В российские университеты евреев почти не принимали. Была установлена норма — не более 3% евреев. Поэтому Люба и Роза учились во Франции. Обе потом стали врачами. Люба — гинекологом, Роза — эпидемиологом. А как пришла пора Иде поступать, случилась война. Но незадолго до этого открылся частный Женский медицинский институт в Харькове. Туда брали. Правда, строго говоря, жить евреям в Харькове — вне черты оседлости — запрещалось.
РОСТОВ ЕВРЕЙСКИЙ. ИСТОРИЯ СЕМЬИ
Мой родной город, Ростов-папа, шумный, многонациональный, торговый город моего детства, бросавший вызов советскому единообразию. Евреи были весьма заметны, хотя никогда не составляли большой процент населения. Появились здесь вскоре после создания города: в 1796 их было 7 семей. В 1887, когда царь-антисемит вывел Ростов из черты оседлости, — около 10%. Примерно такой же процент был в начале ВОВ. 18000 погибли в Холокосте в Змиевской балке.
В моем детстве в почти миллионном городе евреев было около 10000. Религия истреблена, культура под спудом, ассимиляция полная, но почему-то среди друзей моих родителей их большинство. Парадокс едва уловимого еврейского духа.
Об истории ростовских евреев написаны книги. А я расскажу о ней на примере своей семьи. Тут продержались наши четыре поколения. Культуры менялись. Прадеды родились культуре в идишской (Литва, Белоруссия) и переселились в эти новые для Российсской империи места в середине XIX века. Деды влились в культуру русскую. Мы с родителями воспитывались в русско-эсэсэсэровской. А мои дети и внуки перелились в американскую и израильскую.
Полтора века. Бурное время, порой страшное, порой унизительное. Но для меня всё же по большей части счастливое. Быстрее государств и «социализмов» менялись технологии. Их смена несла комфорт: я родился в квартире с печным отоплением (то есть дрова, уголь), на закате социализма установил в спальне кондиционер, а нынче регулирую температуру с экрана своего айфона. Телевидение в Ростове появилось, когда мне было восемь, а когда стало сорок пять, я основал первую в Ростове компанию мобильной связи.
В отличие от Владимира Высоцкого и большинства сверстников я родился не в коммуналке. В пятикомнатной профессорской квартире. Профессором был мой дед. Но квартира досталась от бабушки. С бабушкой прошла большая часть моего детского времени. с неё и начнём.
- Западная граница России в 1772 г., после первого раздела Польши
- Западная граница России в 1793 г., после второго раздела Польши
- Западная граница России в 1795 г., после третьего раздела Польши
- Западная граница России в 1815 г., после Берлинского конгресса
Бабушка Ида
Ида Абрамовна Ошеровская родилась 3 февраля 1896 года в Ростове-на— Дону в купеческой семье. Она была седьмым по счёту ребёнком. После неё родились ещё две девочки, жизнь которых оказалась недолгой. Одна погибла в годовалом возрасте, обжёгшись кипятком, когда сама на себя открыла самовар. Недоглядела нянька. Вторая, Вера Ошеровская, сгинула в Холокосте. Отец Иды, Абрам Юделев Ошеровский, родился в 1859 году в местечке Любча Новогрудского уезда в Белорусии (оно обозначено на карте «Евреи после раздела Польши» на стр. 6). В 70-х годах XIX века переехал вместе с женой Леей Иоселевной (в девичестве Гуревич) в Ростов, который называли тогда «русским Чикаго», и вскоре преуспел. Вообще, это было время великого переселения евреев. В середине XIX века в пределах черты оседлости в 15 западных губерниях Российской империи жило две трети еврейского населения мира. Бесправие, нищета, погромы толкали к массовой эмиграции на Запад, в США, Аргентину, Англию. А все мои прадеды двинулись на Восток, в Новороссию, недавно присоединённую к империи.
Ниже показан лист переписи населения местечка Любча за 1874 год.
Абраму Лейбу Юделеву 16 лет. Его отцу Юделю Ошеру — 54, а матери Баше Рейзе — 47. и ввиду неграмотности (не умел писать по-русски?) Юдель доверил подписать лист Абраму Лейпунсу.
Уже в нулевых, начав помогать ростовской синагоге, я нашёл в тамошнем архиве запись о рождении бабушкиной сестры Блюмы (Любы) Ошеровской. Все метрические записи синагоги делались на двух языках и признавались властями как записи гражданского состояния. Забегая вперёд, скажу, что в 2022 году ко мне обратился десяток родственников — помог им найти такие же записи об их предках. Для Израиля они служат доказательством еврейских корней иммигрантов.
Ростов и соседний Таганрог (там родилась вторая моя бабушка, Рося Израилевна Геберович), как и Одесса, были городами нового для России типа, капиталистического, интернационального. Формировались под сильным влиянием Европы, особенно южной. и самое важное, оба города входили в черту еврейской оседлости. Еврейское население Ростова и Таганрога росло во второй половине XIX века экспоненциально. Богатели купцы, избирались депутаты, строились синагоги, еврейские больницы… и знают ведь евреи, что недолго длится их счастье, но каждый раз надеются. В 1881 году, после убийства народовольцами царя Александра II, по российским городам прокатилась волна еврейских погромов. На докладе министра внутренних дел графа Д.А. Толстого от 10 мая 1883 года о кровавых погромах в Ростове-на-Дону Александр III начертал следующую резолюцию:
«Весьма печально, но этому конца не предвижу. Слишком эти жиды опротивели русским. Пока они будут эксплуатировать христиан, эта ненависть не уменьшится» (из книги «Очерки истории евреев на Дону»). Сообщение об этих погромах было напечатано в New York Times (стр. 25).
А в 1886 году канцелярией царя был подготовлен проект указа о выводе Ростова и Таганрога из черты оседлости и присоединении к Области Войска Донского, на территории которого проживать евреям запрещалось. В Ростове их было к тому времени более 10 тыс. При обсуждении проекта местные городские думы сделали заключение: выселение приведёт к значительному оттоку капитала, ударит по благосостоянию всех жителей. В окончательном тексте указа от 19 мая 1987 года говорилось, что евреи Ростова и Таганрога сохраняют право на жительство. Но новых — не впускать.
Между тем еврейский бизнес активно развивался. Абрам Юделев Ошеровский решил учредить в Ростове торговлю земледельческими орудиями. Потребность в них была немалая. Ростов окружён плодороднейшими землями, чернозёмом. Климат, по российским понятиям, весьма мягкий. Однако урожайность была в те годы очень низкой. Казаки пахали землю средневековой самодельной сохой — деревянным сооружением с маленькой железной лопаткой, которое только взрыхляло землю, но не переворачивало пласт. Так что, когда Ошеровский завёз в Ростов французские плуги и фермеры (позже их называли кулаками), увидев это чудо в деле, поняли, как увеличивается урожай, отбоя от покупателей у магазина— склада фирмы «Земледельческие орудия. Ошеровский и сыновья» не было. Располагался он на углу Большой Садовой и Большого проспекта. В самом центре. На этом месте потом был горком КПСС, а ныне Представительство Президента РФ.
Это фрагмент переписи евреев Ростова, проведённой в 1897 году. Абрам Юделев сказался «учителем еврейского языка». Думаю, из-за налогов: с купцов брали большие сборы. Но квалификация учителя у Абрама, безусловно, имелась. Бабушка, родившаяся в 1896 году, рассказывала, какая большая древнееврейская библиотека у него была. Как часами, отойдя от повседневных дел, он просиживал за чтением Талмуда, Торы, мудрецов…
По субботам непременно ходил в синагогу. В Хоральную, построенную в 1868 году. Открывал её казённый раввин Фабиан Гнесин, отец композиторов. В Ростове синагог в те годы было три. Судьба этих зданий была драматичной. Одну сожгли во время погрома 1905 года, но через восемь лет восстановили. Советская власть все три здания национализировала, превратила в нечто непотребное. Например, Хоральная и поныне служит кожно-венерологической лечебницей. Однако «Солдатскую», учреждённую кантонистами в 1872 году, евреям удалось вернуть во время перестройки. Реконструировали. Действует поныне.
Благополучие ростовских евреев находилось, однако, под постоянной угрозой — страшные погромы развернулись вновь в 1905 году после первой русской революции. 18 октября в Ростове прошла организованная социал-демократами манифестация, во время которой казаки и черносотенцы напали на демонстрантов с криками «Бей демонстрантов! Бей жидов!». Опьянённая кровью толпа бросилась громить еврейские лавки, магазины, а потом и дома. Кровавые погромы продолжались три дня. Бабушка рассказывала, как прятались они под кроватями у русской соседки. И лишь на четвёртый день полиция остановила громил.
Кончались погромы, и бизнес «Ошеровский и сыновья» продолжал набирать обороты. Сыновья, которых в миру звали Нота и Миша, ездили для расширения предприятия по всей России. Офис и магазин находились, как уже было сказано, в одном из самых престижных мест в городе, семейный особняк — на Сенной улице, 130. Прибыль Ошеровские вкладывали в недвижимость, строили доходные дома. Перед революцией таковых было четыре: на Сенной улице, 102; на Большом проспекте, 8; на Большой Садовой, 33; на Малом проспекте, угол Пушкинской.
Все дети, кроме самой старшей дочери Клары, получили гимназическое, а потом и высшее образование. Учились в частной Андреевской гимназии. Раз в год Абрам Ошеровский приходил к её владелице и вносил по 200 руб. серебром за каждого отпрыска. Ида вспоминала о строгости и высоком качестве преподавания, о том, как евреек отпускали с уроков Закона Божьего, как, опаздывая к началу занятий, она закрывала глаза, пробегая мимо строгой директрисы. А та кричала ей: «Ошеровская, не прячьте голову в песок, как страус». Вспоминала катание на коньках в сквере рядом с городской думой и как после шли в расположенную там же французскую кондитерскую. Лучшими подругами Иды были Манюня Диамантиди, дочь директора банка, и Оля Трумпельдор, племянница Иосифа Трумпельдора, впоследствии героя Израиля.
В российские университеты евреев почти не принимали. Была установлена норма — не более 3% евреев. Поэтому Люба и Роза учились во Франции. Обе потом стали врачами. Люба — гинекологом, Роза — эпидемиологом. А как пришла пора Иде поступать, случилась война. Но незадолго до этого открылся частный Женский медицинский институт в Харькове. Туда брали. Правда, строго говоря, жить евреям в Харькове — вне черты оседлости — запрещалось. Комнату Ида снимала «с околоточным», т.е. пару рублей в месяц платили участковому полицейскому, чтоб закрывал глаза на иудейских жильцов. Но бывали обстоятельства непреодолимой силы: когда в Харьков приезжал государь император, шли дополнительные проверки и Ида коротала время на вокзале.
Любопытно, что в один год с ней поступила в Харьковский мед Рося Геберович, вторая моя бабушка. В одной группе учились. Блестящее юридическое образование поучил в Сорбонне Оскар Ошеровский. Но, вернувшись в Советскую Россию, обнаружил полную невостребованность правовых знаний. Переквалифицировался в учителя математики (и меня потом учил!).
