©Альманах "Еврейская Старина"
    года

Loading

Вольная студенческая жизнь неожиданно прерывается: Бруно забирают на краткосрочные курсы военной подготовки. Он с товарищами оказывается в военном училище. Верный себе, проводит там поэтический вечер. При этом умудряется оскорбить сержанта и произнести что-то неблагозвучное при жене начальника. Военные — народ несентиментальный, Бруно сажают в карцер и выпускают только через два месяца. Впоследствии он будет подавать этот эпизод как факт притеснения его властями.

Самуил Кур

ТРИ ЖИЗНИ И ОДНА СМЕРТЬ БРУНО ЯСЕНСКОГО

Есть имена, которые в свое время гремели, были у всех на слуху, пока не добирался до них очередной смерч Истории. Одно из таких имен — Бруно Ясенский.

Он появился на свет 17 июля 1901 года в центре Европы — на польской окраине тогдашней России. Он закончил свои дни 17 сентября 1938 года в Москве — столице СССР. Между этими двумя датами — жизнь. Короткая и яркая, как вспышка молнии.

Помню, как оглушила меня и всколыхнула его книга «Я жгу Париж», прочитанная давным-давно, в студенческие годы. Об авторе почти ничего не говорилось, и это интриговало. Захотелось заглянуть в его судьбу — наверное, тоже необычную, узнать, что скрыто за пестрой завесой цветистых мыслей и буйной фантазии. Такое понятное желание — увидеть, угадать, осмыслить — сохранилось до сих пор, хотя теперь я знаю о нём несравнимо больше, чем тогда…

Климóнтув

Брун Ясенский

Брун Ясенский

Молодость берет свое — новоиспеченный доктор влюбляется. Мария, его избранница, отвечает взаимностью. Казалось бы, счастье уже на пороге. Но когда сердце делает свой выбор, оно не заглядывает в паспорт. Евфемия Мария Модзелевская — из рода известных шляхтичей. И, разумеется, католичка.

Незримой каменной стеной встает между влюбленными религиозный барьер. Разрушить? Не получится, да и сломаешь свое будущее. Наиболее реальный вариант — кому-то из двоих перейти на другую сторону. Мужчина понимает, насколько трудно решиться на это женщине. И Яков Зисман принимает крещение, слегка исправив имя — на Якуб. Он становится христианином — правда, не католиком, а протестантом — евангелистом.

В 1892 году молодожены приезжают в небольшой городишко, где нужен лекарь-универсал. Собственно, Климонтув — уже не город, но всё еще в тихой дреме вспоминает свою славную историю. Когда-то, в 16 веке, он действительно имел магдебургское право с разрешением проводить три ярмарки в год и два больших базара в неделю. Потом извилистые торговые пути отклонились в сторону, Климонтув захандрил, и к концу 19 века в нём жило около шести тысяч человек. Чете Зисманов здесь понравилось всё — дома, люди, старинный костел, окружающие холмы. Уютный городок стал их пристанищем на всю жизнь.

Тут надо заметить, что польские шляхтичи бывали разные. У одних угодья и усадьбы, у других — ветвистая родословная и шиш в кармане. Нетрудно догадаться, что Мария принадлежала ко второй категории. Ее муж был таким же, как она, богачом. Зато он владел профессией, которая могла бы приносить зримый доход. О том, как это выглядело на самом деле, сохранились воспоминания климонтувских жителей.

Бедняков лечил бесплатно. Когда в хате поселялась беспросветная нужда, больной после визита Зисмана мог еще обнаружить под подушкой несколько денежных купюр. Тем, у кого не было средств на лекарства, выписывал какие-то особые рецепты — по ним медикаменты отпускали без оплаты. А потом доктор возмещал аптекарю убытки, возвращая ему деньги — свои, кровные. К больным выезжал в любое время, в любую погоду.

Мария иногда ворчала: твоя благотворительность сказывается на семейном бюджете. Якуб твердо обещал: больше такое не повторится. И он, и она знали — это всего лишь символический жест, фигура речи. А завтра снова всё будет по-прежнему.

Доктор разбудил полусонную жизнь городка, отдавая всё свободное время общественным заботам. Благодаря ему, климонтувцы обзавелись отделением банка, кассой взаимопомощи, новой школой, библиотекой. Он занялся сиротами, определяя их в семьи горожан.

И, конечно, в докторской квартире звучали детские голоса. Ежи появился в 1895-м, Ирена — в 1897-м. А 17 июля 1901 года родился второй мальчик. 21 июля, в 6 часов вечера, в присутствии свидетелей он был крещен местным ксендзом, и было дано ему имя Виктор.

Как видим, все имена — польские. В семье не было ничего еврейского — ни языка, ни духа, ни традиций. И все-таки, это была Польша — родители не забывали ни на минуту, где они живут. И чтобы уберечь детей от антисемитизма, они предприняли нестандартный шаг — решили сменить им фамилию.

Из книги записей актов гражданского состояния г. Климонтува: «Виктор Зисман постановлением Казенной палаты на заседании, состоявшемся 25 сентября 1908 года (номер дела 27157 от 26 сентября 1908 года) признан усыновленным Иваном Людвиковичем Ясенским и его женой Анелей Адамовной. Ему дана фамилия Ясенский».

Родители Бруно

Родители Бруно

Да, это была единственно возможная законная процедура для обретения новой фамилии. Отец и мать лишались родительских прав и давали согласие на усыновление их ребенка. Надо ли говорить, что после этого акта по сути ничего не изменилось? Дети остались у родных мамы и папы. Только теперь они были Ясенские. Более того — по сведениям некоторых родственников, Ивана Людвиковича вообще в природе не существовало, равно как и его жены. Но дело было сделано, а фамилия получилась вполне приличная, со шляхетской подкладкой.

Качество образования в Климонтуве и вокруг него не устраивало Якуба и Марию. И когда наступил черед Виктору идти в школу, родители отвезли его в Варшаву и определили в только что открывшуюся гимназию имени Николая Рея. Вскоре и преподаватели, и ученики стали свидетелями несомненных способностей мальчика к сочинительству. Сначала он основал небольшую классную газетку, а потом подрос и стал выпускать рукописный журнальчик Sztubak (устаревшее слово; когда-то так звали гимназистов). Состоял «Штубак» полностью из произведений самого редактора. В гимназии только и говорили о сделанных Виктором удивительных переводах — знаменитой баллады И.В. Гете «Лесной царь» («Король ольх») и не менее знаменитого стихотворения Фридриха Шиллера «Перчатка». Но наибольшим успехом пользовались переведенные им басни И.А. Крылова.

Так спокойно и предсказуемо текла бы и дальше учеба Виктора Ясенского, если бы совершенно некстати 28 июня 1914 года молодой серб-заговорщик Гаврило Принцип не заметил на улице города Сараево автомобиль с австрийским эрцгерцогом Францем Фердинандом. Поскольку Гаврило собирался его убить, он выхватил пистолет, тщательно прицелился — и попал. Возможно, это был самый роковой выстрел двадцатого столетия.

Вспыхнула Мировая — Великая, как ее тогда называли — война. Европа завертелась в кровавой карусели, а выбралась из нее совсем не похожей на прежнюю. Что там отдельные жизни, когда кардинально менялись судьбы целых стран. Территория Польши оказалась в тисках между противоборствующими альянсами. Врача Якуба Зисмана сразу же призвали в российскую армию. Вместе с офицерским званием он получил разрешение на эвакуацию семьи. Поезд с западными беженцами доставил Марию с тремя детьми в Тулу. Продержались они там недолго — ровно столько, чтобы Ежи сумел сдать экзамены за среднюю школу. А потом — Москва, где были свои, где большая польская община приняла их под свое крыло.

Златоглавая красавица ошеломила и покорила. Ореол Варшавы сник моментально — теперь она казалась жалкой деревенькой. Перед ними жил по своим особым законам огромный город — по сути, другой мир. Старший сын вливается в него первым — поступает в университет; он станет, как и отец, медиком. Дочь, Ирена (все в семье звали ее Реня), еще только готовится к выпускным экзаменам. Проще всего младшему, его путь ясен — в польскую гимназию продолжать учебу. Но наибольшее впечатление московское общество произведет именно на Виктора, будущего Бруно.

Россия начала 20 столетия — величайший экспериментальный полигон искусства. Еще мощно звучат фанфары Серебряного века. Но уже слышна другая музыка.

В 1909 году итальянский поэт и издатель Филиппо Маринетти провозглашает новый художественный принцип — Futurismo. Он публикует свой «Манифест футуризма», который уже через две недели появляется в переводе на французский в парижской «Фигаро». Слово объявляется раскрепощенным — делай с ним, что хочешь. Отрицаются все ценности прошлого, единственным ориентиром для искусства объявляется будущее. «Музеи — кладбища». И основоположник, и его главные сподвижники, живописцы, категоричны: заслуживают внимания только динамика и технический прогресс. Зачем нам лунный свет, скажет чуть позже Маринетти, когда можно заменить его электрическим? И вообще — «искусство, по сути своей, не может быть ничем иным, кроме как насилием, жестокостью и беззаконием».

Новое течение быстро докатилось до России, а здесь, как будто, только его и ждали. Первыми подхватили призыв расправиться с прошлым молодые литераторы. К ним примкнули художники, нашлись среди поддерживающих композиторы и режиссеры.

