такое радикальное отрицание самых очевидных внешних признаков человека должно повлечь за собой и отрицание всех характеристик, которые бы описывали человека как социальное существо, и которые видимы уже в базовой ячейке общества, то есть в семье. Лучше всего это проявляется в отношении русского человека к разделению труда и к другому делению, которое из него следует, — разделению целостного народа на профессиональные группы. Для русского человека собрат может быть кем угодно, но представителем какой-то профессии — в последнюю очередь. Идея профессии, совершенно привычная для жителей Западной Европы и особенно Германии, русскому чужда. И его собственная работа, и труд его собратьев кажутся русскому самое большее средством для достижения цели, но сами по себе они целью быть не могут. Правда, что русский обычно с первого взгляда понимает, крестьянин перед ним или барин точно так же, как он может навскидку разделить людей по возрасту и положению в семье. Однако в непосредственных отношениях с другими людьми он обращает на их профессии еще меньше внимания, чем на возраст или семейные связи. Для русских нет такого занятия, которое могло бы унизить человека — но нет и такого, которое вызвало бы особое уважение. Русский язык не в силах даже адекватно выразить понятие профессии: само это слово появилось недавно и четко осознается как заимствованное, а кроме того, уже успело превратиться в безликую приставку в составе слова «профсоюз». Такое настроение характерно для русских и в отношении собственности, управляемой частным или публичным образом.

Разделение труда, которое имеет место внутри определенной общности, и распределение материальных благ, которое это общество характеризует, взаимосвязаны. Значимость, которая придается той или иной профессии, во многом определяется привилегиями частного и публичного характера, которые являются отчасти результатом соответствующей профессиональной деятельности, а отчасти — ее предпосылками. То невнимание, с которым русские относятся к профессиональной деятельности, как своей, так и своих собратьев, является отчасти результатом, а отчасти предпосылкой того, что они отрицают «человеческое» значение собственности. Дело не в том, что русским безразличны земные блага — как и у всех живых существ, у них есть потребности, которые они стремятся по мере сил удовлетворить, и не могут при этом не признавать, что у других есть право делать то же самое. Но к благам и потребностям русские подходят так же, как к работе и профессии. Существенным, субстанцией считается лишь сам человек, а то, чем он владеет — это акциденция, случайность, значение которой невелико. По сравнению с человеком для русских все «вещи» вторичны.

Это объясняет, почему для русского человека даже образование, не говоря уже об академических и прочих степенях, не особо значимо. Разве знание — это не то, чем можно обладать? Разве нет такого выражения как «интеллектуальная собственность»? Разве не являются внешние атрибуты образования просто указанием на принадлежность человека к группе, привилегированной хотя бы за счет того, что она обладает всеми гражданскими правами? Пусть русские ценят то, что принято понимать под образованием, несколько больше, чем чисто материальные ценности, но все же для них это внешнее, случайное свойство человека. Для русских важно то, что есть человек в себе и сам по себе, а не то, что у него есть, что он считает своим. Да, бывает такое владение, которое кажется неразрывно связанным с духом. Но — «не делай себе кумира и никакого изображения».

В Западной Европе, если нужно определить человека, говорят в первую очередь о «социологическом построении». Не только возраст и пол, но очень часто и «социальное положение» влияют на то, как человек обращается со своим ближним и чего ожидает в ответ. Социальное положение формируют три принципа, которые восходят к трем уже рассмотренным нами базовым характеристикам — собственности, профессии, и образованию. Даже при самом беглом взгляде на религиозные, национальные и расовые различия, которые занимают современных европейцев, видно, насколько для них важно, чтоб их собрат происходил из определенной культурно-исторически заданной группы. В великих демократических государствах Запада важными социальными силами остаются чувства, вызываемые привязкой к определенному социальному положению в старом, средневековом смысле этого слова, — с одной стороны, сословная гордость, с другой — покорное почтение. А для русского даже в эпоху крепостного права человек был в первую очередь человеком, а не рабом или господином, невзирая на то, что он получил по наследству — право повелевать или обязанность подчиняться (ср. схожие в этом отношении образы Платона Каратаева и князя Кутузова в «Войне и мире»). Для современного европейца человек изначально определен своим построением в социологическом плане, а для русского имеет значение только «индивидуальная вариативность». Поэтому русских людей отличает, кроме подчеркнутого безразличия к рангам и званиям, еще и стойкая нетерпимость к людям другого племени, другой расы и даже другого вероисповедания.

Мы дошли до места, где легко можно объяснить особый характер русской религиозности, который все отмечают, но никто не может определить. Метафизическое, абсолютное, сущность по ту сторону любых границ для русских начинается уже на уровне человека, собрата. Бог для русских по-человечески близок, потому что божественен их ближний, их собрат. Что такое догматы и теологические принципы, торжественность и церемонность культа по сравнению с русской религиозностью, которую питает исконный, но ежедневно обновляющийся, опыт? У русских христианство — это непосредственное, неотрефлексированное знание абсолютной природы человеческой «души». Их сочетание человека и бога вполне можно назвать языческим, потому что оно доевангельское, дохристианское. Человек и бог сближаются, переплетаются; неописуемое, невыразимое становится конкретным, реальным, досягаемым и близким — здесь, в человеке, в его душе. Всюду, куда ни глянь, тебя встречают давно известные тайны; земной шар полон внеземных существ. Обожествляя своих собратьев, русские и Христа превращают в благого, по-братски сочувствующего вождя и друга, который всегда пребывает со своим народом. Благочестие у русских — это культ человеческой глубины.

Интересно, что эта глубина выражается у русских словом «лицо». Многие русские мыслители (из недавних — Л.П. Карсавин) особо отмечали тот примечательный факт, что слово «персона», которым в Западной Европе называется личность, на латыни значит «маска», и только в русском языке это понятие выражено адекватно. В русском используется слово «лицо», и с ним же связано слово «личность», а слово «персона» кажется раздутым и бессмысленным. Человек в европейском понимании, как «персона» неповторим и незаменим, но может быть выражен опосредованно — например, через его описание или изображение, и самое главное — через его труды и заслуги, тогда как «лицо» совершенно невозможно опосредовать. С лицом можно встретиться только «лично», то есть «лицом к лицу, и живая личность проявляется только в непосредственном общении. В русском представлении, личность — это внешнее выражение человека, его внешний облик на уровне психики, а человек как таковой, самое главное в нем, остается неовнешненным и невыразимым. Другими словами, психофизическая индивидуальность, неразрывно связанная с внутренней сущностью человека, будет для русских только полупрозрачной оболочкой, которая одновременно раскрывает и укрывает то, что внутри. Чтобы разглядеть человека, нужно преодолеть не только материальные, но и психические покровы. И те, и другие — это только образ и подобие человека, но не истинное его лицо. Поэтому при оценке душевных качеств, как положительных, так и отрицательных, русские не опираются на традицию. При каждой новой встрече они с легкостью обнуляют шкалу как этических, так и эстетических ценностей. Материальные одеяния, каноны мужской и женской красоты, принятые определения добра и зла, всеми признанный талант или гениальность, способности, навыки — все кажется неправдой, если берется в отрыве от истинной человеческой сущности.

