ЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНА

Издревле известны были какие-то сверхъестественные силы и определенные способы, поддерживать с ними отношения. Этим занимались либо полностью, либо по преимуществу — женщины. Они определяли принадлежность к роду, естественно — они же определяли его судьбу. Женщины — первые воспитательницы подрастающего поколения, хранительницы традиций, колдуньи и жрицы, заклинательницы и пророчицы.

Элла Грайфер

ВРЕМЯ ВЕЛИКОГО ПЕРЕЛОМА

Когда-нибудь, я верю, где бы ни были,
С тобой мы станем счастливы вполне.
Обзаведемся мебелью и книгами
И занавес повесим на окне.
Но держит время нас ладошкой цепкою,
В окне вороний не смолкает гам.
Колокола поют над ближней церковью,
А это всё останется не нам.

А. Городницкий

Описаний того, что сейчас происходит в Западном мире — пруд пруди, хватает и указаний на «виноватых» и «допущенные ошибки», отдельные скептические голоса подсказывают, что положение вряд ли улучшится даже если ошибки исправить и виноватых повесить. Мир меняется. Попробуем немного поразмышлять о природе этих изменений.

В борьбе за существование больше шансов имеет биологический вид, более приспособленный к условиям окружающей среды. Приспособленный анатомией и физиологией, инстинктами и окраской, индивидуальной и коллективной психологией, отношениями внутри своего сообщества (если животное общественное).

В отличие от животных люди не только приспосабливаются к среде, но и ее к себе приспосабливают, не все, однако, задумываются над тем, что, когда в результате нашей деятельности материальный мир становится в каком-то отношении более «человекоразмерным», приходится под эту нами же созданную новую реальность подгонять заново наши межличностные отношения, нашу картину мира, внутреннее устроение наших сообществ. Марксисты не ошибаются, говоря о том, что развитие производительных сил неминуемо тянет за собой изменение структуры общества, отношений между людьми, но почему-то не делают из этого вывода, что общество никогда не сможет стать идеальным — то, что подходило для вчерашнего мира, для завтрашнего уже не подойдет.

Пример самого памятного нам изменения общества, вызванного радикальным обновлением средств и методов добычи пропитания: ВЕЛИКАЯ НЕОЛИТИЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ.

* * *

Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой.

А.С. Пушкин

Как и почему она протекала, мы знать не можем, известен только результат: когда охотники-собиратели превратились в земледельцев и скотоводов, с той же самой территории смогло уже прокормиться куда больше народу, чем прежде, но… только при условии научиться взаимодействовать по другим правилам.

Как именно они учились, в какой очередности, сколько длился переход? Мы знаем только ДО и ПОСЛЕ. Известно, что те, кто его прошли, стали хозяевами планеты, а прочие по мелочи сохранились только на всяких неудобьях, в глуши, куда из посторонних мало кто доберется.

Попробуем представить, как изменилась жизнь, сравнив «до» и «после» по нескольким ключевым характеристикам, не претендуя на подробное описание ситуации в целом.

До того

Источник средств к существованию — охота, рыболовство, собирательство, сколько надо для выживания и размножения. Разделение труда и распределение добытого — согласно гендеру и возрасту участников, профессиональная специализация разве что у шаманов, да где-то, вероятно, еще и в изготовлении наиболее сложных орудий.

Социальная структура — род, он же семья. МАТРИАРХАТ. Сегодня о нем идут споры — какой он был, и был ли вообще. Конечно, если представлять его себе как некий «патриархат навыворот», то да, такого действительно не было и быть не могло. Ничто не указывает на то, что в древности охота была по преимуществу занятием женщин, а мужчины собирали коренья. Никто никогда не слышал, чтобы женщина распоряжалась имуществом рода… за отсутствием такового: провизию добывали сегодня на сегодня и, распределяя согласно традиции, всем коллективом съедали тут же, даже если запасать приходилось (например, на зиму), то за зиму и съедали, а орудия труда естественно принадлежали тому, кто для труда ими пользовался.

Так чем же распоряжалась женщина? А самым важным: внутренним устроением сообщества, его временем, прошлым и будущим. Издревле известны были какие-то сверхъестественные силы и определенные способы, поддерживать с ними отношения. Этим занимались либо полностью, либо по преимуществу — женщины. Они определяли принадлежность к роду, естественно — они же определяли его судьбу. Женщины — первые воспитательницы подрастающего поколения, хранительницы традиций, колдуньи и жрицы, заклинательницы и пророчицы.

Родство — по материнской линии, это дети и внуки женщин данного рода: сестер, дочерей, внучек, племянниц друг друга. А кто же отцы и деды? Возможно, даже известно, но никому не интересно, они зачастую принадлежат к другим родам и за своих биологических потомков, ответственности не несут, несут только за воспитание мальчиков, рожденных в сообществе их собственных матерей и сестер. Так было до недавнего времени (не знаю, как сейчас) у некоторых народов севера и востока РСФСР, в русской деревне по свидетельству этнографа Максимова в крестные мальчику выбирался, как правило, брат матери, кто-то из римских полководцев писал, что у германских варваров в заложники надо брать не их детей, а детей их сестер: пережитки матриархата.

Отношения с чужаками, что к роду не принадлежат, бывали разными — от экзогенного секса до смертельной вражды, иногда то и другое попеременно. Межродовые стычки при всей беспощадности взаимного истребления не могли быть длительными под страхом голодной смерти для обеих сторон, пленных не брали вовсе, либо только в качестве объектов для жертвоприношения или сексуальной эксплуатации — нафиг лишние рты! Товарообмен между родами существовал, но развит был слабо.

Отсюда и соответствующие стереотипы поведения, представления «что такое хорошо и что такое плохо»:

Убийство родича определенно не одобрялось, хотя допускалось в некоторых ситуациях (напр. жертвоприношение), но запрет этот к «посторонним» не относился. С ними, как правило, шла вялотекущая «вечная война».