Россия бурлила. Чуть ли не каждый день возникали новые фигуры, ни на кого не похожие, уверенные в себе, провозглашавшие свои взгляды на мир и искусство единственно верными. Они крушили прежние, застывшие представления, отменяли азбучные истины, а взамен лепили что-то невообразимое. И именно поэтому они становились необыкновенно притягательными для юной, неокрепшей души. Для Виктора Ясенского, с его поэтическими устремлениями, сполохи этой грозовой атмосферы свободного творчества стали приобщением к желанному таинству. Футуризм рождался и жил совсем рядом.

Публиковал свои стихи, поэмы и воззвания «будетлянин», Председатель Земного Шара Велимир Хлебников. Громоголосый и ироничный Владимир Маяковский обрушивал на аудиторию поток непривычных образов и сравнений. Немного манерный Игорь Северянин в своих «поэзоконцертах», наоборот, окутывал ее шармом мягко лившихся строф. Эти трое сразу стали кумирами юного поляка, прекрасно владевшего русским языком. Потом в их число вошел Алексей Крученых. А еще были переполненные залы, в которых со сцены, в маске Пьеро, при полном восторге публики, исполнял свои песни-ариетки Александр Вертинский. Вертинский… В этой фамилии отчетливо слышалось польское звучание.

Эйфорию наслаждения новой поэзией, далекой от школьной программы, прервал 1917 год. Точнее — он внес в нее новые оттенки. Жестокий и безжалостный энтузиазм рабочих масс, тоже начисто отметающих все ценности прошлого, поразил юношу не меньше, чем революция в искусстве. Он ходил по московским улицам, он многое видел.

Следующий год, 1918-й, оказался еще более эмоционально насыщенным.

В марте большевистское правительство переезжает из Петрограда в Москву, и она становится столицей.

4 мая Виктор заканчивает гимназию с серебряной медалью. На выпускном вечере он читает со сцены свои стихи.

Война подошла к концу. Ближе к осени беженцы возвращаются домой, в Климонтув. За несколько лет столько изменилось! Дети повзрослели, их уже не удержать в провинциальной семейной обители. Ежи спешит продолжать свое медицинское образование. Реня устремляется в Варшаву — брать уроки у опытных педагогов, готовиться в консерваторию. А Виктор подает документы на философский факультет знаменитого Ягеллонского университета в Кракове.

Не только дети — страна стала другой. Нет больше Царства Польского в составе Российской империи. В России — революция, Австрия и Германия побеждены в Великой войне, и Польша объявляет о своей независимости.

Семья доктора снова собирается в полном составе лишь на летних каникулах 1919 года. Но неугомонный Виктор не дает никому спокойно отдохнуть. Он затевает театр. В трапезной местного костела новоявленный режиссер представляет спектакль по пьесе Габриэлы Запольской «Их четверо». Потом следует еще одна постановка. Но вершиной стала «Свадьба» Станислава Выспянского летом следующего года. Виктор видел ее в отличном профессиональном исполнении дважды — в Москве, на сцене Польского театра, и совсем недавно, уже в Кракове, в театре имени Словацкого. Но у него созрела собственная интерпретация.

Подправив классика польской драматургии, он ввел в пьесу новое действующее лицо — Призрак Голода. Написал для него текст, сохранив авторский стиль, и сам играл эту роль, а также — Поэта. Появлялся таинственный персонаж впервые в специально придуманном по этому случаю Прологе, завернутый в большое красное полотнище типа знамени. А потом, во втором акте, он выходил с монологом, который начинался словами: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма».

В главных ролях выступали Реня и Ежи, в остальных — жители Климонтува и окрестных деревень. Некоторые — неграмотные, им пришлось запоминать текст на слух методом многократной зубрежки. Но они старались вовсю.

Апрель 1920 года — первая поэтическая публикация Виктора. А уже следующая подписана: Бруно Ясенский. Почему он изменил свое имя? Наверное, потому, что сочетание имя-фамилия в новом варианте звучало лучше. Появилась какая-то загадочность. Вот и Хлебников тоже от рождения Виктор, а стал Велимиром. А, может, этого требовало положение — месяц назад Бруно с двумя единомышленниками, поэтом Станиславом Млодоженцом и поэтом и художником Тытусем Чижевским объявили о создании в Кракове клуба футуристов. Конечно же, вскоре они выпускают Манифест, в котором растолковывают непонятливым читателям всё, что положено в таких случаях: о прошлом и будущем; о ломке традиционной орфографии; обращаются к народу Польши с предложением о немедленной футуризации жизни — и далее в том же духе.

Московские уроки не прошли даром. В своем манифесте «Пощечина общественному вкусу» русские футуристы призывали «бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч., и проч., с парохода современности». Это был, так сказать, морской вариант расправы. Ясенский в одном из своих стихотворений выдвигает для Польши сухопутный:

Будем свозить тачками
с площадей, скверов и улиц
замшелые мумии
мицкевичей и словацких.

Вольная студенческая жизнь неожиданно прерывается: Бруно забирают на краткосрочные курсы военной подготовки. Он с товарищами оказывается в военном училище. Верный себе, проводит там поэтический вечер. При этом умудряется оскорбить сержанта и произнести что-то неблагозвучное при жене начальника. Военные — народ несентиментальный, Бруно сажают в карцер и выпускают только через два месяца. Впоследствии он будет подавать этот эпизод как факт притеснения его властями.

В 1921-м выходит его первая книжка — But w butonierce, «Сапог в петлице» (в русском переводе теряется игра слов — пропадает двойное but). В ней явственно просматривается подражание автора своему кумиру, хотя встречаются и несколько действительно хороших стихотворений. Литературная элита встретила поэтический сборник новичка скептически: футуристические выверты. А будущий известный прозаик Тадеуш Долэнга-Мостович охарактеризовал его коротко, но язвительно: «Эта книга познакомила польского читателя с творчеством Игоря Северянина».

Как истый футурист, Бруно отнесся к критике с презрением. Он смело бросается в омут непредсказуемых встреч с публикой. Иногда они кончаются скандалом, иногда с него начинаются, бывает — полиция вообще отменяет «поэзоконцерт». Бруно счастлив. Он приезжает в Варшаву, знакомится с тамошними колоритными фигурами их движения — Александром Ватом и Анатолем Стерном. Они становятся его друзьями. Краковская и столичная группы, объединившись, дают два представления — в филармонии и в зале Гигиенического общества. Как обычно — шумные, с большим стечением народа.

Рассказы тех, кто окунался тогда в провокационную атмосферу его вечеров, кто общался с нарушителем спокойствия, воскресают перед нами запоминающийся портрет Бруно.

Высокий, худощавый. Густые черные волосы, один завиток вызывающе ниспадает на лоб. Никогда не расстается с моноклем, — к зрению это никакого отношения не имеет, в монокль вставлено простое стеклышко. Зато он является одним из аксессуаров, которые должны создавать Образ Неординарной Личности. Вторым таким аксессуаром служит тросточка с серебряным набалдашником. И — на запястье золотая цепочка.

Он выходил на сцену, вылощенный с головы до пят, пахнущий, как продавец парфюмерии, усаживался поудобнее, зажигал папиросу, брал идеально отполированными пальцами бесконечно длинные ленты бумаги, исписанные от руки или с напечатанным текстом и — хриплым, громким голосом, ритмично скандируя — читал.

Такое описание оставил один из редакторов журнала «Женский мир» (Swiat kobiecy).

7 мая 1921 года внезапно скончалась Реня. Страшная потеря для семьи. Отец ушел в себя, прекратил всякую общественную деятельность, кроме самой необходимой. Оставался только доктором. Мать до последнего дня своей жизни носила траур.

Реня была для Виктора больше, чем старшая сестра. Внимательный слушатель и критик его стихов, советчик и друг, она верила в него, как никто. Она уговорила родителей дать деньги на издание первой книги брата. Она приобщила его к музыке. Конечно, он выразил свои чувства стихотворением. В нём удивительно органично и трагично переплелись два народных обряда прощания — похороны и заручины. Заручины, которых никогда не было.

Через год Бруно пишет посвященную Рене поэму — «Песнь о голоде». Она перекликается с «Облаком в штанах» — так же выстраиваются образы, те же мотивы движут героем, тот же ритмический рисунок. Только у Маяковского обращение к Марии, к уходящей возлюбленной, а у Ясенского — к ушедшей любимой сестре.

Он еще будет выступать, выпустит совместно с Анатолем Стерном книгу «Земля налево». Станет сотрудничать с рядом газет и журналов, в том числе коммунистических. Но в 1923-м неожиданно для всех заявит, что в Польше футуризм умер.

Что ж, университет закончен, пора определяться с будущим. С прежними играми теперь покончено. Первый шаг в новом качестве — впечатляющий: Бруно женится. Ее зовут Кара (точнее — Клара), ее отец — богатый львовский торговец по фамилии Арем. Уже в 1924 году молодые обосновались на родине жены.

Львов, по мирному договору между Москвой и Варшавой, остался в составе Польши. Город с давними культурными традициями по своей значимости не уступал Кракову, а по количеству жителей превосходил его. Есть где развернуться. Точки над i поставлены сразу: деньги Кариного отца к ее мужу, и вообще к ее семье, никакого отношения не имеют. Собственно, на них и не рассчитывали. Начинают с нуля. Бруно пытается раскрутиться одновременно в двух направлениях. С одной стороны — журналистика. Сотрудничает с легальным органом польской компартии — газетой «Рабочая культура» (Кultura Robotnicza), работает литературным редактором полулегальной львовской «Рабочей трибуны».

