ЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНА

После папиной смерти внуки попросили рассказать о нем, каким он был тогда, когда они его не знали. Эта мысль показалась мне счастливой. Начал я со своих воспоминаний, а потом стал расспрашивать маму — и о папе, и о ее собственной жизни. Ясно ведь было, что и ее с нами скоро не будет, и ничего уже не спросишь, ничего не узнаешь. Мама охотно откликнулась.

Григорий Беневич

ИСТОРИЯ МОЕЙ МАМЫ. ЧАСТЬ 2

(продолжение. Начало в № 2/2025)

АРКТИКА

Пока мама была еще жива (а оставалось ей совсем мало), я догадался расспросить ее о командировке в Заполярье, где она побывала в 60-е годы. Не знаю, почему до сих пор не удосуживался этого сделать. Я даже не знал, где именно она там была. Подробностей она конечно помнила уже мало, но тут (особенно в виду грядущего неминуемого расставания) любая мелочь была драгоценна. Итак, как ей вспомнилось, целью командировки было установить и проверить в условиях Заполярья радиооборудование на маяки и полярную станцию, чтобы поддерживать связь (морзянкой!) между кораблями, плывущими по Северному морскому пути, и землей. Мама была старшей (не по возрасту, а по должности) в этой группе, и под ее началом было несколько мужчин. Они везли оборудование на поезде до Мурманска (хотя, может, и до Архангельска), а дальше плыли морем на корабле «Моряна» (приписанном к Рижскому порту), не таком уж маленьком (на нем плыло человек 35–40) до Амдермы, а потом еще летели на вертолете до места, где находилась полярная станция.

Путь до Амдермы был не близким, но, когда они стали подплывать к месту назначения, то, проходя пролив, увидели необыкновенно красивые пейзажи. Какой именно это был пролив, она уже не помнила, но уверяла, что Карские ворота (пролив между Новой Землей и островом Вайгач) были почему-то закрыты. Тогда, получается, что это должен был быть пролив между Вайгачом и большой землей, т.е. так называемый Югорский шар — пролив между Вайгачом и Югорским полуостровом. Мама подтвердила, что это было именно так. К слову, пока искал все это на карте в Сети, вспомнил, что «Атлас мира» был одной из моих любимых с детства книг. Такой, весьма подробный атлас, имелся у нас дома, и я частенько его изучал по поводу (например, очередной поездки) или без повода.

Но вернемся к маминым воспоминаниям. Пробыли они в Амдерме дней десять. Жили главным образом на полярной станции, но выезжали на оленях и в тундру, а один раз ночевали в ненецком чуме, отъехав слишком далеко от станции, чтобы в нее успеть вернуться к вечеру. Повидали белых медведей и лежбище моржей, птичий базар, повстречались с местным ненецким вождем (мама не помнит, что значил его титул в переводе с ненецкого, но что-то связанное с оленями, может, «вожак оленей»?). У него был один зуб. Ненцев мама, как увидела, несколько испугалась, но мужики из ее экспедиции ее успокоили, заверив, что никакая опасность ей не угрожает (настоящая опасность, как мы увидим, исходила совсем от другого). С женщинами-полярницами мама сошлась, вместе с ними даже что-то готовила «на всех». А потом, вернувшись в Питер, немного с ними поддерживала переписку. Кормили их олениной и рыбой, вкус которых она уже не помнила, так как все это сдабривалось дозой «согревающего», от которого мама, поддерживая компанию, никогда не отказывалась (ей всю жизнь приходилось иметь дело с моряками, так что она научилась с ними выпивать, но не напиваться — особое искусство, надо сказать).

Как бы то ни было, всё задание по установке радиоаппаратуры они выполнили, и пора было возвращаться назад. Мама как руководитель экспедиции отправилась с деньгами (большими) в аэропорт, купить билеты. Деньги взяли, но билеты ей сказали, что выдадут перед рейсом. На следующий день они явились в аэропорт, но тот мужик, которому она дала деньги (кто он был кассир или еще кто…) заявил, что деньги никакие он не получал, и ничего доказать было нельзя. Так они оказались в плачевном состоянии — на краю света, без денег (таких личных денег, чтобы выбраться, у них не было и в помине, билет стоил очень дорого).

Ситуация для мамы как начальницы оказалась вдвойне плачевной, т.к. она формально отвечала за все происшедшее. Ну, вот она сидела и плакала… Хорошо, мимо проходили какие-то военные и поинтересовались, что случилось… В конечном счете всю экспедицию вывезли бесплатно из Амдермы с соседней военной базы на военном самолете в Череповец, а оттуда уже через Тихвин они добрались до Питера. Такое вот вышло приключение — самое, наверное, потрясающее в жизни моей мамы, и хорошо, что я успел ее об этом расспросить. Так что к нескольким фотографиям, сохранившимся у мамы с того времени, добавились эти воспоминания. Для меня тем более дорогие, что я ведь, не отдавая себе в этом отчет, в 1980-1981 гг., работая на Севере учителем, в селе Бычье, в Мезенском районе Архангельской области (тоже ведь самое яркое в моей жизни приключение!), был максимально близко за всю мою жизнь к тому месту, куда мама ездила лет за 20 до меня. Только мама была и восточнее, и севернее за полярным кругом, а я, хоть и близко от него, но все же несколько южнее.

КОМАНДИРОВКИ

Не только поездка в Арктику, но и многие другие командировки, в которые маму отправляли от работы, позволяли ей посмотреть страну за государственный счет, чем она, конечно, охотно пользовалась. Из самых приятных, запомнившихся ей, были поездки в Таллин (их радиоаппаратура, как мама вспоминала, стояла аж в Вышгороде (эст. Toompea) — самой высокой точке старого Таллина) и в Тбилиси. Так что и единственного доступного в СССР европейского сервиса и уюта, и кавказского гостеприимства она вкусила.

Но больше всего из ее многочисленных командировок ей запомнился случай, происшедший в Украине. Однажды (в 60-х?) мама участвовала в открытии радиотехнического завода в Житомире (сейчас это, вероятно, Житомирский ремонтный завод радиотехнического оборудования). Завод проходил по военному ведомству, и за длинным столом сидели такие солидные мужи, военпреды (многие из них, как мама не преминула заметить, были евреями). Ну, и мама моя среди них. Единственная женщина. Был жаркий летний день, окна распахнуты. И тут в окно влетел большой огненный шар и остановился на столе, совсем рядом от мамы. Она даже испугаться и сообразить толком, что это такое, не успела, как шар исчез.

Вот так же примерно исчез СССР с его дружбой народов и республик. А на Житомирском заводе делают системы ПВО для войны, которая и в страшном сне тогда никому не могла привидеться.

О ЧЕМ ЕЩЕ НЕ РАССКАЗАЛА МАМА

Тема эта сложная (для кого-то, впрочем, очень простая), и я не знаю, как к ней подступиться. Но опишу все как есть. Речь о соотношении между работой и идеологией. Мы как-то уже плохо отдаем себе в этом отчет (т.е. даже люди моего поколения, не говоря о всех, кто моложе), что в советское время любая более или менее хорошо сделанная работа даже и на минимально общественно важном месте, не говоря о местах более ответственных, не проходила незамеченной и маркировалась властями печатью своей, коммунистической, идеологии. Т.е. если ты не совсем уж маргинал и бездельник, ты оказывался замеченным и отмеченным — не только материально (это как раз не обязательно), но, главное, идеологически. Т.е. твой труд интерпретировался как участие в деле строительства коммунизма, ну, или развитого социализма.