Конечно, западноевропейскому читателю хочется спросить: есть ли у русских чисто личные отношения, отличающиеся от человека к человеку? Разве в метафизическом единстве всего сущего не растворяются безвозвратно индивидуальные особенности? Может быть, русская «негативная этика» — это отрицание всего этического, нигилизм в сфере этики? Но это ошибочное представление, как показывает уже намеченное нами соотношение понятий «лицо» и «душа». Если «лицо», «личность» для русских означает не самого человека, а только внешнее проявление его истинной сущности, его души, то все внешнее в человеке прочитывается как внутреннее, все телесное одушевляется. Русские так глубоко всматриваются в своих собратьев, что видят каждого из них во всех деталях. Любой жест, любое проявление человеческой жизни становится сигналом, выражающим внутреннюю сущность. То, что снаружи и то, что внутри, связаны так же крепко, как цель и средство, как знак и означаемое, как вопрос и ответ. Уже поэтому для русского другой человек — это загадка, которую требуется разгадать, проблема, которая кажется неразрешимой. Русский возводит все проявления жизни своих ближних, так же, как и свои собственные, к единой сущности, поэтому для него и свое «Я», и любое «Ты» — это живой парадокс, целое, которое существует только потому, что его раздирают неустранимые противоречия. Понятно, что при таком подходе индивидуальность другого человека не исчезает, а становится только более заметной. Благодаря отрицанию признаков и рангов, внешних по отношению к человеку, и утверждению человеческой сущности, которую нельзя выразить при помощи понятий, можно рассмотреть индивида во всех подробностях и увидеть его характер как произведение искусства, которое полностью укоренено в чувственной, земной жизни. Сколько людей, столько индивидуальных, независимых типов.

Из этого следует одно заключение, важное для понимания отношений между русскими людьми: круг людей, которых объединяют эти отношения, у них не закрыт, не замкнут. Русские люди не общаются своими группами, а двигаются по извилистой траектории от души к душе, от индивидуальности к индивидуальности. Именно это обстоятельство сто лет назад дало толчок развитию общественной жизни в России. Органическая структура российского общества строится из клеток, каждая из которых одновременно и центр, и более или менее удаленная от центра периферия. Соответственно, и социальные круги все время переворачиваются, пересекаются, меняются. Структура межличностных отношений постоянно меняется под воздействием энергии жизни, которую излучают индивиды. Каждый из них одновременно начинает и завершает цепочку, связывающую индивида с индивидом, каждый имеет свою особую, соответствующую обстоятельствам судьбу, то есть каждый является воплощением некой сверхчеловеческой силы. Поэтому в России так просто и так опасно быть героем. Самый плохонький человек, самая обычная крестьянка, сознавая, что они подчинены принципу, который нельзя понять или выразить при помощи понятий, могут стать началом огромного народного движения, зерном, из которого вырастет легенда. Духовная мощь, связанная с человеком как таковым, может в любой точке народного организма вырваться на свободу и превратить целое поколение в фанатиков. Для русских человеческое — это демоническое, непредсказуемое, великое как в добром, так и в злом. «Святые преступнички» — называет Глеб Успенский своих соотечественников, а его современник и противник Достоевский говорит, что «сердца людей» — это «поле битвы», на котором бог с дьяволом борются за господство. Не только для русских святых или искусителей, но и для всех их учеников поле человеческих взаимоотношений — это новая, неизведанная страна, которую каждый раз нужно открывать заново, где каждый шаг влечет за собой огромные последствия. Говоря о русских, часто отмечают, что у «славян» нет силы воли. На самом деле, нерешительность и колебания, свойственные русским людям, происходят не сами по себе, а из-за того, что они думают, кому отдать свои тело и душу, какой цели посвятить все свои силы. Как только эта цель определена, как только воле придано направление, в русских просыпается такая страстная жажда действия, какую средний европеец может продемонстрировать только в самых исключительных случаях. Как правило, русского человека несет от одного полюса к другому — либо все, либо ничего.

На основании всех этих сущностных характеристик русского человека появляется искушение признать его крайним индивидуалистом и назначить его духовным противником американца, для которого главное единообразие. Однако противоположностью американца будет, скорее, житель британских островов, а не русский, чья страна распростерлась на два континента. Русскому, который всегда стремится избежать социальных ограничений, в западноевропейском изводе индивидуализма должна быть отвратительнее всего сковывающая неспособность относиться к чужой индивидуальности с тем же вниманием, что и к своей, и позволить другому добиваться своего счастья так, как ему удобно. Пусть русский знает, что его личный тембр уникален, но самая большая радость для него — это петь в общем хоре с другими, тоже индивидуально окрашенными голосами. Западноевропейский индивидуализм основан на центробежной силе, а русский — на центростремительной. Путь из России в Британию не проще, чем в Америку. Кстати, это соображение может пригодиться для понимания русского искусства, особенно драматического: настоящий герой на русской сцене — это «хор».

Итак, мы осуществили попытку построения идеального типа русского индивида, который в принципе соответствует общепринятым представлениям о русском народном характере. Теперь перейдем к вопросу об условиях реальной жизни, из которых мог развиться такой тип людей. Как правило, при обсуждении генетических взаимосвязей, помимо исторических предпосылок, учитывается характер ландшафта, «земли», которая определяет «людей». Речь идет не о том, что единое целое распадается на множество отдельных элементов, а что единичное выводится из целого. Главным для нас остается целостный индивид. И русская земля для нас представляет интерес только потому, что это естественная среда обитания русского человека. Проблема взаимоотношений русского человека и его земли оказывается частью интересующего нас вопроса: как русский индивид соотносит себя с пространством и временем, внутри которых он находится и на фоне которых строятся его отношения с собратьями? Другими словами, как связано принятое у русских отношение к «лицам» и их взаимодействие с пространством, которое наполнено «вещами»? Ответ на этот вопрос необходим для того, чтобы представить исследуемый нами идеальный тип как завершенную единицу и полностью изучить всю сфер непосредственных личных отношений.

Пространство и время, которые окружают людей, называются «природа». Как выражается своеобразие русского человека в его отношении к природе? Это надо выяснить в первую очередь. Из вышесказанного следует, что распространенное мнение, будто русский человек не испорчен культурой, живет в полном согласии с природой и растет соразмерно с ней, как природное существо, совершенно ошибочно. Отношения человека с природой не определяются в рамках противопоставления природы и культуры. Как мы уже пытались показать, пресловутое недружелюбие русских к культуре объясняется не дочеловеческими, а сверхчеловеческими факторами. Поэтому русского человека можно считать частью природы, природным человеком, только с точки зрения пантеистов, которые уравнивают тварный и божественный миры. Если занять чисто феноменологическую позицию, то придется признать, что русский человек, как минимум из-за характерной для него «близости к ближнему» в царстве природы будет чужаком или даже чужестранцем. Это доказывает множество чисто русских характеристик: русский не привязан к одному месту, с осторожностью относится к вещам, не умеет рассчитывать время, и не слушает собственное тело. Эти тесно взаимосвязанные черты стоит рассмотреть подробнее.

В первую очередь отметим, что русским свойственна любовь к странствиям. Дело не в том, что их влечет неизведанное, а в том, что их томит и сковывает рутина. Ими движет не жажда приключений, не фаустовская тяга к бесконечности, а только ненасытное желание познать людей. Примечательно, что русские про встречи с чужими говорят «в людях». Скрытая динамика, неутолимое беспокойство овладевает даже самым плохоньким мужиком, влечет его прочь из дома, далеко от родной земли. У Некрасова есть персонаж — набожный странник по имени Влас, кающийся грешник, для которого проезжая дорога стала путем к избавлению. Это точное изображение того, как русский человек соотносит себя с пространством. Русский герой не знает покоя. Даже в старых преданиях Илья Муромец тридцать лет сидит без движения, пока не приходят нищие, которые помогают ему подняться и пойти совершать подвиги. «Недостаточное чувство родины», «отсутствие оседлости», «неверность» — такие слова часто слышатся даже в России, но там их произносят люди, получившие «западное» образование. В традиционно русском сознании вольный бродяга называется «перекати-поле», ему «море по колено», у него «душа нараспашку». Русские — народ скитальцев, где босяков часто не отличить от святых паломников.