Но коммунистическая пресса платит гроши — если платит. И у Бруно вызревает другой план. Он только что познакомился с коренным львовянином, своим сверстником, Марьяном Хемаром. Отличный парень, юморист, поэт, песенки сочиняет. И он предлагает Хемару: давай откроем кабаре! Марьян не против, даже совсем наоборот. Увы, затея проваливается, и дороги компаньонов расходятся. В 1925-м Марьян (кстати, двоюродный брат Станислава Лема) уезжает в Варшаву. Там он с успехом будет выступать с Юлианом Тувимом в литературном кабаре «Кви про кво», талантливо проявит себя в комедиографии, напишет полтора десятка пьес и более двух тысяч песенок, будет воевать против немцев в армии польского правительства Сикорского, останется после войны в Лондоне и категорически не примет коммунистический режим на родине.

А как же Бруно?

Заняв денег у состоятельного тестя, он с Карой в октябре 1925 года уезжает во Францию.

Тут просто необходим стоп-кадр. Произошел такой резкий поворот жизненного пути! Чем он вызван? Какие внешние факторы и внутренние мотивы стоят за этим решением? Что им двигало, когда он покупал билеты в Париж?

Попробуем остановиться, оглянуться, понять.

Перед нами программное стихотворение, давшее название первой книге Бруно, — «Сапог в петлице». Вот его начало:

Стер подошвы в дневной суете неустанной,
Я шагаю веселый, сам себе я кумир.
Молодой, гениальный, держу руки в карманах,
И мой шаг семимильный размашист, как мир.

Прохожу перекрестки без задержек досадных,
Мною вечное движет, и преграды мне нет, —
Мимо чучел в изящных, из соломы, нарядах,
Я им кланяюсь низко, поправляю им плед.

У крокетной площадки — яркой стайкой паненки,
Об искусстве толкуют, что у всех на устах.
Им еще не известно: коль явился Ясенский,
То скончались бесславно и Тетмайер*, и Стафф*.

(*известные польские поэты)

Хоть и подражательно, но смело. Заявка, как минимум, на бессмертие. Придется обратиться к истокам.

Провозглашая футуризм, итальянец Маринетти исходил из преклонения перед скоростью и техникой, автомобилем и аэропланом; он воспевал молодость и насилие. Абсолютны лишь наука и будущее, поэтому — побоку мораль, а прошлое ничего не стоит. В этом подходе, где-то в подсознании, подспудно, проходила, тогда еще не заметная, идея манипулирования массами. Все мчимся в одном направлении! Только вперед, главное — бег!

Русский футуризм, заразившись энергией разрушения, не стал, однако, слепком с итальянского. Он многого в нём не принял. Ведь речь шла об искусстве. Как же настоящее искусство без чувств? «Наш бог бег. Сердце наш барабан» — уточнил Маяковский. Бесчувственный человек становится роботом.

Итальянский футуризм, проклюнувшийся в теплом, благодатном климате, вырос холодным, черно-белым. Русский, закалившийся на морозном воздухе двух столиц, оказался куда теплее.

Неудивительно, что когда в 1914-м Маринетти приехал в Россию, его, на первый взгляд, верные последователи бойкотировали выступления мэтра. И закономерно, что через 10 лет после «Манифеста футуризма», в 1919-м, Маринетти написал «Манифест фашизма». И вскоре стал преданным сподвижником Муссолини.

Но повторить в Польше 20-х годов то, что происходило в России в 10-х, было никак не возможно. Напряженный социальный тонус, призывы к ниспровержению основ, наэлектризованные массы — это Россия. Всякие новые веяния, ломка устоявшегося уклада находят поддержку.

Эмоциональный патриотический порыв в связи с воссозданием государства после почти полуторавекового вмешательства иностранных держав — это Польша. Обращение к исторической памяти, восстановление политических и культурных традиций — естественны. Попытки отказаться от прошлого ради сомнительных нововведений вызывают недоумение и протест. Главный лозунг — национальное возрождение.

Да и личностей, равных российским по творческому потенциалу, что-то не видно было во Второй Речи Посполитой.

Скорее всего, по молодости лет, Бруно Ясенский не в состоянии был воспринять и учесть специфику своей страны. Да, ее жители ироничны и насмешливы, они лиричны, но не допустят посягательства на то, что считают святым. В сложившейся ситуации шансов на выигрыш у Бруно не было. Если российский футуризм, воздействовавший и на другие авангардистские течения, воспринимался как шторм в океане, то польский больше смахивал на бурю в стакане воды.

Впрочем, автор «Сапога в петлице» отреагировал на всё происшедшее по-своему. Покидая Польшу, он заявил, что с облегчением выбирается «z tej zapadlej dziury» — «из этой глухой дыры».

Он был амбициозен — молодой, гениальный. Ему нужны были аудитория, признание и аплодисменты. Он видел, что его российские вдохновители не потерялись и после революции. И тогда он решает подобраться к тем воротам, где раздают славу, с другой стороны. В конце концов, какой поляк не мечтал попасть во Францию?

Париж

Париж 1925 года. Тысячи посетителей заполняют ежедневно пространство между эспланадой Дома Инвалидов и Большим Дворцом, на котором развернулась Всемирная выставка современного индустриального и декоративного искусства Arts Decoratifs (откуда пойдет впоследствии термин ар-деко). Мотивы, превалирующие в оформлении и отдельных экспонатах, почерпнуты из кубизма и футуризма, из немецкого баухауза и русского конструктивизма. Поражают замыслы уже известного архитектора Ле Корбюзье. Но говорят, что кое-что он позаимствовал у лидера. А лидер, Константин Мельников, получает Гран При выставки за созданный им из дерева советский павильон. Среди тех, кто участвовал в подготовке к его открытию, Александр Родченко и Владимир Маяковский.

Есть среди победителей всемирного смотра и поляк — Тадеуш Гроновский. Ему присудили Гран При в категории графики.

Огромный город полон напряженной, насыщенной жизнью. Праздник Елисейских Полей. Грохот вагонов метрополитена. Знаменитые кафе и кафешки Монпарнаса, где проводят вечера уже вошедшие в моду или безвестные поэты, художники, писатели. Многие из них возвращаются на ночь в узкие пеналы чердачных помещений, в холод убогих меблирашек, глядящих слепыми окнами в захламленные дворы. Полуголодное существование — и бесконечная преданность искусству. Оно для них — всё, они не подозревают, что потомки когда-то будут прибавлять к их именам самые высокие эпитеты.

Воспользовался ли молодой поляк из Климонтова бесценным даром творческого общения? Проникся ли уважением к народу, взрастившему поразительный город с двухтысячелетней историей? Ни одного слова на эту тему мы не найдем ни в его высказываниях, ни в статьях, ни в произведениях. Значит, настоящий Париж прошел мимо него. Конечно, были еще рабочие кварталы и большая община польских эмигрантов. Там он бывал, там жил.

Франция оказалась менее гостеприимной, чем ожидалось. Бруно писал корреспонденции для львовских газет — «Новый век», «Новый курьер», «Утренняя газета». Кара приспособилась готовить обеды по заказу земляков. Денег порой не хватало даже для того, чтобы свести концы с концами. Иногда помогали приезжавшие из Польши знакомые, например, Тытусь Чижевский.

Ясенский заканчивает и в 1926 году публикует отдельным изданием «Поэму о Якубе Шеле». Он работал над ней еще во Львове, сидел в библиотеках, изучал народные песни и сказания. Тема поэмы — крестьянское восстание в Галиции в 1846 году. Написана она ясным, простым языком, никаких футуристических вывертов. Выдержана в фольклорных ритмах. Но есть одна особенность: неоднозначная оценка историками отраженных в поэме событий.

Сухие факты: в Галиции, находившейся под владычеством Австро-Венгрии, восстала крестьянская беднота. Требовала отмены барщины. Власти им ответили: мы-то согласны, но ваши польские помещики выступают против. Тогда, захватив всё, что было под рукой, массы двинулись в указанном им направлении. За несколько дней уничтожили сотни усадеб и вырезали от полутора до двух тысяч господ и управляющих. Говорят, некоторых пилили пилами. А те паны были, между прочим, шляхтой, готовившей восстание против австрийцев за национальное освобождение.

Якуб Шеля, руководитель взбунтовавшихся крестьян, у Бруно Ясенского — герой. Не будем вклиниваться в дискуссию — что там происходило на самом деле: славное, справедливое проявление народного гнева или кровавая резня. Пусть решают заинтересованные стороны. Что касается Бруно, то в своей автобиографии он позже писал, что это его самая любимая вещь. Хотя в среде польской эмиграции она ему лавров не принесла. Равно, как и стихи.

Ясенский не склонен к сближению с общиной соотечественников, несмотря на то, что работает на них. Ему некуда деться, и всё же он их сторонится. А когда постоянно думаешь о куске хлеба, и витрины магазинов начинают раздражать, тогда нутром чувствуешь свое единение с пролетариатом. Бывший футурист полностью созрел, чтобы стать коммунистом. И вскоре он уже член польской фракции французской компартии.

В 1927-м он создает передвижной театр. Пишет на основе своей поэмы пьесу «Галицийская жакерия» и выступает с ней в разных районах столицы. Спектакль выстроен, как митинг. Актеры сидят в зале, зрители — на сцене, их приглашают к дискуссии. Представления настраивали польских рабочих на бунт против владельцев предприятий, против буржуазии.

