ЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНА

Было здорово, что капитаны и старпомы больших лайнеров, среди которых мне больше всего запомнился трофейный корабль (название не помню, то ли «Адмирал Нахимов» («Berlin»), то ли «Абхазия» («Marienburg»)), приглашали нас с ней в рубку и все такое. На море при качке меня со страшной силой мутило. Маму – никогда.

Григорий Беневич

ИСТОРИЯ МОЕЙ МАМЫ. ЧАСТЬ 1

После смерти своей мамы, Богорад Инны Натановны (23.04.1931 – 09.12.2024), точнее еще в последний год ее жизни (когда стало ясно, что она скоро уйдет) я решил, что напишу о ней. Не знаю, будет ли кому интересен этот рассказ о жизни человека более или менее обыкновенного. Но я думаю: обыкновенных людей нет – все зависит от взгляда на человека и отношения к нему.

 ПРО ПОТЕРИ

Однажды из-за меня задержался самолет. Мне было лет 12, и мы летели с мамой из Симферополя. Самолет делал по пути посадку в Киеве, там, в аэропорту, задержали наш вылет, и мама позволила мне отойти из зала ожидания в буфет. И вот я, отстояв очередь, спокойно жевал свой коржик в каком-то закутке, как вдруг услышал по громкоговорителю, что мама Гриши Беневича разыскивает своего сына и ждет его в самолете, и что самолет больше ждать не будет. Оказывается, давно объявили вылет, и мама, не найдя меня в аэропорту, приняла решение: она села в самолет с тем, чтобы задержать вылет, если понадобится, и в то же время, надеясь объявить, что разыскивает меня. А если бы я не пришел, она бы конечно, вышла, и осталась искать меня в Киевском аэропорту.

Тогда я даже не смог оценить ее сообразительность и решительность, ведь если б она промедлила, ища меня в аэропорту, самолет бы улетел. Сам бы я и сейчас такого не придумал. Одним словом, я вбежал в самолет, пассажиры которого уже вовсю негодовали, что рейс задерживается из-за какого-то мальчишки, вбежал, и не нашел ничего лучше, как… предложить маме остаток коржика. Мама же молча стерпела, пока пассажиры дружно ругали ее (до того, как я прибежал), что отпустила ребенка одного ходить по аэропорту, а затем защищала уже меня, когда, увидев, что я не такой уж и маленький, они напустились на меня.

Через много лет, при совершенно других обстоятельствах этот эпизод попал в мой верлибр. Вместе другими вехами нашей семейной истории:

ИМЕНА

У врачей для э т о г о свой язык:
«Так мы потеряем ее влёгкую»
Да, вот, можно потерять ключи, четки, очки,
А можно – говорят – и маму.

Мама, ты помнишь, я потерялся у тебя
в аэропорту,
сколько мне тогда было,
десять? двенадцать?
Пошел поесть и прозевал посадку,
ты же села в самолет,
чтобы его задержать
или в последний момент выскочить,
а я в буфете услышал
по громкоговорителю свое имя…
и успел на задержанный тобою рейс.

И вот теперь я пытаюсь задержать твой уход,
кричу, шепчу тебе: мама, мама,
я не хочу терять тебя «влёгкую»,
я вообще не хочу терять тебя,
ведь мы же не вещи, чтобы теряться
друг у друга,
мы же не вещи
и не живая сила,
как говорят военные:
«потери в живой силе и технике»!

Если бы папа оказался не ранен,
а среди этих «потерь»
у венгерского Папы в 45-м,
вы бы не поженились в 55-м,
и меня бы не было на свете…

Ты слышишь, мама, я говорю о потерях:
человек не должен быть как вещь,
врачи и военные
внушают, если верить им на слово,
нам ложные представления.

Послушаем лучше других,
теперь не чуждых и тебе,
говорящих,
что если имена наши написаны на небесах,
в Книге Жизни,
смерти нас не одолеть,
не превратить в вещь,
которая может просто так
взять и потеряться.

3−5 января 2020 г.

СТАРШАЯ СЕСТРА, ИЛИ ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЗАВИСТИ

Чтобы узнать лучше человека, расспроси его о самых сильных впечатлениях его детства, и если он не будет скрытен (а бывают обстоятельства, когда и не слишком склонный откровенничать близкий человек, открывает что-то заветное), узнаешь о нем нечто важное. Так вот и я догадался расспросить свою маму в тот период ее жизни, когда мы, можно сказать, прощались, о самых ярких впечатлениях ее детства. Как-то внезапно стало важно узнать про нее то, о чем я даже не догадывался спросить прежде (потом ведь не спросишь). Начала мама вспоминать такие случаи с рождения ее сестрички, Беллы, младшей ее на четыре года. Тут ей запомнилось даже не то, как ее принесли новорожденной, а то, как ее мама (моя бабушка) Рая уезжала в родильный дом куда-то на Петроградской (жили они тоже на Петроградской – на углу Ленина (Широкой) и Малого, в д. 57) – для чего вызвали извозчика, т.к. считалось (дело было в 1935 г.), что на машине или в трамвае роженицу может растрясти, и это опасно. Итак, ее мама отправилась рожать на извозчике, а провожать ее вышли все домашние, включая и мою маму. Так же на извозчике Раю с новорожденной привезли домой.

Второй, врезавшийся маме в память эпизод ее детства, связан тоже с сестричкой. Белле было чуть больше двух лет, а моей маме, Инне, примерно шесть. Дело было в воскресенье, и ее мама Рая, взяв двух своих девочек, отправилась гулять и в кондитерскую фабрики К. Самойловой, благо та была не так далеко (где-то на Большом проспекте Петроградской, близ угла с Ленина) – за конфетами. Народу в кондитерской было полно – воскресенье. Кассы были в центре зала, «как в Елисеевском». Рая поставила девочек в зоне своей видимости, дав Инне руку Беллы, а сама встала в очередь в кассу. Когда очередь подошла, Рая с чеком отправилась за конфетами, а потом уже с ними подошла к девочкам. Но вместо Беллы Инна держала руку совсем другой девочки! Что тут началось! Инне конечно досталось, что она упустила сестру. Хорошо, бывшие там люди, сказали Рае, что вроде бы какая-то маленькая девочка выходила из магазина. Рая кинулась вдогонку, сурово наказав Инне стоять на том же месте в кондитерской – вдруг ее сестричка вернется сюда. Итак, мама, горько плача, осталась стоять, среди этого кондитерского рая, становясь в нем все более и более несчастной, так как ей показалось, что ее здесь бросили навсегда одну. А Рая в это время побежала по Ленина в сторону дома – на Малом, куда, как ей сказали, вроде бы потопала Белла.