Так же, как к пространству, русские относятся к находящимся в нем вещам. В конце концов, люди цепляются за вещи и право ими обладать лишь потому, что так они находят замену родной земле и привычному ландшафту. Мещанин движимое имущество воспринимает как неотторжимую собственность, почти недвижимость, он и в чужой стране будет сидеть в своем кресле. А русский человек отвергает и тесноту своей родины, и еще большую тесноту дома со всей его обстановкой. Вещи для русских не важны сами по себе; они нужны только для того, чтобы ими пользоваться. Их потребляют, а не сохраняют. Пожалуй, единственное исключение — это живые вещи, то есть животные. Но их особое положение среди других предметов собственности объясняется лишь тем, что наивные хозяева очеловечивают их, а животные по собственной воле следуют за хозяевами в их странствиях. Лошадь крестьянина, конь степняка, собака охотника, и даже «мишка» из древней чащи — все это родственники, более или менее дальние. Русские воспринимают истории о животных как чистую правду (даже у Толстого есть персонажи-лошади — Холстомер и Фру-Фру, а у Чехова — собака Каштанка, душевные переживания которой не могут не вызвать сочувствия). За исключением этих спутников, русских не волнуют неодушевленные вещи. Если бы Волга не была «матушкой», подругой речников, то русские проплывали бы по главной артерии своей родины без всякого воодушевления. Они нищими приходят в этот мир, нищими из него уйдут, и, по их мнению, хорошо бы весь земной путь пройти в нищете. Это снова показывает, насколько мало значит для русских материальные блага и связанные с ними привилегии.

Пространство служит русским для движения, для отдаления. Движение происходит во времени; следовательно, время для русских тоже не является важной, внутренне обусловленной, составляющей жизни, а только вспомогательным средством. В этом — глубинная причина часто порицаемой «непунктуальности» русских. Человеческий порядок, подчиненный природному порядку вещей, нигде не проявлен настолько ярко, как в своем соотношении с космическими явлениями, которые существуют «для отделения дня от ночи, и для знамений, и времен, и дней, и годов». В отличие от цивилизованных западных людей русский человек не живет по естественному, природному распорядку. Он спорит со звездами, словно хочет вызвать их гнев. Ничто не кажется ему настолько узким, настолько мелочным, как расписание по часам. Вместо того, чтобы бережно обращаться со временем, как принято на Западе, он тратит время без оглядки, как будто вся вечность в его распоряжении. Возможно, русская вера в бессмертие — это не предпосылка, а следствие такого уникального поведения. Даже привязка к определенным срокам ущемляет русскую свободу, потому что время — и для русских деньги, а экономить время значит для них сохранить пару никчемных грошей. Русский не знает, что такое скука, и не заботится о том, как бы провести время. Ему важно справиться не со временем, а с горем, заботой, сомнениями, которые вдруг наступают и так же внезапно отступают. А разве не ждет и русских смерть, разве не отмерен и для них определенный срок жизни? Конечно. Но отношение русских к смерти — это высшее проявление их непобедимой страсти к жизни. Для русских смерть — это единственное, что в жизни кажется нереальным, что обязательно случится с человеком, и тем не менее ему чуждо. Храбрость русских, их готовность пожертвовать собой — это не презрение к смерти, а незнание о ней. Жизнь для русских равна вечности.

Это объясняет, почему у русских такие сложные отношения с собственным телом. Средство, помогающее жить, это еще не сама жизнь; непрочный сосуд, в котором хранится душа, — не постоянно свойственное ей место. Тело — это просто еще одна вещь, и поддерживать его в рабочем состоянии — это средство, но никак не самоцель. Русские транжирят свои жизненные силы так же, как отведенный им срок. Им ненавистна экономия, они требуют от тела и дают ему больше, чем оно может выдержать. В этом их пылкость, а точнее — незнание биологических границ. Святая аскеза и полная невоздержанность часто соединяются в одном и том же русском человеке. Расчетливость или бережливость, как в духовном, так и в материальном плане, становится для русских жалкой мелочностью. Щедрость у русских безгранична — она часто уничтожает их тело и душу. Русскому стыдно заботиться о своем здоровье, а пребывание в больнице равносильно тюремному заключению. Среди русских встречаются превосходные врачи, но из них получаются дурные пациенты. Если тело ближнего — это врата его души, то свое собственное тело для русского человека — необязательное дополнение, навязанный инструмент, даже несмотря на то, что этот инструмент используется, при помощи внутренних сил, для достижения высоких, духовных целей. Это достижение сопровождается болью и муками, на которые русские сами себя обрекают.

Те, кто смотрят со стороны, говорят об «извращенности» русских, о специфическом русском «мазохизме». Однако желание страдать у русских не имеет ничего общего с сексуальными извращениями. Русского человека боль привлекает не потому, что с нее начинается путаное движение к удовольствию, а потому что это самый короткий путь к преодолению причин и препятствий, исходящих не от души. Только тот, кто по собственной воле выбрал страдание, может познать свободу, освободить свою душу и даже, некоторым образом, уподобиться Христу. Тело используется как инструмент для очищения души, при котором победа над чувствами происходит самым чувственным образом — через страдание. При этом ищущий очищения не пренебрегает и чисто духовными путями к нему, такими как самоуничижение, презрение к почету, дружбе и любви. Следовательно, чувственное наслаждение не является для него целью. Даже в современной России можно найти святых в дохристианском смысле этого слова: святых мучеников и палачей для них. Ведь у этого очищения есть и оборотная сторона: в отношениях к другим невнимательность русского человека к телу порождает такие способы терзать людей, которые и не снились западному миру. И здесь русским помогает их отличительное внимание к индивидуальному. Они с удивительной точностью наносят удары по самым больным местам своих жертв, задевая как тело, так и душу. Русский палач в первую очередь психолог, и по сравнению с ним западный «садист» кажется почти безобидным. В русском человеке — и это самое жуткое — сочетаются мученик и палач. Россия — страна безграничных возможностей, так что здесь парадокс легко превращается в реальность. С одной стороны «негативная этика» смыкается с божественным, а с другой — с дьявольским.

2

Итак, мы рассмотрели русского человека в сфере непосредственных личных отношений. Теперь перейдем ко второму большому вопросу: как его отношения с самым близким кругом определяют его участие в базовых функциях социального организма, малой частью которого он является. Только при таком объективном подходе схема понятия индивида приобретет конкретные очертания. Только если продолжить исходящие от него линии связей в надличностную, то есть в социальную сферу, мы привяжем анонимного индивида к исторической реальности. Другими словами, нужно изучить ту культурную среду, которая называется Россией, и понять, насколько ее структура отражает те особенности, которые мы выше описали как сущностные черты русского индивида. От микроуровня мы перейдем на макроуровень, мир русского человека расширится до огромной России — и к тому же такой, что она, как сам индивид, не будет ни чисто старой, ни чисто новой. Напротив, мы отметим то общее, что характерно для России как до, так и после революции. Мы покажем, что только такая постановка вопроса, которая вроде бы исключает новейшую стадию развития российского народа как целого, сможет охватить также и эту последнюю фазу, тогда как попытка изобразить исключительно сегодняшнюю, большевистскую Россию приведет к искажению действительности — ведь в этом случае мы, с одной стороны, не узнаем старых фактов за новыми названиями, а с другой, не увидим, что старые понятия наполнены новым содержанием. Чтобы аккуратно вычленить последнюю ступень из долгого процесса развития, нужно знать закон этого развития. Чтобы верно представить своеобразие русского индивида во всей его полноте, нужно прежде узнать, как это своеобразие окрашивает неизменный функционал целостного социального организма. Только после того, как мы построим статическую картину социума, можно будет понять, как в ее жестких рамках происходит историческое движение, все подчиняющееся одному внутреннему закону.