Не могло быть заповеди «не укради», ибо чужих грабить было доблестью, а у своих красть было нечего: еду добывали сообща, распределяли в строго определенном порядке и не хранили долго, одежду другого можно было заполучить только вытряхнув из нее законного владельца, орудие труда, украшение или амулет ближнего присвоить было невозможно под страхом немедленного изобличения, так что овчинка выделки не стоила.

Безусловным было почитание матери (но не отца, что и известен-то не всегда). Секс с представителями определенных общин, начиная со своей родной, может быть запретным (инцест), но касательно общин разрешенных не влечет за собой никаких взаимных обязательств. Статус женщины зависит от количества не важно от кого рожденных детей. Однополые связи могут оцениваться нейтрально, могут иметь ритуальную окраску (положительную или отрицательную — по ситуации).

И социальная структура, и разделение труда просты как воды глоток. С возрастом меняется статус и «производственная» нагрузка, но так или иначе один и тот же путь проходят все.

После того

Преобладающими способами добычи пропитания стали земледелие и скотоводство, т.е. появился временной зазор между началом обеспечения пищей (сев и уход за посевами, выпас и уход за молодняком) и получением съедобного результата. Надежнее всего необходимая последовательность действий усваивается с детства в мелких семейных группах, соответствующих размеру поля или стада, с внутренним гендерно-возрастным разделением труда.

Столь успешная организация создает то, что позже окрестили «прибавочной стоимостью», проще сказать — избыток, сверх того, что необходимо для выживания производящему человеку и его потомству. Появляется то самое «имущество», которое имеет смысл запасать и охранять. Малой трудящейся семье в одиночку это не под силу, она всегда принадлежит к клану, родственному или соседскому. Но клан уже не род, где все делят на всех, каждая семья имеет свою ЧАСТНУЮ СОБСТВЕННОСТЬ, (заметьте — не индивидуальную, а коллективную), переходящую по наследству.

Избыток позволяет прокормить какое-то количество непроизводящих, прежде всего — профессиональных военных. Не пашут они, не сеют, скотину не пасут, а за имуществом приглядывают, как бы, значит, свое отстоять, а чужое, наоборот, оттягать. Захватывать имеет смысл не только продукты чужого труда, но и самого чужака, поскольку он может быть присоединен к семье и произвести больше, чем потребно ему для выживания. Так возникает рабство.

Теперь во главе сообщества естественно встает мужчина — «добытчик». ПАТРИАРХАТ. Родство идет по мужской линии: сыновья, братья, племянники, внуки родоначальника. Сыновья-наследники по определенным правилам делят между собой имущество отца, создают новые семьи, имущество которых складывается из доли жениха и приданного невесты, причем наследником-продолжателем патриархальной семьи считается только сын. Семьи бывают моно— или полигамные.

Обеспеченность, права и обязанности индивидов определяются уже не только гендером и возрастом, но и происхождением — свободный родственник или захваченный (купленный) раб, сын того или другого отца, принадлежащего к тому или иному клану. Кроме занятых непосредственно добычей пищи, появились со временем отдельные кланы воинов, ремесленников, династии жрецов, причем, различия в «специальности» связаны и с различиями в статусе. Стремление увеличивать силу, т.е. численность войска побуждает кланы объединяться в племена и племенные союзы, и наконец, наиболее удачливый старейшина или просто военный вождь, собравший вокруг себя воинов-наемников, отбившихся от своего клана, становится основателем государства — новой организации людей, объединяющей множество клановых общин, с которых оно взнимает налоги на содержание себя (армии и чиновничества) — сперва натурой, а с течением времени все больше и больше деньгами.

В исходном моменте деньги — драгметалл длительного хранения. Вычеканенные на монетах державные символы и/или физиономия монарха — не более чем знак качества, т.е. гарантированного процента драгметалла в данной кругляшке. Самодержец может помереть, государство — распасться, но это не помешает отчеканенным ими прежде монетам функционировать в торговле и/или в кладах прятаться, ибо всем известно (и может быть проверено) содержащееся в каждой количество золота или серебра. Их «потребительную стоимость» образует противостояние коррупции: если сегодня обменять избыточную скоропортящуюся еду, одежду и т.п. на золотую монетку, она никуда не денется и ощутимо не подешевеет до того момента, когда мне (или моим наследникам) понадобится обменять ее на любую материальную ценность. Инфляция может случиться раз в тысячелетие, например, если конкистадоры кучу золота из Америки привезут, а как правило ценность драгметалла остается постоянной. Понятно, как это стимулирует накопление и развитие торговли, а также воровства и грабежа. Появляются кланы потомственных коммерсантов.

Куда более изощренными становятся разделение труда и «специализация». Основные работы выполняются внутри семьи, но некоторые требуют совместных усилий клана. Например, воспитание и обеспечение сироты (еврейское местечко сообща собирает приданное бедной невесте) или поддержка семьи в ситуации, где одной ей не справиться (в русской деревне заготовка бревен для постройки новой избы — т. н. «избяная помочь»). И наконец, все больше функций уходит за пределы клана: защиту берет на себя государство, необходимыми становятся услуги коммерсантов, ростовщиков и ремесленников.

Религия по природе консервативна, поэтому следов матриархата в ней сохранилось немало. И положительных — например, женские божества, в первую очередь те, сквозь облик которых явственно проступает древнее поклонение Матери-Земле (например, культ Богородицы или Параскевы-Пятницы), и отрицательных — межгендерной конкурентной борьбы за власть над областью сверхъестественного: жертвами преследований за колдовство, как правило, большей частью бывали женщины. Священные книги, написанные уже в эпоху государства, однозначно приписывают верховному божеству принадлежность к мужскому полу, священнослужителями и чудотворцами дозволено быть только мужчинам. Но вспомним, как под страхом смерти запретил царь Саул волшебство вне госрелигии, а как самому-то понадобилось интервью у покойника взять, так сразу заклинательницу отыскал — женщину.

