ЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНА

Об этом времени вспоминала без восторга и без сожаления. Многому научилась. Многое произошло. Суконным языком говоря, там она состоялась. Но это потом, а сейчас стояла перед запертой дверью заказанной гостиницы. Стояла, не зная, что делать. Инструкции предусматривали всё, чётко и ясно расписывая действия по принципу «если — то». Но запертой гостиничной двери не предусмотрели, и ночная сырость проникала в тело, а в душу — тревога.

Михаил Ковсан

Г-ЖА ПРЕМЬЕР-МИНИСТР. СУТКИ ИЗ ЖИЗНИ ЖЕНЩИНЫ

Автор настаивает на теснейшей связи с реальностью, категорически подчёркивая отсутствие каких-либо намёков на реальных действующих лиц современной истории.

Пролог

Самолёт вздрогнул, и, отделившись, ракеты устремились вперёд. Умные, как рой пчёл, выпустив жало, понеслись, чтобы через несколько мгновений, ужалив, умереть, вспыхнув кипящим нарывом на чёрной поверхности зиккурата, ползущего яростно к небу. Неясным очертанием вавилонская башня, из тьмы выхваченная мощной оптикой, появилась на светлом экране. Прозрачным жирным червём набухая, заползла на экран, чтобы вспыхнуть, ужаленная множеством пчёл. Взрывами освещённая, не рухнула, но что-то внутри надломилось, вечный огонь под жертвенником погас, искры взлетев, упали, успев осветить огромные нижние террасы, заполонённые мёртвыми. Чем выше, тем было больше их, умереть не успевших. Они сновали, приказу послушные, наполняя злобой и ненавистью ещё живое пространство этой башни, наполненной смертью. Ели, пили, молились, наполняя мечети, и шли домой, где ждали их дети, для смерти рождённые. Для смерти — не в старости, убелённой, умиротворённой, но в юности — ибо такой смерти жаждет Аллах.

Башня, окаймлённая трубами разного цвета, словно физиологию свою на показ выставляя, неповоротливым зверем дышала, дрожала. Она была огромной, внутри её реактор вырабатывал энергию ненависти.

Потому она была здесь, в самолёте. И здесь, в самолёте, слышала голос отца: «Смысл жизни — жизнь. Всё остальное от рогато-хвостато лукавого».

Услышав команду «вперёд», нажала на кнопку — её ракеты в тело зверя мгновенно вонзились. Вместе с ракетами на тушу зверя полез её старший вместе со «львами», стреляли из лёгких короткоствольных, не видя противника, очередью от живота. Карабкались, впиваясь ногтями, зубами в шкуру зверя, малейшие выступы и неровности находя, а за ними поднималась лестница, стремясь, если не обогнать, хотя бы догнать. Они, мальчишки, закованные, словно в латы, в костюмы коммандос, ползли вверх, и лестница, которой соединять небо и землю, вслед за ними тащилась. Словно живая, она, от тяжести вечности страшно устав, обвалилась, и с неба на землю обрушились сонмы ангелов. А падший ангел даже один, как известно…

Но этого мальчишку было никому не догнать. Он, смело вступавший в любую драку, боялся панически пауков. Когда, изловчившись, кто-то ловил, то мечтал только об одном — к его лицу паука поднести. Увидев, тот, подпрыгнув, стремительно убегал, через несколько мгновений оказываясь в другом конце их двора, которого больше не существует.

Зверь горел. Как праздничный фейерверк, вспыхивая замысловатыми огненными узорами. И как бы в ответ в наушниках смолкли команды —раздался треск, заглушающий голос младшего сына, забияки и ёрника. Тот любил напевать, под нос мурлыкать, подражая великим. Вот и сейчас, поддавшись вперёд, голосом Поля Маккартни: Hey Jude don’t make it bad…

Была ночь. Но зарево заменяло спящее солнце. Казалось, что утро.

1

В самолёте

Утро. Раннее утро.

У трапа на мгновение задержалась, словно что-то забыла, и, оглянувшись, — наверх, вперёд.

Самолёт вздрогнул — трап отделился. И сразу — гул моторов, рулёжка, разбег, и вот, они в воздухе.