В следующем году по заданию партии Бруно выезжает на север Франции, где занимается коммунистической агитацией среди польских шахтеров. Но центральным событием этих двух лет становится роман «Я жгу Париж» — безусловно, лучшее из всего, что он написал. И во многом спорное.

Первое издание книги Ясенского “Я жгу Париж” на русском, 1929 г.

Первое издание книги Ясенского “Я жгу Париж” на русском, 1929 г.

Предыстория его появления по-своему интересна и изобилует любопытными подробностями.

В 1924 году Франция признает СССР и устанавливает с ним дипломатические отношения. В советскую столицу прибывает из Парижа посол. Он еще не очень сведущ в своих обязанностях, поэтому для помощи ему направляют советника. Зовут его Поль Моран. Советник завязывает знакомства, втирается в литературно-артистические круги, питается разговорами и слухами. Попадает он и в квартиру Осипа и Лили Брик — в которой кто только ни бывал. Встречается там с Владимиром Маяковским. Покрутившись таким образом некоторое время, он возвращается в Париж. И в 1925 году появляется его памфлет «Я жгу Москву» — сначала в журнале, а потом в его же книге «Галантная Европа».

По сути — история француза, побывавшего в Советской России. Ему не нравится большевистская идеология — и его можно понять. Он высмеивает многое. Особое внимание уделяет квартире Бриков, присвоив ее обитателям вымышленные имена. Лиля у него — Василиса Абрамовна, Осип — Бен Моисеевич, а Маяковский — «красный поэт Мордехай Гольдвассер». Последнее — такой неназойливый намек на то, что среди ведущих фигур большевистского истеблишмента было много евреев. Лиля, как обычно, соблазнительна, и каждого мужчину, включая автора памфлета, тянет к ней.

Отношения между собой трех главных жильцов бриковской квартиры Моран назвал «супружеским картелем». А вообще его оценка всего увиденного в столице СССР четко выражена в названии: «Я жгу Москву». Поскольку эта книжечка круто изменила судьбу Бруно Ясенского, взглянем на нее чуть внимательнее.

Кто такой Поль Моран? Дипломат и писатель, он окончил Школу политических наук в Париже и факультет права в Оксфорде. Был посланником в разных странах, в том числе, в Англии, Италии, Испании. Изъездил полмира. Бент Янгфельдт, шведский исследователь, автор толстой монографии о Маяковском, утверждает, что дед Морана в середине 19 века переехал в Россию, там родился отец Поля, вследствие чего в московской поездке французом двигал и фамильный интерес. Янгфельдт высоко оценивает его «меткое описание параноидального и политизированного советского общества».

Безусловно, швед во многом прав, но он ведь смотрит на то время из нашего сегодняшнего дня глазами человека, который уже знает всё, что случилось потом. А тогда, в середине двадцатых, многие искренне верили в светлое будущее, которое они начинают строить. Можно было, конечно объявить, что они заблуждаются, посмеяться над ними, обвинить, в конце концов. Моран поступил иначе — он издевается с высоты своего положения «галантного европейца». Эту особенность тонко почувствовал Маяковский. 9 июня 1925 года он писал из Парижа Лиле Брик: «Сегодня получили вернувшегося из Москвы Морана — гнусность он, по-видимому, изрядная».

Кстати, напрасно смотрел французский дипломат такими удивленными глазами на «супружеский картель». Пока его дед, прибывший в Россию на ловлю счастья и чинов, выслуживался в Петербурге, Иван Сергеевич Тургенев сидел третьим в Париже в семье Полины Виардо. Называлось это тогда «любовным треугольником». Случалось такое, что поделаешь. Да и швед Янгфельдт хорошо знает — и пишет о том — что в России-СССР в первые послереволюционные годы была в ходу теория (и практика) «стакана воды», то есть свободных сексуальных отношений. Ее сторонницей была, между прочим, и советский посол в Швеции Александра Коллонтай. А начало свое эта теория берет от подруги Шопена Авроры Дюдеван (Жорж Санд), то есть пришла она в Россию как раз из Франции. Так что язвительность Морана направлена не в ту сторону.

Забегая вперед: подлая душонка Поля Морана проявила себя очень скоро — всего через 15 лет. С приходом Гитлера во Францию он стал верным прислужником фашистов и одним из главных местных антисемитов. В связи с этим, после войны ему пришлось скрываться, но скоро страсти улеглись, и он вернулся. Учитывая литературные заслуги бывшего дипломата, его в 1958 году даже избрали во Французскую Академию. Президент де Голль не потерпел такого плевка в адрес тех, кто сражался с нацизмом, и впервые в истории страны использовал право вето, отменив результат голосования. Но через десять лет положение де Голля пошатнулось, и сердобольные академики протащили Морана в свои ряды.

Вернемся, однако, к Ясенскому. В 1927-м он пишет свой ответ на «Я жгу Москву» — роман «Я жгу Париж». 28 октября следующего года главный редактор «Юманите» Поль Вайян-Кутюрье начинает его печатать в центральном органе французской компартии. Еще через пару лет, когда Бруно будет работать рядом с Анталом Гидашем, тот заметит: Бруно Ясенский настолько овладел французским, что, когда в Париже вышла антисоветская книжка, сразу же, тоже на французском, написал «Я жгу Париж». Так появилась легенда.

Французского Бруно не знал. Этот предмет давался ему туго еще в школе. Из-за него он не получил золотой медали. Но кроме того, есть свидетели, самые достоверные — его друзья.

Анатоль Стерн в опубликованной в 1969 году в Варшаве книге, посвященной Ясенскому, подчеркнул, что Бруно настолько слабо владел французским, что даже в повседневном общении нуждался в переводчике. Что касается воспоминаний Александра Вата, то он пришел к ним через череду трагических событий.

Сторонник крайне левых взглядов в начале творческого пути, он постепенно растерял свою приверженность марксизму. В послевоенной Польше выбрал себе нишу в стороне от идеологии — переводил Толстого, Достоевского, Чехова, немецких, французских, английских классиков. Тогда же его поразила тяжелая, неизлечимая болезнь, вызывающая острую головную боль. Работать было невозможно. Особенно обострялись боли с наступлением холодов. Власти разрешили ему выезжать на зиму во Францию. В итоге, с 1959 года он там вообще остался.

За границей находился и другой поляк, Чеслав Милош, попросивший политического убежища еще в 1951-м во время служебной командировки в Париж. В начале 60-х он преподавал славистику в университете Беркли, в США. И решил включить Вата, как одного из тех, кого он упоминает на лекциях, в живой разговор со студентами. Администрация университета согласилась с этой идеей, и по ее приглашению Александр Ват с женой Ольгой приехали в Беркли. К сожалению, обострение болезни помешало осуществить замысел. Но Милош уговорил Вата поделиться хотя бы с ним своими воспоминаниями. Во время бесед был включен магнитофон. Когда летом супруги вернулись в Париж, Чеслав поехал вслед за ними и продолжил записи. К несчастью, во время жестокого приступа Александр не выдержал боли и покончил с собой. Осталось 40 кассет, которые составили двухтомную книгу «Мой век». Ее подготовили к печати Ольга и будущий нобелевский лауреат Чеслав Милош.

Конечно, в беседах не раз звучало имя Бруно Ясенского. Заглянем на одну из страниц, где имеется кое-что важное для нас.

«Ват: <…> Он сильно бедствовал, и в связи с этим бедствованием — а встречались мы ежедневно — я видел, как он проникается коммунистическим духом. Надо сказать, что перед этим он уже прошел определенную эволюцию, потому что немного осталось от того архисноба с моноклем и с этим локоном на лбу, грассирующего и окруженного паненками, каким он подавал себя в Варшаве и в Кракове. Во Львове он сблизился с какой-то коммунистической театральной группой и уже был переделанный, и уже проглядывала в нём так называемая закалка, какие-то следы той идейной ферментации. По крайней мере, когда я с ним разговаривал в Париже. Но — и на это никто еще не обратил внимания — его коммунизм превратился уже в такой абсолютный именно в связи с Palę Paryż, с тем скандалом по поводу «Я жгу Париж», когда французские власти изгнали его за это, и поднялся шум. А «Я жгу Париж» возник при мне — из-за его незнания французского языка. Если точно — случилось так, что однажды Ясенский вернулся домой, я там у них обедал, и с невероятной страстью и яростью сообщил, что в книжном магазине на витрине видел новую книжку Морана Je brule Moscou. И бушевал, и ходил большими шагами по комнате, и проклинал, и не мог успокоиться, что Москва, которую он только что… этот мерзавец, фашист…

Милош: А он не понимал, что bruler имеет также и другое значение, быстро пересечь?

Ват: И три-четыре дня спустя он мне пересказывает фабулу повести, которую хочет написать, «Я жгу Париж». Вот так порой рождаются большие произведения литературы».