Жизнь изменилась — изменилась и мораль, представления о том, «что такое хорошо и что такое плохо».

Древним римлянам вполне естественным и нравственным представляется, что «Законы двенадцати таблиц» дают отцу семейства полную власть над всеми домочадцами, включая жену, вплоть до высшей меры. Статус женщины зависит уже не только (и не столько) от того, сколько она рожает здоровых детей, сколько от того, кому она их рожает (я б для батюшки-царя родила богатыря). Отсюда требование верности жены, невинности невесты и, с другой стороны, требование к мужу, в сексе жене не отказывать, дабы не вводить ее в соблазн. Гомосексуализм становится эрзацем для тех, кто (особенно в культурах, практикующих полигамию) не может себе позволить жену, или в ситуациях, когда женщин взять неоткуда (армия, флот), а в других оказывается под запретом ради повышения рождаемости.

Заметно усложнились отношения свой\чужой. Если прежде столкновения с «чужими» бывали спорадическими и скорее опасными (не ты его — так он тебя!), то теперь они стали нормой — от рабов до ремесленников, приезжих коммерсантов и воинов-наемников в окружении монарха. При благоприятном стечении обстоятельств «чужой» мог даже переквалифицироваться в «свои», в особенности если волею судеб оказывался подданным того же князя, а династические браки стали важным компонентом политики и дипломатии.

Стереотипы поведения, которые ДО считались правильными и нравственными, оказываются ПОСЛЕ аморальными и наказуемыми, и наоборот.

Переход к патриархату, к производящему хозяйству — процесс более объемный и глубокий, чем подъем или упадок отдельных народов, культур, империй и цивилизаций, он происходит в сообществах, друг с другом практически не связанных. В Китае и Орде, на Руси и у половцев, у варваров и римлян при всех культурно-религиозных различиях мы находим клан (родственный или соседский), состоящий из собственников-семей: мужчину-хозяина имущества — средств и результатов производства, женщин (одну или больше), у которых есть свой, отдельный от мужчин социум с собственной иерархией и конкуренцией (см. хоть «Бахчисарайский фонтан»), а в хозяйстве — свой круг задач (в Библии есть даже гимн образцовой домохозяйке, благодаря которой муж достигает высокого статуса), и наследников-детей (сыновей предпочтительно), количество и качество которых является предметом гордости, причем, традиция повсюду сходно определяет обязанности каждого из взрослых в их воспитании и права наследования.

И если гибли народы и государства, империи или цивилизации — были ли виной тому внешние враги или внутренние неурядицы — на смену им приходили другие, воспроизводившие в том или ином виде ту же постнеолитическую схему. Так оно и было веками до тех пор, пока…

* * *

Основной стон и вопль большинства:
«Не мешайте нам жить, как мы привыкли!».
Владимир Ленин был человеком, который
так помешал людям жить привычной для
них жизнью, как никто до него не умел
сделать это.

А.М. Горький

Эпиграф — цитата из некролога, значит, умение мешать людям жить привычной жизнью есть качество в высшей степени положительное — как по мнению автора, так и, предположительно, по мнению его читателей. Конец 19 — начало 20 века — время возникновения множества разнообразных, большей частью взаимоисключающих идей и проектов, как именно лучше помешать и чем заменить эту самую «привычную жизнь». Причем, в «мыслящем обществе» никто уже и не сомневался, что дальше так жить нельзя и помешать совершенно необходимо.

Но почему же? Чем вам плохо? Сравните технику, благосостояние и прочее всякое, что в таких случаях сравнивать надлежит, с тем, как жили вы лет 200 назад, притом, что развитие продолжается по восходящей и лет через 200 еще лучше будет? В ответ услышим что-то вроде: погрязли, мол, мы в несправедливости, ханжестве, лицемерии, бессмысленной вражде… Не обязательно соглашаться с их оценками, чтобы констатировать: традиционные отношения между людьми, что сложились в основном в результате неолитической революции, перестали восприниматься как естественные… Веками, вроде бы, нормальными казались, и вдруг… Что же произошло?

Почему под вопросом оказалась иерархическая структура СЕМЬЯ/КЛАН/ГОСУДАРСТВО? Очевидно, она повторяет судьбу предыдущей структуры — родового строя, матриархата — и по той же самой причине: перестал быть оптимальным способ производства, на котором она держалась, появились какие-то новые методы, позволяющие прокормить с той же площади куда большее количество людей, но… только при условии научиться взаимодействовать по другим правилам.

Может ли натуральное хозяйство клановой соседской общины соперничать в производительности с агрокомплексами, за спиной которых — вся промышленность, наука, селекция, и т. д., и т. п.? Каким способом с той же площади больше народу прокормить можно? Задайте этот вопрос о любой отрасли — от медицины до армии — и вам все станет ясно. Нет надобности рассказывать подробно об истории, обо всех разновидностях кооперации и узкой специализации — от фордовского конвейера до китайского ширпотреба, о роли технического прогресса и разных источников энергии — это известно всем.

Патриархальная клановая община не выдерживает конкуренции, а значит, ее мораль и обычаи не могут уже восприниматься как естественная норма, как воспринимали их, скажем, два с половиной века назад отцы-основатели США.

Для клановой/семейной структуры прекрасно подходит та самая «буржуазная демократия» с регулярными выборами и разделением властей. Глава семьи защищает ее интересы, по мере возможности обеспечивая ей благоприятную среду обитания: инфраструктуру поудобнее, налоги поменьше, законы, соответствующие ее представлению о справедливости. Он отдает свой голос за кандидата, который обещает действовать в этом направлении. Отсюда и гендерный и имущественный ценз: можно ли доверять даже косвенное участие в законодательстве какому-нибудь лодырю-пьянчуге, что и в своем-то доме порядка навести не умеет? Нужно ли приглашать жену голосовать за интересы семьи, где решающий голос все равно принадлежит мужу? (Иное дело — вдова-хозяйка, за ней в некоторых странах признавались избирательные права). Честная конкуренция кандидатов естественно обеспечивается свободой слова, собраний, печати…

Можно сколько угодно рассуждать о преимуществах подобного государства, но оно оказывается подвешено ни на чем, как только экономическую конкурентоспособность теряют клан и семья.