Вспомнить об этом меня заставили многочисленные, залитые кумачом и запечатленные коммунистическими лозунгами, грамоты — папины и мамины, — которые остались после них, не только в виде записи в трудовых книжках (там-то символики никакой нет), но и как таковые. И папа, и мама, как хорошие и старательные инженеры были не раз отмечены подобного рода грамотами, равно как и званием ударников коммунистического труда. И я не думаю, что у них это вызывало хоть малейшую идиосинкразию.

Более того, как я узнал из дошедшей с тех времен пачки писем, мама в 1955-1956 гг., попав в свое КБ в Питере, вскоре была привлечена к комсомольской работе (увидели, вероятно, старательную девушку и решили ее впрячь) и одно время была даже секретарем комсомольской организации своего КБ (потом, правда, перешла в замы). Об этом она мне не рассказывала. Папа же, когда писал ей из Тулы, советовал так сильно общественной работой себя не загружать, но не по какому-то неприятию идеологии или самой этой деятельности, а потому что маме в положении (и без помощи мужа) хватало нагрузок на работе и так…

Потом, видимо уже непосредственно перед и после моего рождения маму от этой общественной работы освободили. Но, как бы то ни было, одно время она ею занималась.

Т.е. мои родители, как и я (по наследству от них) в школьные годы — были идейно вполне обычными советскими людьми. И если меня сейчас от символики этих грамот, которыми их награждали, буквально воротит, то они, очевидно, ничего такого не испытывали и считали все это в порядке вещей.

Верили ли они в 60-ые, что строили коммунизм? Не знаю (по письмам этого не поймешь, они очень личные и идеологии в них нет никакой). Но почти наверняка у них было сознание участия в каком-то большом и хорошем общем деле, и это сознание придавало смысл всей их работе. Никакой идиосинкразии к окрашивающей (своим кроваво-красным) это большое и хорошее дело идеологии ни у них, ни у людей их среды не было.

Скажем, мамин институтский воздыхатель, Л.В., проезжая Москву на пути в Ташкент (куда был отправлен по распределению), посещает мавзолей Ленина, о чем, наряду с посещением коктейль-кафе (невидаль в СССР!), рассказывает в письме маме. При этом посещение последнего считает необходимым оправдывать — любопытно же! ─ а посещение мавзолея — нечто в объяснении не нуждающееся.

Или, вот, папа в одном из писем маме хвалит только что посмотренный в Туле фильм «Дорога» (реж. Александр Столпер, 1955 г.), один из первых советских производственных триллеров. Но, судя по всему, ему не резанула совершенно искусственная линия ловли офицером КГБ иностранного шпиона, заехавшего в СССР под видом голландского профессора.

Никаких суждений на этот счет я делать не буду, просто описываю как есть. То же, что мама о своем комсомольском секретарстве мне не рассказывала (ни в советское, ни в постсоветское время), тоже, вероятно, о чем-то говорит.

ОБИДКИ И ПРОЧ. (МАМА И Я В ДЕТСТВЕ)

Выше я написал, что у меня не было ревности к маминой работе, но сейчас, подумав, скажу, что все же я ситуацию задним числом упростил. Конечно, любой маленький ребенок, тем паче младенец предпочел бы, чтобы его мама не уходила на работу, а оставалась с ним. Декретный отпуск в СССР увеличили как раз в тот год, когда я родился, 1956, «аж» до 56 дней до и столько же после родов, еще три месяца можно было взять за свой счет после окончания этого срока — без потери работы и стажа. А потом — все.

Я не расспрашивал маму, но почти не сомневаюсь, что она вышла на работу сразу по окончании этих четырех с половины месяцев. Точно знаю (спрашивал), что кормила она меня грудью до года. Но вот, как это сочеталось с ее хождением на работу, спросить не сообразил. Эх…

Какое-то время у меня была няня, простая русская крестьянка, которая рассказывала мне сказки и пела народные песни (шутка). На самом деле я ее практически не помню, да еще, кажется, няня была не одна — найти подходящую было трудно, приходилось менять. Пытались меня отдать в ясли, которые находились в полуподвале соседнего дома (127 по Фонтанке), но я как-то забастовал. А вот от детского сада открутиться не получилось, хотя мне там совсем не нравилось. Главная жалоба (со слов мамы): «они все так шумят!». Ну, и еда малосъедобная. Так что не знаю, как маму, меня ее и других членов семьи (работали-то все, включая бабушку) уход на работу совсем не радовал. Но что было делать… Хорошо, иногда меня брал живший по соседству и уже бывший на пенсии брат бабушки Раи, «дядя» Абраша…

В начальной школе я учился в районной, 240-й, той же, где училась и мама — на Крюковом канале, близ бывшего Никольского рынка. Учился я прилично, и родителям со мной заниматься особо не приходилось. Были проблемы другого рода. Помню, как перед торжественной линейкой, кажется, в начале второго класса, я сам себе, не знаю уж почему, оттяпал ножницами кусок челки. Пытался что ли сам ее подровнять, а в результате выстриг клок. Помню, что домашних мой поступок и вид несколько озадачил, и в назидание, что ли мне, в таком виде меня сфотографировали — получился обиженный на весь мир (включая родителей) октябренок.

Все попытки родителей меня развивать помимо школы кончились ничем. Рядом с маминой работой, на Гапсальской улице размещался ДК Моряков. Вот туда меня в детстве отдавали, как положено, сначала на фортепьяно, а потом на фигурное катание. Мама была приписана к этому ДК как «морячка», и, очевидно, имела право бесплатно отдать ребенка на кружки. До сих пор не забуду, как мне «ставила руку» горе-училка, пытавшаяся выжать из меня «Полюшко-поле». И как на первом же показательном концерте «для родителей» на какой-то революционный праздник мы играли с ней это «Полюшко» в четыре руки, и как, когда по полю поехали герои, у меня брызнули слезы и задрожали руки, так что доигрывала она сама, и на этом мое музыкальное образование закончилось.

Еще меня пытались отдать на фигурное катание при том же ДК Моряков. У меня, кстати, начало даже что-то получаться. Но тут у меня украли красивый свитер с оленями, в котором я там катался, и, почему-то обидевшись на это, ходить я туда перестал.

Вообще, надо сказать, фигурное катание было маминым пунктиком. То есть она, конечно, не каталась сама, она вообще никаким спортом из-за больного сердца не занималась (потом, правда, ходила на лечебную физкультуру). Но вот сидеть около телевизора и смотреть фигурное катание — было для нее любимым в свободное время занятием. Как для папы — хоккей. В этом (да и не только в этом) мои родители были — самыми обыкновенными советскими людьми. И включенный телевизор с фигурным катанием или хоккеем — был тем постоянным фоном моего детства, да и юности тоже, от которого я, в частности, и сбежал — сначала на Север, а потом и в самостоятельную жизнь.

Но это все относится к более позднему времени, юношескому отталкиванию от родителей и т.п. Пока же стоит упомянуть, что лучшее, что сделала для меня мама в плане образования — отдала меня в открывавшуюся «английскую школу» № 263 у Нарвских ворот. Школа находилась не так далеко от порта и маминого БЦПКБ, и мама, вместе с одной из своих подружек по работе, прознав про ее открытие, сумела меня туда запихнуть. Школа оказалась отличной, я многим обязан ей, а без мамы, ее решительных действий, я б туда не попал.

Но вообще после того, как мамина любимая подруга детства, искусствовед Лена Сапгир, уехала, выйдя замуж, в Москву, мама, видимо, надолго выпала из-под ее влияния — читала мало, на концерты и в театры тоже они с папой не особо ходили. В общем, были довольно обычными по кругу интересов советскими технарями. Только что, вот, любили друг друга и меня. Да еще мама — про папу точно не знаю — любила свою работу. Но сейчас-то я понимаю, что и это совсем не мало!