— Ваша честь, г-жа премьер-министр, связь установлена, — секретарь, осунувшийся и замученный, протягивал трубку, в которую надо произнести несколько незначащих слов и завершить: «Было во дни Ахашвероша…»

Закончив незамысловатой цитатой, положила трубку. Через минуту эти слова продублируются ещё в трёх телефонных разговорах, и всё начнётся. Собственно, уже началось.

Несколько часов назад, выполняя приказ Президента, транспортные самолеты взяли курс, неся на борту бомбы, способные пробивать многометровую толщу бетона или скальных пород. Дома всё договорено. Когда и если самолёты с бомбами взлетят, то первое, что она сделает, добравшись до телефона в самолёте, будет начальный стих библейской книги Эстер об Ахашвероше, царе персидском.

Персидские цари. Шахерезада. Роскошь, любовь к мудрости, липкий интерес к точному слову. Что в мире осталось персидского? Ковры в антикварных магазинах, которые никто не покупает? Персидская поэзия в книгах, которые никто не читает? Правда, книги вообще не читают, не только на фарси — никакие. И персидская поэзия не виновата, в рахит-лукумных переводах тем более.

Обернувшись, озарив мир широкой улыбкой, она, глубоко вздохнув, нырнула в открытый люк, едва не задев стюардессу. Еще несколько секунд —расскажет об Ахашвероше. Хоть уверяли, что необходимости в шифрах и других глупостях нет, решила не рисковать: никому прежде времени ничего знать не полагалось. Кто знает — знает, остальные в своё время узнают. Собственно, эта забота была не её. Её — чтобы не узнали свои. Вряд ли проболтаются. Но бережёного Бог бережёт.

Едва ли не всем предыдущим войнам предшествовала гнетущая, потная атмосфера страха. Каждый слышал, как тикали часы. Ожидание отнимало не меньше сил, чем война. От этого грохота часов она должна страну уберечь. Пока удаётся. Всё время выработки плана и подготовки часы тикали для неё и немногочисленных посвящённых. Перво-наперво запретила всем хоть сколько причастным болтать: «Откроющий рот на эту тему, пусть знает: одновременно он подаёт прошение об отставке». Подействовало. Конечно, журналисты от горячего в случае чего не отступятся. Какой с них спрос? Всё равно нет управы.

Теперь — спать. Принять таблетку, уснуть. Всё выверено до мелочей. Роли расписаны. Мизансцены отрепетированы. Потому — нажала кнопку внутренней связи: «Заходить не надо. Зайдёте за два часа до прилёта, со всей командой. Разговор на пятнадцать минут. Потом встреча с прессой. Спасибо, не надо. Президент накормил. Не очень вкусно. И вы отдохните. Нет, не устала. По прилёте будет много работы. Спокойной ночи».

Ночь объявлялась на борту самолёта. На несколько часов она отдалялась от мира, объявляя автономное, не зависящее ни от кого, кроме неё, время суток. Так в детстве, накрываясь с головой одеялом, воображала себя в доме, где живёт одна, устанавливая свои правила и законы. Ни с кем не считаясь. И хоть давным-давно поняла иллюзорность любой автономии, поиграть хотелось. Вот и играла.

Хотела добавить в трубку ещё что-то, чуть-чуть теплей — честностью и преданностью секретарь заслужил, в отличие от других, всегда держа язык за зубами. Хотела — сдержалась. Когда всё кончится, найдёт способ отблагодарить.

В самолёте три отсека: большой, во время поездок отдававшийся людоедам (так называла журналистов, аккредитованных при Канцелярии), средний, там летела сопровождавшая команда, и её апартаменты: маленький кабинет и крошечная спальня.

Раздеваться не стала: не было сил, да и мало какие сюрпризы ожидают во время полёта. Забралась в кресло с ногами, закуталась в плед, содовой запила таблетку.Вода забулькала, зашипела, пощипала язык и нёбо, через несколько минут уснула, положив голову на ладони и причмокивая губами, — женщина, притворяющаяся сильной. На самом деле маленькая и слабая: ребёнком на руках отца, относившего в кровать, женщиной на руках мужа, поднимавшего с кресла в гостиной, где засыпала с раскрытой книгой. Относил её в спальню, где на мгновение просыпалась, причмокивая губами и вновь уходя в сладостный, ласковый мир.