Между тем, дома уже тоже забеспокоились, почему Рая с детьми так долго не возвращается, и кто-то вышел им навстречу. Какого же было его удивление, когда почти у самого дома он встретил малышку Беллу, притопавшую домой через весь большой квартал. Вслед за ней прибежала и Рая, которая все объяснила. За Инной в кондитерскую пошла уже не она, а кто-то другой из взрослых. Так, после всей этой истории Инна поняла, что у нее есть младшая сестра, и это проблема.

Со временем проблема стала еще острее, поскольку младшая сестра была более болезненной девочкой, при том и более миниатюрной и симпатичной – «как куколка». Инна же была, как она считала, не такой красивой – с круглым лицом и довольно полной с самого детства. При том, Белле из-за болезни доставалось все лучшее. Например, когда делили мандарин, то Инне давали дольку, а остальное − Белле. Все это вызывало в Инне зависть, и она долгое время, как призналась мне под конец жизни, завидовала младшей сестре. Но постепенно с возрастом справилась с этой завистью.

Перелом, видимо, произошел с началом войны, а особенно в эвакуации, в Кирове (Вятке), где необходимо было вместе бороться за жизнь. Так, мама вспомнила эпизод, когда они с Беллой стояли в очереди за керосином (маме было 10-11 лет, а Белле – лет 6). Был жуткий холод, и когда подошла их очередь, и им налили керосину, то мамины пальцы, которыми она держала канистру (хоть и в варежке) оказались настолько замерзшими, что она не могла их разогнуть. Белла побежала домой – за бабушкой Соней (Рая была на работе), та пришла, увела девочек домой. Там погрузили Инне руку в холодную воду, и так (несмотря на жуткую боль) ее спасли.

Что до зависти, то со временем ее и след простыл, а ответственность за младшую сестру осталась. Опыт старшей сестры, как важная составляющая ее натуры, быть может, помог маме, когда ей пришлось проявлять организаторские способности на работе и опекать молодых специалистов. Когда она завела свою семью, и родился я, тетя Белла стала мне – мы жили все вместе, в смежных комнатах, лет семь-восемь после моего рождения – почти как вторая мама, т.к. часто, когда Инна еще была на работе, Белла, бывшая учительницей (она преподавала математику), оказывалась дома, и (между проверок тетрадок) возилась со мной. Сестры были в это время и до конца жизни Беллы (она умерла первой, в США, куда уехала вслед за сыном и его семьей) очень дружны. Зависть исчезла, а роль старшей сестры (не только в отношении Беллы, но и в отношении двоюродных, которые тоже были младше ее) за мамой на всю жизнь осталась.

А для меня, единственного ребенка в семье, т.е. не имевшего такого опыта, открытие этой маминой роли, уже перед самой ее смертью, оказалось чем-то неожиданным и позволило лучше узнать ее.

ПЕРЕД ВОЙНОЙ И НАЧАЛО ВОЙНЫ

В 1937 мама с сестричкой, папой Натаном, мамой Раей (Рахиль-Марией) и бабушкой Соней (Ревеккой) (как Ревекка стала Соней, я не знаю) и дедушкой Михаилом (Менделем), родителями Раи, перебрались с Петроградской на Фонтанку (в д. 129). Они въехали в две большие комнаты, где прежде жила семья Дубинкеров, главу которой репрессировали. Мама, ей было тогда всего 6 лет, конечно во все эти детали не вникала, но фамилию бывших жильцов и обстоятельства их отъезда не забыла.

Первым событием, происшедшим на новом месте, которое мама запомнила, была смерть дедушки Михаила в 1939 г. Он пошел гулять в Юсуповский сад и не вернулся. Его долго искали, пока, наконец, кто-то из бывших тогда в саду, не вспомнил, что сидевшему на скамейке старику стало плохо… Вот, как дедушку искали, и как потом оказалось, что он умер, мама запомнила. Это была первая смерть родного человека в ее жизни. Примерно в этом же возрасте она была и у меня, когда умер мой любимый дядя (на самом деле, он был двоюродным дедушкой) Абраша, брат бабушки Раи, который жил в соседнем доме на Фонтанке и много возился со мной… Но сейчас речь не обо мне.

Вторым событием из довоенного детства, запомнившимся маме, была перенесенная ею тяжелая болезнь. Обеспокоенные, что она мало общается со сверстниками, ее родственники, чуть ли не тот же дядя Абраша (только маме он, в самом деле, был дядя) отвели Инну в какую-то детскую компанию. Ну, и как часто бывает в таких случаях, она подхватила вирусное заболевание. Это была скарлатина, которая протекала в очень тяжелой форме. Хорошо, через родственников Натана (там были отличные детские врачи) удалось лечь в больницу Раухфуса… Но даже там маму еле выходили. Причем, сидели (и даже жили, настолько ей было худо) с ней там, сменяя друг друга, обе бабушки – по маминой и по папиной линии. Но особенно умелой была бабушка Соня. Пролежала Инна в больнице чуть не два месяца… Скарлатину в конечном счете победили, но мама получила тяжелое осложнение на сердце, так что осталась с сердечной недостаточностью, что наложило печать на всю ее жизнь, была освобождена от физкультуры и т.п. Удивительно, что прожила с таким сердцем 93 с лишним года, да и весьма активно прожила. Но умерла «от него».

К слову, если бы не эта болезнь, папа с мамой бы никогда не встретились, а я б не родился. Ведь, когда после окончания учебы в ЛЭТИ было распределение (1953 г.), маму должны были, как других ее одногруппников с «пятым пунктом» отправить на Урал, в Казахстан или Узбекистан. Но у нее был аргумент – плохое сердце, и ее пожалели и оставили в Европейской части России, распределили в Тулу. Где они с папой, кончившим к тому времени ЛИАП, и встретились.

22.06.1941 И ПОТОМ

Что с ними было при объявлении войны и сразу после? Ничего особенного. Таких рассказов уже и написаны тысячи, и многие вещи повторяются. Но из уст своей мамы все значимо, хотя бы потому, что, сложись что-то иначе в этом рассказе, не было б, быть может, и его самого. Маме за два месяца до начала войны исполнилось десять. Лето 41, как все знают, было отменное. Отличные были, теплые погоды, и мамин папа (мой дед) Натан как-то пришел домой и объявил, что снял дачу в Сиверской. Туда они все и отправились, ну, т.е. мама с маленькой сестрой, Беллой со своей мамой Раей и со своей бабушкой Соней. Сколько времени они провели на даче до начала войны, мама уже не помнит. Дальше все как в кино – в летнюю дачную благодать, в воскресенье 22 июня приезжает мамин папа и объявляет, что началась война, и нужно ехать в Ленинград. Бабушка Соня сразу заявила, что это очень опасно, и много раз повторяла, что важно сохранить документы. Так маме запомнилось. В Ленинграде Натан вскоре пришел домой и сказал, что детей нужно срочно отправить в дом отдыха для детей с его работы в Ленинградском военном округе в Малую Вишеру – туда брали детсадовцев и школьников младших классов. Мама и ее сестра подходили. Еще Натану удалось туда пристроить трех своих племянников-племянниц (двух девочек и одного мальчика, все помладше мамы). Итого, их было пятеро, мама была за старшую.