Эта мамина (сейчас я пишу именно о ней) однобокость до определенного времени меня совершенно не волновала. Но когда в юношеском возрасте во мне самом начал просыпаться интерес к гуманитарному знанию, да просто к чтению смысложизненных и прекрасных книжек, той же поэзии, дома он ничем удовлетворен и подпитан быть не мог. Но это опять же — дела будущего. А вот английская школа, куда меня мама отдала, во мне этот интерес, как раз впервые и пробудила. Было там несколько учителей, прежде всего английского и русского языка (Александра Георгиевна Дашковская и Лидия Самсоновна Разумовская), да историчка — Капитолина Васильевна, которым я обязан первым проблескам интереса к чему-то гуманитарному.

Так что мои родители, которые, судя по дальнейшему, предполагали, что я пойду по их стопам, тоже стану инженером, сами того не ведая, заложили мину под свои же собственные планы, отдав меня в эту «английскую» школу. Проснувшаяся на подобные вещи в период т.н. «разрядки» мода, коснулась и их. И формировала меня уже в большей степени эта школа, нежели семья. Но и в семье, конечно, ничего против того, что я, например, сделал первые переводы стихов с английского, не имели, может, даже и гордились вчуже. То же, что мои гуманитарные интересы, подпитанные юношеским бунтом в период гормонального взрыва, могут войти в противоречие с родительскими (вполне естественными) планами по повторению себя во мне, никто тогда не подозревал. Но тот же я, который выстриг себе клок во втором классе и обиделся на весь мир, потом взбунтовался и по отношению к любимым и любящим его родителям.

Этот же «я» однажды здорово обиделся на маму, когда она до неузнаваемости изменила свой образ. Это было, как я определил по фото на пропусках, где-то в 1967-1968 гг. (мне было лет 11), когда мама срезала косу и сделала себе короткую стрижку — по моде, как у Майи Кристалинской (любимой маминой певицы). Конечно, это было намного практичнее и удобнее, особенно в маминых командировках, где и помыться-то толком не всегда можно где было найти. Но для меня такое внезапное изменение маминого облика стало, помнится, ударом так что я, если не расплакался, то точно надулся на нее. Из родной и домашней мамы с косой, не похожей на других, она стала «как все». Потом, впрочем, я привык, мама осталась прежней, и любви ко мне и со срезанной косой меньше не стало. Но этот момент потери родного образа и мгновенного отчуждения запал в память, так что захотелось о нем рассказать.

На самом деле, глядя сегодня на мамины фотографии 70-х годов, я вижу, что стрижка ей вполне себе шла. Но маленькие дети — большие ретрограды. Как бы то ни было, идеал женской красоты у меня сложился по образу моей мамы до стрижки — с косой, собранной кружком в кичку. Т.е. я сам этого не сознавал, но как показал опыт моих самых сильных влюбленностей и любовей, так оно несколько раз и выходило.

МАМА И Я В ОТРОЧЕСТВЕ И ЮНОСТИ (ДИСКЛЕЙМЕР)

Я сознательно опускаю весь этот кусок жизни в рассказе о маме ─ период моего отрочества и юности, т.е. самый конец 60-х и 70-ые годы, потому что в этом возрасте и любой-то человек максимально эгоцентричен, а я, эгоцентрик, тем более. Так что вместо рассказа о маме получился бы рассказ о себе самом. Он и получился в моих собственных мемуарах, которые я пока не опубликовал.

Скажу лишь, что родители очень правильно сделали, что с некоторых пор (убедившись на опыте, что пионерлагерь не для меня) начали проводить часть лета со мной не только вместе, но и раздельно. Так я смог пообщаться один на один и с папой, и с мамой, когда мы плавали с ней на кораблях (об этом я уже упоминал), ездили по Золотому кольцу, на Валаам или в Коктебель. Но во всех этих поездках все же главным для меня были мои впечатления. Маме же я просто очень признателен, что она меня с собой брала, как бы ни был убог способ восприятия этих (прекрасных, но лишенных своей исконной жизни) мест советским человеком, какими мы с мамой оба тогда были.

Из всего этого периода отроческого восприятия мамы расскажу лишь о двух эпизодах. Мне было лет 12-13, когда мы с ней отдыхали летом в Евпатории. Там, помимо моря, было много всего примечательного, например, поездки в караимский город-крепость Чуфут-Кале, Бахчисарай или к домику А. Грина в Старом Крыму. Но помимо этих обычных туристических впечатлений, мне запомнилось, как хозяин дома, где мы жили (он уверял, что он ─ караим), стоя посреди двора, сбривал опасной бритвой бурную растительность, покрывавшую все его довольно упитанное тело. Потом по косвенным признакам я догадался, что это был первый, решительный акт в его ухаживаниях за мамой (разумеется, тщетных).

В другой раз, в Анапе, мне запомнилось, как мы с мамой ходили мыться (бань то ли не было, то ли мы не хотели туда ходить) на реку Анапа. Это воспоминание попало в мое, сохранившееся в памяти с прорехой, стихотворение, недописанное, позднее, лет в 19:

Там мама голову мне мыла —
У моря, на реке Анапа,
И долго не мылилось мыло…
Вода ль была не щелочною…
Клубилось солнце надо мною…
Тата-тата, я чуть не плакал…

Вот и теперь, когда я все это вспоминаю, я чуть не плачу… Но от чего-то другого.

МАМИНО АКМЕ

Только теперь, изучая мамину трудовую биографию (что я не удосужился сделать при жизни), я понимаю, что ее наиболее плодотворная пора приходится на те самые восьмидесятые, когда я от них с папой отрывался — сначала уехав на Север и уйдя в «котлы» и вторую культуру, а потом женившись и уйдя в православие.

Именно в это время мама была одним из ведущих специалистов, обеспечивших радиосвязью круглогодичную навигацию по Северному Морскому Пути, за что вместе со своими сотрудниками удостоилась в 1989 г. премии Совета министров СССР (крупной по тем временам суммы, но, главное, ─ весьма почетной). Тогда же изделия, которые они внедрили (их названия я не знаю, но что-то из области радиосвязи), выставлялись на ВДНХ, и мама получила памятную медаль в честь этого.

Ни о чем таком я понятия не имел, а, если даже и слышал краем уха, то не запомнил и не придал значения. Это, кстати, кое-что говорит не только обо мне (двигавшемся в те годы по совсем другой траектории), но и о маме, которая не очень-то хвасталась дома своими трудовыми успехами и не пыталась, сколько я помню, никогда ставить себя мне в пример.

В это же время, в начале 80-х, они с папой (через год там появился и я) переехали в Веселый Поселок, в новую кооперативную квартиру, так что нужно было осваивать и ее. Главным образом, этим занимался папа, но и маме тоже доставалось. Путь до работы — из Веселого Поселка в порт — резко удлинился по сравнению с бывшим от коммуналки на Фонтанке. Ведь долгое время, вплоть до 1986 г., не было еще и метро Проспект Большевиков. А в какой-то момент, уже не скажу в каком году, был закрыт на ремонт мост Александра Невского, так что маме приходилось пользоваться паромной переправой через Неву. Дорога в одну сторону занимала примерно час сорок, если не больше.