На уровне статики русская культурная общность — это, прежде всего, государство. Если отталкиваться от русской государственности, будет легче всего описать культурно-организующую силу русского индивида в ее мельчайших действиях и проявлениях. Уже тот факт, что социальный материал в России — это не совокупность людей, которые держатся вместе за счет внешней связи, а сеть, связывающая человека с человеком, будет важен для понимания общего характера русского государства. Способность к расширению, которую это государство не теряет, несмотря на его уже гигантский размер, слаженность его провинций, таких разных в этнографическом плане, уникальная централизация власти, подчинившей себе две части света — все это покажется чудом, если не помнить о силах сцепления, благодаря которым человеческий материал в России соединяется неразрывно, молекула к молекуле. При взгляде извне население России кажется никак неорганизованным, но в его внутренней структуре заметны центростремительные силы, которые соединяют человека с человеком, деревню с деревней, области с областью, нигде не находят себе непреодолимых преград, протягиваются через любые границы, постоянно обновляются и не теряют интенсивности. Напрасно было бы искать в этой империи центр силы — его не существует. Но есть бесчисленное множество точек фокуса сил, которым нет дела до империи, как ей нет дела до них, даже несмотря на то, что они являются единственным источником ее величия и мощи. Из тесно связанных судеб частных людей вырастает в бурном море истории коралловый атолл, который выдержит страшные грозы. Россия открыта со всех сторон: одно лицо ее повернуто к Европе, другое — к Азии, и оба готовы проникнуть каждое в свою сторону, излиться и туда, и туда. Что такое политические или даже этнографические границы по сравнению с человеческим импульсом, который стремится ко всему человеческому без ограничений и для которого так притягательна тайна человеческого? Надо заметить, что именно по этой причине русские — самая послушная нация в смысле техники управления. Сила личных связей всегда обратно пропорциональна устойчивости надличных общественных формирований: чем интенсивнее личные отношения, тем ниже противостоящая им сила социальных структур, которые подчиняют себе индивида. Выше мы отметили, как мало в России придается значения любым надличностным факторам, таким как подданству, образованию, профессии и т.п. Неудивительно, что соответствующие этим факторам формы общественной организации в контексте жизни русского народа не развились в самостоятельные силы, которые могли бы конкурировать с государством. В России есть только государственная власть — и аморфное население, которое позволяет управлять и властвовать собой из одного-единственного центра, пусть даже это будет Петербург, расположенный на самой границе. Не то чтобы людям или народам были безразличны интересы общности, но им не хватает понимания, что можно заботиться о благосостоянии человека, даже не зная его лично. Если царь не желает править слепо, он должен быть самое меньшее полубогом, и русский человек остается с мыслью, что государство — это иррациональная, потусторонняя структура. Это представление, вообще-то вредное для государства, служило на пользу всем правителям России до сего дня.

Неизбежное следствие из этой ситуации состоит в том, что государственная власть в России всегда оторвана от почвы. Она не может пустить корни в народ, и это дает ей большую свободу действий, но при этом правители России, словно иностранцы, отчуждены от своей земли. Так было при царях, так и осталось при Центральной комиссии Коммунистической партии. Не «рабское сознание» русских, как полагают некоторые высоколобые европейцы, не невежество, не узость их взгляда виноваты в том, что русский человек легко становится орудием возвышающейся над ним государственной силы, а, как сказал бы Макс Шелер, «священная ирония», то есть абстрактное мышление и слепота в отношении людей. Из всех форм правления русскому была бы понятна только чистая демократия с как можно более полной децентрализацией. Но в этом случае правители должны были бы не отдавать приказы, а только давать советы. А для русских официальное звание, как любой другой титул или ранг, — это всего лишь «негативный атрибут» человека — и не только для тех русских, которые должны были бы такому человеку подчиняться, но и для самих чиновников. Вот вторая больная точка любой российской системы власти. «Иностранная» власть опирается на «автохтонный» чиновничий аппарат, но между ними не может быть доверия. У этой власти прогнили и вершина, и фундамент. Российскую империю раньше называли, как в видении Даниила, «колоссом на глиняных ногах». Но это неверное сравнение: колосс, то есть народ, стоял прочно и непоколебимо, а над ним, не зная покоя, не имея места опуститься, кружил двуглавый хищник, символ имперской власти. Также кажется нелепой идея, которую часто выдвигают сами русские (например, Владимир Соловьев), что самой подходящей формой правления для русского народа является теократия (то, что новые евразийцы называют «идеократией»). Русские в каждом своем ближнем видят образ бога; а значит, официальный представитель божественного им покажется узурпатором. Доказательство этому — отношение русских к церкви.

Мы уже описали своеобразие русской веры; понятно, что наши выводы можно применить, чтобы определить место церкви в русском культурном контексте. Чтобы пользоваться уважением и доверием народа, священник должен быть святым, а святому не нужны церковные звания, чтобы воздействовать на человеческие души. Выше мы уже отметили, что «старец» (фигура, известная европейцам прежде всего по «Братьям Карамазовым») — необязательно «старик», несмотря на буквальное значение слова. Его связь с церковью также необязательна — ему достаточно быть мудрым, набожным и добродетельным. Тогда к нему влекутся радостные толпы со всех городов и весей России — мужчины и женщины, взрослые и дети, бедные и богатые — все стекаются, чтобы услышать слово истины, излить ему свою печаль, обрести светлое утешение и, не в последнюю очередь, получить у него совет. Слово «совет» уже давно было важным — еще до последних событий в жизни советского народа. Старец, а не патриарх, окормляет русские души. Духовенство, поддерживаемое государством, служило у русских скорее мишенью для негромких насмешек, чем целью религиозного стремления. Но к зданиям церквей и их символам русские испытывают уважение, потому что им легче увидеть образ святости в неживых вещах, чем в людях, чьи притязания на святость основываются только на формальных положениях. У имперского орла было две головы, связанные в жизни и смерти, — царь и патриарх. Церковная структура со «Святейшим Синодом» во главе отражала строение светской власти с ее «Правительствующим Сенатом», и обе они не имели корней в народе — а в духовных делах этот народ трудно обмануть. Поэтому на русской земле так часто появляются и так хорошо растут религиозные сообщества, не связанные с церковью. Действительно, сектантство у русских было и есть в крови — ведь эта кровь несет память о многих веках огромных народных религиозных движений. Русские раскольники часто не имеют четкой организации, у них обычно не бывает какого-то общего текста, все, что их держит вместе — это устная традиция, поэтому их разновидности не поддаются объективному исследованию. В глубинах народного моря есть множество самых странных социальных образований, которые не всегда можно увидеть невооруженным глазом. Но что у всех них общее — это важный для России принцип построения на основе межличностных отношений. Как показал Макс Вебер, существенный признак секты — то, что принадлежность к ней определяется личным решением и склонностью. Из всего вышесказанного следует, что из всех возможностей расширить свои отношения, не ограничиваясь самым близким кругом, самая подходящая для русских — это присоединиться к секте.

Подвидом секты в России является партия. Это слово западное по своему происхождению, но явление, которое им называется, никак не связано с тем, что этот термин значит в Европе. Конечно, в России были политические партии западного толка, но неслучайно это были исключительно «западнические» группы, главной целью которых было переделать российскую империю по проверенной заграничной модели. Однако эти круги ни разу не сыграли какой-либо значительной роли. Остальные русские партии, несмотря на то что они так назывались и имели свои политические и экономические программы, были всего лишь инструментами «политики» в общепринятом смысле этого слова. Стоит отметить два следствия из этой ситуации. Во-первых, эти «партии» были тайными союзами, а иногда даже маленькими группами заговорщиков. Во-вторых, они толковали понятие «политика» настолько широко, что проще и точнее было бы назвать их цель «обновлением мира». Другими словами, эти партии не служили той политике, которую называют «искусством возможного», а стремились осуществить невозможное, сделать утопию былью. Ради этого служения они жертвовали личным счастьем, свободой, жизнью. Почитайте хотя бы «Записки революционера» Петра Кропоткина или недавно записанные «Воспоминания» Веры Николаевны Фигнер, чтобы представить себе атмосферу партийной жизни и т.н. «политики» в России: затхлый воздух катакомб, бессонные ночи, экстаз и мученичество. Не случайно, что именно этих сектантов от политики больше всего боялись власти, что именно они сразили Рим русских царей и патриархов. Все угрозы русскому правительству были связаны с ними, появлялись из подземных ходов, где таились эти экзальтированные заговорщики. Только они полностью сроднились с убеждениями народа и осознали, что призваны исполнить его древнюю волю. Только в них воплотился тот тип политической общности, о котором русский народ мечтал как об идеальной форме государства на этом свете.