Увы, не удержался на троне и последний царь, тоже юдофоб. Случилось ещё худшее — большевистская революция. о наступившем хаосе говорит такой эпизод. Сразу после октябрьского переворота в Ростов приехал родственник Ошеровских из Полтавы и рассказал, что дома в Полтаве можно купить ну очень дёшево. и Абрам вложился…
Большевикам не сразу удалось установить свой страшный порядок в Ростове. В 1917 году в городской думе преобладали социалисты. В казачестве верх взяли белые атаманы. А в 1918-м, после Брестского мира, в Ростов вошла германская армия. Наступили, по воспоминаниям Иды, самые спокойные месяцы в истории города. «Бархатная», как её тогда называли, оккупация. Память о ней сыграла злую шутку с ростовскими евреями: когда во время Второй мировой немцы приближались к Ростову, многие не верили, что теперь идут совсем другие немцы. Решили остаться в городе и погибли в огне Холокоста.
В 1919 году большевики взяли верх и установили «революционный порядок». Человека могли растерзать на улице просто за то, что у него очки и шляпа, так произошло с отцом друга бабушки профессора Гутникова. Бизнес «Земледельческих орудий Ошеровского и сыновей», выстроенный с нуля многолетним упорным трудом и изобретательностью, уничтожили в один день. Особняк на Сенной реквизировали. Устроили там ревтрибунал. В украшенном розами дворике расстреливали людей. По счастью, в доходных домах, принадлежавших Ошеровским, имелись свободные квартиры. Туда и переселилась Ида с сестрами — на улицу Сенную, 102, в квартиру, где я родился 30 лет спустя. Но всю собственность у них отобрали. Абрам не смог этого пережить. Всё нажитое непосильным трудом и недюжинной предприимчивостью забрали вмиг, да ещё и обвинили в эксплуататорстве. В 1919 году он умер от разрыва сердца.
Ида, все её сестры и мать остались в Ростове. Сохранили кое-что из семейных ювелирных украшений, позже постепенно их продавали, обменивали на продукты. Ведро со столовым серебром спрятали в дровяном сарае. Оттуда его украла кухарка. и всё же тяжкие голодные времена пережили.
…Прочитав это, мой друг и однокурсник Лёва Цирульников задал резонный вопрос: почему Ошеровские не уехали в эмиграцию? Одна из причин в том, что за границей не было у них денег, не озаботились в благополучные времена вывести средства в заграничный банк. Увы, большинство состоятельных людей России проявили тогда недальновидность. Эмигрировавшие тяжким трудом — продавцы, таксисты — добывали себе пропитание в Европе. Интересно, что, памятуя об ошибках того поколения, российские предприниматели ельцинско-путинской поры выводили средства за рубеж при каждой возможности, отток капитала из РФ составил сотни миллиардов. Впрочем, и в нашей семье нашёлся дальновидный и ловкий человек. Бабушкин брат Миша выехал тогда вместе с семьёй во Францию и умудрился перехватить и перепродать партию товаров, закупленную там фирмой «Ошеровский и сыновья». Оставшиеся в Ростове сёстры сердились, обвиняли Мишу в ловкачестве — полагаю, от зависти. Однако отсутствие зарубежных активов было не главной причиной неэмиграции. Важнее оказались социалистические идеалы, внедрившиеся в головы и сердца купеческих детей, особенно еврейских. Бабушка вспоминала, что, желая утешить отца, потерявшего потом заработанную собственность, они с сёстрами говорили ему: «Папа, не переживай. Будем жить, работать, как все простые люди. Не надо нам никакого богатства». Папе не помогло, но дочери и вправду трудились всю жизнь, благо большинство из них, с помощью средств отца, получили уже медицинское образование.
А жизнь семьи Ошеровских после смерти главы в 1919 году продолжалась. Ида начала работать в клинике глазных болезней при медицинском факультете Варшавского университета, который в 1915 году переехал (эвакуировался) в Ростов, да так тут и остался. Вышла замуж за молодого врача-венеролога Александра Иосифовича Домбровского.
Вырастила двоих детей: Иосифа (Жозика), 1924 года рождения, и Елену (Лялю, мою маму), 1926-го. Она всегда была сосредоточена на семье. Детей любила безумно, особенно Жозика. Мужу была предана. Александр Иосифович имел обыкновение, придя с работы, поспать часок днём, так как вечером допоздна сидел за письменным столом. и если кто-то смел шуметь рядом с кабинетом спящего деда, бабушка бросалась на него как мегера с энергичным: «Тсс… Молчать!» Проявлений нежности между дедом и бабушкой не замечал. Однажды она, рассказывая мне о романтическом увлечении в двадцатые годы коллегой-офтальмологом, процитировала «Евгения Онегина»: «Но я другому отдана и буду век ему верна». На моей детской памяти перешла спать в отдельную от деда комнату.
Бабушка готовила неплохо, но признавала, что высот кулинарии не достигла. Говаривала в ответ на лесть гостей: «Я кулинарка? Нет. Вот Дора Савельевна — кулинарка!» Это о жене друга и коллеги деда, Александра Семеновича Кричевского. В 1946 году дед передал ему директорство Ростовским онкологическим институтом, главой которого был ранее (по совместительству с заведыванием кафедрой). А когда дома случались большие ответственные приёмы, на помощь приходил живший по соседству профессиональный повар Павел Григорьевич, работавший в ресторане «Московский».
Ида много читала. Иногда по-французски. Любила Ромена Роллана, Голсуорси, Фейхтвангера. Рассказывала о своей юности, о подругах по гимназии, о том, что платья носили один сезон, а потом отправляли в Литву бедным евреям. Изредка с выражением читала стихи Бальмонта, Северянина, которые помнила с юности. Но в фокусе находилась семья, её материальное и пищевое обеспечение в скудной советской обстановке. Как все советские женщины, Ида «крутила консервы». В сезон дешёвых овощей закупались помидоры, огурцы, баклажаны, фрукты, дефицитные жестяные крышки. В жаркой ростовской кухне в поте лица варила, стерилизовала, закручивала. Иногда меня привлекала в помощь. Выдавливал косточки из вишен и абрикосов. Став постарше, закручивал крышки.
Советскую власть ненавидела. Помню, как в 1968-м вторжение советских войск в Чехословакию сплотило всю нашу семью. Сцена из семидесятых: к бабушке пришла одна из очень немногих подруг, вместе смотрят новости по телевизору. По трапу самолёта поднимается Брежнев.
Подруга: «Ой, хоть бы он благополучно долетел!» — и бабушкин искромётный взгляд. Больше она с этой подругой не виделась. В начале восьмидесятых Ида очень переживала за академика А. Д. Сахарова, он находился тогда в горьковской ссылке.
По меркам советским семья наша жила в достатке. Бабушка вскоре после моего рождения вышла на пенсию. Но профессорская зарплата деда! Бабушке на хозяйство он щедро отдавал 250 руб. В месяц (средняя зарплата советского служащего была тогда 150 руб.). Из этих денег она ещё выкраивала на поддержку своему любимцу Жозику, которому всегда не хватало. Однако в начале шестидесятых Хрущёв внезапно уменьшил профессорские зарплаты с 600 до 500 руб. Дед сократил хозяйственные до 200. Помню её стоны и причитания…
Конечно же, Иде Абрамовне выпала нелёгкая жизнь. Из буржуазно го благополучия (изредка, впрочем, прерывавшегося еврейскими погромами) — в голод и холод Гражданской войны. Потом, правда, удачное замужество (сёстрам везло меньше). В 1937-м отделались страхом. Затем война, эвакуация. Сперва в жуткий Акмолинск, где лечила больных трахомой детей. Потом дед, начальник эвакогоспиталя, выписал её с детьми в сравнительно благополучный Томск, куда был эвакуирован Ростовский мед. В 1953-м — дело врачей, преследование деда, бессонные ночи… Но самое страшное ждало её в 1960-м: гибель любимого сына в авиакатастрофе. Жозик, которого с огромным трудом перетащили в 1942-м из лётного училища в артиллерийское, ибо у военного лётчика было немного шансов выжить в той войне, не расставался с мечтой о небе. Окончив мединститут, он через некоторое время стал заведовать медсанчастью ростовского аэропорта. Друзья-лётчики уговорили его лететь с ними в первый пробный рейс Ростов — Тбилиси. Ударились о кавказскую скалу… Беспредельно было её горе. Ещё много лет она каждый день на трамвае ездила на кладбище. К зятю, моему отцу, относилась скорее враждебно. Отец говорил о самой страшной обиде, которую она ему нанесла, сказав: «Почему ты, такой-сякой, жив, а мой сыночек в могиле?..» Моя мама с присущим ей юмором говорила, что бабушка «признаёт только родственников по прямой линии». у неё были напряжённые отношения как с родственниками деда, так и с родителями моего отца. Не исключено, что причиной тому было некоторое высокомерие (бедные родственники). Но соседям всегда была готова помочь. А её доходившая до жертвенности преданность «прямой линии» была феноменальна. Будучи школьником, я часто приходил после занятий с одним-двумя друзьями-одноклассниками. Бабушка их всегда привечала, кормила обедом. Дети это ценили: время еще было не вполне сытое. Она отдавала мне всё свободное время; помню, напевала, укладывая: «Спи, мой мальчик, спи, мой чиж / Мать уехала в Париж» — с лёгким упрёком в адрес мамы. Может быть, больше всего бабушка Ида любила меня кормить. Накроет стол и садится смотреть, как уплетает внучок. Раскормила. Родители, пытаясь ограничить меня в еде, воевали с бабушкой. Она побеждала. Куриные котлетки, потрошки с ростовского рынка, идишские шейка и латкес, торт «Мишка»… А вечером перед сном я получал бутерброд с любительской колбасой и подслащённый кефир. Этот вкус до сих пор кажется мне божественным. Когда Иде перевалило за восемьдесят, характер у неё ухудшился — стала непомерно подозрительной. С моей женой Мариной отношения, увы, разладились. Бабушка считала, что правнука Сашу неправильно, жёстко воспитывают. Когда он, оставленный в манеже, начинал плакать, она кидалась в комнату, выхватывала его из заточения, несла к себе, утешала. Напряжение было одной из причин того, что последние два года жизни она провела у дочери в Нальчике, куда Ляля была вынуждена уехать из Ростова. В августе 1983 года мы перевезли её тело в Ростов — сострадательные кабардинские медики выделили нам машину скорой помощи. Похоронили на Северном кладбище, единственном действовавшем тогда в Ростове. Позже на отгороженный «Идин» участок перенесли прах деда с ликвидировавшегося Нижнегниловского кладбища, прах сына, Жозика, с Армянского. А в 2014-м и дочь подзахоронили.
Бабушкина квартира
В этой квартире родились моя мама, её брат, я, мои дети. Трёхэтажный доходный дом построил в 1900 году Абрам Ошеровский. Адрес: улица Сенная (ныне Горького), 102 (ныне 90). Расположение Абрам выбрал неплохое. Рядом в те же годы выстроили Реальное училище, позже здесь находился физмат Ростовского университета. На здании две мемориальные доски: писателю-диссиденту А. И. Солженицыну (выпускнику) и композитору С. В. Рахманинову, дававшему там концерты. А чуть дальше стоял некогда польский костёл, на его послевоенных развалинах мы мальчишками играли.