В самолёте после взлёта, как всегда, было шумно. В салоне сопровождающих лиц полунамёками, полуулыбками, полудвижением бровей обсуждался визит, длительным не планировавшийся и по ходу ещё на несколько часов сокращённый. Причину сокращения не знал никто. Она сказала вскользь, не объясняя. Может, именно это породило атмосферу лёгкой тревоги, обычно прекращающейся после сделанного дела. А дела в не слишком приметном городе, величайшей столице всегда нашпигованы мелкими или крупными поводами для беспокойства. Дадут — не дадут, согласятся — не согласятся, примут аргументы — не примут. Обычно результаты, хорошие или не очень, членам команды были известны. Узнавали раньше и больше других.

В салоне для прессы братия подобралась прожжённая, многознающая и умеющая знания сервировать и продавать. Среди них худой старик, в своё время росчерком пера вышибивший из кресла премьер-министра. Пара киллеров пожиже, отправивших на скамью подсудимых двух-трёх министров. Молодые и старые, худые и толстые, большинство мужчин, лишь несколько женщин, все были в недоумении, не зная, что в редакцию передавать. Новостей не было. Испытанные средства добывания не помогли: дорогие коктейли, намёки втиснуть нужное слово, лучше — нужное имя, в выигрышный контекст. Ты мне — я тебе. Срабатывало безотказно. Но делать нечего. Есть, что сказать, нет ли — редактора не интересовало: на первой полосе заготовлено место. Заголовок, нескольких бьющих под дых, а лучше ниже пояса, фраз. На второй полосе — место для аналитического комментария, построенного на эксклюзивной информации, «переданной нашим корреспондентом». Делать нечего. Если неоткуда — высасывай из пальца, не слишком изысканного, зато всегда доступного источника информации.

Час после взлёта — гул в салонах утих: время чавканья. На борту №1 еда не слишком изысканная, из напитков — соки и минералка. Даже кока-колы нет. Не из экономии. Не деньги экономили — нервы. Те, из большого салона, нажравшись, напившись, всегда готовы оповестить о лукулловых обедах. Паштет подадут — премьер, не жалея несчастных гусей, фуагру столовыми ложками пожирает. Так что меню от греха подальше всегда было сереньким. Один из прежних хозяев борта №1, обозлившись на обитателей большого салона, приказал сэндвичами кормить, чего те не выдержали и подняли хай.

Проснулась. Через две минуты будильник. Душ, переодеться, главное: что им сказать. Им, во-первых, команде. Во-вторых — людоедам. Своим решила не врать: не только словами, но и намёками. Потому и свои, что не проболтаются: никаких уловок и широких улыбок. Всё равно всё поймут, обо всём догадаются. Сказать, чтобы с аэродрома — домой. Через два часа после приземления всем быть в Канцелярии, предупредив домашних, что увидятся через несколько дней — много работы. О себе: будет в Канцелярии через час после прилёта. Когда разойдутся, попросить секретаря задержаться. К нему просьба: после приземления поскорее выгнать и команду, и экипаж, главное — людоедов, чтобы никто не видел, как спускается из самолёта в машину. Она и секретарь, только вдвоём. Начальник Генштаба встречает.

Разговор с командой короткий: умные догадались, а глупых она не брала. С людоедами тоже прошло без помарок. Во всяком случае так показалось.

Подкрасив губы и приклеив улыбку, подставилась под десятки буравивших глаз. Широкая защитная улыбка — и людоедство утонуло в округлых, ничего не значащих фразах. Впрочем, и им должное надо отдать. Собаку съевшие всячески пытались вытащить хоть бы что-то, но быстро поняв бесполезность, смирились, погрузившись каждый в своё, одновременно делая вид, что внимательно слушают уже ими написанное. Закончив традиционную пресс-конференцию на борту, вернулась к себе. Ещё около часа, это время с максимальной пользой употребить. Забравшись с ногами в кресло, набросила сине-зелёный плед, и через минуту без всякого снотворного оказалась в сине-зелёном костюме перед входом в гостиницу. Дверь заперта. На звонок никто не откликается. Время идёт, она на безлюдной улице чужого города, одна перед запертой дверью. Тревога сильней. Слишком глупо и слишком скверно, особенно для начала.