Из этого отрывка совершенно отчетливо следует, что Бруно Ясенский памфлета Морана не читал, да и не мог его прочитать. Он действовал инстинктивно: ах, этот фашист сжигает коммунистическую Москву?! Что ж, я сожгу буржуазный Париж! И он раскручивает действие…

Пьера выбрасывают на улицу, теперь он безработный. Жанет, его девушка, больше не приходит к нему. Заодно хозяин выгоняет его из комнатки, которую он занимал. Попытки найти работу безуспешны, он ночует, где попало. И всё же, чисто случайно, ему повезло — его взяли на городскую станцию водоснабжения. Он знакомится с парнем из соседнего научного института и, когда тот показывает ему свою лабораторию, крадет у него две пробирки с бациллой чумы. Их содержимое он вбрасывает в парижский водопровод: посмотрим, как сейчас запляшут эти буржуи!

Между тем, Париж охвачен восстанием рабочих. Чума вступает в игру неожиданно, ее смертный счет растет. Рушится налаженное хозяйство, рушится власть. Чтобы выжить, люди объединяются. В Латинском квартале отгораживают себя от других китайцы, один из районов превращается в еврейское государство, католический квартал Сен-Жермен — в Бурбонскую монархию. Возникают англо-американская концессия и белая русская концессия.

А Бельвиль становится советской республикой. Чума свирепствует. Париж окружен войсками, из него не вырваться. Проходит пара недель — он вспыхивает, пожар охватывает весь город. И тогда вдруг оживает молчавшее до того радио: «Говорит Париж! У микрофона председатель совета рабочих и солдатских депутатов…»

Моран жег Москву иносказательно. Ясенский в своем романе уничтожает Париж реально. Какая удивительная жажда крови! Выкосить большую часть парижан — во имя чего? Бруно не мог не видеть: он живет в прекрасном городе, вдохновляющем художников и поэтов. Зачем истреблять этот цвет мировой культуры? А самых обездоленных и неимущих? Чума ведь не разбирает — трудяга ты или буржуй. И — пылающий Париж, как апофеоз…

В том же, роковом для Бруно Ясенского 1925-м, Владимир Маяковский написал коротенькое стихотворение «Прощанье»:

В авто,
 последний франк разменяв.
— В котором часу на Марсель? —
Париж
 бежит,
 провожая меня,
во всей,
 невозможной красе.
Подступай
 к глазам,
 разлуки жижа,
сердце
 мне
 сантиментальностью расквась!
Я хотел бы
 жить
 и умереть в Париже,
Если б не было
 такой земли —
 Москва.

«Прощанье» — самый достойный ответ Морану.

Но при всем при том, одно бесспорно: «Я жгу Париж» написано талантливо, страстно. Это был творческий взлет Бруно Ясенского.

Правда, если он не знал французского… То всё просто — написал роман на родном языке. И уже в январе 1928-го фрагмент из него появился в польской газете «Советская трибуна», выходившей в Москве. Тогда же он сам сделал русский перевод. Кто и где перевел роман на французский — с оригинала ли, или уже с русского варианта, в конце концов, несущественно. Важно то, что он полностью был опубликован в «Юманите» и вызвал бурю.

Власти признали роман призывающим к свержению государственного строя и постановили выдворить писателя из страны. Ясенского выслали в Германию, он задержался во Франкфурте-на-Майне. Сорок видных французских интеллектуалов, и левых, и правых, подписали петицию к правительству с просьбой отменить решение о депортации. Министр юстиции формально пошел на уступку, однако тайный приказ гласил: назад не пускать. Тогда Бруно пешком, через Люксембург, пересек почти не охраняемую границу и вернулся в Париж нелегально. Обмануть полицию не удалось, его выслали вторично — на сей раз довезли до Берлина.

Ясенский пытался пристроиться где-нибудь рядом, но и Бельгия, и Люксембург ему отказали — никто не хотел принимать смутьяна. Германия тоже предупредила: он должен покинуть рейх. Бруно с женой садятся на поезд и приезжают в Штеттин — морской порт на Балтике. Куда понесет их дальше ветер странствий?

И снова, как уже было однажды, на новом жизненном рубеже Ясенского нам надо остановиться и разобраться: изгнанник размышляет, что ему делать, или он уже принял решение?

Плохое знание языка не могло не мешать самолюбивому эмигранту — и в адаптации, и в контактах, и в творчестве. Да и на его стесненные обстоятельства оно наверняка влияло. Почему же тогда, изгнанный, он так упорно рвался обратно, не останавливаясь даже перед противозаконным переходом границы? Единственный правдоподобный ответ, объясняющий этот порыв, видится в следующем.

Париж смотрел на новичка неприветливо, не посвящал в свои тайны, не разговаривал запросто, как с другом. Морановский памфлет стал подарком судьбы. Теперь Бруно знал, как расправиться с городом, который не хотел признавать его. Возможно, он даже ставил между ними знак равенства: Моран=Париж.

Однако после громкого успеха скандального романа ситуация изменилась. Ясенский вдруг стал знаменитым. О нём говорят, о нём пишут. В конце концов, его план уничтожения Парижа — всего лишь один из возможных вариантов. И совсем не обязательный. Если присмотреться, то здесь, в сегодняшнем Париже, вполне можно жить. Тем более, что у него, Бруно, уже созрел замысел нового романа — о шахтерах Франции. Он назовет его «Бандосы». Это будет новый удар по буржуазии — и он принесет ему новую славу.

Признание грело его, утоляло неистребимый духовный голод. Но сражение против французского правительства он не мог выиграть, несмотря на сильную поддержку. И теперь он стоит перед выбором. Штеттин… Рядом, за границей — Польша. Там — дом…

Отец Бруно-Виктора скончался в 1926-м. Одна из жительниц Климонтова присутствовала при его последних минутах. Якуб Зисман абсолютно точно знал время своей смерти, вспоминала она. Ходил размеренным шагом по комнате, прижимая к груди металлическую грелку: у меня осталось еще полтора часа жизни. Вошла жена, Мария, сообщила: только что отправила деревенскую женщину, которая пришла за советом. Сказала ей, пусть идет к другому врачу, пан Якуб очень болен. Маня, ты поступила плохо, укоризненно заметил доктор. Наверно, у нее нет денег, раз пришла ко мне. Позови ее. Женщина вернулась и после осмотра получила рецепт. Доктор посмотрел на часы: в моем распоряжении 30 минут. Пожалуйста, оставьте меня одного. Это такое дело, с которым каждый должен справляться сам. Когда через некоторое время Мария зашла в комнату, доктор был мертв.

На его похороны пришли несколько тысяч человек. Не было только Виктора, уже жившего в Париже. До сегодняшнего дня в Климонтове есть улица Якуба Зисмана.

Положение Марии после смерти мужа стало катастрофическим — никаких сбережений в семье не было. С соседкой, которая перешила ей пару платьев, расплатилась картинами. Она часто думала о младшем сыне — где он сейчас, как ему живется в чужой стране? Одиноко и тоскливо тянулись дни в доме, где он вырос.

Казалось бы, естественное побуждение — вернуться на родину. У него университетский диплом, он может преподавать, работать в издательстве, писать — у него уже большой опыт и имя. Каким счастьем это было бы для матери! Но сын не пошел в отца, самоотверженность, бескорыстие — не по его части. Он не намерен похоронить себя заживо в этой дыре, откуда сбежал. Тихое, скучное существование его не устраивает. Он уже всё продумал: СССР! Для въезда туда у него есть прекрасный пропуск — «Я жгу Париж». И еще кое-что.

Был в Польше такой революционер — Томаш Домбаль. Блестяще образованный — изучал право в Вене и медицину в Кракове — он, после возникновения независимой Польской республики, стал коммунистом и членом сейма. Кончилось тем, что в 1921 году был лишен депутатской неприкосновенности и осужден на 6 лет каторги. В 1923-м, по договору об обмене политзаключенными, прибыл в СССР. Там как раз лелеяли идею создания Крестьянского Интернационала — и Домбаль стал заместителем генсека этой организации. Пять лет разъезжал, пытаясь сколотить сообщество, во главе которого его поставили. Во Франции познакомился с Ясенским. Они понравились друг другу. С ним и связался из Германии опальный писатель.

Так что Штеттин был всего лишь пунктом пересадки. Бруно покупает два билета на немецкий пароход, следующий в Ленинград.

Москва

В городе на Неве его встретили торжественно. Но настоящий триумф ждал его на следующий день, 28 мая, в Москве. Домбаль постарался от души. Толпа на Октябрьском вокзале приветствовала героического борца за права французских рабочих транспарантами, цветами и пафосным речами. Он был не то, чтобы растроган, а скорее, поражен. Здешняя слава своим размахом и оформлением приятно щекотала самолюбие. Он понял, что останется в этой стране навсегда.

Работу товарищ Ясенский получил немедленно. Его назначили главным редактором польского журнала «Культура масс» и заведующим литературной частью другого издания на польском языке — «Советской трибуны». «Я жгу Париж» уже вышел к тому времени на русском в «Роман-газете» огромным тиражом. Это была заявка на будущее, и связывать себя надолго с местными поляками Бруно не собирался. Осмотревшись, он довольно быстро разобрался в обстановке.

Писателей хватало, но были они разные. Одни объявляли себя стойкими революционерами и входили в РАПП — Российскую Ассоциацию пролетарских писателей. Других звали попутчиками — вроде бы идут рядом с рабочим классом, но еще полностью не созрели, не стряхнули с себя мелкобуржуазную пыль. Бруно Ясенский намечает себе программу: стать большевиком и настоящим русским писателем. Уже в 1930-м он член ВКП(б) — переводом из французской компартии. Говорит, что хочет научиться писать на языке, которым разговаривал Ленин. Но о том, что 10 лет учил этот язык в школе и прилично им владеет — умалчивает. Одновременно назревают изменения и в его семейной жизни.