Доходный дом Ошеровского был довольно комфортабелен. Девять пятикомнатных квартир с двумя балконами каждая, паровое отопление (котельная в подвале дома). Когда в 1918 году большевики захватили Ростов и реквизировали особняк, семья смогла переселиться в свободные квартиры и умудрилась закрепиться там до позднесоветских времён. Правда, все квартиры, кроме нашей, профессорской, из-за подселений стали коммуналками. В квартире № 1 жила Полина Борисовна Ошерович, жена бабушкиного кузена. А до 1936 года там жила и бабушкина мать Лея Иоселевна. (Могу предположить, что в отличие от набожного и уравновешенного мужа была она резковата. Бабушка вспоминала, как она требовательно кричала Оскару, бабушкиному брату: «Оська гелд!») в квартире № 2 жила бабушкина сестра Люба со своей семьей, там же — сестра Любиного мужа Полина Ильинична Дунаевская. Квартиру № 8 занимала кузина Нюся Ошерович с мужем Арнольдом Субботником и семьей. А девятую — семья старшей бабушкиной сестры Клары. Её правнучка, Роза Бобовникова, и ныне там.
Тут сделаю небольшое отступление касательно смены, модификации фамилий мужчин-евреев. Эта уловка помогала избежать рекрутирования на мучительные 25 лет в царскую армию. Добавлю, что зачастую евреев принуждали в армии креститься, а для облегчения «воспитательного процесса» при Николае I рекрутировали в 12 лет и 6 лет, содержали их до восемнадцатилетнего возраста в специальных воспитательных учреждениях, в срок службы не засчитывали. Не подлежали призыву единственные сыновья. Отсутствие братьев-однофамильцев в сочетании с весьма немалой взяткой рекрутёрам, каковую могли дать купцы, способствовало уклонению. В бедных же еврейских семьях нередки были случаи преднамеренного калечения детей. Итак, фамилия моего прапрадеда была Ошер. В следующем поколении пошли Ошеры, Ошеровичи, Ошеровские. А в семье моего отца замены фамилий оказались ещё радикальней: у прапрапрадеда Трейвуса и его жены Ципы один из сыновей получил фамилию Ципельзон.
Но вернусь к нашему дому. Один балкон каждой из квартир выходил на улицу Горького, усаженную тополями и акациями. Запах цветущей белой акации и поныне сводит меня с ума. Второй — большой, с лестницей чёрного хода — во двор, когда-то с клумбами, но на моей памяти изуродованный самостроем — раннесоветскими малыми домишками, построенными без разрешения. Помню, как приходили с чёрного хода молочница, старьёвщики, жестянщики («Кастрюли починяю!»).
В мои детские годы дом пребывал не в лучшей форме, да и война оставила следы. Котельная была разрушена. Согревались мы от двух печек, которые топились углём. Над кухонной висел большой бак для воды: когда печь топилась, в ванную поступала горячая вода. Так что топить приходилось иногда и летом. А зимой, пока не было парового отопления, топили все три печки. Раз в неделю приходила прачка Малаша. Топила, варила бельё в огромной выварке, тёрла на жестяной стиральной доске. Помню появление первой неуклюжей советской стиральной машины с ручкой и валиками для выжимания сверху.
В 1955-м котельную отремонтировали, заработали батареи отопления. Потом в дом провели природный газ. Печки демонтировали. Но ещё до этого мы избавились от ледника. Это был деревянный комод, в верхний ящик которого загружался заготовленный с зимы лёд. Его привозили и меняли каждые несколько дней. В 1954 году дед купил холодильник, первый советский потребительский холодильник ЗИС. Он прослужил мне до 1991-го. А швейной машине «Зингер» износу не было. Наши на ней шить не умели. Но по нескольку раз в год приходили портнихи. Елена Васильевна производила латку, штопку, подкоротку, пригонку и прочие простые работы. Сара Измайловна (Сарочка) была модной женской портнихой. Бабушка и мама отмечали её высокий вкус, подолгу обсуждали с ней фасоны. Были у нас и домработницы.
Износу не было и дубовому паркету. Его натирали воском. Приходил однорукий полотёр, ловко орудовавший ножной щеткой, — растирал воск. В пятидесятые купили электрополотёр. Мне пришлось немало им поработать. В восьмидесятые пришлось пол отциклевать. Он стал непривычно светлым. Покрыли лаком и о воске забыли.
Лето в Ростове жарковато. Пользовались вентиляторами. Первые советские оконные кондиционеры появились в восьмидесятые. Дорогие. Похуже — бакинские. Но мне удалось купить донецкий. Это было чудо, хотя и гудевшее изрядно.
В квартире было пять комнат, одна — тёмная, без окон. Там стояли шкафы и огромный сундук; бывало, спала домработница. Весной туда складывали, обильно пересыпая нафталином, зимние вещи. Самая большая комната с балконом — столовая. Там же стояла кушетка бабушки Иды. Рядом кабинет (он же спальня) дедушки Саши. Книжный шкаф во всю стену, старый большой письменный стол, негатоскоп для просмотра рентгеновских снимков. Ещё одна большая комната — мамы и отца (c 1962-го — только мамы). Мамин большой, покрытый зелёным сукном письменный стол, и моя комната. с огромным глобусом на шкафу.
Стены дома кирпичные, толстенные. Широкие подоконники, заставленные растениями в горшках. Любимое было — финиковая пальма, выращенная из косточки.
Ида Ошеровская и Александр Домбровский поселились в этой квартире, поженившись в 1923 году. Во время войны, эвакуации сюда вселилось несколько семей. Почти всю мебель сожгли в печках. Повредили пол. Вернувшись в 1944-м, дед добился возврата квартиры, выселения всех самозахватчиков. Немногие предметы пережили войну. Один, очень полезный, — точилка для ножей, прикрепленная к косяку кухонной двери. Она и все последующие ремонты пережила. Через сибирскую эвакуацию прошло немного столового серебра да альбомы семейных фото. Эти альбомы и одна серебряная сахарница и поныне со мной.
Покупка мебели всегда в СССР была проблемой. Мама ездила в Москву, стояла там в очередях, умудрилась привезти в Ростов «рижские» (!) столовую и спальню. Дефицит качественной мебели в СССР был чудовищный, а в Прибалтике с производством было много лучше. Дедушка Саша заказал у ростовских столяров огромный книжный шкаф во всю стену кабинета, и книг всегда помню много. В шкафах, на полках, на столах, диванах… Заполоняли квартиру.
Наш трёхэтажный дом был добротно построен Абрамом Ошеровским в 1900 году, однако национализация и советская бесхозность (всё принадлежит государству, то есть никому!) не способствовали сохранности. Превращение квартир в коммуналки, как правило, имело результатом безответственное отношение людей даже к тем квартирам или комнатам, где они жили. Мы обитали на втором этаже. Над жильцами третьего иногда начинала протекать крыша. За месяцы, пока им удавалось добиться ремонта от домоуправления, потёки успевали покрыть наш потолок. А если кто-то из верхних жильцов забывал закрыть кран или забивал канализационные трубы крупными отбросами и затапливал нас, добиться правды было невозможно: одна семья валила на другую. Вспоминаю главу семьи, занимавшей две комнаты верхней квартиры. В сталинское время он работал водителем в НКВД, мог порой разоткровенничаться перед нами, детьми, какие славные были двигатели на студебекерах, разъезжавших по ночным арестам. Но потом он устроился водителем грузовика-молоковоза. Ворованные с молкомбината сливки и сметана в их семье были в изобилии, члены семьи — весьма дородны. А теперь, пожалуйста, представьте себе, как проистекали наши бытовые конфликты с этим семейством.
Коммунальный апофеоз наступил в 1994 году, когда ко мне переехала жена Мэри. В Ростов из Нью-Йорка. Добрые старые канализационные трубы 1900 года рождения не выдержали бремени возраста и постоянных прочисток толстой проволокой — треснули бесповоротно. Мне пришлось менять их на всех трёх этажах сверху донизу. В течение нескольких дней ремонта приходилось ходить по нужде в соседнее здание Ростовского университета.
В 2000 году мы переехали в Москву. Квартира простояла два года пустой, после чего я её продал. с мебелью. Безумно жалко было. Мама не хотела возвращаться туда, сказала: слишком большая и отягощена тяжёлыми воспоминаниями. Осталась в своей скромной, и я исходил из соображений целесообразности.
За столетие квартира сравнительно благополучно пережила немало перемен. Людям пришлось потруднее.
Дедушка Саша
Он был строг. Порой глаза его светились добротой. Но он выдавливал из себя доброту по капле, как Чехов рабство. Времена, через которые ему пришлось пройти, были недобрые. с людьми ему удавалось держаться строго, умел держать дистанцию. Даже с близкими старался быть суровым. Родным его языком был русский, в университете учился на немецком. Изредка шутил на идише, языке своих родителей. Когда бранился с бабушкой, мог обозвать её «шнорер» (когда просила деньги) и почему-то «пферд». и со мной старался быть суровым и строгим сквозь свой добрый всепонимающий взгляд — таким был и его последний, предсмертный. Помню его сидящим за фундаментальным письменным столом, сзади во всю стену стеллаж с книгами: Большая медицинская энциклопедия, разных языков словари, Даль, огромный немецкий альбом «Atom» («Атомная физика»), стоящий обложкой вперёд, сбоку — негатоскоп и портрет Конрада Рентгена.
Александр Иосифович Домбровский родился 19 декабря 1889 года в Мелитополе, куда родители переселились из городка Домброва на границе Польши и Галиции (см. карту, стр. 6). Семья была среднего достатка. Отец, Иосиф Мордухович Домбровский (1852–1919), работал управляющим у русского помещика в селе Васильевка Мелитопольского уезда, был старостой еврейского молитвенного дома, потом — мировым судьёй в Мелитополе. Мать — Либа Лейбовна Домбровская, урождённая Райхенштейн (?–1911). Всем детям удалось получить высшее образование. Средств на заграницу не было. Пробивались. Александр окончил гимназию экстерном и поступил в Юрьевский (ранее Дерптский, теперь Тартуский) университет. Учился и одновременно зарабатывал на жизнь. Летом подрабатывал репетитором в богатых семьях в Крыму. Рассказывал, что работал на крымской даче художника К. Ф. Юона. Но грянула Первая мировая. Юрьев-Дерпт вернулся к немцам. Саша перевёлся в Ростов, куда эвакуировали Варшавский университет, и окончил его с врачебным дипломом в 1919 году. Сперва пошёл работать венерологом, но вскоре переквалифицировался в рентгенолога. Дело было новое, прогрессивное. В 1925 году он создал и возглавил в Ростове Физиотерапевтический институт. Саша всегда любил новую технику, обожал новые технические устройства.
Не спрашивайте почему, но евреев-рентгенологов было в СССР ещё больше, чем в других отраслях медицины. Как-то тут совпал интерес к медицине и к новым технологиям. Первый в Ростове рентгеновский аппарат был установлен в 1910 году в Еврейской больнице. Московские друзья деда — всемирные авторитеты С. А. Рейнберг, И. Л. Тагер. Помню проходившие в Ростове съезды и пленумы Общества рентгенологов. Однажды вечером у нас дома устраивался приём для правления Общества. Пригласили повара Павла Григорьевича. Тот украсил ножки запечённых индеек художественно нарезанными салфетками.