Группы, собранные вокруг желания изменить государству. Если это идеал человеческого сожития, то, где же место правде и закону? Почти все русские мыслители, которые занимаются философией права, согласны, что в России нет понятия об автономии права, нет правового сознания, которое могло бы породить жизнеспособные социальные структуры. Это даже может быть правдой; нужно только помнить, что даже древние правовые системы признавали существование сил, которые с необходимостью подавляют право, и создавали для этого надправовые инстанции. Переход права в его противоположность (jus — injuria) — это обязательное следствие стремления организовать частные связи и личные отношения при помощи общих и общеобязательных норм. Этот переход будет тем более заметным, чем лучше члены конкретного правового существа распознают тонкие оттенки индивидуальности и самые неприметные детали жизни. Но про это обычно забывают, когда говорят о недоразвитости правового чувства о русских. Русский с русским общается «лицом к лицу» — так разве он будет доверять предписаниям, которые разработаны не конкретно для него или его собрата, а для людей вообще, для того, чтобы всех стричь под одну гребенку? Разве все семьи похожи друг на друга до мельчайших деталей? Разве десять рублей, которые безлошадный крестьянин должен деревенскому кулаку, этому крестьянскому барину, — то же самое, что десять рублей, которые тот платит за год своему конюшему? Разве каждый, кто убил человека, — убийца; каждый, кто самовольно взял принадлежащее другому, — вор? Разве ссылка в Сибирь для почтенного отца семьи — то же самое, что для полного сил юноши? Сколько таких вопросов, сомнений, упреков! Не права желают русские люди, но справедливости и истины. А эти два понятия, как сказал когда-то Михайловский, сочетаются в одном мощном слове: правда. Надо отдать должное Ленину: он отлично понимал, чего ждут люди, и именно поэтому назвал главную газету своей партии этим непереводимым русским словом.

Отметим еще одно соображение. Как известно, Еллинек называет право «этическим минимумом». Что же делать русским с этим минимумом, если все они — этические максималисты? Понятно, что проще жить в такой стране, где человеческие отношения развиваются по строго определенным законам, где каждый знает, что правильно, и действует в соответствии с этим знанием. Однако не стоит думать, будто негативная философия права, данная русским от природы, — это параллель русской этики, где во главе стоит человек. «Интуитивное право», которым русские обычно руководствуются, порождает несправедливость не реже, чем нормативное право. Но нигде, кроме России, так часто не смягчают строгость закона спонтанные проявления доброты и щедрости, не уничтожает его непреклонность внимание к индивиду. Все строгое и негибкое сразу кажется русским несправедливым, потому что оно не учитывает человека. Все безличное, то есть безличностное, кажется пораженным слепотой. Русские изначально настроены против государства, а создание законов и вынесение приговоров — функции официальных властных структур. Уже одно это подсказывает русским, что закон бесчеловечен. Кроме этого, право можно обвинить в несправедливости еще и потому, что любое угнетение, порабощение, любое распределение обязанностей и прав, которое не учитывает доброту или жалость, опирается на закон и толкование закона. Главный довод против права в России — экономика и порядок, который является ее основой.

Мы уже знаем, что русский человек — существо не экономическое. Иностранцы давно выделили эту черту. Фабрикант или помещик, особенно если он был западного происхождения, говорил, что русские всегда лентяи и бездельники. Казалось бы, запущенность русского хозяйства подтверждает это общее замечание. Но и здесь все не так просто. Даже если исключить внешние, объективные причины и обстоятельства, относительная безуспешность хозяйственной деятельности у русских объясняется целым рядом их сущностных черт, которые соединяются друг с другом и влияют друг на друга. Например, русские не ценят имущество, унаследованное или нажитое, не любят экономить, непостоянны в своих желаниях и резко их меняют, склонны к скитаниям, неуважительно относятся к своим хозяевам и, не в последнюю очередь, не готовы выполнять требования государства. Все эти и прочие черты, проявленные в «негативной этике» русских, способствуют тому, что их труд приносит не много пользы, и кажется, будто сами работники не хотят трудиться. При этом не стоит забывать, что русские получают радость от труда, если цель работы имеет этический характер. Крепостной крестьянин работает с ленцой, наемный работник ненадежен, торговец жульничает — но, если речь идет о помощи товарищу, русский тут же превращается в энергичного, способного, неутомимого собрата по труду. Поэтому на русском рынке труда появилось такое уникальное явление как артель, то есть отряд свободных рабочих, часто связанных только устной договоренностью. А среди земледельческих практик в России важно отметить «мир», деревенскую общину, которая опирается на те же идеи. Эти наблюдения помогают также прояснить своеобразие русских кустарных промыслов и ремесла вообще, постоянную текучку рабочих сил и особенно быстрое распространение потребительских обществ.

А как устроено в России производство духовного продукта? Как проявляется в этой области общественной жизни своеобразие русского индивида? Прежде чем отвечать на этот вопрос, нужно ввести некоторые ограничения. Речь идет не о том, чтобы отыскать черты уже описанного нами идеального типа русского человека в творческих личностях и их творениях. Их и так уже много раз упоминали как выразителей или толкователей русского духа, или по умолчанию считали таковыми. Наша единственная задача — установить, как природа единичного русского индивида определяет социальную роль духовного труда и его продуктов. Понятно, что социальная функция различных ветвей науки, техники, искусства будет очень разной в зависимости от контекста производства и потребления этих плодов духа. Систему соотношений, определяющую этот жизненный и культурный контекст, задает единичный индивид. Его своеобразие объясняет особую роль, отведенную этим областям производства в общей жизни русского народа.

Проще всего решить нашу задачу в сфере чисто теоретической науки. Давно уже замечено, что, хотя все виды умственного труда имеют почти одинаково долгую историю, точные науки в России, в отличие от «бесполезных» искусств, прежде всего художественной литературы, не заняли сильной самостоятельной позиции. В России так и не состоялся «век науки», хотя ему были открыты все пути со времен Петра Великого. Этот факт так и не получил должного объяснения, скорее всего, просто потому что так удобнее — иначе пришлось бы выводить ничто из ничего, то есть заниматься тавтологией. Но есть весьма известные исключения, которые постфактум изобличают лживость такого легкомысленного обобщения. Истинная причина сравнительно невеликого развития в России точных наук о природе лежит в другом — в этике. Русский человек повинуется практическому разуму, что делает для него трудным чисто теоретическое понимание вещей. Даже самые одаренные российские ученые часто откладывали объективные исследования и переходили к практическим вопросам. Достоевский в принципе справедливо упрекает в своем «Дневнике» русских исследователей в том, что они хотят из дарвиновской теории происхождения видов вывести необходимость всеобщего братства, из учения, которое гласит, что человек произошел от обезьяны, — неизбежность социализма. Удивительный ход мысли, но вполне понятный, если вспомнить, что любой нормальный русский человек, будь он безграмотный или будь он великий ученый, одержим идеей постоянного совершенствования форм совместной жизни людей. Есть и еще один фактор: негативное отношение русских к техническому прогрессу. На Западе результаты научного познания быстро перехватываются техниками и теряют свою ценность, так что теоретическая наука обязана двигаться дальше, а в России техника препятствует развитию науки. Дерево дает невкусные плоды, поэтому его срубают. Нелюбовь к технике лежит глубоко в природе русских — она объясняется еще и отторжением любых исследований, не связанных с этикой. Разве абсолютно вся техника не подчиняется принципу наименьшего усилия? Разве конечная цель технического прогресса — не экономия времени? Разве это не самое верное средство уничтожить окружающую человека атмосферу вечности, и живое существо превратить, как часто говорят, в «винтик», в тело, лишенное души? Так русские думали испокон веков. Еще до Толстого они были толстовцами. Да, сейчас в России работает железная дорога, дымят фабричные трубы, высятся многоэтажные дома, но это все результаты предпринятых властью усилий, продукты военной промышленности государства, плоды чуждого, иногда даже враждебного народу политического курса, которого придерживается правительство.