Это в новом качестве была первая поездка за границу, для которой и взяли в Учреждение. Во всяком случае, так объяснили. Мол, съездишь — посмотрим. И правда, посмотрели: на пятнадцать лет задержалась. Не думала, не гадала — так получилось. Удивительно, но даже после многих лет работы она знала об Учреждении немногим больше, чем в самом начале. Учреждение, разделённое по доступу к информации на отделы-отсеки, могло выдержать любую утечку, не теряя плавучесть. Всего не знал никто. Наверное, даже глава.

Об этом времени вспоминала без восторга и без сожаления. Многому научилась. Многое произошло. Суконным языком говоря, там она состоялась. Но это потом, а сейчас стояла перед запертой дверью заказанной гостиницы. Стояла, не зная, что делать. Инструкции предусматривали всё, чётко и ясно расписывая действия по принципу «если — то». Но запертой гостиничной двери не предусмотрели, и ночная сырость проникала в тело, а в душу — тревога.

С тех пор запомнила на всю жизнь: не знаешь, что делать — ничего не делай. Решение само собой явится.

В тот раз решение под зонтиком (и не заметила, что заморосил дождь) проскользнуло мимо неё, обернувшись, заметив, как в очередной раз она давит на кнопку звонка. Оказалось, в отеле два входа, главный в двадцати метрах от того, у которого она находилась, и через десять минут она была в ванной, которую полагала роскошной по сравнению с той, что была в её доме старой постройки в не слишком роскошном районе.

Первое задание было элементарно простым. В девять часов утра, позавтракав, выходила из гостиничного ресторана и протаптывала полуторачасовой традиционный маршрут. Из ресторана — в сторону Большого канала, вдоль него — к Дворцу дожей, где первая пятиминутная остановка, во время которой вглядывалась в вечно ремонтировавшийся фасад. Потом неторопливо к площади святого Марка, пять минут кормить разжиревших голубей вонючих от сытости.

Она шла по улицам и мостам, и из дверей многочисленных баров, встречая и передавая друг другу, неслась мелодия, завоевавшая мир:

Hey Jude don’t make it bad
Take a sad song and make it better…

Маршрут помнила и сегодня. Завяжи глаза — пройдёт без заминки, укажет на выбоины в асфальте, на трещины в фасаде, на голубей. Первое задание было не только простым, но и приятным. С тех пор Венеция являлась к ней, чтоб успокоить тихими волнами, ласкающими набережные, моросящим дождём — в день приезда и в последний, когда в пятый раз выйдя на маршрут, планируя вечером сходить на концерт Вивальди, она, вернувшись, получила сообщение. Больше ходить было не надо. Мавр сделал свое дело — мавру поездом ехать в Милан, оттуда самолётом домой.

То, что в Учреждении, которому отдала пятнадцать лет жизни, больше, чем положено, не знал никто, было мудро. Теперь понимала. Тогда обижалась. Теперь с удовольствием отказалась бы от многого, что она знает. С сожалением расставаясь с Венецией, с её тёплым дождём, она выплыла из сна в реальность, решительно сбросив плед и глянув в иллюминатор. Белая полоса, отделяющая море от берега. Вдали — очертания башен. Через минуту-другую посадка.

Направилась к шкафу, достала из него камуфляж. В чём приехать на базу, занимало её по крайней мере полгода, с тех пор как план обрёл явственные очертания. Приехать на аэродром и выступить перед лётчиками и коммандос, решено было давно. Их было три группы. На трёх аэродромах. На один должна была ехать она, на другие — два ведущих министра. Лысый ехал на север. Кудрявый — на юг, где был её старший.

Им была беременна во время службы в Учреждении. Наверное, отсюда характер. Молчаливый, безотказный, всё таящий в себе, вечно небритый. В последнем был не виноват: щетина появлялась уже через пару часов после бритья.