В патриархальной семье все зависят от труда каждого, каждый — от всех, и эта зависимость осознается, на ней строятся взаимоотношения, представления «что такое хорошо и что такое плохо», а в процессе современного производства, хотя люди друг от друга зависят не меньше, а как бы еще не больше, чем прежде, не порождает такая зависимость ни моральных обязательств друг перед другом, ни социального контроля, ни даже простого знакомства. Израильский разработчик сервера ни разу в жизни не увидит ни китайца, что его изготовит, ни француза, что в Париже объединит готовые компьютеры в сеть.

Современная узкая специализация резко повышает производительность, а с ней и изобилие, но создает иллюзию независимости индивида, способности «самостоятельно создать себя» (self-made man), и частная собственность из основы совместного труда большой семьи превращается в основу самоутверждения ОДНОГО отдельного человека. Возникает видимость самодостаточности: не нужны нам больше ни родители (передачу опыта обеспечит образование), ни дети (в старости на пенсию проживу, а помирать все одно в больнице). Но это — не более чем иллюзия: человек — животное общественное, сообщество необходимо ему не только для оптимального разделения труда, но и для нормальной организации жизни: в детстве он нуждается в воспитании, в болезни — в лечении, в беде — в поддержке, в одиночестве — в утешении, и не всякий опыт передается словами, есть важные вещи, которых без общения не передать (культурная традиция, например).

Распад клана есть, конечно, освобождение от власти родни, соседей и местной иерархии, но взамен-то получаем мы не свободу (что бы сие ни означало), а зависимость от куда менее эффективно работающего социума — от государства.

В клановом обществе опека вдов, сирот, стариков и инвалидов — забота родни. Где на большую семью суп варят — и для них миска найдется. Те, что нуждаются в уходе, одни не остаются, потому что в доме с традиционным разделением труда практически всегда есть работа, есть кто-то, кто ее делает, и в случае чего стакан воды подаст. Беспомощный человек, оказавшийся вне семьи — редкое исключение, на которое вполне хватает религиозной благотворительности. Проблема возникает, когда исключение становится правилом.

Да, приюты, конечно, лучше заведомой беспризорщины, по крайней мере если (пока!) в них работают монахи, но когда претендентов на приютскую койку становится все больше, а монахов с упадком религии — все меньше, все чаще слышим, что воспитатели над подопечными издеваются, воруют, воспитанников педофилам продают и процветает дедовщина.

Конечно, государственная пенсия, даже самая нищенская, все-таки лучше, чем милостыню просить, но долго ли еще хватит даже на нищенскую, когда старики живут все дольше, а молодых, что на пенсию работают, становится все меньше?

Современное разделение труда порождает в мегаполисе «спальные районы», практически пустующие днем, с соседями знакомство на уровне «здрассьте», да и близость между членами семьи (не только клана с самым отдаленным родством, но даже маленькой парной семьи — папа, мама и дети) нередко оставляет желать лучшего. Прежде было у них общее дело — не теоретически, но весомо, грубо, зримо, а теперь…

В советских детских книжках есть рассказы (иной раз очень увлекательные), как приходит ребенок на работу к папе или маме, смотрит, и радуется, и гордится, и видит, как все важно и интересно… Приходит, конечно, только на экскурсию, иначе нельзя, зачастую опасно. О том, чтобы на реальном примере подражанием учиться тому, чем родитель занят, и речи быть не может. Возможности влиять на детей у родителей стало меньше, ответственности за них — больше, работают и зарабатывают супруги независимо друг от друга, так на чем держаться семье? Не естественно ли, что становится все больше разводов, и рождается все меньше детей?

* * *

…В наше время большая или меньшая свобода
государственных форм определяется тем,
в какой мере они ограничивают “свободу государства”.

К. Маркс

Современная западная демократия лишилась главной опоры: избирателя-хозяина, понимающего свой интерес, главы рентабельной хозяйственной и социальной единицы. Нынешнему избирателю, кругозор которого ограничен своим винтиком на конвейере, любую лапшу на уши навешать можно, луну с неба пообещать, спровоцировать эмоциональное сочувствие недоделанным трансгендерам и бездомным котятам, тяжелый грипп выдать за холеру пополам с чумой… Это обеспечивает свободу государства — независимость чиновника от воли и интересов населения.

Королю государство нужно для содержания армии, демократической республике — для создания трудящимся режима наибольшего благоприятствования, а чиновнику — чтобы кормиться со своей функции управления. Значит, в его интересах это самое «управление» всемерно расширять и укреплять, делать его самоцелью.

Распространенным способом создания дополнительных окладов для управляющих и контролирующих является, например, т.н. «справедливое перераспределение» от работающих — бездельникам, или заведомо неосуществимые проекты типа манипуляции климатом, насаждения всеобщей добродетели и т.п. Не случайно за каждой справкой приходить надо с кучей заверенных подтверждений, «что вам нужна справка» — каждое из них обеспечивает зарплату пусть маленькому, но чиновнику.

С «социальными» функциями, что обеспечивал прежде клан, государство справляется из рук вон плохо, не по злому умыслу, а просто не приспособлено оно для них. Невозможно, сидя в министерстве, за каждым приютом уследить, отличить, какому безработному помочь надо, а какой просто лодырь и работать не собирается. Но, расползаясь как блин на сковородке, оно норовит захватить все «жизненное пространство» каждого человека.