Паненок среди встречавших его на вокзале не было. Зато присутствовали трудящиеся женщины. Одна из них смотрела на молодого, симпатичного и уже знаменитого писателя глазами, в которых светилось нечто большее, чем восторг. И вспоминая этот взгляд, бывший польский футурист понял, что начинать новую жизнь со старой женой никак нельзя. Клара Арем совсем не подходила для роли подруги несгибаемого и безупречного коммуниста, каким он видел себя в будущем. Не подходила по многим параметрам. И уже на стыке 1929–1930 годов он с ней развелся. Почему — не комментировал. Лишь через несколько лет заметил, что повинна была она — надоела своими скандалами и любовными похождениями. Чего стоила, к примеру, ее связь с одним немецким актером!

Однако никто из друзей и знакомых четы Ясенских никогда ничего плохого по поводу Кары не сказал. И ни о каких таких случаях известно не было.

А Бруно не только выделил и запомнил ту женщину на вокзале, он познакомился с ней почти сразу же. Оказалось, она тоже связана с издательским делом. Звали ее Анна Абрамовна Берзинь. Бруно навел кое-какие справки. Двадцатидвухлетней комсомолкой участвовала в Гражданской — комиссаром отряда, которым командовал латышский стрелок Оскар Берзинь. Стала его женой. Потом разошлась с ним. Окончила Тимирязевскую академию, работала редактором отдела крестьянской литературы в Госиздате. Писала рассказы под псевдонимом Ферапонт Ложкин. Мужчин не сторонилась. В течение нескольких лет была другом Сергея Есенина. Влиятельна, всех знает — и в чекистской среде, и в писательской. Происхождение — самое достойное, родители — крестьяне из-под Пскова, девичья фамилия Фаламеева.

Можно почти не сомневаться, что причиной разрыва с Карой стали не ее мифические любовники, а появление Анны Берзинь в жизни Бруно. Они поженились вскоре после его развода.

Анна Берзинь

Анна Берзинь

Партия начинает продвигать своего верного приверженца на ответственные посты. В 1930-м в Харькове на представительной конференции создается Международное Объединение Рабочих Писателей. В следующем году оно приступает к выпуску журнала «Литература мировой революции». Главный редактор — Бруно Ясенский, заместитель главного — Антал Гидаш. Журнал выходит на четырех языках — русском, немецком, французском, английском. В редакционном совете такие киты, как Горький, Луначарский, Барбюс, Эптон Синклер и другие.

А еще раньше, в 1929 году, из состава Узбекистана забрали Таджикскую АССР и сделали ее союзной республикой. Чтобы разобраться с тем, что остается у узбеков, а что переходит к таджикам, в Среднюю Азию в 1930-м отправилась правительственная комиссия. Возглавил ее Томаш Домбаль, а в ее состав вошел и Бруно Ясенский.

Выросший на дрожжах европейской культуры, выпускник философского факультета попал в совершенно иной мир. Ташкент. Бухара. Самарканд. Каменная вязь восточных орнаментов. Шумные базары. Верблюды и ослики. Загляни в какой-нибудь узкий переулок, прислушайся — и до тебя донесется из глубины веков звон клинков и глухой топот коней. Впрочем, кони и сабли и в 30-м не были редкостью — басмачи налетали из-за границы неожиданным и жестоким шквалом.

Отделившийся Таджикистан выглядел скромнее — в основном, из-за рельефа — но и величественнее. Неколебимый покой уверенных в себе пиков, скал, заснеженных вершин. Крыша мира — Памир. Небольшими вкраплениями — оазисы глинобитных домиков, неподалеку от стремительных горных речушек. Основная артерия каждого селения — арык. Он бежал неторопливо вдоль улицы, из него пили, брали воду для мытья, полива. Один из таких крупных кишлаков, лежавших на караванной дороге, стал столицей новой республики. Когда-то там бывали большие базары по понедельникам — и его так и называли — Душанбе (по-таджикски- понедельник). Имя совершенно несолидное для советского города, а потому пришлось его срочно переименовать — в Сталинабад.

Тут надо заметить, что свое первое произведение на русском языке Ясенский опубликовал уже в 1931-м. Он не рискнул коснуться советской жизни, а продолжил тему разоблачения французской буржуазии. Получилась пьеса «Бал манекенов». В первом акте манекены обсуждают и осуждают людей. А в последующих один из манекенов попадает в общество двух соперников-капиталистов и выглядит более человечным, чем они, озабоченные лишь спасением своих заводов от забастовки.

Пьеса не была поставлена в Советском Союзе. Скорее всего, потому, что великолепный замысел не получил адекватного художественного воплощения. Понятно, это гротеск, но герои слишком предсказуемы в своих словах и поступках, они одинаковы, что значительно усложнило бы создание актерами выпуклых образов.

И Бруно Ясенский в 1931-м опять едет в Таджикистан. На сей раз — самостоятельно. В республике нашли место, где можно выращивать хлопок. Правда, для этого надо повернуть воды реки Вахш в нужном направлении. Туда, на строительство ирригационных сооружений и отправляется Бруно. Итог — книга, «Человек меняет кожу». В 32-м — первая часть, в 33-м — вторая.

В этом романе есть всё. Героизм и предательство, самоотверженность одних и безразличие других, роковые женщины и сильные мужчины. Посевная — когда таджикские колхозники высевают египетский хлопчатник. Правильный секретарь парткома. Есть самоубийства и убийства. Налет басмачей на уже готовое сооружение. Идет разговор о типичных недостатках строительства тех лет. Есть назидательные места, разъясняющие политику партии и правительства. На стройке — хорошие таджикские парни. Один из американских спецов, Мурри — на самом деле английский шпион Бэйли — пытается взорвать построенный канал. А другой американец — инженер Кларк — проникается энтузиазмом и верой строителей нового общества.

Может, самое важное в романе — достоверность описания тяжелого труда дехкан, быта и традиций этого древнего народа и столкновения старого и нового. Книга увлекает читателя закрученным сюжетом, динамикой, «паузами» — небольшими вставными новеллами. Написанная отличным языком, она сразу стала советским бестселлером.

В это время на политическом небосклоне восходит черная звезда Генриха Ягоды. Он заместитель Менжинского, председателя ОГПУ, но его шеф болен, и бал правит зам. С 1934 года он нарком внутренних дел. Как утверждал Александр Ват в беседе с Чеславом Милошем, Бруно Ясенский принадлежал «ко двору Ягоды и был украшением его салонов».

Один из объектов, которые возводились под эгидой нового наркома, — Беломорско-Балтийский канал. Через его строительство прошло более ста тысяч заключенных-каналоармейцев (сокращенно — зе-ка). Считалось, что таким образом происходит их перевоспитание. Многие погибли от голода и непосильного ручного труда. Однако перековку полагалось воспеть, и Ягода повез на канал большую группу писателей, около 120 человек, которым 6 дней в августе 1933 года показывали то, что хотели показать. Потом тридцати шести из них доверили создать книгу — сборник очерков под редакцией самого Горького. Среди авторов оказался и Бруно Ясенский.

Сложно осуждать тех, кого отобрали для создания гимна подневольному труду — они по-своему тоже стали жертвами. Вс. Иванов, В. Шкловский, Е. Габрилович, М. Зощенко, Ал. Толстой и другие. Книга вышла в 1934-м. Ясенский работал в группе, коллективно писавшей главу «Добить классового врага». Очерк начинался с биографии начальника Белбалтлага Семена Фирина, после чего в нём проходил ряд материалов — женская судьба, о «туфте», о нацменах, о бухгалтерии. Что принадлежит перу Ясенского — неясно. Кстати, Анна Берзинь участвовала в создании сразу четырех глав.

17 июня 1934 года уже познавший успех прозаик пишет письмо товарищу Сталину. О чём? Жалуется на руководство Таджикистана — плохо о нём высказались. Любопытный момент: какими только прозвищами не награждала Ясенского польская пресса! Нигилист, денди, сумасшедший, фанатик-людоед, enfant terrible польской литературы и даже «восковая фигурка из паноптикума Оскара Уайльда». Но ни разу Бруно не обратился по этому поводу с жалобой к Иосифу Пилсудскому. А к Иосифу Сталину обратился сразу же, чуть его задели.

Однако из текста письма понимаешь — обиженный сделал правильный шаг: на карту было поставлено его достоинство человека и писателя. Таджикский партийный руководитель тов. Бройдо разгромил роман «Человек меняет кожу», назвал его колонизаторским, апологией проституции и заявил, что не впустит больше автора в республику. Ясенский защищается, говорит о себе, как о революционном поэте еще с польских времен, и об успехе своего романа — двухсоттысячный тираж мгновенно разошелся в стране, и просит тов. Сталина разобраться.

Не знаю, было ли это реакцией на письмо, или сработали другие пружины, но в том же 1934 году Г.И. Бройдо был отстранен от должности Первого секретаря ЦК КП Таджикистана и назначен заместителем наркома просвещения РСФСР. Падение довольно крутое. А Бруно Ясенский стал культовой фигурой в воспетой им республике — членом ЦИК Таджикистана, депутатом сталинабадского горсовета. Его книга вошла на много лет в обязательную школьную программу.