Открыла шкаф осторожно, будто опасаясь, что, заскрипев, выдаст намерения. Не заскрипел. Да и не было никого рядом, чтобы услышать. Дверь в её отсек не была заперта. Но всё было сказано, и никто понапрасну тревожить не будет. Открывала — словно прощупывала судьбу. Слишком много знала, чтобы быть ей спокойной. Всё до мелочей учтено, взвешено и продумано.

Мене, мене, текел уфарсин уже давно на стене пусть не совсем багдадского вора. Но кто может предусмотреть всё? Кто от случайностей застрахован? Всё, что можно, сделано. Теперь дело за ними. Подумала: за ним, за её старшим. План был коллективный. Идея о трёх самолётных волнах её. Поначалу встреченная в штыки по ходу проработки альтернатив была оставлена как единственная, у которой есть шансы на воплощение.

Шкаф всё-таки скрипнул. Скрипнула дверца, когда, вытащив камуфляж, она её закрывала. Всё было в пору. За два месяца, прошедшие после последней примерки, фигура не изменилась. Надо лишь слегка косметику изменить: губы краснее, щёки розовее, ресницы чернее. Мужской цвет требовал более яркой, более подчёркнутой женственности.

За это младшему благодарна. Тогда, надев камуфляж, вышла к большому зеркалу в прихожей. Он возвращался домой, дверь открылась — и остановился в открытой двери. Рассчитывала, что успеет примерить и увезти камуфляж, пока никого дома нет. На вопрос, зачем это ей надо, не в театр ли она поступила, отшутилась. Тогда про косметику и заметил, по обыкновению потопив дельное замечание в огромном количестве лишних слов. Младший был красив, тщательно выбрит, с хорошим вкусом, ужасно болтлив. Как на портрете абстракциониста, тщательно выстриженные усики были у него на подбородке.

В дверь постучали.

— Входи. — Знала, что секретарь. Больше некому. За последние сутки похудел ещё больше: лицо осунулось, брюки опустились ниже, вместе с животом рубашка втянулась. Увидев в камуфляже, не удивился, точней, виду не подал. Увиденное было последним мазком, завершившим картину. На лице загорелся вопрос: не что, а когда? Не ответила. Хотя, сказав, могла на него положиться. Но и себе не сказала бы, если б могла. Во многом знании много печали. Зачем перекладывать на других своё знание? И так ему не очень-то весело: знала про его проблемы с женой, они были на грани развода. Самое скверное — это на грани. Прошлого нет уже. Будущего нет ещё. Как сейчас у неё — всё на грани. Самолёты ещё не взлетели. Но горючим заправлены. Ракеты подвешены. Собака, рвущаяся с поводка.

— Машина у трапа.

— Спасибо. Там ты хорошо поработал. Но надо продержаться ещё. Надеюсь, пару суток — и выходные. А может, и отпуск. — В ответ промолчал, улыбнулся. Похоже, обещание выходных и отпуска не слишком обрадовало, обозначив проблемы, которые именно в это время и надо решать. А решать не было ни сил, ни желания.

— Всё, — решительно поднялась, — вещи пусть отвезут в Канцелярию.

Кивнул головой, едва поспевая за решительным аллюром, которым направилась к трапу: впритык — открытая дверь автомобиля.

Дверь захлопнулась, взяла лежащий в ручке кресла телефон. Мужу и сыновьям:

— Прилетела. Здорова. Как ты?

Ответили, кроме старшего. Их уже попросили отключить телефоны.

2

На базе

Телефоны велели отключить несколько часов назад, через несколько минут после того, как его мать, перебросившись несколькими фразами с начальником Генштаба, завершила разговор упоминанием Ахашвероша.

Они безвылазно торчали на базе вторую неделю. Отпуска отложены. Когда возобновятся, не знает никто. Велено поменьше болтать. Вчера случайно наткнулся на командира отряда, и тот, оглянувшись, спросил, не знает ли, когда возвращается мама. Не знал. Надо думать, командира волновало туманное развитие предстоящих событий: вроде бы все знали всё, с другой стороны, никто — ничего. У командира были свои причины интересоваться. Давно уяснил простую истину: важно быть в нужном месте в нужное время, для чего — знать как можно больше и о нужном месте, и о времени нужном. Только командир знал, кто его мать. Другие, может, догадывались, но интересоваться такими вещами было им западло: родители в расчёт не входили, о человеке судили лишь по нему самому.