Во время оно печать некоего королевства или княжества на монете была, как помним, не более чем поручительством за наличие в ней определенного количества драгметалла. Потом державы завели ассигнации с надписью, которой ручались своей державной честью, что надлежащее количество оного находится у них в казне. Потом содержание надписи изменилось, помните, что читали на нашем рубле: «Обеспечено всем достоянием Советского Союза» — захочешь, значит, обменять на материальный эквивалент — получай винтик от трактора! На «товары повседневного спроса», пока в продаже имеются, такие деньги обмениваются без проблем, но вот с накоплениями дело хуже.

Выпускаемые ныне государствами бумажные деньги или их пластиковый эквивалент имеют ценность лишь поскольку существуют эти государства. В случае, например, проигранной войны они стремительно обесцениваются, запасать их «на черный день» не имеет смысла. Растут и налоги на получение наследства — зарабатывать на детей и внуков имеет смысл разве что для ну о-о-очень богатых. И наконец, вполне официально существует общепризнанная инфляция: сколько бы ты ни заработал — будь то в бумажках в сейфе, будь то в циферках на банковском счете — все равно через некоторое время оно уполовинится, индексируются только разнообразные госпособия, воплощающие твою зависимость от чиновника.

Методы увеличения такой зависимости многочисленны и разнообразны. Прекрасный пример дает Айн Рэнд в романе «Атлант расправил плечи»:

Единственная власть, которой обладает правительство — сила, способная сломать преступный элемент. Ну, а если преступников недостаточно, нужно их создавать. Принимается такое количество законов, что человеку невозможно существовать, не нарушая их. Кому нужна нация, состоящая сплошь из законопослушных граждан? Какая от неё польза? А вот издайте законы, которые нельзя ни соблюдать, ни проводить в жизнь, ни объективно трактовать, и вы получите нацию нарушителей, а значит, сможете заработать на преступлениях.

Логично. Но упущен из виду один важный момент, отмеченный Салтыковым-Щедриным в «Истории одного города»:

Район, который обнимал кругозор этого идиота, был очень узок; вне этого района можно было и болтать руками, и громко говорить, и дышать, и даже ходить распоясавшись; он ничего не замечал…

Реальным результатом гиперрегулирования и всеобщей записи в «нарушители» неизбежно оказывается перемещение наиболее активных и эффективных занятий и индивидов из подзаконного пространства в зону жизни «по понятиям»: торговля уходит под прилавок или на черный рынок, ширпотреб изготовляют цеховики, самые посещаемые концерты полулегально идут по клубам, а самые читаемые книги распространяются в самиздате. «Управляемые» секторы жизни не работают, зато работающие становятся абсолютно неуправляемыми и контролируются мафией.

Результаты таких «достижений» в реальном времени и для будущих поколений чиновнику глубоко безразличны, его доходы и карьера зависят исключительно от того, одобрит ли здесь и сейчас начальство его решения, а поскольку в современном обществе начальник его по психологии тот же чиновник и нет над ним другого, все решает красиво написанный отчет. Еще раз процитируем Щедрина:

Ему (бюрократу) нет дела ни до каких результатов, потому что результаты эти выясняются не на нем (он слишком окаменел, чтобы на нем могло что-нибудь отражаться), а на чем-то ином, с чем у него не существует никакой органической связи. Если бы, вследствие усиленной идиотской деятельности, даже весь мир обратился в пустыню, то и этот результат не устрашил бы идиота.

Классический modus operandi чиновника: как можно меньше решать, не о том помышлять, как катастрофу предотвратить, но о том, как спихнуть с себя ответственность за нее. Процитируем еще раз «Атлант расправил плечи»:

Начальству в Нью-Йорке все равно, думал Митчам; им наплевать, доберется ли Чалмерс до Сан-Франциско, чтобы вовремя попасть на митинг; их не волнует, что на железной дороге может произойти беспрецедентная катастрофа; они хотят быть уверенными, что их никто ни в чем не обвинит. Если он задержит поезд, его сделают козлом отпущения, чтобы утихомирить мистера Чалмерса; если же он пошлет поезд через тоннель и тот не выйдет из западного портала, его обвинят в некомпетентности. В любом случае они заявят, что он действовал вопреки их указаниям. Что он сможет доказать? Кому? <…>

Глядя на распоряжение Лоуси, Митчам подумал, что мог бы задержать «Комету», прицепить вагон мистера Чалмерса к паровозу и провести его через тоннель. Но он отрицательно покачал головой еще до того, как эта мысль окончательно оформилась в его мозгу, — он знал, что это заставит мистера Чалмерса осознать риск; мистер Чалмерс откажется, он потребует предоставления несуществующего безопасного локомотива. Более того, это значит, что он, Митчам, должен взять на себя ответственность, признать полное понимание опасности и подлинный характер положения. А вся политика его начальства на том и строилась, чтобы избегать любого ответственного действия: это принималось как единственное правило их игры. <…>

Дэйв Митчам сел за стол секретаря и двумя пальцами аккуратно напечатал распоряжение мастеру бригады ремонтников, потом еще одно — дорожному мастеру. Первому предписывалось вызвать локомотивную бригаду ввиду, как говорилось в документе, «чрезвычайного происшествия»; второе распоряжение обязывало направить в Уинстон лучшее из имеющегося в наличии «подвижного состава» на случай «оказания срочной помощи». <…>

Дорожный мастер шел по сортировочной станции, глядя под ноги. Он думал о своей жене, двоих детях и своем доме, — чтобы стать его хозяином, он потратил всю жизнь. Он прекрасно понимал, что затеяли его начальники, но не знал, должен ли им подчиняться. <…> Он думал о пассажирах — трехстах пассажирах «Кометы». Он думал о своих детях. У него были сын-старшеклассник и девятнадцатилетняя дочь, которой он гордился до умопомрачения, потому что в городе ее признавали первой красавицей. Он спросил себя, хочет ли уготовить им судьбу детей безработных родителей, детей, которых он видел в пораженных кризисом районах, в поселках вокруг закрытых заводов, вдоль разобранных железнодорожных путей. Внезапно он с ужасом понял, что ему предстоит сделать выбор между жизнью своих детей и жизнью пассажиров «Кометы». <…> Он вошел в депо и распорядился подготовить к отправке в Уинстон большой допотопный паровоз. <…>

— Мы прерываем передачу специальным выпуском новостей. Крупнейшая катастрофа в истории железных дорог произошла сегодня рано утром на магистрали «Таггарт трансконтинентал» в Уинстоне, штат Колорадо! Разрушен знаменитый тоннель Таггарта!