Три недели они провели в Малой Вишере, опять же наслаждаясь прекрасным летним отдыхом. Садик был хороший, с ними много возились, играли и чему-то учили их воспитатели и вожатые. Война их пока не тревожила. Но у мамы – самой старшей и толковой − ушки были на макушке, и однажды она услышала спор взрослых, следует или нет предупреждать детей, что завтра-послезавтра всех их должны эвакуировать куда-то далеко от Ленинграда… Мама конечно заволновалось, а тут еще кое к кому из других детей начали приезжать родители и забирать их… А за нашими никто не приезжал. Мама хорошо помнит, как они шли по полю около дома, где жили, и она сорвала ромашку и стала гадать: приедет-не-приедет за ними мама, приедет-не-приедет… Нагадала, что приедет… Наутро забрали еще нескольких детей, а за ними все не приезжали… Но вот, наконец, сквозь сон рано утром она услышала из-за двери голос своей мамы и мамы одних из ее двоюродных… Так их в самый последний момент забрали и увезли в Ленинград. А в это время в противоположную сторону отходил состав с детьми дома отдыха, которых родители не сумели забрать. Состав направлялся в сторону Кирова (Вятки), но как они потом узнали, дошел до Котельнич, под Кировом, и там эвакуируемые остались. В момент, когда оба поезда уходили, немцы станцию начали бомбить, слава Богу, в состав с детьми и в мамин состав не попали, но взрывы бомб она впервые услышала.

Когда их привезли в город, на Фонтанку 129, где жила наша семья, начались жаркие споры. Мамин папа, Натан (который из Витебска и с высшим образованием – Политех в Питере) утверждал, что, если город немцы возьмут, ничего страшного не случится – немцы народ культурный, а бабушка Соня (мама Раи), еврейка, родом из Белоруссии, простая, необразованная, но житейски мудрая, настаивала, что нужно уезжать. Слава Богу, победила она. Наконец, Натан добился разрешения для жены, тещи и двух детей на эвакуацию в Киров (Вятку). По приезде туда Рая, работавшая в Питере бухгалтером в исполкоме, быстро устроилась там тоже в исполком, где выполняла работы не только бухгалтерские, но и всякие разные. В частности, она специально съездила в Котельнич – проверить, как живут ленинградские дети, вывезенные из того самого дома отдыха, где были и ее дети. Там она увидела печальную картину – голодные, завшивевшие дети… Наверное, сообщила об этом начальству, если тут можно было чем-то помочь. Но точно сказала своим детям – слава Богу, что мы успели вас забрать!

О самой жизни в эвакуации мама помнила мало. Пятнами всплывали лишь обрывочные воспоминания. Жили они в избе врачей, которые были призваны на фронт. В доме было много книг, и они старались ничего не испортить. Запомнилась страшная очередь за керосином в лютый холод, когда мама чуть не потеряла пальцы (об этом я уже писал), ледяное, кусками, молоко, которое они покупали на вятском рынке, да еще посещения раненых в госпиталях − с патриотическими стихами да песнями. Местные дети относились к ленинградским хорошо – учились вместе, никаких конфликтов не было.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПИТЕР. ПЕРВАЯ ПОДРУГА

В то время как Инна с сестрой, ее мама и бабушка жили в эвакуации, мамин папа, Натан, всю блокаду оставался в Ленинграде. И он умер бы от истощения, если бы не друг, Хоменко (имени мама не вспомнила), служивший в штабе Ленинградского округа, который спас его, отправив умирающего в госпиталь – военным инженером, но для начала – больным дистрофией. Придя в себя, дед оказался там очень нужным человеком. В его комнату при госпитале в 44 г. и вернулась мама с сестрой и бабушкой из эвакуации.

Вернуться в начале 44 г. было очень сложно, т.к. в город никого еще не пускали, но бабушка (по маминым словам, она сильно скучала по Натану и ревновала его) завербовалась рабочей на кирпичный завод, и так смогла приехать сама с детьми к мужу. Было страшно, т.к. все время происходили облавы на тех, кто вернулся в город незаконно, и маме приходилось от этих облав все время прятаться.

В свои комнаты на Фонтанке они, пока жили в Питере полулегально, вселиться снова не могли. Наконец, режим стал менее жестким, они вернулись, из комнатухи в госпитале, где ютились впятером, к себе домой – в две просторные комнаты, и мама пошла в школу. Дома, как ни странно, почти все уцелело. Конечно, кое-что из своей посуды они потом узнавали у остававшихся в блокаду и как-то выживших соседей, но в целом, многое сохранилось, и даже великолепный рояль остался цел и невредим, что можно считать настоящим чудом (у него было, впрочем, рациональное объяснение – соседи знали, что Натан служит где-то в городе, и что он – офицер).

Училась Инна с великовозрастными выжившими, из которых немало было «блатных», вроде работниц булочных и прочих хлебных мест. В памяти осталось, как она по неосторожности повесила свое пальто на место, где должна была висеть шуба одной из таких дам. Едва удалось избежать побоев − отделалась бранью с ее стороны. Заступились неблатные блокадницы.

Здесь, в школе мама повстречала свою подругу на всю жизнь – Лену Сапгир (нет, не сестру поэта). Лена была из весьма интеллигентной семьи. Ее папа был одним из восстановителей Павловского дворца. С Инной они очень дополняли друг друга. Лена блестяще училась по всем гуманитарным предметам, но не очень-то рубила в точных, а Инна – наоборот. Так что по учебе была полная взаимопомощь.

С Инной они были очень близки, и сохранили свою дружбу до самых последних маминых дней, несмотря на разделявшее их расстояние. Я Елену Семеновну Сапгир тоже очень уважаю, и одной из первых, кому я сообщил о маминой смерти, была, живущая сейчас в США, ее бывшая школьная подруга.

Именно Лене Сапгир мама обязана сохранившимися у нее на всю жизнь гуманитарными интересами. Когда по окончании школы Лена, не без труда из-за «пятого пункта», поступила в Университет на искусствоведческий, мама, сбегая в своем ЛЭТИ с лекций по истории ВКПб (оказывается, рискнув, это можно было делать даже в сталинские годы), отправлялась слушать лекции по истории искусств в Универ. Вместе они ходили и в филармонию, и в театры, что для старших поколений нашей семьи не было характерно.