Все это ничуть не ослабило ее трудовой пыл, и главные мамины достижения по работе, как я заметил, изучая ее трудовую книжку (ее копия хранилась у меня с 2000 г., но заглянул я туда только сейчас!) приходятся именно на это время. А ведь мама тогда уже вовсю столкнулась с новыми проблемами со здоровьем. К ее больному сердцу прибавился серьезный сколиоз, так что ей приходилось многие годы спать на доске и находить время и силы на лечебную физкультуру… Ума не приложу, как ей все это удавалось…

Еще одна мамина сторона, о которой я узнал (до этого лишь смутно догадывался) только после ее смерти, состояла в том, что она была, не только в 80-ые, но, видимо, и до и после этого, своего рода душой своего трудового коллектива. Нет, это не то же самое что «душа компании», такой (всех веселящей и развлекающей во время застолий) она никогда не была. Мамина одушевляющая энергия (харизма) касалась, прежде всего, дела, ну и свое тепло в человеческие отношения с сотрудниками она тоже привносила.

Единицы из ее сослуживцев и/или их дети, дожившие до наших дней, вспоминают ее в этом качестве. Нашлась, например, одна дочка маминой сотрудницы, рассказавшая после маминой смерти, что мама с ней не только бесплатно занималась у нас дома каким-то трудно усваиваемым ею институтским предметом (папа, который был тому свидетелем, удивлялся, откуда мама все это помнит), но и психологически поддерживала ее, внушала веру в свои силы перед экзаменами, и это неизменно помогало. Узнав об этом ее качестве, и другие сотрудницы стали прибегать к маминому напутствию себя и своих детей в трудные минуты жизни.

Еще одна маленькая деталь — мама помнила дни рождения всех своих близких сотрудников и подруг по работе, и до самой смерти их не забывала, и поздравляла тех, кто оставался жив. Когда у одной из таких сотрудниц на старости лет началась деменция (а мама и сама уже была после инсульта), мама, каждый день, разговаривая с ней по телефону, продолжала возвращать ее к жизни из провалов амнезии. Впрочем, я забежал сильно вперед…

МАМА В 90-Е ГОДЫ

В 90-е годы мама продолжала работать не менее успешно, чем в предыдущие. Их организация как-то выжила и во время «перестройки». Им удалось вписаться в рынок. Подробностей я не знаю, знаю, что они — по крайней мере в каких-то из своих изделий и технологий сумели выдержать конкуренцию с мировыми аналогами. Впрочем, их БЦПКБ было преобразовано в акционерное общество «Техномарин», аффилированное с ЦНИИ Морского флота.

Все эти детали не так важны, да я их и не особо знаю — только то, что смог извлечь из маминой Трудовой книжки. Намного интересней то, что в 90-е годы мама начинает, вместе со всей страной, ну, т.е. с широким кругом бывших советских технарей и «образованцев» начитывать и впитывать все прежде закрытое и недоступное. У нее на работе появляется отличная библиотекарша (мама, умевшая сходиться с людьми, с ней немедленно сдружилась), которая давала ей первой все журнальные и книжные новинки.

Я обо всем этом узнал уже значительно позднее, когда во время маминой болезни в 2010-е годы сам стал таскать и доставать ей чтиво и не раз убеждался, что мама уже многое из предлагаемого мною читала. Пока я занимался всяким богословием и философией и в немалой степени забросил литературу, мама начитывала ее, и к 2010-м годам, к моему великому удивлению, у нас оказался более или менее пересекающийся круг чтения. Чего совсем не было, ни в семидесятые, ни в восьмидесятые годы.

Да и идейно-политически, как выяснилось уже в нулевые, мы все более и более сближались. В 70-е в этом плане все было довольно напряженно. Нет, серьезного конфликта у меня с мамой на этой почве не было. Помню, как она скептически отнеслась к тому, что в выпускном классе я стал в школе замсекретаря комсомола по идеологии. Сама она была в это время аполитична и считала, что от всего этого лучше держаться подальше (возможно, из собственного опыта комсомольской работы, о котором, впрочем, мне не рассказывала). Но еще большую оторопь у нее вызвало то, что меня (с моей же подачи) исключили из комсомола в 1980 г., что я уехал на Север, а потом ушел в «котлы» и стал членом «Клуба 81» (клуба альтернативных писателей).

Я, в свою очередь, тогда недоумевал, как она может дружить, и довольно близко, с Н.П. Голяндиной, которая была секретарем парторганизации БЦПКБ (свои достоинства были и у нее, но я тогда этого не знал). Мама понимала, что мое мировоззрение и мировоззрение этой ее подруги, несовместимы, и потому предупреждала, помнится, меня при ней некоторые темы не затрагивать. Чему я обычно и следовал. Но по поводу мамы я внутренне сокрушался, почему она так мало общается с Леной Сапгир, которая и взглядами, и своими гуманитарными занятиями мне была весьма симпатична, а вместо нее дружит с Н.П.

В 90-е, тем более позднее, все постепенно встало на свои места. После распада СССР и крушения коммунистической идеологии родители начали сознавать, что их непутевый сын в чем-то был прав. А рождение у меня детей и обретение ими — когда уж почти не чаяли — внучки и двух внуков вывело меня из зоны ненормальности в их глазах (когда мама, например, стеснялась, а то и просто опасалась, рассказывать обо мне подружкам на работе) в зону хотя бы отчасти понятного и приемлемого. Оставались, впрочем, какие-то странные для родителей вещи, вроде моего крещения и, тем паче, неофитства, но они постепенно уравновешивались более понятными и такими, которыми не стыдно поделиться (вроде стажировки в Оксфорде).

Вспоминая маму в 90-е, нельзя не сказать и о ее самоотверженной заботе о своей маме, моей бабушке Рае, которая еще в 1988 г. переехала к моим родителям, пожертвовав нам с женой и детьми для обмена свою «однушку», и жила, старея и болея, окруженная заботой дочери и зятя. Когда сама мама в последние десять лет своей жизни очень тяжко болела, она порой вздыхала, что не родила дочку, которая бы на старости лет о ней заботилась. Сын, т.е. я, конечно, тоже как-то старался, но все не то… Конечно, она при этом вспоминала, как заботилась о своей маме.

Бабушка умерла (умирала она тяжело и мучительно) в 1996 г. Мамина сестра, Белла, которая уже давно вслед за сыном и его семьей эмигрировала в США, чтобы хоть как-то порадовать свою сестру, пригласила их с папой (с оплатой дороги) к себе в гости на месяц. Это была незабываемая, но, вместе с тем и горькая (с сестрой в эмиграции было все не так уж благополучно) поездка и встреча не только с Беллой и племянником, но и с самой близкой подругой, Леной Сапгир — первая и последняя за многие годы.

Завершая же рассказ про маму в «лихие 90-ые», придется упомянуть, что они чуть не стали для моих родителей последними. Однажды, где-то на переломе тысячелетий, когда мама возвращалась с зарплатой довольно поздно вечером с работы, а папа встретил ее у метро (он всегда ее встречал), и они пешком возвращались домой (шли дворами), их сбила машина. Сумочку, в которой была зарплата и что-то еще важное у мамы из рук вырвали, а самих папу и маму оставили лежать на снегу. Хорошо, кто-то шел мимо и вызвал Скорую, которая отвезла их в открывшуюся не так давно недалеко от их дома Александровскую больницу. Там их и спасли, хотя пришлось довольно долго полежать — травмы были серьезными. Милиция потом приходила, но никого, конечно, не нашли.

Я обо всем этом узнал, когда мне позвонили из больницы, и немедленно приехал туда. Это был настоящий шок для всех нас. Вся эта история, думаю, стала еще одним доводом в пользу предпринятой мною тогда попытки уехать всей семьей в Германию по еврейской линии. Но, слава Богу, и родители оклемались, и я — волею промысла (забракованный в качестве переселенца как христианин) — не втянул их на старости лет в это рискованное предприятие. Мама же после этого случая вскоре все же уволилась, и у них с папой начался новый, думаю, самый благополучный, период их совместной жизни (вплоть до маминого инсульта в 2015 г.).