Профессора-евреи — более всего из Москвы, а также из Ленинграда, Казани, других городов. Помню Фанарджяна из Еревана и Назаришвили из Тбилиси. Конечно же, и русские профессора: запомнился Захаров из Саратова. Председатель Рентгенологического общества Самуил Аронович Рейнберг, культурнейший человек, происходивший из Риги, любил испытать мой немецкий… «Еврейское засилье» припомнили деду по ходу дела «врачей-вредителей».
В 1934 году Александр Домбровский возглавил новый тогда курс рентгенологии в Ростовском мединституте, уже отделившемся от университета. с перерывами на войну и дело врачей он заведовал этим курсом, кафедрой почти до самой смерти в 1972-м. В 1941-м его, уже профессора, мобилизовали, стал начальником эвакогоспиталя в Ростове. В 1942-м — начальник эвакогоспиталя в Томске и завкафедрой Томского университета. Он смог выписать в Томск семью, до этого бабушка с детьми находилась в Акмолинске. В Томске дали им домик с огородиком. Позже вспоминали выращенные тыквы, картошку, сравнительно благополучные для семьи годы. В 1944 году — возвращение в освобождённый Ростов. Дед отвоевал свою квартиру у самозахватчиков, восстановил кафедру.
Послевоенная жизнь будто бы налаживалась. Увы, вскоре грянула массированная государственная антисемитская кампания. В 1948 году в Москве арестовали членов Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), а в Ростове в августе 1948-го евреям запретили собираться в день памяти о погибших в Холокосте в Змиёвской балке, о которой ближе к концу повествования расскажу отдельно. В январе 1949 года советские средства массовой информации начали организованно выступать против «безродных космополитов», проще говоря против евреев в СССР. В 1952 году членов ЕАК расстреляли, МГБ начало дело врачей. Сталин лично контролировал ход следствия, ежедневно читал протоколы полученных под пытками признаний. МГБ утверждало, что врачи-евреи намеренно губили в процессе лечения кремлёвских руководителей. Якобы направляла их американская еврейская «благотворительная» организация «Джойнт».
Начавшись в Москве, дело врачей моментально стало всесоюзным. В январе — марте 1953 года в Ростове были сняты с работы и арестованы заведующие кафедрами Ростовского мединститута Бродский, Эмдин, Серебрийский, Гологорский, Воронов. До Домбровского дело дошло 2 апреля.
Тиран умер, Берия распорядился прекратить дело, но в провинции оно продолжалось. Домбровского сняли с работы.
Увольнению, по зловещей сталинской процедуре, предшествовало открытое заседание учёного совета мединститута, целью которого было публично заклеймить вредителя, пробудить гнев общественности. На заседании присутствовали мои родители. Но главное — деду удалось потом заполучить стенограмму совета. Она хранится в моём архиве. Приведу по пожелтевшему 62-страничному оригиналу отрывки из документа эпохи, представляющего в деталях, как профессиональное сообщество, ранее почти приятельское (дед был расположен к людям и неконфликтен), приходит к выводу о вредительстве, профнепригодности коллеги. От комментариев воздерживаться не стану.
Вёл совет ректор Ивахненко, по отзывам моих близких, да и судя по стенограмме, нормальный бытовой антисемит. Его первое обвинение:
«Будучи завкафедрой и главным рентгенологом области, расстановку кадров рентгенологов он осуществлял не по деловым и политическим принципам, а по приятельским отношениям, знакомству и семейственности». Далее: «В СССР много национальностей, но посмотрите на фамилии этих рентгенологов. Розенблит, Розенберг… Руководящие рентгенологи города, длительное время работавшие вместе с профессором Домбровским, Хан и Грейшман, изъяты органами Советской власти». С семейными подробностями: «Так, в РГМИ [Ростовский государственный медицинский институт] и в больнице № 1 работала заведующей лабораторией онкологического института его родная сестра [Мария Иосифовна]. Другая сестра [Раиса Иосифовна] — на кафедре нервных болезней. Дочь [Елена Александровна] — патологоанатомом. Жена [Ида Абрамовна] — офтальмологом. Зять [Анатолий Моисеевич Ципельзон] — рентгенологом. Дядя зятя [Вениамин Левин] — невропатологом. Двоюродный брат [?] — ассистентом кафедры акушерства и гинекологии. Жена двоюродного брата [?] — инфекционистом!»
Могу только констатировать, что приведённый список моих медицинских родственников далеко не полон. Увы, тогда им было не до шуток. Ещё раз подчеркну, действительно много было тогда евреев— рентгенологов. Почва для обвинения питательная!
Следующая линия атаки выглядела более зловещей. «Профессор Домбровский допускает пропаганду методов, чуждых советской гуманной медицине. Так, он рекомендует заимствованный из американской литературы жестокий и опасный метод артериографии сердца, ангио-кардиографии (замечу: сегодня ангиография стала рутинной процедурой. — Ю. Д.). Такой способ исследования, конечно, чужд советской медицине. Само собой разумеется, что эти приёмы не совместимы с Павловской физиологией!.. Мне кажется, что такого рода действия профессора Домбровского являются порочными, если не сказать больше». Это из выступления профессора-хирурга Коваленко. Позже, став ректором института, он при каждом удобном случае показывал, как сожалеет о том мракобесном совете, даже старался помогать деду и маме.
Далее слово взяла Никовалева, сотрудница деда, претендентка на заведование освобождающейся от Домбровского кафедры:
«В настоящее время о ценности научной работы судят по степени использования в этой работе достижений передовой отечественной науки, достижений Павловской физиологии, Мичуринской биологии, работ О. Б. Лепешинской. Профессор Домбровский в своих работах далеко отходит от этих принципов. В своей монографии профессор Домбровский говорит, что рентгеновские лучи и радий являются мощными разрушителями многочисленных и разнообразных рецепторов! Ни одно заболевание, которое здесь описано, не только не излагается на основе Павловского учения, но, вы только подумайте! — при лечении предлагается облучение! Причем в непонятных дозах! <…> в сосуды сердца вводится контрастное вещество. Такой способ исследования, конечно, чужд советской медицине…». И далее по мелочам: «Лекции профессора Домбровского аполитичны, не содержат идейной направленности, показывающей достижения советской науки и приоритет советских учёных… Профессор Домбровский имеет немало научных работ, многие из которых публиковались им в заграничной печати. Игнорирует русских учёных… Антипавловские принципы научной работы… Идейно-политическое воспитание студентов в духе советского патриотизма не проводил».
Было и светлое пятно. Слова в защиту деда потребовал его ученик, молодой рентгенолог, офицер Советской армии Владимир Паламарчук. Это по тем временам был поступок исключительно мужественный. В стенограмме отрывистые реплики (то ли намеренно сделанные не вполне внятными, то ли от страха стенографистка сокращала): «Вы прекрасно знаете — всё это неправда… Прекрасный коллектив кафедры…» Но присутствующим все слова были вполне понятны. Мои родные много лет с благодарностью вспоминали это искреннее выступление.
Следуют робкие оправдания Домбровского: врачей-рентгенологов, мол, расставлял по рабочим местам не он, а горздравотдел. Публикации у него были не только в иностранной печати, большинство — в советской. Метод ангиокардиографии применял не только он, но и академик Бакулев…
Конечно, на решение совета это не повлияло. Правда, три члена совета проголосовали против увольнения Домбровского…
Заседание это проходило 2 апреля 1953 года. Повторюсь: на тот момент большинство профессоров-евреев, заведующих кафедрами Ростовского мединститута, уже арестованы. Моя мать присутствовала на всех заседаниях разоблачительных советов. Самый жёсткий был у Павла Иосифовича Эмдина, блестящего нейрохирурга. Он стал открыто спорить с клеветниками. Не простили. Арестовали сразу, пытали.
Ушёл с заседания ждать ареста и Домбровский.
Через два дня, 4 апреля 1953 года, в «Правде» публикуется сообщение Министерства внутренних дел СССР. Дело «врачей-убийц», якобы по наущению американской и израильской разведок умертвивших членов Политбюро Щербакова и Жданова и готовивших убийство Сталина и других членов правительства, было сфальсифицировано «руководством бывшего МГБ недопустимыми методами следствия». Все арестованные по этому делу освобождены 3 апреля.
Помню вбегающую в нашу «профессорскую квартиру» с этой «Правдой» маму, задыхающуюся от волнения и счастья. Взрослые шепчутся втайне от ребёнка, и тычут в газету, и читают друг другу, и повторяют, не веря глазам. Могу, однако, констатировать, что страх перед публикациями за рубежом и опаска превысить квоту на евреев осталась у деда до конца жизни. Как и боязнь применять новые методы лечения…
Другим врачам пришлось много хуже.
То же второе апреля. Разговаривают две подруги моей бабушки. Муж Славы Львовны Эмдиной, Павел Иосифович, уже два месяца в тюрьме. Слухи о пытках, о признаниях заставляют содрогаться. А муж Ольги Самойловны Миндлиной (Трумпельдор), Самуил Семёнович, завкафедрой факультетской терапии, безвременно умер год назад. «Счастливый твой Муля. Как он вовремя умер».
Дед умер в сентябре 1972 года у меня на руках. В июле он очень неохотно ушёл на пенсию. Ужасно тосковал без работы. В августе поехал погостить к дочери в Нальчик. Накануне смерти я встретил его с поезда на ростовском вокзале. Он кряхтел, покашливал. На следующий вечер у него начался отёк лёгких. Потерял сознание. Я сидел рядом с его постелью. В какой-то момент глаза его открылись, он знакомо, осмысленно, всепонимающе и печально на меня посмотрел и согласительно моргнул глазами: да, всё, и сомкнул веки.
Потом приехала скорая. Меня погнали в ближайшую аптеку за кислородной подушкой. Справка, свидетельство о смерти… Первый, и столько раз потом в жизни повторявшийся, тур по скучным конторам, похоронным бюро, завершавшийся бросанием кома земли в могилу.
Дед, дедушка Саша, был, пожалуй, главным в моей жизни воспитателем. Строгий, много сам работающий, практичный. Помню написанный его рукой ценник моих работ: «подмести пол — 10 копеек, помыть машину — 15 копеек, вынести мусор — 5 копеек» … До мытья посуды, однако, маскулинное трудовое воспитание не доходило. А вот выбрасывать мусор было делом нелёгким. В назначенное время к дому подъезжала мусорная машина и открывала ковш. Пластиковых пакетов для мусора в СССР не существовало. Жильцы стояли в ожидании машины с жестяными вёдрами, наполненными жидковатым мусором — пищевыми и бытовыми отходами. Толпились у ковша, вываливали туда содержимое (исподтишка при этом с любопытством подглядывая, что содержится в мусоре соседей). Проблема состояла в том, что водитель не был пунктуален. Ждать мусорку приходилось до получаса.