И позднее, всю жизнь, пока мама еще была в силах читать, Лена (ну, наряду со мной, подключившимся к этому делу в последние лет десять) отчасти руководила маминым чтением, обменивалась с ней мнениями о прочитанном.  Она всегда была более сведущей в хороших книжках, чем мама. И мама тянулась за ней, а я с удовольствием участвовал во всем этом, сам, порою, обогащаясь от их дружбы.

Поскольку папа Лены жил и работал в Павловске, то Инна вместе с нею часто бывала там – на их глазах после войны восстанавливался дворец и парк. Это было одним из незабываемых впечатлений маминой юности.

ИННА, ЕЕ БАБУШКА И «ТАЙНОЕ ИМЯ»

Мама однажды вспомнила, как ее бабушка (пока была жива, а значит почти до самого моего рождения) крутила (на Йом-Кипур, но это она как раз прочно забыла) над ее головой курицу и даже − с подсказкой одного лирико-этнографического фильма − вспомнила слово «капарот» (в написании специалиста по иудаике Валерия Дымшица: «капорес»). Ну вот, а мне очень долго (т.е. вплоть до 2018 г.!) казалось, что никакого соприкосновения с религией предков мама (1931 г.р.) уже не имела. В голову не приходило спросить, а сама мама не рассказывала.

Соприкосновение же с религией предков у нее, как выяснилось, было, и не только через этот обряд, − по субботам и по праздникам до самой смерти своей бабушки Софьи (Ревекки), т.е. до 1956 г., она сопровождала ее в синагогу, ждала ее там (не входя внутрь – комсомолка!), пока она была на службе, и потом отводила домой. Жили они (как потом и я) на углу Фонтанки и Большой Подьяческой, так что до синагоги было и не так уж далеко, но и не так уж близко, чтобы отпускать старушку одну. Когда приходилось по немощи ехать пару остановок на трамвае, в мамину обязанность входило еще платить за билет, чтобы ее бабушка не нарушала субботы.

Та, в свою очередь, принимала деятельное участие в воспитании внучки. Она учила внучку кулинарии и давала ей уроки нравственности. В частности, внушила ей не целоваться с мальчиками, так как от этого можно забеременеть. Так что долгое время (чуть ли не до окончания института) Инна так и думала − дети рождаются от поцелуев!

Позднее в маминой памяти всплыла подробность − крутить курицу над головой в Йом-Кипур можно было, если в этот день не было месячных, о чем бабушка специально у внучки узнавала, а той врезалась эта подробность в память.

Буквально накануне маминой смерти, я, чтобы отвлечь ее от страданий, среди прочих средств, обратился к ее детским воспоминаниям – попробовал расспросить, как они отмечали субботу. Мама в своем рассказе сосредоточилась на кулинарии, и выдала, прежде всего, полный рецепт фаршированной щуки. Особенно запомнилось: шкура снимается, выворачиваясь как чулок. Уроки бабушки Сони запечатлелись на всю жизнь. Рассказала мне мама и как ее дяди приходили по субботам к своей маме Соне и своей сестре Рае, отмечали и пели песни на идише.

Сама мама, в отличие от моего папы, идиш совсем не знала (ну, кроме десятка, может быть, слов, большинство из которых запомнил в детстве и я). Но одно из них, которого я не знал, она вспомнила у меня на глазах, когда, в очередной раз, тяжело болела, и так оно попало в мой верлибр 2019 г.:

ТАЙНОЕ ИМЯ

Начали всплывать вопросы, прежде не приходившие в голову.

Сегодня:

а какое еврейское имя скрывается за маминым — Инна?

Конечно, быстро нагуглил:
это имя советские евреи давали вместо имен
Эйнат (Источник) или Йона (Голубь),
как у пророка Ионы
(как романтично!)

Но ты сказала, что, нет, было другое имя,
на «Н», какое-то мужское имя —
наверное, в честь кого-то из предков,
но какое, ты точно не помнишь,
тайное еврейское имя,
которое ты забыла
и уже никогда не вспомнишь,
потому что ты тяжело больна,
потому что,
как ты сказала,
ты теперь горништ.

− Но вот это же слово на идише ты вспомнила!
Никогда от тебя (и ни от кого) я его не слыхал!
А что оно значит?

Услышав ответ, я, конечно, стал спорить
(не столько с тобой, сколько с собой):
− Мамочка, ты не горништ!
Мамочка, ты не горништ,
Смотри, вот вспоминаешь слова,
которые никогда….

Хотя, может быть, все мы горништ,
в лучшем случае — горништ…

Не «барахло», как объяснила ты,
не «хлам»,
не gar nicht
(как хотел бы, может быть, кто-то),
а — в самом деле
Ничто.

18.12. 2019

Комментарий: Го(у)рништ (идиш gornisht, родств. нем. Garnicht, gar nicht). Используется и в переносном значении – «хлам», и в более буквальном (этимологическом) – «ничтожество», «ничто» (см.. напр., «Хасидские истории», где слово гурништ возвышено до «ничто» всякой твари пред Богом; но можно это «ничто» понять и более философски).

ИХ НРАВЫ

Не знаю, кому это сейчас интересно, но мама сочла нужным рассказать, а я записал, как есть. Речь о том, что называется «сексуальной этикой». Что она была в ее молодости, которая пришлась на послевоенные годы, несколько иной, чем в наше время, я не сомневался. Но тут, что называется, важны детали. Училась мама после войны в школе для девочек (240-ая школа на Крюковом канале, где в начальной школе потом учился и я), и мальчиков к ним привели лишь на выпускной бал из ближайшей школы для мальчиков (это та самая школа в Коломне, где учился бард и поэт Александр Городницкий, он чуть младше мамы).

В институте (ЛЭТИ) у нее в группе почти все мужики были заметно старшее ее, прошедшие войну, и у них была какая-то своя взрослая жизнь. Был у нее там один воздыхатель, еврейский юноша, Л.В., ее приблизительно возраста. Но с ним отношения были трогательно-платонические.

Первый раз мама оказалась объектом серьезного ухаживания на юге, в Одессе, куда попала, еще учась в институте, по путевке в санаторий – из-за больного сердца. Там ее девичество оказалось под бдительной охраной женщин, прошедших войну и повидавших всякое. Так что тот средне-молодой человек – тоже уже ветеран войны, который пытался ухаживать за 20-летней Инной, был вынужден делать это украдкой и тайком. Даже билет на тот же поезд, в котором Инна возвращалась домой, он купил втайне от всех, в том числе и от нее, и объявился в этом поезде уже после первой остановки по дороге домой. При этом отношения у них во время всех этих тайных ухаживаний и дороги в Питер ограничивались Инниным представлением, внушенным ей бабушкой Софье, что дети рождаются от поцелуев. Детей она пока не хотела, и ее первый ухажер, назовем его Л.Б., через Ленинград отправился в свою Москву, но Инна, видимо, в сердце его запала. По крайней мере, он пригласил ее в Москву, обещав полный комфорт и безопасность, если она захочет посмотреть столицу.