НА ПЕНСИИ

Пытаюсь вспомнить что-то замечательное про маму на пенсии, и ничего особого не могу. Все более или менее как у всех. Они с папой (к счастью вдвоем и поддерживая друг друга) потихоньку старились. Болели (пока не опасно), ходили на свои капельницы (вот, в 2015 г. один раз мама пропустила, и это обернулось инсультом), сидели у ТВ, мама общалась по телефону со своими подругами-сослуживцами, уходившими постепенно на пенсию, понемногу читали, помогали (в меру сил) с внуками… По-настоящему оживали они в мае, отправляясь (до конца сентября) в свое садоводство (пресловутые 6 соток) на Мшинской. О нем рассказ, говоря о «маминой истории», я пропустил.

Участок мама получила от работы еще в 1982 г., и постепенно все эти годы они с папой его осваивали (я помогал, но не особенно охотно, и только в крайних случаях, вроде корчевания пеньков и т.п.). Мне казалось все это пустой тратой времени. Но постепенно я смягчался, и в конце концов пришлось признать, что это садоводство продлило им жизнь лет на тридцать. Да и внуков они время от времени брали на часть лета, хотя конкуренции с деревней родителей жены — с ее привольем, лесами и озерами ─ садоводство явно не выдерживало. Но все же свою долю радостей от внучки и внуков они получали — благо было всегда о чем/ком позаботиться, порадоваться и/или поволноваться.

Пенсия у родителей была вполне приличная (папа — инвалид войны, а мама долго работала на хорошей зарплате, да премия Совета министров давала какую-то надбавку к пенсии), так что этих двух хороших пенсий им вполне хватало. А в какой-то момент, когда я очередной раз стоял перед искушением, не забить ли на все «это», т.е. возвышенное и отвлеченное, вроде патристики, философии и поэзии, и не пойти ли (как будто это было так просто), наконец, зарабатывать деньги, мама (конечно с папиного согласия) нас поддержала финансово. Так что я смог, хотя бы на время перестать дергаться по поводу денег. Вот — «сор», из которого выросло стихотворение:

Детское

Подивися сперва материнской любви —
Безусловной, не за добродетель;
Щедрость матери к тем, кто одной с ней крови —
Образ щедрости Господа к детям,

Образ щедрости Божьей к любому из нас,
С кем Он стал одной плоти и крови,
И кого Он не за добродетели спас,
А Своей материнской любовью.

2005

На этом тексте сказалось и мое соприкосновение с тематикой «феминистского» богословия, а еще больше то, что я вычитал о «материнском» в Боге у святых — древних и новых (Иоанна Кронштадтского и Силуана Афонского).

Вообще, коли уж я затронул финансовую тему, то нужно признать, что без помощи родителей в некоторые критические моменты нашей жизни, часть из патристических трудов, которыми я с коллегами занимались примерно с 2006 г., на свет бы не появилась. Мои родители (наряду с родителями жены, которым тоже следует отдать дань) были тем тылом, который нас выручал в трудную минуту и позволял лично мне относительно спокойно заниматься любимым — с некоторых пор — делом. Особенно это было существенно, когда наш патристический проект только набирал свою силу.

Вообще, где-то в начале-середине нулевых я, который в 90-е (не говоря о еще более раннем времени) был от родителей достаточно далек, начал с ними потихоньку сближаться. Кончилась пора самоутверждения. Сам стал понемногу, а потом и помногу стариться и болеть, подросли и начали самоутверждаться собственные дети… Нас больше не разделяло прошлое, разный исторический опыт, разное отношение к советскому… Ну, и то, что свою диссертацию я посвятил матери Марии (Скобцовой), принявшей мученическую смерть в немецком концлагере (как и ее сын и их соратники-христиане), пострадав за спасение евреев от геноцида, конечно, тоже повлияло на наше сближение. Когда в 2003 г. вышла моя книга о матери Марии, я подарил ее маме. Читала она и другие книги о ней. Все это вместе постепенно изменило характер моих отношений с родителями. Как видно, в частности, по одному стихотворению, написанному в это время:

О блудном сыне

Стариковские хлопоты: о том, как подать записку —
Неважно, в синагоге ли, в церкви —
За умерших, как схоронить своих близких —
Это стоит немало денег,

Тридцать тысяч…
Но мы скопили…
Мы не можем на тебя возлагать эту ношу.
Надо переписать квартиру…

— Но и я ведь состарюсь тоже.
Да и сейчас-то, может, я умру первым.
Кто знает, мама, живем под Богом.
— Все может быть, это верно…

— Давно я все-таки у вас не был.

2006

Смешная, сейчас, конечно, цифра — 30 тысяч. За прошедшие двадцать лет цены на ритуальные услуги возросли на порядок. Но оставил как есть.

Вот так получилось, что вместо разговора о маме я опять слишком много говорил о себе. Но мама с папой в эти годы снова постепенно становились важным фактором моей жизни. И не очень-то событийная в это время их собственная жизнь опять довольно тесно стала связанной с нашей.

Мы многим обязаны их тихой, достойной и мудрой старости.

УДАР

В старину инсульт называли ударом, и случившийся у мамы инсульт в начале 2015 г., в самом деле, оказался ударом не только для нее, но и для всей семьи. После него наша жизнь, особенно папина, но и моя тоже резко изменилась. Конечно, ничего необычного в этом нет — в таком возрасте (маме было 83), а то и раньше, у людей с плохим сердцем это случается сплошь и рядом. И делать из этого какую-то «историю» я не собираюсь. Просто хочу поделиться этим опытом и как-то описать его. Ну, и повод лишний раз помянуть маму, которая из всего этого, в общем, очень тяжелого испытания вышла (не без помощи видимых и невидимых сил), мне кажется, победительницей.

Очень хорошо помню день, когда это случилось — 2 февраля (20 января ст. ст.) 2015 г. Запомнил я число потому, что это был канун «зимнего Максима» (а сам удар произошел уже под вечер, т.е. как бы уже в праздник), а я в этот день писал стихотворение «Календарное», вызванное тогдашними политическими событиями. Оно начиналось строчками:

Зимний Максим.
Черный декабрь в России
черный же сменяет
январо-февраль.

Было тяжело на душе, и стихотворение шло тяжело, и, чтобы разогнать кровь, я пошел в бассейн (тогда еще мог ходить в него). Там стих дописался (он есть в Сети), но и звонок от папы меня там же застал. Он, молодец, к тому времени уже успел все понять и вызвал Скорую, так что маму увезли в ближайшую к их дому Александровскую больницу, а папа уже находился там, рядом с реанимацией (внутрь-то не пускают), ждал известий. Туда я сразу и приехал…

Мама выжила. Инсульт оказался не самым тяжелым, а, главное, папа вовремя вызвал Скорую, и помощь оказали довольно быстро — больница была в семи минутах езды от их дома. И все равно мамино состояние оказалось очень тяжелым — были полностью нарушены двигательные функции левой стороны.

Папа держался молодцом, а я, конечно, был в шоке. Хорошо, пришла на помощь дочка — куда более деловой и решительный человек, чем я. Помогли, чем могли, и все остальные члены семьи, включая родителей жены. А вскоре прилетели, сменяя друг друга, и два наших сына, которые уже учились и жили в это время за границей. Так что первый удар судьбы мы общими силами выдержали. Предстоял долгий и мучительный период маминой реабилитации.

Когда ее выписывали из больницы (в состоянии лежачем и наполовину обездвиженном), я спросил у врача, сколько в таких случаях люди обычно живут. Врач ответила, что при таком числе сопутствующих болезней и таком сердце, хорошо, если 3-5 лет. Мама прожила почти 10, что я считаю настоящим чудом, как и то, что у нее восстановились почти все двигательные функции (хотя на это ушли многие годы). А когнитивные способности и память оставались хорошими до самого конца.