Буквально через месяц после письма, на Первом Съезде советских писателей, Ясенский избран в правление СП. Теперь он официально среди элиты. Правительство выделяет Литфонду средства на создание в Переделкино дачного городка, где домики будут передаваться писателям в пожизненное пользование. Бруно с Анной получают участок в числе первых.

В конце года автор скандальной книги, которая привела его в СССР, делает новый перевод романа «Я жгу Париж» на русский. О том, что побудило к этому Ясенского, можно догадаться из фрагмента его речи на писательском съезде.

Вспоминая свою жизнь во Франции, он сказал, что ненавидел тот мир, который заставлял одних ютиться в страшных трущобах, а других качал в шикарных лимузинах. Он тогда не написал о нём — чтобы сделать это, надо было бы иметь холодную кровь хирурга, оперирующего открытую рану. Но мысль художника, витавшая над повседневной партийной работой, перенесла его однажды в мир вымысла. И тогда он украл в институте Пастера пробирки и 14 июля заразил Париж чумой, разбив его тем самым на островки пожирающих друг друга мини-государств. Целый район посадил на большой трансатлантический пароход и спокойно, с радостью отправил его на дно. Советская критика упрекала его в связи с этим в анархизме — и была права. Но если деревянный Христос бедняков прощал им грехи за то, что они любили его, то наверно, великодушный пролетариат простит его и других — за то, что они ненавидели и в ненависти своей забывали о чувствах.

Этот эмоциональный пассаж был, по сути, скрытым признанием идеологической ошибки. И в новом переводе Ясенский частично переделывает роман, сменив ряд акцентов так, чтобы вместо бунта одиночки зазвучала тема классовой борьбы. Самый показательный пример: теперь уже не Пьер сам крадет пробирки с чумной бациллой (как в оригинале и как, идентифицируя себя с Пьером, говорил на съезде Бруно), а их обманным путем подсовывает ему главный инженер. Якобы, это раствор, необходимый для дезинфекции воды. То есть, по новой версии, чуму запускает в Париж классовый враг, буржуй.

Впоследствии роман издавался именно в этом, переделанном виде. В то же время создается впечатление, что в середине 30-х революционный писатель начинает понимать, что попал в ловушку. Ему как бы по штату положено писать соцреалистические произведения. С «человеком, который меняет кожу» получилось, конечно, здорово — он представил Бруно Ясенского сильным, оригинальным советским писателем. В немалой степени и благодаря тому, что массового читателя (да и автора) Таджикистан привлекал своей экзотикой, восточными обычаями, басмачами и прочим антуражем. Найти еще одну такую благодатную тему было практически невозможно.

Он привык к творческой свободе. Он научился подчинять свой талант пролетарскому делу. В которое верил. Он знал, что два мощных художественных приема — гротеск и фантастика позволят ему выразить любую идею. Плюс — своеобразный стиль, гулкое слово, которое ковалось в футуристической мастерской. Без этого набора он — неуклюжий подмастерье. С ним — всесилен.

Социалистический реализм, однако, накладывал вето — как на недозволенное содержание, так и на отклоняющуюся от нормы форму. Он был тесен Ясенскому. Он жал, как кирзовые сапоги после мягких войлочных туфель. Поиск выхода привел к простой формуле: писать о злободневном, но — происходящем за рубежом.

В четырех номерах «Известий» в феврале 1936 года главный редактор газеты Николай Бухарин печатает повесть Бруно Ясенского «Нос». Она навеяна Гоголем и растущим антисемитизмом в нацистской Германии.

Герой повести, профессор евгеники, сравнительного расоведения и расовой психологии Отто Калленбрук издал книгу, в которой обосновывает ущербность евреев специфической формой носа. А потом, подойдя к зеркалу, с ужасом обнаруживает, что у него самого появился семитский нос! Более того. в «генеалогическом саду» он находит свое генеалогическое древо, а на нём — еврейские ветки! Он выясняет, что будь он евреем, жена бы ушла от него немедленно, а дети прикончили бы его во дворе. Отто пытается обрубить на своем дереве злокозненные ветки и сходит с ума.

«Нос» — одно из первых предвидений того, что начнется очень скоро, всего через пару лет.

Второе произведение того же года — «Главный виновник». О нём обычно не говорят, иногда лишь вспоминают название, потому что оно — о Польше. Между тем, логично предположить, что именно этот рассказ является показателем перелома, происходившего в сознании Ясенского, его криком отчаяния. И, возможно, он сыграл немалую роль, став, среди других, причиной трагического конца писателя.

В «Главном виновнике» все беды героя происходят от того, что он против войны как таковой. Этот сюжетный ход мог быть маскировочным прикрытием, отвлекающим слишком пристальный глаз от сути последующих событий. У героя рассказа, простого человека, есть основания ненавидеть войну. Его травили газом на Первой мировой, потом он потерял глаз в сражениях новой, независимой Польши, пытавшейся продвинуть свои границы на юг и восток. Его мучают ночные кошмары. Он делится своими мыслями со знакомыми. Один из них доносит полиции о неблагонадежном товарище и его непатриотических взглядах.

Этого оказывается достаточно, чтобы отправить одноглазого за решетку и предъявить ему обвинения в антигосударственной деятельности. Он него требуют назвать всех членов его организации. Он говорит, что нигде не состоит — его бьют. Допросы повторяются. Однажды в уборной он находит обрывок листа, вырванного из телефонной книги, с четырнадцатью фамилиями на букву М. Он заучивает их наизусть и от отчаяния выдает следователю как своих сообщников. На сей раз обходится без битья.

Время идет, он сидит в камере. Через три месяца, движимый угрызениями совести, он сознается: его прежние показания были ложными — он никогда не видел и не знал людей, на которых донес. На что следователь отвечает: а то как же — они уже все признались и даже назвали других завербованных, которых вы скрыли. На суде на скамьях подсудимых сидели 80 человек. Все получили разные сроки, кроме героя — его как организатора, приговорили к расстрелу.

До сих пор в Польше оценивают «Главного виновника» как антипольское произведение.

А, может, оно вообще не о Польше?

Тридцать шестой год стал самым напряженным — творчески, психологически, нравственно — в жизни Бруно Ясенского. И у нас есть повод на исходе этого года сделать очередную — последнюю остановку и задуматься.

Прошло семь лет его врастания в советские порядки. Казалось бы, всё идет гладко, просто замечательно. Он посвятил всего себя пролетарскому делу и не отделяет в своем мироощущении политическую составляющую от творческой. То, что он имеет от этого определенные дивиденды, закономерно для человека с его талантом. К тому же, он непримирим к врагам нового строя.

Был такой случай. 10 июля 1930 года в «Литературной газете» появилась статья «Наши на Ривьере». В ней рассказывалось о том, что в 1928-м, во время пребывания во Франции, Исаак Бабель дал на Ривьере интервью корреспонденту польской газеты Wiadomosci literackie Александру Дану. В статье приводились ответы на вопросы Дана и скрупулезно подчеркивались те места, которые свидетельствовали о политической неблагонадежности Бабеля. Автором заметки был Бруно Ясенский.

Бабель, числившийся в «попутчиках», попал в трудное положение, ему пришлось оправдываться. Впрочем, он сразу заявил, что никаких интервью не давал. Проверили — и точно, оказалось — фальшивка, что Дан и признал, при этом присовокупив что-то невразумительное — дескать, человек, давший интервью, выдал себя за Бабеля. Польские литературоведы по сей день считают ту статью своего бывшего земляка в «Литературке» травлей создателя «Конармии» и «Одесских рассказов».

Зачем понадобилось Ясенскому это публичное выступление? Доказать свою лояльность партии, членом которой он только что стал? Или мотивы лежат глубже — он видел в Бабеле потенциального соперника на литературной ниве? Ответа на этот вопрос мы никогда не узнаем.

Поступки фанатичного коммуниста, как определил его Александр Ват, не втискиваются в однополярную схему. Вот он строгий приверженец истины. В 1934-м на экраны выходит комедия Григория Александрова «Веселые ребята». Любовь Орлова, Леонид Утесов, музыка Дунаевского. Даже Сталину нравится. А буквоед Ясенский публикует статью, в которой последовательно перечисляет, из каких иностранных фильмов позаимствована большая часть сюжетных построений александровской картины. Чем, конечно, наживает себе врагов.

Но, с другой стороны, как укладывается в прокрустово ложе правдивости такой факт: в СССР Бруно предъявлял документ — свидетельство о рождении, в котором черным по белому было записано, что его отец — Яков Ясенский? Неужели он забыл, что его отца звали Яков Зисман? Кстати, откуда у него взялась эта справочка?

И невольно приходишь к мысли, что всё непросто с перерождением Ясенского, как это виделось Вату. Скажем, в их с Анной квартире в хорошо известном писательском доме жили два орла. Вероятно, их подарили ему в Таджикистане. Но разве это не явление того же порядка, что и монокль с тросточкой? Футурист и фантазер по натуре, он не мог быть фанатиком. За семь лет он многое увидел и многое понял.

Легкие, еле слышные шаги костлявой Старухи с косой донеслись до него еще в 34-м, после убийства Кирова. В том же году Ясенскому пришлось пройти через игольное ушко партийной чистки. Тогда он кожей почувствовал, что могло бы означать для него «быть вычищенным».

А в 1936-м Старуха совсем обнаглела и постукивала косой уже почти рядом. В августе состоялся судебный процесс по делу «троцкистско-зиновьевского объединенного центра». Главных обвиняемых расстреляли. Бруно заклеймил на президиуме Правления Союза писателей собратьев по перу, попавших в эту группу.