Дед обожал технику. И мог себе позволить. Автомобиль «Москвич-401» (так назывался маленький немецкий опель с трофейного завода) он купил ещё до моего рождения. Потом купил новый, а прежний отдал сыну Жозику. Этот «Москвич» стоил 8000 руб. А зарплата советского профессора была до поры до времени 6000 руб. В месяц! Ну а в 1958 году была приобретена истинно советская «Волга» с оленем на капоте. 40 тыс. руб. В те же дни появилось ещё одно техническое чудо — магнитофон «Яуза». Помню незнакомый звук собственного голоса, рассказывающего о преимуществах «Волги» перед «Москвичом» … Бобины, увы, утеряны.
Водил, однако, дед неважно, как человек, севший за руль почти в шестьдесят. Как-то раз перевернул автомобиль с домочадцами — с одной стороны спустило колесо, а он стал крутить руль в противоположную сторону. И зарплата в 1961-м сдулась: в момент хрущёвской денежной реформы — власти пытались скрыть инфляцию — «старые» 6000 превратились в 600 «новых» рублей с последующим скачком инфляции (помню бабушку: «Петрушка как стоила пять копеек пучок, так и стоит!»). А однажды, придя в мединститутскую кассу, он обнаружил, что всем профессорам без предупреждения снизили зарплату с 600 до 500 — хрущёвское хамство, попытка выправить трещавший бюджет СССР. Тем не менее кухонный комбайн, стиральные машины… А на 16-летие в 1964-м я получил в подарок огромный магнитофон «Тембр», 320 руб. (!), — чудо советской техники. Не для танцев: мелодии Окуджавы сопровождали ежедневную многочасовую подготовку к экзаменам в МГУ.
Образование деда было не дворянским, его дошкольное детство было идишским. Однако его русский был безупречен, лёгкий южный акцент. Он легко читал на трёх европейских языках. Понимал, но почти не использовал идиш. Только изредка вырывалось: цурес, киш ин тохас… Он всегда держал дистанцию, невольно вызывал уважение людей. Шил костюмы у лучшего ростовского портного. Был во всём предельно осторожен, почти всегда строг (иногда по-начальнически), всегда немногословен, значителен. Есть история, когда друг его сына стянул из письменного стола часы. Дед его вычислил, вызвал, запугал, устыдил, и тот принёс часы назад.
Бабушка Рося и дедушка Мося
Родители отца не были так мне близки, как мамины, с которыми жил. Имелась между семьями некоторая антипатия. Вероятно, неприязнь Иды к зятю частично переносилась на его родителей. Мои походы к ним ею, мягко говоря, не поощрялись. Хотя жили в пяти минутах, тоже на Горького. В скромнейшей квартире. Полторы комнаты, туалет во дворе. А происходили Рося и Мося из состоятельных ассимилированных еврейских семей.
Рася Израилевна Геберович, Рося, как её называли в семье, родилась в Таганроге 3 марта 1895 года. Таганрог был основан Петром I, у него появилась даже идея перенести в этот приморский город, из которого открывался выход в Средиземноморье, российскую столицу. Северная Европа перевесила. Предположу, что с южной столицей развитие России пошло бы совсем по-иному, более тёплому сценарию…
Без столичной роскоши и строгости Таганрог развивался как свободный купеческий город, южный порт. К тому же входил до 1887 года в черту оседлости. А после — городская дума упросила царя оставить евреев на месте. По сведениям на 1872 год, в Таганроге числилось 1087 купцов, среди которых русских было 334, евреев — 242, греков — 481 и немцев — 30 человек.
Отец Роси, Израиль Зелманович Геберович, родившийся в 1868 году, служил в банке. Мать, Хая-Рива Берковна Мознаим, 1871 года рождения, — купеческого рода (родословную семьи Мознаим я проследил до 1780 года). Рося училась в лучшей таганрогской женской гимназии. Её подругой-одноклассницей была Фаня (Фанни Гиршевна) Фельдман (Раневская), ставшая великой русской актрисой. Многие годы Рося с Раневской переписывались. В 1914-м Рося поступила в Харьковский женский медицинский институт. Одновременно с другой моей бабушкой, Идой Ошеровской. Так учились в одной группе две мои будущие бабушки. Оканчивали они в июне 1918-го, в разгар Гражданской. По счастью, и Харьков, и Ростов были под белыми: после победы большевиков частный университет был ликвидирован.
Она была хорошим врачом и заботливой матерью. В летние месяцы устраивалась работать в пионерский лагерь на Чёрном море, чтоб вывезти туда своего единственного сына. В том же лагере работал мой дед, А. И. Домбровский, и тоже ради детей. Так что мои родители познакомились в начале тридцатых в черноморском лагере. В 1938 году, после ареста мужа, Рося уехала из Ростова, опасаясь, что арестуют и её, как жену врага народа. В войну служила военврачом эвакогоспиталя на Кавказе. Демобилизовалась в звании майора медицинской службы.
Рося рано вышла на пенсию, но старалась подрабатывать врачом в санаториях. Несколько лет провела в Серноводске. Летом мы с отцом приезжали к ней в Лазаревскую.
Перечитывала классическую литературу, Гюго. Любила балет, вырывалась в редкие поездки в Москву в театры.
Помню её седой, спокойной, с неторопливыми движениями, всегда исполненной достоинства. А дед мой, Моисей (Мозес) Филиппович (Фалькович) Ципельзон, был полной противоположностью. Быстро двигался, быстро говорил. Ни минуты покоя.
Мося Ципельзон родился в 1893 году в большой купеческой ростовской семье. Отец — Филипп (Фальк) Янкелевич Ципельзон (1862— 1942), мать — Софья (Сарра) Вениаминовна Ципельзон (в девичестве Гоц, 1873–1943). Фальк, мой прадед, был человеком верующим, до последних своих дней соблюдавшим традицию. По-русски говорил плохо. Даже застольные беседы просил Софу переводить ему на идиш. А она была женщиной светски образованной, гимназию окончила. Плохое знание русского Фальк возместил другими своими качествами — сумел развить успешный бизнес скобяной торговли. Начинал рабочим на заводе по изготовлению гвоздей, потом открыл гвоздевую лавку, потом расширил бизнес до большого магазина скобяных товаров у Старого базара (нынче Центральный рынок). Большевики ему этот коммерческий успех припомнили. В 1924 году он, как бывший купец, был объявлен лишенцем, то есть поражён в гражданских правах. Вся собственность, включая особняк, была конфискована. Дети расселились кто куда — в комнаты, коммуналки. Лишенцу Фальку жилья не полагалось. Ютился у детей. Не нашлось даже места, чтоб Фальку и Сарре поселиться вместе. Отец вспоминал, как Фальк в тридцатые жил у них на Горького, но питаться там не мог — пища некошерная! Шёл с утра в коммуналку дочери, где жила Сарра, умудрявшаяся поддерживать кошер. В 1941 году Фальк и Сарра смогли эвакуироваться в Свердловск, но голода и холода выдержать не смогли. Фальк скончался в декабре 1942-го, Сарра — в 1943-м. Чудом сохранилось письмо их дочери Анны из Ташкента. Жалуется на голод, невыносимые условия жизни, просит, чтоб вызвали её в Свердловск. Приехала, успела, похоронила родителей.
Сделаю отступление о ещё более ранних временах истории семьи Ципельзон. Основным источником информации стала для меня Александра Захаровна Ципельзон (1928 года рождения), давно живущая в Израиле кузина моего отца, человек удивительно чёткой памяти. Видимо, первым носителем фамилии был мой прапрадед Яков Захарович, родившийся в местечке Вальнута Ковенского уезда (Литва) примерно в 1820 году. В соответствии с семейной легендой фамилия его при рождении была Трейвус, а мать его звали Ципорой (сокращенно Ципа). Дабы избежать рекрутирования, он был переименован в Ципельзона (буквально «сын Ципы»). Потом двинулся со своей семьёй в бурно растущий Ростов. Полагаю, он сравнительно рано ушёл из жизни. В 1881 году его вдова Гинда Мовшевна (Моисеевна) Ципельзон (моя прапрабабушка) получила звание купчихи второй гильдии (первую гильдию евреям в те годы не давали), а в 1889-м приобрела дом в Ростове на Среднем проспекте, где родились мои дед и отец. Старший сын Фальк (мой прадед) и его братья Захар и Матвей стали купцами, строго блюли традиции иудаизма. В выписке из «Алфавита евреев», царской переписи населения 1881 года, упоминаются прапрабабушка Гинда, Фалк (Фальк) и Сарра, прадедушка и прабабушка.
Дети Фалька и Сарры Ципельзон росли в большом особняке на Среднем проспекте, благополучие поддерживали скобяная торговля и доходные дома Фалька. Всего Сарра родила 12 детей. Все, кто выжил в младенчестве, окончили частную гимназию в Ростове. Обучение было дорогое, рассказывали, как неохотно Фальк платил за него, чуть до исключения не доходило. Полагаю, одной из причин скупости была его неприязнь к светскому образованию. Дети все отошли от ортодоксальной еврейской традиции, религии, пришли в русскую культуру.
Старшая, Анна (1888–1969, в замужестве Березняк), просила отца дать денег на обучение за границей (в России некрещёных евреев практически не принимали). Фальк отказал. Она сама стала зарабатывать репетиторством, учила детей французскому, при этом по демпинговой цене, так что, рассказывали, к ней очередь из учеников стояла. Работала целыми днями, и заработала. Поехала в Париж. Сорбонну окончила. Однако в советской действительности стала учителем музыки, автором книги «Первые шаги», которая и поныне используется для музыкального воспитания малышей.
Её брат Эммануил (Неемий, 1890–1971) и вовсе стал толстовцем. В 1910 году ездил на похороны Льва Николаевича. с тех пор перестал мясо есть. Потом он стал знаменитым в Москве библиофилом, обладателем уникальной коллекции книг с автографами, и стихи писал, публиковал. Однажды в шестидесятые попал в Боткинскую больницу с симптомами острого отравления. Согласно семейной легенде, доктор сказал — отравление мясом. Домработница созналась потом, что сварила ему суп на мясном бульоне. Яков (1892–1918 [?]) стал сионистом. Эмигрировал в 1918 году в Палестину и, видимо, вскоре там погиб.
Захар (1898–1972) стал выдающимся инженером-строителем, был главным инженером на строительстве крупнейших советских металлургических заводов — Магнитогорского, Липецкого. Потом работал в министерстве. Его дочь Александра рассказывала мне, как в 1937 году избежал он ареста. Его заместитель, кадровый энкавэдэшник, столовавшийся в их доме, предупредил вечером накануне. Захар немедленно ночью уехал на Дальний Восток, попросил, чтоб ему задним числом выписали командировку. Отсиживался там много месяцев, удалось Большой террор переждать.
Ещё одна семейная легенда. Самый младший брат, Мирон, женился в двадцатых на русской женщине, сотруднице НКВД (впрочем, браки тогда не регистрировались). Когда их сыну Павлику исполнилось два года, Мирон влюбился в молодую еврейскую девушку и объявил, что уходит к ней. Жена застрелила его из своего пистолета. Вскоре пришла в себя и в ужасе побежала советоваться к его старшей сестре Циле (Ципоре) Ципельзон (1896–1975). Циля была женщиной доброй и мудрой, с ней всю жизнь родственники советовались. Решили заявить, что Мирон сам застрелился.