ПОСЛЕ УДАРА

Ч. 1

Мамина тяжелая болезнь сблизила меня (думаю, что и папу) с мамой так, как мы не были близки никогда в жизни. Это было и на физическом уровне: когда приходится помогать в самых простейших физиологических отправлениях, то какие уж тут барьеры. И на душевном — когда читали и обсуждали одни и те же книги (я их регулярно привозил родителям, но общее чтение у меня было больше с мамой, чем с папой, но зачастую и с ним тоже). И, наконец, пусть и в меньшей степени, ─ на духовном (хотя, что считать духовным, и где тут граница между телом, душой и духом, еще вопрос).

Что касается телесного и так сказать физиологического плана, то тут бы мы не справились без сиделки (мама в разговорах с третьими лицами называла ее «помощница»). Найти подходящую удалось не сразу, было несколько неудач. Но все же, в конце концов такая нашлась; узбечка Манзура (Майя, как она предложила себя звать) была вместе с нами все эти почти десять лет, ухаживая за мамой, а потом, когда начал сдавать папа — и за ним. Не все у нас с ней было идеально (так что никаких идиллий я тут описывать не буду), под конец она здорово устала. Но труд этот настолько тяжелый, не только физически, но и психологически, что не мудрено. Так что, несмотря на то, что было видно: она перегорает, да и сама уже начала болеть, мы с ней остались до конца и расстались, попросив друг у друга прощения, после маминой смерти, обнявшись друг с другом и плача и по маме, и по всему этому долгому пути борьбы за ее жизнь, который мы прошли вместе. Особенно она полюбила папу, а он — ее. Но он и был идеальным подопечным — никогда не жаловался, ничего не требовал, всегда хвалил ее еду (а она старалась его порадовать вкусненьким; маме-то ничего такого было нельзя). Майя приходила прощаться в морг и с папой, и с мамой.

Но без папиной любви и заботы мама бы, конечно, столько не прожила. Он как стойкий оловянный солдатик, пока сам не стал сдавать (а это началось после ковидного карантина, когда запретили старикам гулять), был всегда тут как тут, и, несмотря на свой возраст — за 90 — порывался поначалу брать (если не было других) на себя самый тяжелые дела. Даже удивительно, что кончилось плохо это только через год после маминого удара — папа заработал себе пупочную грыжу, и ему самому пришлось делать операцию, совсем не безопасную в его возрасте и обернувшуюся серьезными осложнениями. Но как-то мы прошли и через это.

Как след всех этих событий остался стишок:

***

Папа надорвался, таская маму.
Видно, она его не отпускает.
Она его, или он — ее,
так ли, иначе — хотят уйти вместе.

И ничего тут нельзя поделать —
не убедить быть осторожным.
Это все равно, как сказал доктор,
что лишиться того, что жизни дороже.

2016

Этим доктором был прекрасный хирург из «Джанелидзе», который делал папе операцию.

ПОСЛЕ УДАРА

Ч. 2

Кажется, я опять, вместо того, чтобы рассказывать о маме, поминать ее, совсем мало пишу о ней, а все больше о нашей заботе о ней. Но так получилось, что мама, которая долгое время сама была источником щедрости и забот о других, в какой-то момент стала объектом наших забот. Но, в общем, это тоже наверное важный опыт — снова как в детстве стать объектом всеобщих забот и любви.

Впрочем, надо сказать, что мама никогда или почти никогда не переставала быть женой, мамой и бабушкой. Точнее, так — по тому, спрашивала ли она, как дела у внучки (потом — и правнука), внуков и у меня (про папу она и так всегда знала), я косвенно узнавал о ее состоянии. Если спрашивала, значит ей лучше, чем совсем уж плохо.

Мамина реабилитация после удара проходила долго и мучительно. Рассказывать все эти подробности не имеет смысла. Главное — здесь нужно было набраться терпения. Результат, как показала практика, приходит не в какие-то ожидаемые сроки, а когда уже особо не надеешься — как-то сам собой. Но при этом где-то глубоко в подсознании желаемое должно чаяться. По крайней мере, в моем подсознании это чаяние, судя по всему, было:

***

Сегодня приснилось, что мама пошла,
взяла и пошла, лишь слегка опираясь
на трость. Я запомнил, что я удивляюсь
тому, как она это сделать смогла.

Пошла и без помощи чьей-то, сама!
А то, что мне это приснилось, — не понял,
Но только я радостью переполнен
был, тотчас же выбросило из сна.

23.09, 05.10. 2015

Конечно, до такого состояния, чтобы снова ходить без всякой помощи, опираясь только на трость, мама не дошла (ну, разве что на короткие расстояния), но при легкой поддержке-страховке (папиной, моей или сиделки) она в лучшие периоды своего восстановления ходить смогла. Это было большой радостью и облегчением для всех.

Еще большей радостью была возможность выходить (ох, уж эти ступеньки от лифта до парадной!) на улицу и гулять во дворе, а с коляской ─ и в соседних. При этом никогда уже не было «забвения смерти», и это придавало жизни, общению, особый вкус, особую ценность.

***

С инвалидной коляской
по золотой листве…
— Давай, купим фермерских яблок.
— Хорошо, поехали, мама.

Каждая осень, да что там,
каждый день как последний.
— Яблоки должны пахнуть.
— Я помню антоновки запах.

2018

КНИГИ

Настоящей радостью и отдушиной были в течение всех этих почти десяти лет маминой болезни книги. Столько, сколько она (сама или с моей помощью) прочла за это время, я думаю, она не читала никогда.

Из-за обездвиженной руки (только через лет 5 она полноценно вошла в строй) маме трудно было держать книгу, но как-то мы постепенно приспособились. Я не догадался сразу до идеи аудиокниг, но, может, оно и к лучшему — читать книгу самому требует бόльшего усилия (в том числе и умственного), и всякое посильное усилие в этом состоянии полезно.

Потом, правда, у мамы сильно ухудшилось зрение — из-за катаракты, которую оперировать было уже поздно. Это было бедой, но мы не сдавались, и читать ей стал тогда я (понятно, что я старался выбирать книги, которые были интересны нам обоим, но таких было не мало). Вот тут кстати пришлась моя темнота — в свое время, увлекшись богословием и т.п., я почти пропустил всю, читавшуюся всеми, перестроечную литературу. Но теперь в моем распоряжении был сайт «Мемориала», и массу мемуаров мы прочли оттуда — почти все стόящее. Некоторые книги (например, мемуары Маннергейма) нам посоветовала мамина подруга детства Лена Сапгир, регулярно звонившая ей из Америки. Их и папа с интересом почитал.

В том, что я начал изучать Ольгу Берггольц — тоже косвенно мамина заслуга. Сначала я дал почитать маме книги о ней Наталии Громовой и Наталии Соколовской, а потом заинтересовался сам и тогда уж купил три тома Дневников, и мы с мамой их по очереди (мама тогда еще могла сама читать) прочли и обсудили. Потом и папа подтянулся и тоже, по крайней мере частично, прочитал. Ну, и когда я написал свои статьи о Берггольц, то пересказывал их и в отрывках читал маме. Как задетой блокадой ей это конечно все было важно.