В народе, в тесной связи с его жизнью, развивается искусство духовного созидания, действующая сила которого — воображение, а предмет — конкретный человек со своим именем. Это искусство, обращенное к человеческим делам и отношениям между людьми. Иерархия искусств и принцип их классификации складываются в России так, что самый важный критерий здесь — человек. Влиятельнее других искусств и роднее всего народу художественная литература, ее догоняют театр и музыка, а дальше с большим отставанием следуют изобразительные искусства. Судьба человеческая — вот что русских больше всего волнует и поражает, пусть даже речь идет о вымышленных персонажах. А ведь ни одно искусство не показывает динамику человеческой жизни и напряженность отношений между людьми так выпукло, как искусство слова. Поэтому оно занимает главное место в русской духовной жизни; и великие, и малые склоняются перед его авторитетом. Уже при Александре I художественная литература стала превращаться в отдельное государство в государстве: Николай I соперничал с Пушкиным и Лермонтовым, Александр II — с Тургеневым и Герценом, Александр III и Николай II — с Толстым, и так до наших дней. Вспомним, как большевистская Центральная комиссия то препиралась с Блоком и Есениным, то вынужденно заключала с ними союз. А кроме того, что поэты обладают властью, господство литературы заметно по тому, какое влияние на русские души оказывают ее персонажи. Не будет преувеличением сказать, что в России самые известные имена принадлежат тем, кого никогда не существовало в реальности. Для миллионов людей они стали общими друзьями и знакомыми; с их помощью можно стать своим в незнакомой компании. Знание литературных текстов обязательно для любого русского человека, если он только умеет читать, неважно, чем он занимается и какое у него положение в обществе. Эту обязанность он принимает самостоятельно и добровольно. Поэтому книга в России — res nullius; она не имеет хозяина, как воздух и солнечный свет. Это подразумевает, в том числе, что книга и ее автор сознают свою высокую миссию: автор не ставит себя выше своих собратьев, а книга исполнена духом правды, истинной справедливости, то есть истины, которую провозглашает справедливый. С некоторыми отличиями это характерно и для актеров, для композиторов и певцов, для художников и скульпторов. Искусство скульптуры, которое в лучшем случае отражает только высшую точку человеческой судьбы, и то обычно в отрыве от общего контекста, для русских находится уже на самой границе мира искусств. Архитектура, например, вообще исключена из этого мира: она служит либо божественному (если строится церковь), либо бесовскому (если речь идет о дворцах и правительственных зданиях); в остальном это просто техника. Для русских только этика оправдывает эстетику.

По этому же принципу, с учетом превосходства внутреннего человека над внешним, души над психической и физической формами ее проявления, строится в России вся система образования и воспитания, особенно домашнего воспитания и семейной жизни вообще. Государство и церковь, представленные каждое своими партиями, предъявляли и предъявляют к воспитанию совсем другие требования. Светской и духовной власти нужны послушные подданные и полезные ремесленники. Однако своеобразие русского человека непобедимо; из-за него рушатся все планы самодержавных воспитателей. Например, как мы заметили выше, возрастные рамки кажутся такими строгими — а русский человек их легко стирает. Уже это делает невозможным сохранение иерархии в школе или дома. Молодежь бунтует, люди постарше и старики чувствуют себя не вправе ее останавливать. Кроме того, русским не нравится идея, что образование должно быть сосредоточено на получении знаний в какой-то определенной сфере. Поэтому школа в России похожа на поле битвы, где инициатива всегда в руках воинственного юношества. Учителя вечно должны бороться с беспорядками, потому что право на революцию едва ли не прямым текстом зафиксировано в неписаной русской конституции. Поэтому и результаты работы в школе обычно не самые хорошие. Как правило, русская молодежь учится сама по себе. Все русские ученые большую и лучшую часть своих знаний приобрели самостоятельно. Русский человек познает прелести академической свободы уже в народной школе или даже раньше, в детской. Строптивость молодого поколения поддерживается еще за счет того, что даже в семье царит анархия. В доме есть хозяин, но хозяйка подобна ему по силе — они стоят лицом к лицу. В России так и не осуществилось лежащее на женщине проклятие, и потому семейная жизнь стала здесь одной из самых сложных, почти неразрешимых проблем. Как в самой малой ячейке общества, так и на самом масштабном уровне не прекращается развитие, все время что-то меняется. Россия — страна неистощимой уникальности, удивительных возможностей.

Розанов, один из самых проницательных российских мыслителей, с непревзойденной точностью подметил разницу между мужским и женским. Мужское начало — это жесткость, ориентированность на цель, концентрация, в общем — форма; а женское — мягкость, гибкость, постоянное движение без всяких ограничений, одним словом — содержание. Если выбирать, какое из этих базовых начал ярче представлено в русском человеке и в культуре, которая отражает его своеобразие, то ни чисто мужское, ни чисто женское не будет ответом. Правильно будет сказать, что русский — андрогин.

3

Разве могут такой народ и такая страна иметь историю, не говоря уже о том, чтобы быть активными ее субъектами? Это вопрос напрашивается с учетом всего, что мы рассмотрели выше, и угрожает сделать все наши попытки теоретического построения бессмысленными. Ведь социальная типология, как говорилось во введении, невозможна без максимального приближения к фактам, которые всегда можно поверить, к историческому опыту. Исторические факты можно рассматривать как формы выражения индивидуального своеобразия, только если оно действительно участвует в историческом процессе. Русский индивид вызывает в этом отношении сомнения — но это не значит, что ему не присуще своеобразие как таковое. Хроническое неучастие в истории может рассматриваться как характерная и важная черта. Под вопросом, поскольку ее становится невозможно поверить, оказывается теоретическая значимость построения идеального типа. Говоря точнее, если идеальный тип не проверяется непреложным историческим опытом, он может обладать только эстетической ценностью, как произведение искусства, а во всех остальных отношениях он будет бесполезен. Поэтому все, что говорилось выше, будет внутренне оправданно, только если найдется положительный ответ на третий из трех больших вопросов, на которые в самом начале нашего исследования распалась проблема русского индивида.

Участие русских в истории кажется сомнительным потому, что только народ, который как-то сознает свою задачу в истории, может активно вмешиваться в ее ход. Если какая-то общность не имеет надличностной, объективированной цели, которую признают все ее члены, она может быть только объектом, но ни в коем случае не субъектом исторических событий. Данные выше характеристики русского индивида только усугубляют наши сомнения. Русские недолюбливают государство, право, экономику, все над— и безличностное; они непостоянны, не умеют планировать и не обращают внимания на время, постоянно руководствуются эмоциями — кажется, они могут быть лишь игрушкой в чужих руках, инструментом чужих целей. Часто можно услышать, что если у России вообще есть история, то это лишь история ее правителей, иностранных господ, захвативших над ней власть. Параллельно этой официальной истории, совершенно без связи с ней, а иногда — как полная ее противоположность, развивается русская «частная история» (Койген), которую нельзя обобщить, проследить или разделить на четкие периоды. Короче говоря, кажется, что пока русский народ сохраняет свое своеобразие, он вынужден оставаться без истории, как и другие примитивные народы. Неужели это так? Ниже мы покажем, что такие рассуждения исходят из неверных предпосылок и неправильного понимания внутренней сущности русского человека. Он нам предстанет с новой стороны — в ярком свете исторического факта.