Мой дедушка Моисей был юношей спортивным, футболистом. После гимназии поехал на учёбу в Петербург. Там присоединился к движению социалистов (вероятно, эсеров), что, видимо, припомнили ему в 1938 году в Ростове, где он руководил небольшой книгоиздательской конторой.
Брали Мосю ночью, дома. Провели формальный поверхностный обыск маленькой квартиры, увели в тюрьму на Кировском проспекте. Обвинили в шпионаже в пользу английской разведки. После пыток и потери пальца всё подписал. Ждал приговора тройки. Но тут вышло бериевское послабление. Старых ежовских следователей выгнали, самого начальника НКВД Ежова расстреляли. Новый следователь стал разбираться в показаниях, нашёл нелепости. К примеру, Мося подписал, что завербовал своего коллегу Арона в английские шпионы, а Арон подписал, что он Мосю завербовал…
Сразу после Мосиного ареста Рося уехала из Ростова в маленькую кавказскую деревню. Имелся уже опыт друзей: так можно было жене арестованного спастись от ареста. Устроилась на работу в местной больничке. Их сын Толя, 16 лет, перебивался в Ростове. Обедал у тётки. В 1939 году Мосю выпустили из тюрьмы, даже дали три копейки на трамвай. Толя вспоминал возвращение отца с наивысшим волнением: соседка завидела деда издалека и ворвалась в квартиру с криком:
«Мося идёт!» Рося счастливо вернулась. А Мося после общения с НКВД возненавидел советскую власть и лично товарища Сталина всей душой.
Во время войны бабушка и дедушка эвакуировались с Росиным госпиталем. Сперва на Северный Кавказ, потом ещё дальше. По возвращении отвоевали свою маленькую квартирку на Горького, 136. Думаю, и часть мебели тут сохранилась. Резные, художественные буфетик и настенный шкафчик были от таганрогского мастера конца XIX века. Такие красивые, что даже у оккупантов-самозахватчиков, вероятно, не поднялась рука сжечь их в печке, разделявшей две комнатки квартиры.
Детские воспоминания: меня приняли в пионеры. Было это возле замечательного здания татарской мечети, превращённой в армейский склад, на Красноармейской (Скобелевской) улице. с восторгом и гордостью прибегаю к Росе и Мосе, готовым поддержать мою детско-нелепую радость. Ещё одно: Мося читает нам переписанный им от руки «Бабий Яр» Евтушенко. Мне двенадцать. Одно из первых моих соприкосновений с памятью об ужасе Холокоста. Мося ходил по друзьям, читал им это ошеломляющее стихотворение. Потом каждое политизированное стихотворение Евтушенко становилось для него событием, поводом поделиться с близкими.
В начале семидесятых Толя перевёз родителей в Москву, точнее в Красногорск. Большим счастьем они считали, что удалось поменять ростовскую квартирку на большую комнату в коммуналке в ближнем Подмосковье. Мы с отцом навещали их, когда я бывал в Москве. А сам отец бывал у них по нескольку раз на неделе. Помню, читал им вслух недавно опубликованные, потрясшие меня рассказы Григория Горина, великого советского драматурга и писателя. Зрение у них было неважным. На середине девятого десятка достигла дедушку и обычная мужская беда — пришлось оперировать простату.
В 1979 году бабушки не стало. Мося прожил еще шесть лет. Зрение потерял почти полностью: катаракту тогда не оперировали. Был энергичен, разговорчив, говорил очень быстро до конца своих дней. В комнате его стояло несколько радиоприёмников, репродукторов. На каждом была настроена одна из радиостанций, и он перебегал от одного к другому, чтоб услышать последнейшие новости. Схожее качество (невротическое?) досталось и мне. Заботилась о Мосе добросердечная соседка по коммуналке. Готовить он не мог, но вспомнил, что рядом с домом находится кулинарный техникум. Смело зашёл в их столовую и спросил, можно ли к ним прикрепиться. Поварихи отнеслись к нему сочувственно, так что кормился вкусно и бесплатно. Ушёл из жизни на девяносто третьем году.
Похоронены Рося и Мося на небольшом Пинягинском кладбище на границе Москвы и Красногорска. В 2015 году к ним присоединился и их сын, от которого я перенял обязанность следить за этими могилами.
Мама
Елена (Ляля) Домбровская родилась в 1926 году в Ростове, на улице Горького, 102, в вышеописанной квартире. Тут же спустя 23 года родился и я. Была Ляля хорошей, доверчивой девочкой, отличницей. Для мотивации к учёбе отец поощрял за полученные пятёрки небольшим денежным вознаграждением. Но старший брат, менее преуспевавший в ученье, обычно у неё эти деньги выдуривал. Училась в 36-й школе, долгие годы — самой престижной в Ростове (там потом учились мои сыновья Саша и Марк). Детство было благополучным. Рано определилась с профессией, решив стать врачом.
Грянула война, мучительная эвакуация на барже до Калача, потом с мамой в грязный Акмолинск. А потом — сравнительно благополучный быт в Томске. Рвалась на фронт. Убежала из дому, отец с трудом отыскал её, задержанную на полустанке милицией, вернул домой. Поступила в Томске в мединститут. А в 1943-м вернулись в Ростов, в Ростовский мединститут. Конечно же, по-прежнему отличница.
Всегда была романтиком. Кафедрой патанатомии заведовал блестящий профессор Ш. И. Криницкий, приехавший в Ростов с Варшавским университетом. Он и увлёк Лялю своей специальностью. Над входом в кафедру было написано высокопарное: «Здесь мёртвые учат живых». Ляля благоговела перед профессором, его памятью до конца дней своих. В 2004 году написала и издала книгу воспоминаний о своём наставнике «Шалва Иосифович Криницкий. Жизнь и деятельность (к 120-летию со дня рождения)».
По окончании мединститута в 1947 году работала прозектором в Центральной городской больнице и одновременно училась в аспирантуре на кафедре у Криницкого. Считали, что учёному-патологоанатому нужен большой практический опыт, и руку, глаз Ляля набила изрядно. Чуть не до конца жизни везли ей родственники прооперированных больных со всего Юга России стёклышки сложных биопсий. На своём домашнем микроскопе она уверенно идентифицировала необычные болезни, сложные случаи. Гордилась этим заслуженно. В 1955 году защитила диссертацию на степень кандидата медицинских наук на тему «Патологическая анатомия хронических пневмоний с бронхоэктазами». Стала ассистентом кафедры патологической анатомии Ростовского медицинского института.
Девушкой Ляля была красивой, интересной. Невестой — весьма привлекательной: профессорская дочь! Общение в ростовских интеллигентских, по преимуществу еврейских, компаниях (тусовках) было интенсивным. Вечеринки, танцы. Влюбилась в Толю — тоже студента-медика, по возвращении с фронта он доучивался, специализировался. Свадьба в 1947-м. Счастливые фото первых лет жизни, рождение сына. У Ляли в груди было много молока. В роддоме она даже делилась с ребёнком своей подруги Риты Казимировой (позже мой педиатр).
1953 год. Тяжёлое испытание для семьи. Дело врачей. 2 апреля Ляля с Толей пришли на заседание учёного совета мединститута, где клеветали на её отца. Как представить себе её эмоции, бессильное негодование? Мужественное выступление их товарища Володи Паламарчука ничего не изменило в судьбе деда, но для них оказалось глотком свежего воздуха, моральной опорой. А 4 апреля я увидел Лялю, вбегающую в квартиру с газетой «Правда», где сообщалось, что дело врачей сфабриковано, что признания обвиняемых были получены при помощи «недопустимых методов следствия». Между этими двумя датами — мой четвёртый день рождения. Праздника не помню. Ну а месяцем раньше Ляля плакала по смерти Сталина… Для полноты картины добавлю, что Лялин научный руководитель и кумир был, как она сама признавала позже, антисемитом. Профессия была для Ляли самым важным в жизни.
Работала с самоотдачей. В начале шестидесятых увлеклась патоморфологией эндокринных желёз. Помню её радость, когда получила из Канады от Ганса Селье (Hans Selye), нобелевского лауреата, автора теории стресса, просьбу прислать её статью. Послала, написала ему. Он в ответ прислал свою прекрасно изданную книгу. В 1968 году Ляля защитила докторскую диссертацию на тему «Морфологические изменения в надпочечниках при основных формах гипои акортицизма». Помню шикарный по тем временам докторский банкет в ростовском ресторане «Центральный». Счастливые бабушка и дед. Я уже студент мехмата МГУ, а ректор Ростовского мединститута предлагает мне перевестись к ним без экзаменов…
Тут, однако, пришлось Ляле из Ростова перебираться. По стандарту на кафедре должен был быть один доктор наук, он же заведующий. Должность была занята профессором Дороховым из Курска. Шептались, что он профессионально не шибко грамотен. Поиск вакансии был довольно долог и усугублён антисемитскими ограничениями. Приземлилась на недавно созданном медфаке Кабардино-Балкарского университета, завкафедрой нормальной и патологической анатомии.
Думаю, годы в Нальчике (1969–1996) были самыми счастливыми в маминой жизни. К её профессионализму коллеги и чиновники относились с огромным уважением. Фактор антисемитизма в кавказской республике практически отсутствовал. Сразу дали ей отдельную комнату в общежитии, подыскивали квартиру. Через год таковая освободилась, но показалась Ляле слишком большой. Решение быстро нашлось. Семья доцента университета переехала в большую квартиру, Ляле досталась маленькая трёхкомнатная в хрущёвке, комнаты «трамвайчиком». Расположена была в центре, рядом с огромным парком.
Немало счастливых дней довелось мне пережить в этой квартире, когда гостил у мамы. Сперва студентом, из заснеженной Москвы — в раннюю южную весну. Обожал огромный парк со старинными липовыми аллеями. Приезжал иногда и с друзьями, Федей Сурковым, Аликом Харлапом.
Вспоминаем с Федей 7 ноября 1983-го. До завтрака бегу в киоск за газетой, в которой моментально находим подтверждение: да, нам присуждена Госпремия. Завтракаем Лялиными сырниками, празднуем.
Много дней провёл в этой квартире и в этом парке мой сын Саша. В детский сад ходил в Нальчике. Падал, к ужасу бабушки Ляли, в ампирный парковый фонтан…
В Нальчике на своей кафедре мама не только обеспечила качественное обучение студентов и воспитала квалифицированных патологоанатомов, но и создала, почти с нуля, патологоанатомическую службу. До её переезда аутопсий в Нальчике почти не делали. Она завела еженедельные клинико-анатомические конференции по разбору сложных случаев, врачебных ошибок. Хирурги её уважали, благодарили, у неё учились. Убедила чиновников (обком КПСС), что надо построить в Республиканской больнице патанатомический корпус. Сама его проектировала, надзирала за стройкой. Устроила музей анатомических препаратов. Получила там комфортный кабинет. Другой был у неё в университете. Начальство ей выделило персональный автомобиль с водителем. Звали на приёмы, пускали в турпоездки за границу. Завелись сердечные кабардинские друзья. Были романы.