В романе все происходит быстро: вечером — всеобщий страх перед начальственным недовольством, ночью — спихивание ответственности по нисходящей, ну и катастрофа аккурат к утру. В жизни такие процессы требуют времени. Суперэкологизм начальников Калифорнии длился несколько лет, прежде чем пожар выявил, что в кране нет воды. Десятилетие отключала Германия атомные электростанции, прежде чем оказалось, что не так уж дешево за границей газ покупать. Больше полувека потребовалось, чтобы успешная борьба за права трудящихся Франции увенчалась непреодолимой безработицей. В Израиле до сих пор далеко не все понимают цену «мирного процесса». Но есть ли выход? Ведь каждый из нас так или иначе вынужден в одиночку противостоять бюрократической власти, а она может быть только такой, какой может быть.

Айн Рэнд предлагает идти до конца, признать теоретически индивидуализм (на практике — одиночество) естественным состоянием человека, возвратить частную собственность в форме реальных денег как основу его достоинства и свободы, но… за эту ли ниточку разматывается клубок? Последовательный индивидуализм несовместим с выживанием рода человеческого. Не случайно в романе не то что не решается, но даже и не ставится вопрос о рождении и воспитании потомства. Уродливым и обременительным семейным традициям противопоставляется лишь свободная любовь, а детей-то и нету. В утопическом «царстве творцов» их всего двое, появляются они в кратком эпизоде, а воспитание в двух словах сводится к рекомендации Руссо, ничего не запрещать, дать все познать на собственном опыте… и как они там умудряются в пропасть не свалиться?

* * *

Фарш невозможно провернуть назад.
Советский фольклор

Вышеизложенное относится к ЛЮБОМУ современному государству, не важно демократии или диктатуре.

Не спорю, демократия все же лучше, в частности, там остается (хотя и постоянно сужается) пространство личной инициативы, там сохранились еще «консерваторы» (в тоталитарных их десятилетиями целенаправленно отстреливают) — умные люди с открытыми глазами, хорошо понимающие опасность окончательного распада клановых традиций, морали, мировоззрения. Но знают ли они, как это предотвратить? При ближайшем рассмотрении программа их сводится к рекомендациям, сохранять то, что еще не развалилось, и/или вести себя, как если бы мир оставался таким как прежде. С такой программой можно еще, как сказал Юхан Смуул, человека из воды на берег вытащить, но с берега в воду уже не заманишь.

Попробуйте восстановить уважение к труду, умению, квалификации, когда у всех на глазах можно без особого напряга прожить на всяческие пособия, создающие рабочие места для бюрократов, перераспределяющих материальные и прочие ценности в пользу всяческих «убогих и сирых», что автоматически выходит в ущерб тем, кто эти самые ценности создает.

И как же предлагаете вы демократию сохранить, если неуклонно уменьшается процент самостоятельных хозяев, понимающих свои интересы и голосующих за них? Хозяевами становятся транснациональные корпорации, либо вытесняющие мелкие предприятия с рынка, заменяя крупными заводами, либо превращающие их в свои филиалы, а владельцев — в наемных работников (что, кстати, только улучшает материальное положение этих последних)?

Как сохранить традиционную многодетную семью, если прежде понималась она как союз двух семей с целью создания третьей для продолжения рода и умножения имущества, а превратилась де факто в союз влюбленных с целью личного счастья? Как показывает опыт, это хорошо, но… мало.

Традиционные отношения мужа с женой не просто их личное дело, в случае конфликта их вместе удерживает не только (а зачастую и не столько) взаимная привязанность, но прежде всего ожидания окружающих (даже в тех традиционных культурах, где развод не табуирован религией, он считается постыдным несчастьем), всеобщая уверенность, что цель брака — дети, количество и качество которых определенно влияет на статус каждого из родителей в своем гендерном мире. Потеряв опору в лице клана, малая семья оказалась «подвешена ни на чем».

Современная женщина, родив ребенка, выпадает из условий жизни, к которым ее готовит воспитание, образование, общепринятая система ценностей. Она вынуждена прервать (временно, а иногда и навсегда) карьерный рост, общение с подругами, с коллегами по работе и учебе, сталкивается с новыми проблемами, говорить о которых можно разве что с мамой (да и с ней уже часто под одной крышей не живешь), а не с целым коллективом товарок, носительниц аналогичного опыта.

У мужчины, вроде бы, нет необходимости, так круто ломать, менять свою жизнь, его мир остался сохранным, но… в нем и прежде детям отводилось меньше места, чем в женском, а теперь его статус окончательно оторвался от отцовства. Жена же, рассчитывающая обрести в нем «надежду и опору», (которую хотя она и не думает об этом, давала ей прежде помощь коллег по гендеру и семье), наталкивается с его стороны на непонимание, обиду на равнодушие переутомленной, обессиленной женщины.

Если во времена клановые дети — нормальный этап жизни каждого человека. (Иногда трудности возникают с тем, чтобы их прокормить, но практически не возникает вопросов, как воспитывать), то в наше время — это ответственное решение, которое не просто согласовать с господствующим стилем жизни. Место ему надо искать и в бюджете, и в жилище, и в собственной биографии.