Инна в Москве никогда не была, и с трудом, но уговорила маму, Раю, отпустить ее. Рая, впрочем, видела Л.Б. в его бытность в Питере, и он показался ей приличным человеком и потенциальным женихом («аидом», конечно, как называла она евреев). Когда Инна приехала к Л.Б. в Москву, выяснилось, что тот живет в одной комнатке, 8 кв. метров с мачехой. Иннина безопасность обеспечивалась тем, что ее положили в бывшую в семье детскую кроватку (пригодился ее маленький рост). При этом мачеха Л.Б., отнесшаяся к Инне в целом неплохо, предупредила ее, что с Л.Б. в одной кровати ей оказываться нельзя, иначе «попортит», и вообще лучше поскорее возвращаться домой − как бы чего не вышло. Тогда-то Инна вполне осознала, от чего на самом деле рождаются дети. И к совету мачехи Л.Б. она прислушалась, быстро собралась, сказавшись больной, и уехала домой, в Питер.

Л.Б. потом еще долго ухаживал за мамой, побывал даже в статусе жениха (свидетельством чего стала их с мамой фотография – лучшая из маминых девичьих фотографий), да еще и большой мамин фото-портрет в рамке, который он сделал для нее (почему-то не для себя!), подарив ей в придачу такой же – в рамке и свой. Что-то в этом было слишком, я бы сказал, нарочитое.

Как бы то ни было, когда в Туле мама познакомилась с папой, не уступавшим Л.Б. ни в жизненном опыте – тоже прошел войну, ни в образовании-профессионализме, но явно и более симпатичным, и к тому же умеющим хорошо петь, и не таким, как мама выразилась «опытным» в отношениях с женщинами, как Л.Б., тому пришлось уйти в тень, хотя дружеские отношения у них с мамой сохранились на всю жизнь. Но портрет Л.Б. в рамке был ему, по его просьбе, по почте отослан, а мамин потрет в рамке, где она вся такая положительная, серьезная девушка с косой, у нее висел до конца жизни.

Итак, хотя никакой религиозности за моралью в семьях, подобных маминой (в предыдущих поколениях – традиционных), уже не стояло (бабушка Софья была верующей, а мамина мама уже нет), но сексуальная этика людей этой среды и традиционного уклада, еще оставалась прежней. Девушка из приличной семьи должна была быть до замужества девицей. Но интересно и то, что и тетки в доме отдыха, и мачеха Л.Б. (хотя последняя может, из каких-то своих соображений), тоже поддерживали эту мораль.

Так что не удивительно, что и у меня, когда вдова Л.Б. познакомила меня с девушкой из приличной (конечно, еврейской) семьи, было то же самое представление (как, разумеется, и у этой девушки). «Сексуальная этика» передалась и мне, и ей, что называется, с молоком матери. Так что мы чуть не поженились, но «чуть» не считается.

Может, потому что у меня не было (в отличие от мамы) верующей бабушки (прабабушка же умерла незадолго до моего рождения). Так что никаких хоть сколь-либо глубоких оснований, даже в третьем поколении для такой сексуальной этики, как у мамы, у меня не было. С соответствующими последствиями для всей моей непутевой, но в чем-то и занимательной жизни.

РАСПРЕДЕЛЕНИЕ, ТУЛА, ИЗЯ

Мама кончила институт (ЛЭТИ) в год смерти Сталина. Это я сам сейчас посчитал. А она его особо не поминала. Но так получается, что мамино высвобождение от крепостной зависимости, в которую попадал молодой специалист после распределения, в точности совпало по времени с высвобождением (неполным, но лучше так, чем никак) страны от сталинской тирании.

Но обо всем по порядку. Уже на мамином распределении к ней, как я упоминал, проявили снисхождение – не заслали на Урал, Казахстан или Узбекистан, как других выпускников с «пятым пунктом» (маму хотели поначалу в Каменск-Уральский), а оставили из-за ее больного сердца в Европейской части России – послали на военный завод (она еще не знала, какой) в Тулу.

Для питерской домашней и не особо здоровой девочки и это оказалось неслабым испытанием. Но, прежде чем попасть в Тулу, она должна была пройти в Москве через министерство (одно из, кажется, семи, составлявших ВПК). Как я понял из маминого рассказа, это было еще вполне сталинское кафкианство – визит в министерство, где она получила направление на конкретный военный завод (а/я 56), внушал ужас и трепет перед СИСТЕМОЙ. Удивительно, как меньше, чем через год, мама решится посетить это министерство снова и выйдет из этой встречи победительницей. Но все по порядку.

Маму зачислили в штат инженером в феврале 1954, но в апреле перевели мастером-контролером в цех. Это была тяжелая работа не по специальности. Мама промучилась на ней год, но не готова была смириться с судьбой, и в какой-то момент добилась приема в том же самом министерстве, где прежде получала направление на завод, и сумела доказать, что ее используют не по специальности. Видимо подули уже какие-то новые ветры, и в апреле 1955 г. ей дали отпускную. Она, и не с волчьим билетом, а по вполне сносной причине, могла вернуться в Питер. Так она стала первой из питерцев, попавших по распределению в Тулу, кто сумел оттуда вырваться. Но постепенно за ней потянулись и другие.

Любопытно, что и я проработал после распределения один год, вместо трех, как это было положено. Заниматься не своим делом, мы с мамой не хотели.

Как бы то ни было, за год пребывания в Туле, она «социализировалась» в общаге, приобрела новых друзей и, главное – познакомилась с папой. Дело было так: папа получил известие о тяжелой болезни своей мамы. И выходил из общаги с другом, чтобы отправиться через Питер в Гатчину, где жила их семья. А только что приехавшая Инна заходила в общагу. Нет, они тогда еще не познакомились, но папа, увидев маму, сказал своему другу, что эта девушка будет его женой.

Познакомились они уже, когда папа вернулся в Тулу, похоронив свою маму. И хотя у Инны, как я писал, к тому времени уже был жених, Л.Б. (тот жил и работал в Москве), папа за год пребывания мамы в Туле, вытеснил Л.Б., не говоря об институтском вздыхателе Л.В., из ее сердца.

А в один прекрасный момент, обнаружив, что ее брат для кого-то покупает «Красную Москву», папина старшая сестра, Лена, расколола его, и вызвалась поглядеть на потенциальную жену любимого брата. Приехала в Тулу, поглядела и одобрила. Но так быстро в те времена пары (по крайней мере, такого типа, как мои родители) не сходились.