В 1996 году, когда Чечня уже полыхала, а к Кабарде подбиралось, Ляля продала квартиру в Нальчике. За вдвое большую сумму мне удалось купить ей такую же квартиру в Ростове, на бульварной Пушкинской улице. По счастливому совпадению риелтор предложил квартиру, принадлежавшую раньше кузену Виктору Домбровскому — тот её выменял в своё время на бо՜льшую. Как все мы радовались этому совпадению! Дом, в отличие от Нальчика, был кирпичный и с лифтом. Ляля перевезла всю мебель, полностью воссоздала привычный интерьер. Жители Нальчика провожали её со слезами. Для переезда выделили большой грузовик. Помню, как мы сидели в пустой ещё ростовской квартире, ждали прибытия машины с мебелью и скарбом. Ляля по ошибке положила в грузовик сумку с деньгами и документами. Всё уцелело.
Ей было семьдесят, полна энергии. С работой, однако, в Ростове не вполне сложилось, хотя её сразу взяли профессором на родную кафедру патанотомии. Время было тяжким для российского образования. Зарплаты преподавателя не хватало на жизнь. В университетах развилась коррупция. Часто за взятку студент мог сдать экзамен. Строгий экзаменатор, Ляля ставила неучу двойку, после чего он с благословения завкафедрой быстро пересдавал другому преподавателю. Дома Ляля открыто возмущалась: «Они выпускают врачей-вредителей!» Я её отвлекал, говоря, что молодых преподавателей, которым нечем кормить семьи, можно понять. На кафедре она была сдержанней. Но, не сомневаюсь, её полные укоризны взгляды не добавляли коллегам душевного спокойствия.
Нашлась, однако, ниша. Ей дали группу студентов-иностранцев. Африка, Южная Азия, Палестина (!)… Эти искренне старались выучиться, и на взятки денег у них не было. Благодарные ученики. Трогательно благодарные — всегда цветы к праздникам, неумелые поздравления.
Следующее и последнее место работы Ляли с 2009 года — патанатомическое отделение городской больницы № 10. Завотделением относился к ней тепло и уважительно. Но ситуация, увы, была воистину патологической. Ляля с удивлением обнаружила, что в больнице не проводят клинико-анатомических конференций, не анализируются ошибки клиницистов, даже хирургов. Один из случаев оказался вопиющим. Результаты вскрытия, биопсий обнаружили грубейшую ошибку хирурга, приведшую к смерти на операционном столе молодого армянина, чемпиона по борьбе. Ошибку сокрыли. Ляля пыталась протестовать… Полагаю, что хирурги в больнице делились левыми доходами с патологоанатомами, покрывавшими их ошибки. Уволилась. Как бы в знак протеста. А может, уже трудно было работать в 83 года.
Тяжело было ходить. Долго отказывалась пользоваться палкой — старушечье! Потом стала ходить сразу с двумя. Потом с ходунками… Колени, артроз. Начиная с Нальчика, с 1968-го, привыкла к машине, шофёру. По возвращении в Ростов с моей помощью водителем тоже была обеспечена. Сама она считала, что подорвала колени во время туристских походов.
Чуть не забыл рассказать о её материнском подвижничестве. Когда я и мой кузен Виктор были подростками, она ежегодно ездила с нами на советские турбазы. Ходили в походы по Прибалтике, по Закавказью, на Эльбрус забирались (приют 11)! Вот как раз пеший подъём на Эльбрус Ляля и считала причиной своего артроза.
В 2006 году дорогие мои друзья-кинематографисты Ира Кемарская и Миша Местецкий сняли о Ляле фильм «Семейный альбом» за что я им бесконечно благодарен. Ляля была мастерицей альбомов семейных фотографий. Размещала, прикрепляла, подписывала. Обожала их рассматривать и показывать. Мы щедро дарили ей фотографии из наших путешествий, с семейных праздников, и она помещала их в огромные рамки на стене в спальне. Вся стена была завешана фотографиями детей и внуков. Иконостас.
Ляля любила плавать, любила море, заплывала в Чёрном море на километр от берега. В последние её годы мы несколько раз выезжали на семейный отдых в Турцию, Грецию, ОАЭ. А в Ростове с бассейном не получилось. Не было в городе ни одного с лестницей и перилами. А по трапу взобраться она не могла, просить о помощи стеснялась…
Была мама невероятно трогательна. Она хранила кучу папок с моими грамотами за успехи в школе и на олимпиадах, статьи мои и обо мне, вырезанные из газет.
Читала много. Пользовалась библиотекой. Всю жизнь выписывала литературные журналы «Новый мир» и «Иностранная литература». Там из номера в номер, с продолжением, печатали замечательные романы и повести, зачастую не публиковавшиеся в виде отдельных книг, — цензурная планка в журналах была ниже, чем в издательствах. Хранить все подписки было невозможно. Расстаться с любимыми произведениями — тоже. Был найден следующий выход: Ляля вырезала любимые произведения, соединяла главы и отдавала в переплётную мастерскую. Этих журналокниг у неё были десятки. В постсоветское время перечитывала их. Зачитывалась Людмилой Улицкой, Диной Рубиной, Екатериной Вильмонт. Одной из любимых книг её последних лет была «Гибель империи» Егора Гайдара.
Сенильности она избежала. Но возрастная затуманенность наступала. Несколько раз становилась жертвой мошенников — то телефонных, то «приносивших важные документы». Все её скромные домашние сбережения выдурили.
В последние годы желание жить уходило.
Юмор и скепсис были ей присущи всегда, как и идиллический романтизм. Я всегда ощущал огромную силу её любви.
Как и завещала, похоронили её на Северном кладбище — ушла к родителям, брату.
Отец
Толя Ципельзон родился 20 марта 1921 года в фамильном особняке Ципельзонов на Среднем проспекте Ростова. Советская власть лишь недавно укоренилась в Ростове, и дом удавалось пока сохранить, сравнительно благополучная жизнь продолжалась. На фото он у дверей дома 89 лет спустя. Мы вошли с ним во двор, и он вспомнил место, где устанавливали в Суккот шалаш, столь любимый детьми. Он рос с тремя кузенами-сверстниками: Инной, Юрой и Лёвой.
Однако в 1925 году дом отобрали, Толиного деда Филиппа объявили лишенцем (форма большевистской репрессии), всю семью выселили. Припомнили Филиппу владение магазином скобяных товаров. Толиному отцу, работавшему в советском издательстве, удалось получить крохотную квартиру (улица Горького, 130, кв. 10), в которую вселился Толя с родителями и репрессированным дедом. Для бабушки Софы (Сарры) места в этой квартире не нашлось. Она жила с дочерью. Каждое утро дед уходил к ней до завтрака. Питался только там, ибо Софа блюла для него кашрут. Возвращался вечером. В шабат дверь до его прихода не запирали, ибо брать ему в руки ключ в этот день было недопустимо.
Школу свою Толя любил. Она находилось в красивом здании дореволюционной гимназии на Пушкинской улице у Городского сада (разрушена в войну). Толя с удовольствием вспоминал о школе, прежде всего о школьных товарищах. Называл их имена. Это были евреи, да ещё из интеллигенции, — так получилось в сравнительно благополучном центральном районе Ростова. В населении города евреи составляли тогда около 8 %, но культурное притяжение работало. Толя был спортивен, член волейбольной команды.
В 1937 году начали сажать отцов. Толя вспоминал, как его близких друзей заставляли каяться перед всем классом, отрекаясь от своих родителей — врагов народа. В 1938-м, когда Мосю арестовали как английского шпиона, эти публичные пытки детей уже прекратили. Толя был счастлив — в невиновности отца он никогда не сомневался. В 1938 году уже знали, что женам арестованных надо немедленно уезжать из города, и подальше. Тогда несовершенная машина НКВД их обычно теряла из виду, удавалось избежать ареста. Толя остался дома один. Энкавэдэшники на их крохотную квартиру не позарились. Он уже оканчивал школу, пришлось подрабатывать — с одноклассниками художественно оформляли витрины магазинов. Мечта его поступить в Харьковский авиационный институт не осуществилась: детей врагов народа туда не брали. Но в Ростовский мед приняли.
Тут Мосю внезапно из тюрьмы выпустили — после пыток, самооговора: пришли новые бериевские следователи, обнаружили нелепости, нестыковки в материалах дела. Многих, кто ещё не успел попасть в лагеря, выпустил тогда добряк Берия. о тюрьме, пытках Мося никогда не рассказывал, но Толя заметил, как сжимались кулаки отца, когда упоминали Сталина, догадался, что возненавидел его отец люто. Много позже, когда культ личности и террор разоблачили, Толя признался: будучи убеждён в невиновности отца, посчитал, что в его случае восторжествовала правда. А вот те, другие, кого не выпустили, родители друзей — они и вправду шпионами были?!
А 22 июня 1941 года грянула война. Толю, как медика, призвали в армию 23 июня. Но, по счастью, не сразу на фронт. Направили на полгода доучиваться в военный мединститут. На фронт он попал в феврале 1942-го, лейтенантом, дипломированным военврачом. А из трёх миллионов, направленных на фронт в июне-июле 1941-го, погибли 2,9 млн.
И провёл Толя всю войну на самой линии фронта, в медсанбате, а не прифронтовом госпитале.
Вплоть до последних лет жизни отец не любил рассказывать о войне. Даже когда садились за стол 9 мая, отнекивался. Но в конце жизни разговорился. Память его была точной, цепкой, детальной.
Зимой 1942 года их дивизия несколько дней подряд делала лыжные переходы на запад, к линии фронта. А ночью, в темноте, они, измученные, возвращались назад, к востоку. Это командование запутывало врага, изображало ложное готовящееся наступление. По счастью, на лыжах Толя бегал неплохо — предвоенные зимы в ту пору были в Ростове снежными. Он и на коне умел скакать! Вспоминал, как однажды летней ночью, возвращаясь в часть, растерялся: линия фронта была резаная, боялся попасть к немцам. Отпустил поводья, и конь спокойно привёл его в часть.
Был ранен тяжело. Оперировали без наркоза и неудачно. Осколок немецкого снаряда оставался в Толином лёгком до конца жизни. Был он командиром приёмно-сортировочного взвода. Награждён двумя орденами и тремя медалями.
Вот что сказано в одном из его наградных орденских листов: «Тов. Ципельзон А. М. проявил исключительное умение в организации выноса раненых с поля боя и своевременного оказания им врачебной помощи…
За заботу о раненых Т. Ципельзон пользовался их особым уважением и любовью. 09.01.1944».
А вот воспоминание о феврале 1943 года. К ним в часть приехал лектор Главного политуправления РККА, провёл политинформацию среди бойцов. А после публичного мероприятия Толя с лектором оказались в подсобке комбата за кружками спирта. Оказалось, все трое — евреи. Разговорились, разоткровенничались. После пары кружек московский лектор поведал, что на самых верхах, в ЦК и ГЛАВПУРе, разворачивается антисемитская кампания. Отец вспоминал: «Я ему тогда не поверил». Это теперь мы знаем, что в ноябре 1942 года ЦК разослал циркуляр «О засилии евреев в советской культуре» и что начальник ГЛАВПУРа А. Щербаков издал в начале 1943-го директиву: «Награждать представителей всех национальностей, но евреев — ограниченно». Тогда, однако, весь довоенный опыт отца свидетельствовал: государственного антисемитизма в интернационалистском СССР не было. Жертвами арестов, убийств Большого террора были многие евреи, родители друзей. Но даже по прошествии многих лет, после анализа документов в советских архивах, вывод один: объектами террора были успешные, талантливые люди безотносительно национальности. Просто среди таковых много оказалось евреев.