И как при таком отношении к потомству дорожить национальной историей и культурой? Как в своей жизни увидеть звено длинной цепи: продолжение каких-то незнакомых предков, с которыми, если бы встретился, не о чем было бы говорить, эстафету для передачи детям, которым, даже если ты решишься их завести, твои ценности уже мало что скажут?

Можно ли чему-то словами научить, если жизненная реальность одновременно учит противоположному? Консерваторы призывают жить так, как нынче не выжить, одиночество мало кого прельщает, и потому… в первой половине прошлого века последовательному индивидуализму был противопоставлен последовательный коллективизм: две очень похожие практические попытки, переложить на государство очень важные функции, которые уже решительно не тянет распадающийся клан.

Это именно то, что Ханна Арендт назвала «тоталитаризмом» (сегодня это слово употребляется скорее как какашка, которую без рассуждения запускают в любого политического противника, но мы будем употреблять его не как ругательство, а как термин). Популярность его продолжает расти в наши дни повсюду, включая самые традиционные демократии, невзирая на тысячу раз обнаруженные, засвидетельствованные, задокументированные реки крови, горы трупов, вопиющую экономическую неэффективность, за всякие там свободы и человеческое достоинство я уже и вовсе молчу. На какую же приманку-обманку снова и снова клюют и утонченные интеллектуалы, и одурелые ширнармассы?

* * *

Заставь их строить башню, и они
почувствуют себя братьями. Но
если ты хочешь, чтобы они
возненавидели друг друга, брось
им маковое зерно.

А. де Сент-Экзюпери

В патриархальном обществе имущество — собственность, в основном, частная, т.е. семейная, но какая-то необходимая часть остается коллективной. Например, земля в русской деревне была до столыпинской реформы собственностью общины, ее периодически переделяли заново, но как бы еще не более важное общее достояние всегда было нематериальным: язык, мораль, права и обязанности, традиция, религия, психологически переживаемое общее дело, взаимопомощь, ответственность друг за друга и друг перед другом.

В 1917 году в России была предпринята попытка осуществления уже не менее века бродившей по Европе идеи превращения государства в суперклан, замены практики, т.е. чувства принадлежности, реального взаимодействия, которого ощутимо недоставало людям, теорией, т.е. сознанием принадлежности к одному и тому же общественному классу. В 1933 году такая же попытка предпринята была в Германии — там осознавать попробовали принадлежность к одному народу. Предполагалось, что подобная «сознательность» (именуемая в России позже «идейностью») подвигнет индивида более самого себя возлюбить братьев по классу (расе), а приступая ко всякому общему делу, относиться к ним так, будто с каждым из них предварительно пуд соли съел. Но законы социальной психологии не менее неумолимы, чем законы физики.

Опыт показывает, что сообщество, не сплоченное «общим делом», может сплотиться только вокруг общей религии и/или против общего врага. Поэтому непременным атрибутом такого «псевдокланового» государства является, прежде всего, обожествление фюрера: он не только самый мудрый, самый харизматичный, нет, он еще и всеведущий, и всемогущий.

Он
в черепе
сотней губерний ворочал,
людей
носил
до миллиардов полутора,
Он
взвешивал
мир
в течение ночи…

Все промахи, ошибки и злодеяния по классической бюрократической схеме спихиваются на нижестоящих и/или происки врага — того самого общего врага, против которого предлагается сплотиться. Враг должен быть, конечно, внешним, и потому необходима война, но какое-то время можно обойтись и внутренним, только его надо сконструировать: выбрать определенную категорию населения и возложить на нее ответственность за все проблемы и просчеты… дальнейшая судьба ее общеизвестна.

Не так широко известны два других важных процесса, которые тоталитарный террор неизбежно запускает внутри соответствующего общества. Первый из них: когда запас «внутренних врагов» грозит иссякнуть, добавляют новую порцию: за дворянами следует духовенство, потом «спецы», потом «кулаки», за ними «подкулачники» и т. д… В результате ни один человек, ложась спать законопослушным гражданином, не может быть уверен, что не проснется «врагом народа», уничтожаются остатки взаимного доверия, исчезает способность к сотрудничеству, т. е. неизбежный результат абсолютно противоположен заявленной цели сплочения.

Второй источник раздоров и зависти — тотально забюрократизированное государственное распределение всяческих материальных благ, насильственно отчуждаемых от создателей оных, (За все, что создано в труде и завоевано в борьбе, мы говорим от всей души: «Спасибо, Партия, тебе»), ибо подачку «по справедливости» поделить еще не удавалось никогда никому, всякому кажется, что соседу досталось больше. Замечательно точна «оговорка» Фейхтвангера в передаче идеологии нацизма: вместо «Общественная польза выше личной пользы» — «Общественная подлость выше личной пользы».

А бюрократия тем временем продолжает шириться, крепнуть и процветать. Пусть даже бюрократы как индивиды не меньше, а как бы еще не больше других (внутренняя конкуренция с обилием доносов) имеют шанс попасть под раздачу в очередной облаве на «врагов народа» — в неприкосновенности остаются номенклатурные рабочие места, и те, кто занимает их, в свою очередь, пользуются теми же привилегиями и столь же зависят не от результатов своей деятельности в реальном мире, но только и исключительно от настроения вышестоящего начальства, как и их предшественники.

Даже там, где замена «злых и корыстных» прежних чиновников на «самоотверженных и добрых» ревнителей гуманизма и справедливости до Освенцима и ГУЛАГА еще не довела, уже горят леса, города и падают самолеты, поскольку «правильное» происхождение и мировоззрение уверенно занимают место компетентности и опыта. Это справедливо для любого тоталитаризма — как прошлого, так и будущего — включая и самую современную его идеологию, что начертала на своих знаменах: «Вся власть — профессионалам!», благо провозглашенные лозунги тоталитарных правителей никогда ни к чему не обязывают.