В сентябре сместили с должности его покровителя Генриха Ягоду, НКВД возглавил Николай Ежов

29 декабря арестовали его друга, которому он посвятил роман «Человек меняет кожу» — Томаша Домбаля.

С таким невеселым раскладом закончился год.

А 1937-й начался сразу ударно, без передышки — с процесса над участниками «параллельного антисоветского троцкистского центра». Захар Прилепин в своей книге о Л. Леонове приводит перечень тех писателей, которые подписывали коллективные письма с требованием сурового наказания, даже расстрела Пятакова, Радека, Сокольникова и других. Среди многих известных имен — Бруно Ясенский. Выступал он и самостоятельно — «Известия» поместили его памфлеты «Профессоры двурушничества» и «Бонопартийцы».

То, что в этом мрачном хоре инженеров человеческих душ он оказался в одной компании с признанными мастерами — слабое утешение. События становились непредвиденными, их цепь рвалась в звеньях, которые еще вчера выглядели прочными и незыблемыми. Люди не знали, во что верить — на открытых процессах подсудимые признавались в тяжких грехах. Люди боялись. Судить их за это? А кто знает, как повели бы себя мы, судьи, окажись на их месте?

В апреле арестовали Ягоду. И появились первые статьи, в которых обращалось внимание на прегрешения Бруно Ясенского.

Он играл всю свою жизнь. Сначала это была игра в слова, называлась она футуризм. Он смотрелся в ней совсем неплохо — элегантно, эффектно. Ее сменила детская считалка, надо было определиться, кто ты такой — царь-царевич или сапожник-портной. Он выбрал себе место среди тех, кто в нижнем ряду. И тоже получилось неплохо. Следующей, к его удивлению, оказалась игра на вылет. Владеешь твердым набором правил, не ошибешься ни разу — значит, есть шанс, что не окажешься за бортом.

И вот теперь наступил последний этап — игра со смертью. Для нее не имели значения слова и сословия, у нее не было правил. Он не верил, он не хотел верить в проигрыш. Он думал, что обманет Старуху, увернется, выкрутится. Откупится, наконец. Не получилось.

За ним приехали 31 июля 1937 года в Переделкино. Он считал, что готов к защите — о делах Ягоды ничего не знал, ни в каких блоках не участвовал. Удар, однако, оказался совершенно неожиданным. И нелепым. Его обвинили в шпионаже по заданию ПОВ — Польской организации войсковой. ПОВ создал еще в 1914-м Юзеф Пилсудский, которого Бруно ненавидел и называл фашистом. Он не знал, что это стандартное обвинение применялось в те годы «Большой чистки» к десяткам тысяч поляков как повод для ареста. Он отрицал какую-либо причастность к шпионажу. Его пытали.

Еще в 1933-м был задержан Витольд Вандурский — руководитель польского театра в Киеве. Незадолго перед этим он какое-то время жил в квартире Ясенского. А на допросе после ареста заявил, что ПОВ заслала Домбаля и Ясенского в Москву для совершения диверсий. Зачем он это выдумал, неясно, всё равно потом сгинул в лагерях. Конечно, Бруно о чём-то подобном и подумать не мог. Как не могло ему прийти в голову, что Домбаль не выдержит пыток и оговорит всех своих знакомых…

Ясенский не признал своей вины. В предсмертном письме он писал: если суд посчитает его вину доказанной, пусть его расстреляют, но не как шпиона, которым он никогда не был, а потому что не заслужил доверия советской власти. Наверное, он с тоской вспоминал 1929 год, когда за книгу-призыв к уничтожению Парижа его всего лишь попросили выйти вон.

Расстрельный приговор привели в исполнение в тот же день, когда его вынесли — 17 сентября 1938 года, на полигоне «Коммунарка» под Москвой. Ясенскому было 37. Почти стандартный возраст для уходящих из жизни поэтов, пушкинский. В 37 ушли его бывшие кумиры — Хлебников и Маяковский.

Кару, первую жену Бруно, забрали незадолго до его ареста. Говорили — из-за связи с Ягодой. Возможно. У нее с Ясенским был сын, Андрей, родившийся на исходе их брака. Отец ни разу его не видел, хотя исправно, 8 лет, платил алименты. Так утверждают польские источники. Если это правда, то такой штрих не прибавляет писателю обаяния.

Судьба Андрея долго была неясной. Известно, что оставшегося сиротой мальчишку отдали в детдом. Во время войны он сбежал оттуда, скитался под чужой фамилией, один из многих беспризорников тех лет. Потом обнаружился, однако позже погиб в автокатастрофе.          

Анну Берзинь арестовали после мужа и судили за связь с польской разведкой. Ей дали 8 лет лагерей с последующим поселением на 3 года там же — в Коми АССР. Этот, тяжелейший для нее отрезок жизни описала Валентина Пашинина, собиравшая материалы для книги о Сергее Есенине.

Анна Абрамовна отбывала срок в Княжпогосте. Пользовалась абсолютным уважением заключенных, которым помогала, ее ценило лагерное начальство. И совершила негромкий подвиг — сберегла рукопись последнего, неоконченного романа Бруно Ясенского «Заговор равнодушных». Когда ночью пришли к ним с обыском, рукопись лежала на тумбочке возле кровати Бруно. Анна успела набросить на нее халатик, на него внимания не обратили. Мужа увели. Не теряя времени, Анна спрятала драгоценный черновик у своей матери. И привезли ей его обратно, когда ее уже отправили на поселение. В. Пашинина пишет:

«Каких трудов стоило Анне Абрамовне спасти и сохранить рукопись! Ведь хранила она ее в сыром бараке на берегу р. Кылтовка, где жила после заключения. Хранила, рискуя многим, под дощатым полом. Рукопись, написанную чернилами, приходилось часто просушивать, восстанавливать расплывшиеся от влаги страницы. Наверно, и не сберегла бы А. Берзинь труд мужа, тем более, что в 1951 году ее перевели на станцию Кола — под Мурманск. Чтобы не рисковать, она доверила ее комсомольцу Александру Жолондзю. Он был единственным не репрессированным артистом из большого коллектива художественной самодеятельности, которым руководила Анна Берзинь на Центральном отдельном лагерном пункте (ЦОЛПе) Севжелдорлага МВД СССР в поселке Княжпогост».

Бруно Ясенского реабилитировали 24 декабря 1955 года. Анна после своей реабилитации написала воспоминания о Есенине. А рукопись мужа принесла в 1956-м в «Новый мир», где она и была опубликована в номерах 5 — 7 за тот же год.

«Заговор равнодушных» мог бы стать знаковым произведением своего времени — если бы он был дописан. И если бы его напечатали. Действие в нём из СССР перебрасывается в Германию. Насыщенный точными деталями быта и политических реалий 34-35 годов, роман обнажает зловещую суть нацизма, его угрозу мировой цивилизации. Отлично выписан образ главного героя — немецкого коммуниста Эрнста Гейля. Есть там и такой момент. Глазами одной из героинь, Маргрет, Бруно Ясенский 1937 года смотрит на Париж, объясняется в любви к нему — как будто просит прощения у него за чуму 1927 года.

Print Friendly, PDF & Email

Самуил Кур: Три жизни и одна смерть Бруно Ясенского: 4 комментария

  1. Абрам Торпусман

    Cпасибо, Самуил Кур! Имя Бруно Ясенского известно, помню его с детства. Произведения прочитал в зрелом возрасте, но подробности биографии узнал впервые. Очень непростая личность, сложная биография! Стоит внимания.

    1. A.B.

      Абрам Торпусман 29.06.2023
      Cпасибо, Самуил Кур! Имя Бруно Ясенского известно, помню его с детства. Произведения прочитал в зрелом возрасте, но подробности биографии узнал впервые…
      ——————————————————
      Уважаемый Абрам Торпусман,
      Увы, дорогой всем нам Самуил Кур, Ваш комментарий прочесть не сможет;
      я же, будучи бюрократом и головотяпом, усердно храню его ответы и реплики.
      Готов поделиться с вами и другими воспоминаниями — ведь мы с родились почти в одно время,
      в одном и том же украинско-еврейском городке К. в Полесье.
      Об этом городке много написал наш земляк Изяслав Вильскер, проживший больше половины жизни в Ташкенте. Вот несколько строчек:
      «Полесье, моё Полесье, родной исхоженный край,
      моя зелёная песня, прощай, навсегда прощай…
      Прощайте речные извивы, где воды бегут, как мотивы…
      Несбывшаяся легенда, не встреченная Олеся,
      Полесье, моё Полесье, — лучшие в жизни календы.»
      Буду очень рад, если Вы ответите мне на эту заметку. Мой электр. адрес в Редакции.
      Eсли по каким-то причинам это не удобно, можно встречаться в моём Блоге,
      в Портале «СЕМЬ ИСКУССТВ».
      Всего наилучшего, Александр Биргер

  2. Инна Беленькая

    Читается взахлеб, невозможно оторваться. Автору спасибо (жаль — посмертно)

    1. A.B.

      Спасибо, дорогая Инна, что напомнили о прекрасной работе и о прекрасном талантливом человеке Самуиле К., с которым нам повезло быть в одном журнале.
      Жаль, что «у нас любить лишь могут только мёртвых.»

Добавить комментарий для Инна Беленькая Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.