Закончил войну Толя в Берлине. Советские войска оставались там долго. Но он сразу после победы подал заявление о демобилизации. На вопрос полковника о причине спонтанно ответил: «По маме соскучился». Растроганный начальник с ходу подписал.
В родном Ростове для врачебного диплома заставили ещё два года доучиваться в мединституте. Не знаю, что было раньше: решение стать рентгенологом или брак с дочерью завкафедрой рентгенологии… Знаю только, что брак этот у Толи был не первым. До этого недолго был женат на Асе Перлиной.
Воспоминания о деле врачей у моих родителей очень схожи. Ужас бесконечной лжи и несправедливости, привычный советский страх. Чудом пронесло… К рентгенологической науке, однако, Толя склонности не обнаружил. Думаю, практическим врачом, диагностом он был отличным. Но сиденью за письменным столом предпочитал живое общение, друзей, женщин. Много времени уделял сыну. Маму и её родителей его равнодушие к науке огорчило.
Не укрепляло супружескую жизнь и вынужденное проживание в одной с родителями жены квартире, хоть и профессорской. Бабушка Ида была непримирима и прямолинейна, и сцены горькой ревности мамы невозможно было скрыть от ребёнка… После смерти Жозика, в котором бабушка души не чаяла, она ещё больше ожесточилась, вымещала на зяте непомерное горе. Между тем Толя познакомился на рентгенологической конференции с московской коллегой Викторией Порфирьевной Варсанофьевой. В 1962 году подал на развод и переехал к ней в Москву. Его неожиданный уход был досаден для мамы, хотя и до этого отношения моих родителей были нехорошими, неровными, и всё это вместе травматично для меня.
Этот брак и московский период жизни были для Толи счастливыми. Приобрели славную двухкомнатную квартиру в кооперативе медиков на улице Усиевича, в спокойном, престижном районе. Славные соседи. Чуть ранее переехал из Ростова в Москву его ближайший друг, рентгенолог Лёва Портной, он поселился поблизости. Много друзей, коллег. Как и в Ростове, сложилось так, что большая часть — евреи. Устроился Толя на работу в одну из лучших московских клиник — Центральную больницу МПС.
В результате скверного расставания родителей мои отношения с отцом были непростыми. Пока я учился в старших классах, мы не общались. Когда переехал учиться в Москву, отец пришёл ко мне в общежитие. Сперва общение было трудным, неловким. В грузинском ресторанчике на Ленинском проспекте удавалось разговориться. Отношения восстанавливались, я стал бывать у них на выходные. Вкусные обеды, знакомство с его друзьями… Помню его 50-летие в элитном ресторане ВТО на Пушкинской площади. В ресторан этот и одному простому человеку было не попасть. Однако врачебные связи обеспечили шикарный банкет на 60 человек. Договаривался его друг, блестящий хирург Витя Маневич. Вообще, жизненный стандарт в семье отца был по советским меркам высок. Такси чуть не каждый день, продукты свежайшие с Ленинградского рынка. Отец на рынок любил ходить. Знакомые торговки уже знали его вкус. Турпоездки за границу. Всегда в доме жила собачка, карликовый пудель.
Интересные (дефицитные, по советской терминологии) книжки у отца не переводились. Всего интересней ему были по истории Второй мировой. Тома со схемами передвижения войск, сражений, мемуары военачальников. Помню, как дал он мне книгу А. Некрича «1941. 22 июня» о губительной роли Сталина в крахе советской обороны. Её вскоре после издания изъяли из советских библиотек, а автора исключили из партии. Потом стали появляться и самиздатовские, и тамиздатовские.
Тогда уже активно ходила антисоветчина. Откровением стала «Технология власти» А. Авторханова, бежавшего после сталинских лагерей на Запад и ставшего американским профессором. Брал я эти книги в общежитие, делился с соседями. Тамиздатовское издание Авторханова сокурсников впечатлило. За неделю прочитали человек с десяток. А книгу пьес Евгения Шварца принёс отцу его друг физик Лёня Левин. с его разрешения я и её принёс в общежитие. Читали с восторгом. Вскоре она пропала с книжной полки над моей кроватью. Удалось найти только через три месяца. Светло-жёлтая матерчатая обложка сделалась тёмно-серой. До сих пор помню ужасное чувство стыда, когда пришлось возвращать грязную книгу.
Свою работу отец любил. Осваивал новые поколения рентгеновских аппаратов, с возрастом, однако, постепенно сокращал нагрузку, работал по четыре, три, два дня в неделю. Супругу он пережил на семь лет. Работу оставил одновременно с ней, из солидарности, но с неохотой. Ему было 84. Помню, первое время он тосковал, то и дело ездил в свою больницу.
В 2007 году дорогие мои друзья-кинематографисты Ира Кемарская и Миша Местецкий, делавшие фильм о маме, сняли замечательный фильм и о нём. Обработали сотни семейных фотографий, Миша пришёл с оператором и интервьюировал отца много часов. Многочисленным моим друзьям, родственникам фильм очень понравился, и внукам. Тщу себя надеждой, что ещё пара поколений посмотрит, надо бы английские субтитры сделать.
В 2009 году, уже после смерти Виктории Порфирьевны, была у нас отцом замечательнейшая поездка на родину в Ростов. Я его долго уговаривал, одним из аргументов было то, что ветеран войны в неделю Дня Победы имел право на авиабилет бизнес-класса для себя и сопровождающего. С обслуживанием в депутатском зале.
Это была поездка радости. Поселил его в уютной гостиничке на Пушкинской улице, рядом с памятником поэту, на открытие которого, помню, приезжал из Москвы в 1959 году кузен отца архитектор Юра Сосенко, соавтор проекта. Много гуляли по городу. Первым делом к дому, где Толя родился. Вошли во двор, и он сразу подошёл к уголку, где в детстве его устанавливали праздничную сукку. Подошли к дверям квартирки, где жила тётя, кормившая его, когда в 1938 году арестовали отца, а мать укрывалась от ареста. А потом — к двери, где жил в квартире Наташи Решетовской Александр Солженицын. Тут вышел во двор покурить один из современных жильцов дома. На наше сообщение о Солженицыне ответил с кавказским акцентом, что такого писателя «нэ знает». Хохотали.
Потом — в дом на Горького, где Толя жил с родителями позже. Потом в Центральную городскую больницу, в рентгенологическое отделение, в бывший его кабинет, где проработал 15 лет.
Потом по родственникам. Двоюродная сестра отца Виталия (Талочка) Моисеевна Тростянецкая, его ровесница. Не могли наговориться, навспоминаться. Она тоже врач, тоже участница войны. Вспоминаю её трагический рассказ. Весна 1944 года, их госпиталь переведён в освобождённый Крым. Талочка квартирует у симпатичной татарской женщины, муж которой на фронте, и вдруг та прибегает в ужасе: приказ Сталина на выселение крымских татар, срочно погрузиться на грузовик. А под домом уже стоят два энкавэдэшника… Плач детишек, а потом рёв недоеных коров…
Увенчала визит вечеринка в уютном ресторане при гостинице, в которой отец остановился. Оказалось, что ресторан принадлежит родственнику, Максиму Когану, сыну Тани Зальцман и Миши Когана, которые тоже пришли на вечеринку. Были там и дочка Талочки Наташа Карзаева, мой двоюродный брат Виктор Домбровский, троюродные братья Саша и Юра Березняки, мои ближайшие друзья.
Со мной Толя, причём впервые в жизни (!), пришёл в синагогу. Во время ханукальной молитвы прошептал: «Узнаю эти слова». Последний раз он слышал еврейскую молитву в четырёхлетнем возрасте.
До последних дней своих Толя пару раз в день выходил гулять, помногу ходил. Говаривал: «Нет плохой погоды, есть плохая одежда…»
В 2011 году он попал в больницу с кровотечением пищевода. Предполагаем, что произошло оно от аспирина, который он принимал как кроворазжижающее. Сознался, что запивал малым объёмом воды, в результате ацетилсалициловая кислота накапливалась внизу пищевода. Вылечился. Аспирин перестал пить, и вскоре случился небольшой инсульт. Он сразу позвонил мне, пытался объяснить, что с ним произошло, но язык не слушался. Нарушилась речь, стала затруднённой, долго подбирал слова, с трудом выговаривал, выражал мысль, которая оставалась незамутнённой. Нашли даже логопеда, славная уважительная девушка немного помогла. Но общение было омрачено. Приходилось угадывать его мысль, подсказывать слова…
Было два традиционных ежегодных события: день рождения Толи и День Победы. День рождения мы повадились отмечать в ресторане марьинорощинской синагоги, в Московском еврейском общинном центре. В те годы МЕОЦ был щедр: давали скидку в процентах, равную возрасту именинника. Так что платили менее 10%! Отца эта халява очень радовала. Помню, как в последний год его жизни, в 2015-м, ему уже так тяжело было идти на свой праздник. Но ради нас он сделал большое усилие…
В День Победы приходили к нему домой, на улицу Усиевича, 7. Выходили на прогулку, фотографировались. Потом — праздничный обед дома. Пока был в силах, отвечал на наши вопросы о войне. В деталях вспоминал тяжкие годы. Водки выпивал. Ел всегда с удовольствием, со вкусом. Моя жена Мэри знала его вкус, угождала всячески.
Несколько лет подряд на следующий после 9 Мая день Толя участвовал в другом ритуале: московская еврейская община приглашала ветеранов к хоральной синагоге. На площадке напротив неё устраивали праздник, застолье. с каждым годом отцу становилось труднее ходить на эти мероприятия. Уставал всё быстрее. Делал это через силу, чтобы угодить нам к моей семье присоединялись кузина Маша и её муж Женя Колосов, преподаватели консерватории. Ушёл из жизни отец на 95-м году жизни, 18 июня 2015 года. Подзахоронили к родителям, на Пинягинском кладбище.
Завершая рассказ о своих родителях и прародителях, хочу с некоторой гордостью констатировать: сотрудничеством с большевиками, сталинскими и постсталинскими силовиками предки мои не замараны. Я не стану осуждать тех людей, кто по искреннему заблуждению либо по принуждению был в такое сотрудничество включён. Два моих деда от сталинизма пострадали. Предки мои были честными профессионалами в Российской империи, потом в СССР, потом в России (которая снова империей пытается обернуться), трудились на благо людей, свою страну любили, при этом цену режиму знали.
И ещё. Члены моей семьи не только не замарали себя «гневным осуждением» Израиля, как делали по наущению властей в СССР многие евреи-карьеристы (некоторые под страхом репрессий), но всегда уважительно и трепетно относились к Еврейской стране.