Период знакомства и ухаживания длился достаточно долго. Мама уже вернулась в Питер, не желая больше оставаться на постылой работе не по специальности и устав от жизни в общаге. А папа еще продолжал работать в Туле, где он был начальником РЛС (радиолокационной станции) и довольно прилично по тем временам зарабатывал. Конечно, он старался вырваться в Питер, когда мама уже из Тулы уехала, навещал маму на Фонтанке (по дороге в Гатчину). Когда, бывало, останавливался, ему стелили отдельно. Но строгая мамина мама – моя бабушка Рая – сказала, что это все неприлично. И пусть либо женится, либо перестанет приезжать.

Изя (т.е. Исаак, так звали моего папу) к тому времени познакомил Инну и со своим папой, Бенционом Исааковичем, и они друг другу понравились. Препятствий для заключения брака не было. Они подали заявление, но… в назначенный день папа, который был в это время в Гатчине, не явился.

Нет, мама (хоть немного обиделась) не устроила скандал. Ну, забыл человек… Не придавал, очевидно, папа значения формальностям. Он знал, что любит Инну, и она – его. А остальное как-то неважно… Так я реконструирую всю эту историю. По отношению к формальностям в этом вопросе, как и в том, что касается мгновенного узнавания своей суженой, у нас с папой тут оказалось (при всем различии наших натур и среды формирования) много схожего.

А Изя с Инной подали заявление снова. И, наконец, в начале осени 1955 г. расписались и сыграли свадьбу, пригласив многочисленных родственников с обеих сторон – вот в этом пункте мы с папой не совпали. Но я так понимаю, у него особого выбора не было.

О ЧЕМ МАМА УМОЛЧАЛА

Разбирая после маминой смерти письменный стол, в глубине одного из нижних ящиков я обнаружил пачку писем. Все они были адресованы маме и написаны где-то в 1954 – 1956 гг. При этом большинство из них ─ папой в 1955 – 1956 гг. Несколько дней я, лишь на время отрываясь, читал эти письма. Чернила некоторых из них выцвели, бумага пожелтела, но разобрать (даже моими, теперь худыми, глазам) все же было можно, разве что слезы время от времени мешали.

Читая эти письма, я понял, что мама не рассказала об одном из самых драматичных моментов в истории нашей семьи, их с папой отношений. Почему она об этом умолчала, не так легко понять, но предположение у меня есть.

Итак, что это за тайная и хранившая всю жизнь пачка писем? Все довольно просто. Оказывается, мама уехала из Тулы в апреле 1955 г., сыграли свадьбу они ранней осенью 1955 г. в Ленинграде, после чего папе пришлось уехать обратно в Тулу (он не отработал еще свои три года после распределения, и его ни за что не отпускали); в Туле же он и проработал аж до начала июня 1956 г. Иными словами, больше года, причем и после свадьбы, папа с мамой жили в разных городах и встречались за все это время лишь несколько раз, когда удавалось вырваться в командировку или на какие-то короткие праздники! При этом с декабря 1955 г. мама уже знала, что она беременна.

Я и понятия не имел об этих деталях выпавшего маме с папой испытания. Ни о чем таком мне не рассказывали, ну, или, как-то так говорили, что это не запомнилось. Но уж точно – мама перед смертью, когда я ее расспрашивал о самых драматичных событиях в ее жизни, эту историю не упоминала. О том, как она сама вырвалась из Тулы, довольно подробно рассказала, а о том, как они с папой в течение года боролись за то, чтоб его отпустили, почему-то умолчала.

Зато мне выпало счастье открыть эту, первоначальную и наиболее яркую, страницу нашей семейной истории, самому. Можете представить, какого это читать в одном из писем, где папа рассказывает маме, как он скучает по ней, о том, как он первый раз признался ей в любви, и что услышал в ответ. (А услышал он: «ну, что ты, Изька, тебе, наверное, показалось!» Отчего, как он сам пишет, его Инночка стала ему еще милей). Или, вот, как папа возражает маме на ее слова, что они, наверное, как все будут ругаться: ругаться они не будут (и ведь не ругались!), и что проживут счастливо и долго, и на старости лет он будет носить ее на руках (и ведь так и получилось!).

В общем, в этих письмах много трогательного, глубокого, и ни капли пошлости. Отчего же мама о них мне ничего не рассказала, как и вообще об этой борьбе за выезд папы из Тулы? Думаю, что причина в том, что она во всей этой истории папу несколько примучивала, и это ее память репрессировала. Понять ее можно: остаться беременной замужем, но без мужа, не успев пожить с ним (любимым) и нескольких недель… Ну, вот она его и «пилила» и корила, судя по всему, в каждом письме и в телефонном разговоре, чтоб он проявлял бόльшую настойчивость, пытаясь вырваться навсегда из Тулы.

В бездействии папу было нельзя обвинить, он прикладывал все усилия – и Булганину писал, и директору рапорты подавал, и главного инженера доставал, но у них было формальное право – не прошло трех лет, а он просил поблажки, которую не давали. А вместо этого предлагали маме вернуться в Тулу, обещали работу и квартиру молодой семье. В какой-то момент в переписке появилась нота сомнения, не стоит ли маме вернуться в Тулу? Но к тому времени она уже нашла интересную работу в Питере, там были родители, дом, культура… А в Туле – событием приезд оперного театра из Татарстана (где в труппе, впрочем, как заметил папа, половина «татар» таких же, как он сам).

В общем, всеми этими терзаниями и сомнениями мама папу несколько изводила, судя по папиным письмам. Все это понятно и простительно, но папиным самообладанием, читая их, остается только восхищаться. Он успокаивает свою Инночку, вселяет ей уверенность, что все кончится благополучно, что нужно только потерпеть. Попутно через два письма на третье он помогает маме по работе, куда она недавно устроилась. Дает советы, как выстраивать отношения с сослуживцами, рисует ей схемы, подсказывает, как сделать тот или иной прибор. Сам делает в Туле какое-то устройство (то самое, какое велели на работе сделать маме), чтобы испытать, как оно работает. Весьма забавно и трогательно встречать среди признаний в любви и верности (на расстоянии ведь и на этот счет «помыслы» закрадываются) обсуждение той или иной схемы, всех этих радиоприборов и т.п.

Посчастливилось мне прочесть и о том, как обсуждались перспективы моего рождения. Мама рассказала папе, что врачи, а главное, ее мама высказывают сомнение, не будет ли ей опасно рожать с ее больным сердцем. А папа в ответ ей пишет, чтоб она посоветовалась с его папой, который точно в этом разбирается, и чтоб не стеснялась показаться ему как врачу (мама видимо стеснялась – все же свекр!). Ну, и вообще (уже в другом письме) папа пишет, что первую беременность лучше не прерывать, что он уверен, что с ребенком они будут еще более счастливы, и что он будет ей во всем помогать, и все тяжелое (ну, кроме кормления грудью) возьмет на себя.