Что будет основным процессом всей т.н. официальной русской истории? Конечно, это территориальное расширение российской империи, в жертву которому приносится все остальное, это неудержимое стремление к новым границам. Разве этот длительный процесс объясняется исключительно тем, что русские правители одержимы жаждой власти и завоеваний? С этим нельзя согласиться, если знать русский народ и те тайные силы, которые способствуют возникновению и расширению империи, которые ведут ее в кровавый бой. Гораздо ближе к правде будет сказать, что здесь мы видим проявление русского «народного империализма». Человек из народа, былинный Микула Селянинович, ниспровергает государства и границы. От других государственных образований подобного масштаба, например, древнего Рима или британской империи нового времени, российскую империю отличает в первую очередь территориальная связанность. От Белого моря до Черного, от Тихого океана до берегов Атлантического — все ее земли составляют один целостный массив. Разве могло бы такое огромное государство возникнуть без действия центростремительных сил, о которых мы говорили выше, фокусом которых оказался единичный русский индивид? Очевидно, гигантская работа по построению русской империи, которая веками наращивала новые земли вокруг древнего центра, пока не покорила себе шестую часть суши, предполагает совершенно определенный тип человека, а именно, такого, как русский индивид — с почти нечеловеческим терпением, готовый в любую минуту отказаться от всего привычного, не думающий о времени и не знающий меры. Кроме того, для такой работы потребуется еще типично русское отсутствие предрассудков по отношению к любому индивидуальному человеку. Именно это обеспечивает связь между русским и нерусскими народами внутри империи — ведь русский никогда не ощущает себя частью господствующей нации, даже если он занимает официальный пост. В результате народы смешиваются, люди с легкостью переходят из племени в племя, они становятся одной семьей в буквальном, биологическом смысле этого слова. Поэтому моральные достижения русской культуры быстро распространились среди самых разных народов.

Если в империи происходит биологическое соединение племен, то внутри русского народа по тем же причинам сближаются сословия. Русские от природы демократичны. Принадлежность к определенному сословию для них — только еще один «негативный атрибут», то есть определение, подлежащее отрицанию. Это подтверждают исторические факты, в первую очередь факты семейной истории. По лицу русского человека обычно нельзя сказать, из каких конкретно кругов он родом. Потомственный дворянин граф Толстой даже в парадной форме похож на крестьянина, и наоборот, в русских деревнях можно встретить много благородных лиц. Конечно, правительство пыталось развести разные сословия, как и разные народы, но они всегда снова сближались благодаря силе русской человечности. Ни чиновничья карьера, ни одаренность, ни образование сами по себе не помогали русским подняться с самого дна народной жизни к почету и власти. Им всегда способствовали чисто личные, необъективные причины — возникающее в глубине человеческой души признание их братской сущности. Самый яркий пример этой демократичности русских, порожденной неявным признанием общечеловеческих прав, — это случай Распутина, который из сибирской деревни одним прыжком перескочил в тайные царские покои. Говорит ли это о склонности русских к мистике? Возможно, если «негативную этику» огульно приравнять к мистике, как часто происходит с «негативной теологией». Но в таком случае невозможно будет понять, почему даже русский двор, который больше чем на половину состоял из иностранцев — что важно, приехавших из рациональной Западной Европы, — тоже заразился этой «мистикой». Приходится признать, что есть общий закон, объясняющий своеобразие человека в России. Возможно, вся русская история насквозь мистическая.

Но будет ли «народного империализма» и «мистической», бесформенной демократичности достаточно, чтобы заполнить пропасть между властью и народом, чтобы сплавить в общей истории ее целеполагание и его неосознанную целеустремленность? Сможет ли народ распространить свое своеобразие на исторический процесс в целом? Другими словами, может ли волевое стремление типичного русского индивида стать решающей силой, определяющей общую волю народа? Только ответ на этот вопрос поможет нам решить проблему участия русских в истории. Ключом к ответу будет всем известный исторический факт — возникновение социальной группы, настолько русской по своей природе, что даже на Западе она известна под своим русским названием: «интеллигенция». Определить это понятие непросто. В России уже появилось немало книг, которые пытаются установить, в чем внутренний смысл интеллигенции. Есть и многотомные труды, которые описывают ее историю — например, книги Иванова-Разумника, Овсянико-Куликовского и других. Причина трудностей, которые мешают дать четкое определение, — в том, что интеллигенция, как и все исконно русские образования, бесформенна. У этой группы нет четких критериев принадлежности. Конечно, легко положиться на этимологию и заявить, что интеллигенция — это совокупность образованных людей. Однако в России можно быть «настоящим интеллигентом», не умея читать и писать, если только — и вот она разгадка — человек сознает требования «негативной этики», размышлял о них и отвечает им. Кроме того, чтобы стать частью интеллигенции, нужно быть верным народному характеру и признавать этот характер, самое русское, что есть на свете, лучшим видом человечности. Хотя слово «интеллигенция» довольно новое — оно возникло в девятнадцатом веке, и породил его мало чем прославившийся Боборыкин — русские находят это явление в любое время и у всех народов. Даже древнееврейских пророков русские (П. Л. Лавров) называют типичными интеллигентами. Неудивительно, что интеллигенции придается такое значение. Только благодаря этому воплощению национального сознания сочетаются народ и правительство — и за счет него же они отделены друг от друга. Интеллигенция указывает им обоим путь, выражает чаяния их обоих, обоих критикует. Понятно, что, с учетом русского своеобразия, носителем которого сознает себя интеллигенция, ее критика направлена в первую очередь против государственной власти, а выражение интересов происходит, с одной стороны, для того, чтобы надавить на правительство, а с другой — чтобы уронить авторитет власти в народе. Так у народа появился мощный инструмент, при помощи которого можно вершить историю. Он настолько сросся с внутренними желаниями народа, что только в очень давние времена можно найти второе такое сплетения общественной воли и общественного интеллекта.

В этих обстоятельствах, в русской истории естественным образом стали преобладать социально-этические устремления, а сама она превратилась отчасти в историю духа, отчасти в историю революций. От Радищева и Пушкина до Блока и Белого — вся история русской культуры представляет собой главу из истории борьбы с политическим и социальным угнетением. Или наоборот — история этой борьбы есть глава в истории развития и реализации социально-этических идей. Политика государства, как внешняя, так и внутренняя, тоже постепенно становится следствием действий русской интеллигенции, реализующей народную волю, или реакцией на них. Через двадцать лет после восстания декабристов (1825 г.) исконно русские стремления получают иностранное имя: «социализм». Так стало называться движение, силу которого признали и его сторонники, и самые ярые его противники — то явно, то молча. Тогда же Бакунин, потомок старого дворянского рода, князь Кропоткин и граф Толстой создали русско-европейско-американский анархизм. Женщины соревнуются с мужчинами в том, кто примет больше мучений. Темп русской истории все ускоряется: в каждом десятилетии появляются новые герои. Едва разнесся слух о «шестидесятниках», как их уже вытесняют «семидесятники», а тех уже выталкивает со сцены следующее поколение. Здесь не имеют значения ни пол, ни возраст. «Партии», программы, лозунги, вожди, враги — все меняется; постоянным остается только одно: стремление изменить все целиком, устроить мировую революцию, спасти весь мир сразу.

Интеллигенция выражает народную волю и делает это осознанно. К сожалению, как любое осознание неосознанного, это обречено на провал. Народ стал предметом собственной мысли, раскололся на волю и интеллигенцию. Следовательно, «интеллигентная» часть оказалась отчуждена от народа. Интеллигенция перестала быть выражением присущей народу разумной воли и решила, что у нее есть право перестраивать и образовывать народ, следуя абстрактным моделям. Раскол между неосознанной народной жизнью и ее осознанным выражением появился много веков назад — его можно обнаружить уже во время Петра Великого, прямо в его личности. Петр I был одновременно царем, интеллигентом и человеком из народа. В нем воплотились все противоречия и конфликты будущей России. Петра обычно считают отцом русского западничества, то есть духовного течения, в котором подражание западной цивилизации считалось единственной достойной целью развития России. Сейчас уже понятно, что русские западники, именно потому, что они видели духовный идеал вне России, потому что они восторгались Европой и порицали все русское, выражали национальные русские устремления. Ведь, как мы уже показали, национальное определение для русских — тоже «негативный атрибут». Тем не менее — или, скорее, именно по этой причине — западничество так взволновало Россию. Оно стало самым ярким выражением раскола между интеллигенцией и волей. Его непосредственное продолжение — это русский марксизм; его самый заметный плод — большевизм.