Вспомним, как под разговоры о «чистоте расы» в немецкие деревни на замену своим парням, удобрявшим поля «восточного фронта», массами завозились «восточные рабочие», и местные девицы безыдейно пренебрегали своей принадлежностью к «расе господ». Вспомним, как «диктатура пролетариата» крепостное право устроила для рабочих на фабриках и заводах.

Вариантом такой же тоталитарной демагогии является идеология т. н. «Римского Клуба», переименовавшего себя позднее во «Всемирный Экономический Форум». Они уже представили своего кандидата в фюреры, знакомьтесь: Клаус Шваб, планы грандиозные, как у обоих предшественников. Обещает, что как только дорвется до власти, говоря словами Стругацких: «…загребёт все материальные ценности, до которых сможет дотянуться, а потом свернёт пространство, закуклится и остановит время», для чего ему (как прежде Сталину и Гитлеру) потребуется всего-навсего мировое господство, обозначаемое в его терминологии как «всемирное правительство».

Оное же по умолчанию представляется только и исключительно бюрократическим, а как бюрократы управляют, мы уже имели возможность убедиться многократно (см. нынешнюю ООН). В частности, по опыту знаем, что никаких специалистов, кроме профессионалов взятки и интриги, такое правительство к власти не подпустит на выстрел баллистической ракеты.

По опыту же (советскому) знаем, что все предлагаемые высокоучеными господами методы тотального 24/7 банковско-кибернетического надзора за каждым Васей не так страшны, как их малюют. Что человеком изобретено — человеком же может быть и обмануто. Но главное — тотальная круглосуточная слежка самым популярным правилом делает известный трамвайный лозунг: «Не высовывайся!», и все инновации царство тотального контроля обойдут стороной. Даже самые аккуратные и старательные специалисты не могут заранее знать, что изобретут или откроют завтра, а поскольку изобретут/откроют заведомо не у них, менее «организованные» соседи десять раз успеют обогнать и покорить/уничтожить империю «профессионалов», прежде чем она сможет стать всемирной.

Тоталитаризм чертовски привлекателен в теории, но на практике в лучшем случае — тупик, в худшем — коллективное самоубийство.

* * *

Всякий необходимо причиняет пользу,
употребленный на своем месте.

Козьма Прутков

Все сегодняшние утопии и антиутопии, диктаторы и демократы, террористы и гуманисты по умолчанию согласны, что будущее принадлежит государству, сиречь бюрократии, все предлагают более или менее утопические методы ее совершенствования, но, похоже, никому и в голову не приходит, что даже самая совершенная стиральная машина не годится для использования в качестве космического корабля.

Нет, чиновник, хоть и нечист иной раз на руку, все же, не монстр какой-нибудь и не враг народа, просто он должен знать свое место и делать свое дело: взнимать налоги, но не назначать их, выплачивать пособия, но не выбирать — кому, архивировать документы, но не определять, что — в спецхран… С его задачей, в принципе, справится любой искусственный интеллект, но вот решать… решать должны люди, озабоченные выживанием — своим и будущих поколений, и если на их месте как чертик из табакерки выскакивает вдруг чиновник, то вовсе не потому, что он такой коварный и могущественный, а только потому, что лучших кандидатов не нашлось.

Не то чтобы не было умных, талантливых, честолюбивых, но, чтобы решения принимать о будущем народа и государства, надо его не теоретически, а психологически воспринимать как часть себя, а свое «я» — как часть такой коллективной личности (помните: «Слушай, Израиль!»), с которой есть эмоциональная связь. Такой опыт, как правило, приобретается в детстве в сообществе малом, и ни ум, ни талант не заменит его.

Воцарение бюрократии всегда идет рука об руку с исчезновением мелких общин, где все знают каждого и каждый знает всех. Патриархальный клан при всех кардинальных отличиях от материнского рода в свое время вполне успешно заменил его в роли необходимого малого сообщества, в котором происходит первичное взаимодействие людей: сотрудничество и соперничество, выстраивание иерархии, отношения между гендерами и поколениями. Только там возникает и передается религиозная и культурная традиция, трудовая и моральная норма, каждый с детства приучен признавать свои обязанности и рассчитывать на свои права. Разумеется, знание закона еще далеко не означает его соблюдения, но социальный контроль, по крайности, освобождает от иллюзии безнаказанности. Тем, где нет «малых сообществ», постепенно исчезает взаимопомощь, прекращается рождение детей, прерывается эстафета поколений. Только народ и /или государство, сложенное из таких «кирпичиков», может защитить индивида от всевластия чиновника, а страну — от разграбления прожектами типа отлова СО₂ и управления дрейфом континентов.

Общество, утратившее эти «опорные конструкции», за неимением лучшего неизбежно делает ставку на демагогов-бюрократов, а значит — соответствующий народ, государство или цивилизация — обречены.

Только пожалуйста не принимайте меня за консерватора, призывающего вернуться к патриархальной общине, что была до того. В истории не бывает пути назад, выход из современного кризиса — либо гибель, либо возникновение нового «после того», соответствующего современным эффективным способам добычи пропитания. Я не писатель-фантаст, предсказывать не берусь, но думаю, что стабильным оно может стать, лишь когда выработается в нем новый вид «малой общности» со своей оригинальной структурой, иерархией, враждой и дружбой, соперничеством и взаимопомощью, религией и традицией, где воспитание детей и забота о стариках окажутся совместимыми с современными «производительными силами и производственными отношениями».

Долго ли, коротко ли нам его дожидаться? Военным ли будет путь к нему или мирным? Какие нынешние языково-культурные социумы уцелеют, какие возникнут заново, как будут они называть и понимать себя, что запомнят и что забудут? Каким будут поклоняться богам? Какие отношения между людьми, гендерами и поколениями покажутся им «естественными»? Какими будут различия «свой/чужой»? Как в результате будут понимать, что такое хорошо и что такое плохо?

Все это, наверное, будет решаться уже без нас.

Чем столетье интересней для историка,
Тем для современника печальней.

(Н. Глазков)