Вообще, поскольку маме больше всего нравилась мемуарная литература — общая черта пожилых людей, ─ то и я (сам уже немолодой) тоже оценил этот, прежде презираемый мною, жанр. Очень нам понравились аналитические мемуары Наума Коржавина (особенно первый том), ну и вся классика жанра ─ «Сапожок непарный» Тамары Петкевич и т.п. Все это я читал маме, пока у меня у самого не начали садиться голос и сдавать зрение… Сейчас я вспоминаю это время как одно из самых счастливых в своей жизни. И кстати, такое чтение мемуарной литературы в течение нескольких лет подготовило меня к написанию своих мемуаров, в том числе и этих, о маме…

Когда я выдохся (сдали глаза), пришлось прибегнуть к аудиокнигам и аудио передачам. Но это было вовсе не лишним. Главное было не оставлять маму наедине с ее болезнью… Особенно в те периоды — их было немало — когда она становилась особенно мучительной. По аудио мама прослушала всю русскую классику — то в ней, что было ей по душе. Например, всего Пушкина, а «Евгения Онегина» аж три раза. Это было своего рода возвращением в школьные годы, в ту пору, когда в послевоенном Питере у нее, как она рассказывала, была хорошая учительница литературы, из «бывших», которая не боялась давать им что-то сверх программы, и вкладывала душу в свои уроки.

Последним произведением, которое мама слушала за день до смерти, был «Конец Чертопханова» Ивана Тургенева. Маме уже было очень худо, но сюжет этой вещи, где немалую роль играют отношения между беспутным, но романтичным и в чем-то благородным, разорившимся русским барином Пантелеем Еремеичем Чертопхановым и евреем по имени Мошель Лейба (Чертопханов спас его от, чуть не забивших насмерть ни за что ни про что, мужиков) маму заинтересовал, даже увлек. Не оставили нас равнодушными и слова Чертопханова: «Лейба, ты хотя еврей и вера твоя поганая, а душа у тебя лучше иной христианской!», как и то, что, когда, спившись, Чертопханов умер, то Лейба был одним из двух человек, шедших за его гробом.

В общем, в плане культурном, отчасти и идейном мы с мамой за годы ее болезни сильно сблизились. Все обсуждали, обо всем говорили… Такого не было с нами за всю жизнь.

КРЕЩЕНИЕ

Мое христианство оставалось последней, разделявшей нас с мамой преградой. Хорошо, я уже миновал пору неофитства и не был таким воинственным (в отношении всех, кроме себя самого). Но и найти правильные слова, чтобы повернуть маму не то что к христианству, а просто к вере, я не мог. Несколько раз пытался. Но как-то неубедительно для себя самого. А давить здесь мне никак не хотелось, тем более, что для сына это как-то и неуместно.

В свое время, в 1997 г., я написал:

Есть между нами заговор молчанья
О Боге — говорить о Боге маме
Я, выкормленный ею, не могу;

Как будто кем-то здесь запрет наложен,
Который строго соблюдать я должен —
Священное и страшное табу

На имя Божье, будто здесь молчанье
Должно храниться полное, и маме
Не должен имя Божье говорить…

Но по прошествии двадцати с лишним лет, особенно после того, как мы с мамой прочли немало мемуаров, где автор рассказывал, какую роль в его жизни играла вера, помогавшая и буквально спасавшая его в самых критических ситуациях (это было, например, в мемуарах Тамары Петкевич, да и у Наума Коржавина, который, несмотря на свое еврейское происхождение, пришел к христианству), говорить с мамой обо всех этих вещах было легче.

Но окончательно решимости я набрался, когда мама в очередной раз очень тяжело болела. Началось все это еще осенью 2019 г., когда из-за случайного падения с инвалидной коляски на улице у нее произошел перелом в районе ступни, который очень тяжело и медленно срастался (т.е. мы и врачи никак не могли понять, срастается он или нет). Мама испытывала страшные боли, не могла спать. От обезболивающих какие-то другие органы и функции разбалансировались, а без обезболивающих тоже было не обойтись (порочный круг!). Мы с папой перепробовали все средства, чтобы облегчить мамины страдания. Самым лучшим − оказалось петь песни, которые папа маме пел в молодости, когда ухаживал за ней. Теперь мы с ним пели эти песни вместе, это давало маме временное облегчение. Но по большому счету ничего не помогало.

В конце концов, маму забрали в больницу для ветеранов и блокадников, но и там ничего толком не сделали, и в таком состоянии выписали домой, уверяя, что нужно пытаться ходить, и что как-то все само срастется… Но ничего не срасталось, а организм все больше выходил из строя.

В общем, я уже не помню всех деталей, помню лишь, что я, сам находясь едва ли не в отчаянии, и уже ни на что не надеясь (не без совета одного своего заочного друга, архимандрита, с которым мы выпустили вместе «Амбигвы» преп. Максима, а в тот момент переписывались) буквально взмолился, одновременно пред Богом и мамой, чтоб она крестилась. Нет, не с тем даже, чтобы получить чудодейственное исцеление (не это тогда было на первом месте), но чтобы быть нам обоим готовым к смерти и разлуке. Неожиданно мама без всякого сопротивления согласилась. Думаю, что помимо всего прочего, на нее произвел впечатление и фильм (мы его смотрели вместе в разгар ее мучений с ногой) о жене Ю. М. Лотмана, Заре Григорьевне Минц, которая, несмотря на свое еврейское происхождение, в зрелом возрасте уверовала и крестилась.

Единственно, о чем мама просила, ─ не рассказывать ее подружкам, бывшим сослуживцам по работе, которые были неверами (как, собственно, и всю жизнь — сама мама), к тому же, зачастую, еврейского происхождения. Знала бы она, что, когда одной из них — самой близкой маме, я сообщу о маминой смерти, она скажет мне, что поставила свечку за упокой маминой души у св. Николая…

Крестил маму в начале января 2020 г. епископ Григорий (Лурье) (все это время, до крещения, о ней по моей просьбе молились келейно, и он, и некоторые члены общины). После этого мама пошла на поправку. Не стану в связи с происшедшим говорить о чуде. Точнее, чудом было не исцеление (у него было и вполне вероятное материальное объяснение — маме, наконец, сделали правильную капельницу), но само мамино крещение. А что оно совпало с началом исцеления — так это просто совпадение. Хотя, может, и не совсем уж просто… Кто как верит.

Непосредственно перед маминым крещением и сразу после него у меня писалось стихотворение «Потери» (я его приводил целиком выше, в мемуарах), которое кончается словами:

Ты слышишь, мама, я говорю о потерях:
человек не должен быть как вещь,
врачи и военные
внушают, если верить им на слово,
нам ложные представления.

Послушаем лучше других,
теперь не чуждых и тебе,
говорящих,
что если имена наши написаны на небесах,
в Книге Жизни,
смерти нас не одолеть,
не превратить в вещь,
которая может просто так
взять и потеряться.

3−5 января 2020 г.

Мало кто понял это стихотворение, когда я тогда же поместил его в Фейсбук, многие выразили сострадание, пустили виртуальную слезу. А на слова про Книгу Жизни обратил внимание всего один человек, ─ все понял и выразил свою радость.

Такой уж, прям, воцерковленной мама с ее за спиной 90 годами неверия и советско-еврейским воспитанием, конечно, не стала. Но когда я почему-либо забывал поздравить ее с днем воскресным, зачастую мне напоминала. Христианство перестало быть преградой между нами, но стало нашей общей тайной.

ПОСЛЕДНИЙ ГОД

Самый тяжелый, но и самый насыщенный у нас был последний, 2024 г. — после папиной смерти 19 января.

Последние года полтора своей жизни папа уже почти не выходил из своей комнаты и совсем мало общался, так что его кончина и разлука с ним не была для мамы неожиданной. Хотя он сохранил память и разум до последних дней, но сил общаться с мамой (он прежде каждый день с утра заходил к ней, а до этого так и просто проводил много времени в ее комнате), у него уже не было.