В общем, папа меня во всей этой переписке покорил… Ему явно было непросто, он ведь тоже скучал без мамы (пишет, что ночи не проходит, чтоб она ему не приснилась), из тоски по ней чуть было не дошел до того, чтоб начать писать стихи (!), но вовремя себя остановил. Но тяжелее всего было сохранить хладнокровие самому и вселять спокойствие и уверенность в молодую беременную жену.

О том, что папе было непросто, свидетельствуют письма их общих друзей, работавших в Туле. Мамина подруга пишет ей, чтобы она пожалела Изьку, не изводила его, что он и так уже ходит как тень… Они же сами выбрали этот путь, и теперь нужно пройти по нему вместе, какие бы испытания не выпали… В общем, очень разумные и полезные письма писали мамины друзья и сильно помогли им обоим. Я этих друзей (Юру и Майю, ставших парой) тоже знал, и мне было приятно узнать об их роли в истории нашей семьи.

В общем, мама видимо увещеваниям вняла, а чтоб папа не превращался в тень, из Питера ему высылались одна за другой продуктовые посылки с пирожками, приготовленными мамиными руками… Кончилось все, как известно, благополучно… Ну, то есть, как благополучно… Узнал обо всем этом я уже после смерти своих родителей. Но лучше поздно, чем никогда.

В тайной пачке оказались и письма отвергнутого мамой жениха, Л.Б., и еще одного ее воздыхателя (из институтских друзей), Л.В. Здесь все тоже на удивление красиво и благородно – т.е. то, как они приняли весть о мамином замужестве (один написал, что как атомный взрыв, другой – послал стихи). Оба остались мамиными друзьями на всю жизнь. Последний пережил маму и звонил ей из Израиля (я свидетель) до самых последних дней.

В папиных письмах есть несколько очень кинематографичных эпизодов. Больше всего мне понравилось, как он описал свою встречу с маминой мамой в Москве, где она была проездом на Юг (папа специально приехал туда из Тулы – узнать про Инну). Итак, в ожидании тещи (впрочем, он ее так не называет) папа с букетом белых роз ходит в волнении по перрону и так размахивает букетом, что несколько роз вываливаются из него…

ЛЮБИМАЯ РАБОТА

В 1955 г., вернувшись в Питер, мама нашла любимую (на всю жизнь) работу. Произошло это не сразу – несколько раз ей, когда она приходила по объявлению, узнав о ее национальности, давали от ворот поворот, хотя признавали, что такой специалист им нужен. Но все же однажды она увидела на доске объявлений не очень далеко от нашего дома, на Садовой, близ Никольского собора, одно довольно скромное предложение – на Завод Судового радиооборудования, настройщицей 7-ого разряда. Должность не инженерская, может, и возьмут с «пятым пунктом».

На мамино счастье, собеседование при приеме на работу проводила достойная женщина Наталия Петровна Голяндина (они с мамой потом стали довольно близкими подругами). Н.П. прожила всю блокаду в Питере (была санитаркой в госпитале). Она была, может, в каких-то вещах и ограниченная (в блокаду она вступила в партию и была довольно идейной), но не в плане отношения к евреям. Ей нужен был хороший специалист, и, взяв маму настройщицей, через шесть месяцев убедившись в ее хорошей квалификации (лучшей, чем у нее самой) и старательности, она перевела ее на должность инженера. Отношения мамы с Н.П., судя по переписке с папой 55-56 гг., были непростыми, но все же постепенно наладились.

Довольно скоро мама стала ведущим конструктором отдела радионавигации и радиооборудования, а ее учреждение было переименовано в Балтийское Центральное проектно-конструкторское бюро (БЦПКБ). Так что мама имела прямое отношение сразу к морскому флоту (не военному, а гражданскому) и к радиосвязи. Все это требовало от нее таких навыков и такого образа жизни, которые при ее физических данных, непонятно, откуда только брались.

При очень малом росте, как она сама говорила: меньше меня только лилипуты, − при том, что из-за больного сердца и неправильного питания в послевоенное время, она была лилипутиком довольно полным, − мама обладала всегда большой подвижностью и смелостью. Она была «морячкой», специалисткой по маякам и радиоаппаратуре на кораблях, бывала на Севере, съездила в молодости в Арктику (об этом будет еще отдельный рассказ). Часто отправлялась в командировки, а летом − на полигон…

Работу свою она любила – с полной взаимностью со стороны и самого ее дела, и коллектива, где она проработала больше 45 лет. В отличие от папы, который уволился из своего секретного ЦНИИ довольно скоро, как подошел пенсионный возраст, мама проработала до 70 лет, т.е. еще 15 лет сверх «пенсионных» тогда для женщин 55. И осталась бы там и дальше, если б не такой тяжелый путь до работы – из Веселого Поселка чуть не полтора часа в одну сторону до морского порта, где находилось ее БЦПКБ.

О маминой работе я еще дальше расскажу. Но не хочу превращать эти воспоминания о ней в пересказ ее трудовой книжки – где нет ни одной перемены места работы, только рост (не Бог весть какой, но все же….) – до начальника сектора, да бесчисленные награды и благодарности. Меня это все не очень касалось, и я, признаться, в это не вникал. Скажу лишь, что никогда я не чувствовал ревности к маминой работе. Ее как-то хватало и на нее, и на папу, и на меня, да и на стариков-родителей тоже. Сейчас, задним числом, я понимаю, что такая ее реализованность, наличие любимой работы, не отнимали, а придавали ей силы быть хорошей мамой и женой.

Ну и, раз уж я все равно сильно забежал вперед, то надо рассказать, что, когда мы с ней в моем детстве путешествовали на кораблях по Черному морю (она имела право бесплатного проезда с иждивенцем), я не раз имел случай гордиться ею, когда она, пользуясь неизменным уважением капитанов и команды, «проверяла», как работают «ее» приборы на кораблях, и слышала похвалу в их и свой адрес. Было здорово, что капитаны и старпомы больших лайнеров, среди которых мне больше всего запомнился трофейный корабль (название не помню, то ли «Адмирал Нахимов» («Berlin»), то ли «Абхазия» («Marienburg»)), приглашали нас с ней в рубку и все такое. На море при качке меня со страшной силой мутило. Маму – никогда.

По старым фотографиям с маминых полигонов видно, среди каких «зубров» и «морских волков» ей приходилось с юных лет вращаться. И зачастую она была всем этим мужикам начальницей или ровней! Так что проблема женской эмансипации для нее, как я понимаю, не стояла.