Чтобы правильно описать, что происходит с индивидом в новой, большевистской России, нужно сопоставить теорию и практику большевизма с основными установками русского человека во всех сферах его жизни. Все, что относится к индивиду, мы уже рассмотрели; теперь осталось только большевизм как мировоззрение и культурно-политическую программу соотнести с тем, что ему противостоит — русскими людьми и их своеобразием. Короче говоря, вопрос таков: как соотносится большевизм с описанным нами идеальным типом русского человека и какие следствия можно вывести из этого сопоставления, с одной стороны, для большевистской действительности, а с другой — для понимания жизнедеятельности индивида в сегодняшней России? Ответ можно сформулировать тоже коротко. Большевики — порождение западнической интеллигенции; следовательно, они досконально понимают русское своеобразие и стремятся при помощи этого своеобразия переделать и перемолоть его же. Благодаря абсолютному пониманию русского своеобразия большевики смогли поднять в России знамя мировой революции и призвать весь народ целиком к борьбе с политическим и социальным угнетением. А когда народ дал им власть, большевики тут же принялись «возвышать» народный характер на западный манер, то есть переучивать народ по готовым абстрактным схемам, взятым из чужой культуры. Большевизм — это плоть от плоти народа и одновременно его противоположность. Большевики переворачивают народ с ног на голову, или, говоря точнее, убеждают народ, что он сам этого хочет. Русский человек не любит государство? Хорошо! Но что если это государство — «республика рабочих и крестьян»? Если его органы — это «советы»? Если все нации, проживающие в его границах, получают «право на самоопределение»? Русский человек не любит экономику? Ну ладно! А что, если все народное хозяйство будет одной «коммуной», а все трудящиеся войдут в одно сообщество рабочих, одну «артель»? Русский человек не будет преклоняться перед героями? Понятно! А если сделать этих героев «мучениками»? Русский человек не признает различий между сословиями? Ну еще бы! А если пролетарское сословие назвать «авангардом мировой революции»? Так в русское сознание постепенно внедряются основные понятия и предпосылки европейско-американской цивилизации: государство и право, экономика и техника, специализация, планирование времени — словом, все, что превращает индивида в абстрактное, четко определенное понятие, а отношения между людьми заключает в жесткие рамки. В этой статье мы не сможем подробнее изучить этот процесс и его теоретические обоснования. В заключение рассмотрим лишь такой вопрос: как складывается жизнь русского индивида при интенсивной европеизации, проводимой чисто русскими средствами?

Конечно, этот вопрос выходит за рамки исторических фактов. Однако мы можем построить гипотезу на достаточно прочных основаниях. Понятно, что русский человек в России сейчас испытывает огромное давление. Но это напряженное отношение между властью и народной общностью пока не производит заметной реакции. Однако множатся признаки того, что поколение двадцатых годов двадцатого века, как и все предыдущие, не станет конечной точкой развития. Скоро своеобразие русского индивида прорвется даже в те сферы, которые сейчас служат главной опорой власти и которые она особенно тщательно охраняет. В первую очередь это будет молодежная организация большевиков, т. н. «Комсомол». Сущность русского человека задает непобедимый ритм русской истории. Кроме того, с петровских времен известно, что русские способны в любом количестве усвоить то, чем их насильно кормят. Со временем русский народ переработает американские устремления какого-нибудь Ленина, как он уже перестроил под себя куда более умеренные европейские стремления Петра Великого. Вот только спешить у русских не принято.

Примечания:

[1] А.З. Штейнберг. Литературный архипелаг. Вступительная статья, составление текста и комментарии Н. Портновой и В. Хазана. НЛО. М. С. 162.

[2] А.З Штейнберг. О еврейском национальном характере. Подготовка текста Н. Портнова. Исследования по истории русской мысли [14]. Ежегодник за 2018 год. М: Модест Колеров. 2018. Источник: Central Archives for the History of the Jewish People. P. 159. Box VII.

Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Аарон Штейнберг: Индивид в старой и новой России. Публикация и предисловие Нелли Портновой

  1. Aharon L

    Материал обещал какой-то содержательный анализ. К тому же мне хотелось найти наконец нечто содержательное у Аарона Штейнберга. Все-таки он перевел 10 томов Дубнова на немецкий, а это труд немалый. К тому же публикатор предваряет ожидание: «Исследование Штейнберга развернутое и логичное. В обширном введении строится структура русского Индивида, логика его характера, отношения с обществом, страной и временем.»
    Однако, random sampling, т.е. несколько случайно выбранных фрагментов этого не подтвердили. Изложение безликое, декларативное, лишенное аргументации. Наиболее сложное строится по схеме «пример — вывод», как этот:
    «Если в империи происходит биологическое соединение племен, то внутри русского народа по тем же причинам сближаются сословия. Русские от природы демократичны. Принадлежность к определенному сословию для них — только еще один «негативный атрибут», то есть определение, подлежащее отрицанию. Это подтверждают исторические факты, в первую очередь факты семейной истории. По лицу русского человека обычно нельзя сказать, из каких конкретно кругов он родом. Потомственный дворянин граф Толстой даже в парадной форме похож на крестьянина, и наоборот, в русских деревнях можно встретить много благородных лиц. Конечно, правительство пыталось развести разные сословия, как и разные народы, но они всегда снова сближались благодаря силе русской человечности. Ни чиновничья карьера, ни одаренность, ни образование сами по себе не помогали русским подняться с самого дна народной жизни к почету и власти. Им всегда способствовали чисто личные, необъективные причины — возникающее в глубине человеческой души признание их братской сущности. Самый яркий пример этой демократичности русских, порожденной неявным признанием общечеловеческих прав, — это случай Распутина, который из сибирской деревни одним прыжком перескочил в тайные царские покои. Говорит ли это о склонности русских к мистике? Возможно, если «негативную этику» огульно приравнять к мистике, как часто происходит с «негативной теологией». Но в таком случае невозможно будет понять, почему даже русский двор, который больше чем на половину состоял из иностранцев — что важно, приехавших из рациональной Западной Европы, — тоже заразился этой «мистикой». Приходится признать, что есть общий закон, объясняющий своеобразие человека в России. Возможно, вся русская история насквозь мистическая.»
    Разбирать этот фрагмент скучно. Ну какое-такое «биологическое соединение племен», что такое «демократичность», что за «благородные лица» обнаружил автор в русских деревнях, и в какой части России…??? При этом Ломоносов, екатерининские «графы», Меньшиков при Петре, выдающиеся художники, купцы и промышленники автором не замечены, не возражают тезису «Ни чиновничья карьера, ни одаренность, ни образование сами по себе не помогали русским подняться с самого дна народной жизни к почету и власти».
    «Индивид в старой и новой России» без истории, статистики, этнографии, описания быта… Уж таких-то простых подробностей и в те времена хватало. Словно он первый, кто пишет о русских. А как же Адам Олеарий, де Кюстин и множество других хроник и описаний иностранцев, как же Бестужев-Рюмин, Радищев, наконец, русские историки от Карамзина до Ключевского.
    Одним словом, я так и не увидел причин, зачем это сочинение 1928 года(!) было воспроизведено через сто лет полного и заслуженного забвения. Оно не зря ушло в небытие, как огромное количество других.
    А вот Олеария было бы интересно прочесть для понимания русского индивида. Хотя бы такое:
    «На всем нашем пути мы нигде не видали большей толпы детей лет от 4 до 7, как здесь, в Ладоге. Когда некоторые из нас ходили гулять, эти дети толпами шли позади и кричали, не желаем ли мы купить красной ягоды, которую они звали “малина” и которая в большом количестве растет во всей России. Они давали за копейку полную шляпу, и, когда мы расположились для еды на зеленом холме, человек с пятьдесят стали кругом нас. Все, и девочки и мальчики, были со стриженными волосами, с локонами, свешивавшимися с обеих сторон, и в длинных рубахах, так что нельзя было отличить мальчиков от девочек.»

Добавить комментарий для Aharon L Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.