Когда маму в начале февраля 2023 г. (опять в день памяти Максима!) забрали в реанимацию, папа этого (как и ее отсутствия в течение нескольких дней) даже не заметил, до такой степени он уже был в «себе». Маму тогда спасли, я забрал ее из больницы, и только тогда мы папе об этой истории рассказали.

Папа уходил тихо и мирно, сиделка привозила маму на инвалидной коляске в его комнату, и она, сколько могла, сидела рядом с ним, когда постепенно жизнь угасала в нем… Он всех узнавал — и маму, и меня, и звонивших по Востапу внучку и внуков, всех помнил по именам, все успели с ним, хотя бы так, попрощаться…

После папиной смерти внуки попросили рассказать о нем, каким он был тогда, когда они его не знали. Эта мысль показалась мне счастливой. Начал я со своих воспоминаний, а потом стал расспрашивать маму — и о папе, и о ее собственной жизни. Ясно ведь было, что и ее с нами скоро не будет, и ничего уже не спросишь, ничего не узнаешь. Мама охотно откликнулась. Нужно было только задать правильные вопросы, чтобы пробудить, впрочем, и так совсем не плохую для ее возраста и состояния память. К тому же, это отвлекало ее от болезни. Было что вспомнить. И не так мало хорошего.

Я, в свою очередь, стал развивать эти мемуары вглубь и вширь — писал уже не только о папе и маме, но и об их предках. Все это я читал маме, и во всем этом она принимала самое деятельное участие. Ей было интересно, и это поддерживало в ней жизнь.

Читал я ей в отрывках и пересказывал так же некоторые воспоминания и о своей собственной жизни — той ее части, о которой она мало или даже совсем ничего не знала. Так, мама узнала меня намного лучше, чего бы не произошло, если б не вся эта затея. Я закончил свои мемуары буквально перед самой ее кончиной.

А накануне я маме рассказывал (больше, чтоб отвлечь ее от страданий) об одной из своих поездок в Оксфорд, о том, что делал доклад о Субботе у преподобного Максима. Она уже знала, кто такой Максим. А вот про Субботу стала меня расспрашивать подробнее. Я даже удивился. Пришлось кратко рассказать, упомянув о духовном смысле Субботы. А на утро мама скончалась.

Здесь можно было бы поставить точку, и вышло бы красиво. Но говоря о последнем годе маминой жизни, нужно признать, что многое в нем было мучительного. Достаточно сказать, что она побывала раза четыре в реанимации в Александровской больнице (хоть каждый раз и не очень долго).

После первой из таких реанимаций при взгляде на маму, у меня написалось:

***

Ты стала фаюмским портретом —
иконой своей души, —
девочка-бабушка,
мамочка-деточка,
и словно о т т у д а глядишь.

03.06.2024

Мамин уход, в отличие от папиного, совсем не был безболезненным. И все же ощущение какой-то завершенности и хорошо прожитой жизни у меня от нее ─ осталось. Чтобы закрепить его, я и написал эту «историю моей мамы».

ПРИЛОЖЕНИЕ 1

Эти словесные поминки по маме я хотел бы завершить, вспомнив, что именно ей я косвенно обязан двум сильнейшим духовным впечатлениям своего отрочества-юности, бывшим во время поездок по Золотому Кольцу, включая Покрова-на Нерли, и на Валаам.

И здесь, в память о маме, я хотел бы привести свой давнишний мемуар «Покрова» (2007), прибавив к нему маленькое стихотворение, которое я написал через несколько дней после маминой кончины. Одно помогает понять другое.

ПОКРОВА

К храму Покрова меня привезла мама. Кажется, это было по окончании девятого класса. Я уже начал «отпочковываться» от своих родителей, и, когда мне дома сообщили, что предстоит вместе с мамой месяц путешествовать по Золотому кольцу, я не слишком-то обрадовался. Впрочем, я не представлял себе, что такое Золотое кольцо, и, в конечном счете, сменить растительный отдых где-то в Пярну, куда мы обычно выезжали, на что-то новенькое было любопытно. Опять же − перспектива проехать часть пути на комете по Волге… Папа предусмотрительно дал нам в дорогу недавно купленную кинокамеру. Она-то все и решила.

Поначалу я был несколько шокирован восторженными тетками, с которыми мы оказались в одной группе, и с которыми пришлось ехать в одном автобусе. То и дело, когда замолкал экскурсовод, они что-то такое пытались петь. Общеизвестное. Их восторженный интерес к русской старине − всем этим церквям и теремам мне поначалу тоже был совершенно чужд, как и сами церкви и терема. Я уже начал было тяготиться всем этим обществом и ситуацией, в которую попал аж на месяц! Но где-то, то ли в Переславле Залесском, то ли в Ростове Великом, я все же был покорен красотой древнерусской старины. Ничего совершенно не зная про христианство, очень смутно представляя себе русскую историю, я был, можно сказать, иностранец, но все же не совсем. Это было что-то из области анамнезиса по Платону. Воспоминание о том, что было забыто. Впрочем, по Платону таковым является всякое знание. Стимулом в моем пробуждении была кинокамера. Воспоминания по Платону начались с запоминания на пленку, процесс которого меня вскоре по-настоящему захватил. Сетчатки глаза было явно недостаточно.

Долго ли коротко ли, но мы доехали до Покрова-на-Нерли. Помню, как шли долго по полю. Помню ощущение, ни с чем не сравнимое, при постепенном приближении к этому щемяще-белому, посреди зеленых лугов и около чего-то зеркального. В моем советском, безбожном мире советского школьника из коммуналки на Фонтанке, из семьи инженеров, где не только древнерусское, но вообще никакое искусство, не говоря о вере, не занимало сколь-либо заметного места, не было тогда никакого просвета ни на что подобное. Церковь Покрова-на-Нерли явилась тогда мне именно таким, еще совершенно бессловесным просветом. Я не знал, ни кто такая Богородица, ни, повторяю, что такое христианство. Просвет был совершенно до-логосный. До всякий артикуляции и знаний (ведь нельзя же всерьез признать «знаниями» то, что сообщал нам экскурсовод при всей его (её?) старательности; это было что-то очень далекое от сути дела, что-то патриотически-искусствоведческое).

Но церковь Покрова была, безусловно, чем-то за пределами всякого искусствоведения и патриотической риторики, к которой приспособили партийные идеологи в эти годы «культурное наследие прошлого». Они собрались приспособить памятники прошлого для своих целей, но на самом деле, это прошлое, точнее Прошлое, незапамятное Прошлое приспосабливало их к тому, чтобы хоть так − молчаливыми, чудом оставшимися храмами, свидетельствовать о Себе. Просвет на Прошлое был до-словесным, и это тот уровень восприятия всякого памятника, который я до сих пор ценю больше всего − непосредственное восприятие, существование которого, кажется, отрицает большинство, если не все современные философы, утверждая, что все воспринимается только в контексте и через что-то уже известное. Может, если говорить о разумной составляющей восприятия, т.е. опять же логосной, оно и так. Но до слова есть еще что-то. До того, как является слово, есть белый лист. Даже не лист − просто «белое», Материнство…

(14.10.2007)

***

выпал снег, и душа потеплела,
а в бесснежие, мама, ты не умерла,
но мучительно сбросила тленное тело;
и другим, белоснежным, молю, чтобы Мама тебя облекла.

13.12.2024

ПРИЛОЖЕНИЕ 2

НА ОКОНЧАНИЕ МЕМУАРОВ О МАМЕ

«Переводишь маму в текст,
незадачливый писака?»
«Прочь, наушник, мелкий бес,
сам ты весишь меньше знака!»

Текст − не мама, он − её
памятник или надгробье.
А в гробу том − ничего;
все поглощено Любовью.

03.02.2025
(день памяти учителя Любви, Максима Исповедника)