Несколько раз я проводил с ней лето на кораблях, но чаще – на полигонах. На работе у папы, конструктора аппаратуры для зенитных ракет и подводных лодок (о чем я даже не знал), я никогда не бывал, зато в БЦПКБ к маме на Гапсалькую улицу, меня пускали. Мы живем в приморском городе, но в отличие от жителей Одессы, Севастополя или Архангельска, этого не чувствуем. А здесь, из окна ее КБ, я видел корабли, стоявшие в порту… Особенно красиво это было во время наводнений.

МАМА – МАМА

Мамина новая работа косвенно повлияла и на мое рождение. Коллектив там был молодой, и разговоры о прелестях брачной жизни, которые затевали за чаем молодые сотрудницы, подстегнули, как она сама призналась, мамины матримониальные планы. Она даже купила по случаю двуспальную кровать, увидев которую, кстати, несчастный Л.Б. окончательно поверил, что его бывшая невеста собирается замуж за другого.

Папа после мучительной борьбы за выезд из Тулы, наконец, получил увольнение и перебрался в июне 1956 г. в Питер. Долго ему не удавалось найти работу, но постепенно все как-то устроилось – мой дед Натан, помог Изе найти здесь (хотя бы временную) работу − на «Красногвардейце», где дед сам когда-то работал главным механиком. Папа там надолго не задержался, и, помыкавшись по разным организациям, наконец, осел до пенсии в своем страшно секретном ЦНИИ «Гранит». Но речь сейчас не о нем, хотя без него тут не обошлось.

Итак, осенью 1955 папа с мамой поженились, а в августе 1956 г. я родился. Произошло это так. Ожидая моего рождения, папа с мамой жили на Фонтанке, недалеко от угла с проспектом Майорова (бывшим Вознесенским, и ныне снова Вознесенским). Ну, так вот, уже будучи сильно беременной, мамочка прогуливалась с папочкой около Филипповской булочной на углу Вознесенского и Садовой. И ровнехонько в этом месте маму напугал какой-то пролетарий, выскочивший откуда ни возьмись и гаркнувший на нее. От этого маминого испуга на утро я и родился.

Было это конечно не так быстро и просто, и мама сполна вкусила все прелести евиного проклятия. Но не сложнее и не тяжелее, чем у многих других. Как сказала ей, лежавшая рядом другая роженица, рожавшая уже второго: хорошо тебе – не знаешь еще, каково это – первые роды.

Да, забыл рассказать, что за несколько дней до моего рождения внезапно умерла мамина бабушка Соня (Ревекка). Смерть ее была легкой – вошла на даче в Финский залив, только ноги обмочила, и внезапно остановилось сердце. Она была мудрым и верующим человеком, и Бог ей дал легкую смерть. Но, конечно, для моей мамы и для всей семьи это было потрясением.

Как бы то ни было, я родился. Папа загудел с, как нарочно, приехавшей в Питер на один день, его родной теткой из Печоры, что в Коми, и даже не догадался постоять с цветами под окнами роддома. Мама на него, было, сильно обиделась, но, как и в случае его неприхода на регистрацию брака, быстро простила и отошла. Во всем остальном папа был мужем и отцом образцовым.

Наконец, приведу душещипательный рассказ о самом сильном мамином потрясении после моего рождения. Оно было вызвано религиозным обрядом, совершенным надо мной по инициативе дедушки Бенциона у нас на дому. Мама была категорически против, папа, скорей всего тоже, но не смел противоречить отцу. Остальные члены семьи (кроме может одного-двух, не самых близких) были совершенно не религиозны, но всем (речь, разумеется, о мужчинах) пришлось собраться по зову деда Бенциона, человека религиозного, твердо решившего соблюсти завет отцов.

Надо сказать, что и своим появлением на свет я в немалой степени был обязана деду Бенциону. Не только и не столько как отцу моего отца, но и потому, что когда мама забеременела, ее мама, моя – в будущем – бабушка Рая заявила, что маме рожать нельзя, т.к. у нее больное сердце (последнее было сущей правдой – после перенесенной в детстве скарлатины мама постоянно имела проблемы с сердцем). Как бы то ни было, дед Бенцион твердо заявил, что об аборте и речи быть не может, что мама как миленькая будет рожать, ничего страшного не случится. И заявил он это с полной ответственностью, т.к. был заведующим гинекологическим, оно же родильное, отделением Гатчинской больницы с тридцатилетним опытом работы (медицинское образование он получил до революции в Лейпцигском университете). Так вот я и родился.

Но вернемся к обряду. На него с трудом набрали нужное число евреев-мужчин (миньян). Мама уверяла, что нужно было 11 человек. Одним словом, пришлось мобилизовать всех, включая, конечно и моего совершенно неверующего партийного деда по маме, майора инженерных войск Натана и прочих таких же уже давно ставших советскими людьми тетей и дядей. Итак, я, как сейчас помню, орал во время обряда причисления меня к детям Авраама по плоти, благим матом. Мама же в соседней комнате (у нас были две смежные) рыдала навзрыд – жалко ей было махонького сыночка, которого совершенно непонятно для чего мучат эти 11 мужчин. «Вот уж не думал, что ты такая дура», − подбодрил ее, в целом любивший и уважавший ее дед Бенцион, вручив ей меня и велев дать ребенку грудь и не отходить от меня целый день.

Наш старший сын, читая всю эту историю, задал интересный вопрос: в память кого меня назвали Григорием? Так вот (передаю как мама и папа мне рассказывали): во-первых, был родной брат бабушки Раи, которого звали Григорий Шустерович, он погиб по время блокады. Говорят, что был талантливым математиком. Он первым из той семьи кончил в Питере Университет, и не просто так, а, кажется, Матмех. А во-вторых, был папин родственник. Вот, кем он ему приходился, я не помню, но тоже довольно близкая родня. Он был директором или главным инженером шахты на Донбассе, кавалером ордена Трудового Красного Знамени, что не спасло его от расстрела в 37 или 38. Вот в их память меня и назвали. Участвовали ли в этом процессе мама с папой, я не знаю. Вероятно, инициатива исходила не от них, а от более старших, но ясно, что они не были против. Дядю Гришу мама помнила и любила, и его большое фото в рамке до ее смерти висело в ее опустевшей комнате.

Здесь же можно упомянуть (ведь это – часть не только моей, но и маминой биографии), что родила меня мама 26 августа. Так совпало, что по православному календарю 26/13 августа − день памяти (один из двух, есть еще зимой) крупнейшего византийского богослова и философа Максима Исповедника. Обратил я на это внимание, когда уже многие годы занимался его наследием, что и стало главным делом моей жизни. Но и в «истории моей мамы» это имя еще будет встречаться несколько раз в особые моменты ее жизни.

(продолжение)