Атмосфера на базе час за часом сгущалась. После отмены отпусков не гоняли. До того каждый день с утра — на полигон, там бесконечно прорывались в двухэтажное здание, до доли секунды высчитывая начало и конец огня на поражение, чтобы своих не задеть — группу, сопровождающую подрывников. На всё про всё пятнадцать минут: прорваться, затем в туннель, определить места для закладки взрывчатки, всё подготовить, и бегом, увлекая за собой оставшихся в здании и снаружи, к вертолёту. Подъём — и сигнал, взрыв — и тряхнёт. Предупреждали, взрыв не услышат: объект в скальной породе. То, что произошёл, приборы определят. Спокойно. Без суеты. Всё проверено и отрепетировано. Всё делать быстро, и, как добавлял один русский, не торопясь.

Срок приближался. Индикация: день ото дня гоняли всё меньше, а кормили вкусней. Сегодня только с утра, и то лениво, погоняли по базе, на полигон не возили, а потом и вовсе отстали: кино, телевизор, развлекайся как хочешь, всё равно, на базе не разгуляешься. Обед, похоже, сегодня французы готовили. На бар мицву родители его в Париж повезли. Мама тогда из Учреждения только ушла и вольной птицей летала, вернувшись одетой по-новому. Она всегда казалась ему немножечко старомодной: одежда, причёска и макияж, точней почти полное отсутствие оного. После поездки преобразилась, словно сбросив поизносившееся оперение, шагнула и полетела, воспарив над городом — он в нём родился и несколько дней назад на бар мицву прочёл в синагоге отрывок из Торы, почти не заглядывая: знал наизусть.

Отец был рядом, повторяя слова про себя: так получилось, их фрагменты через много лет случайно совпали. Мама сидела на втором этаже, в первом ряду, держа перед собой Тору, в написанное, он это знал, не слишком вникая.

Как и она, он был достаточно равнодушен к религии. В синагоге бывал только на бар мицвах товарищей. Даже в Судный день не ходил. Однако, как было принято, в отличие от младшего брата, постился.

В последнее время ели они вместе с лётчиками. Хоть и сами в телеге не пятое колесо, но лётчики — суперэлита, белая кость, каждый на миллионы долларов тянет. Спорили, во сколько обходится подготовка. Их, конечно, тоже немало, но до небесных сумм далеко. Понятно, и лучшие девушки летунам. О девушках первые мысли после обеда. Зря совершенно, крайне не вовремя, как любил выражаться их командир.

Обед закончен. Все разбрелись. Можно вздремнуть — самое лучшее применение случайно выпавшему свободному времени. Прилёг, но вместо сна перед ним вдруг папа в костюме с галстуком, что было делом диковинным. Мама в чём-то не броско парижском, молодая, красивая. Брат, вертящийся у всех под ногами, в длинных брючках, рубашке с маленькой бабочкой, которая никак не могла крылья расправить, всё время сбиваясь в разные стороны. Сбивалась — мама её поправляла. Видя это, услышал свой голос, не из прошлого — со стороны: «Вот, ему Мой союз мира даю Я». Вроде бы он эти слова говорит, но как-то странно их слышать, будто чужой произносит.

До аэродрома минут пятнадцать, предостаточно, чтобы выбрать, как обратиться. Что говорить, ясно всем, даже самый косноязычный из тех, кто будет слушать, сказал бы, что и она. Слова обкатаны и замызганы, скажи иначе — и не поймут. Добавь пафос или убавь — в тон не попадёшь, задумаются над словами, а этого как раз и не надо. На каждое слово — готовая отшлифованная реакция. Так что решить только одно: как начать?

— Господа офицеры, солдаты! — Убого, формально. Неуместно и потому, что так в армии не обращаются. Не было бы камуфляжа — допустим, простительно гражданскому, бабе тем более.

— Братцы! — Глупость. Так они могут обращаться друг к другу, но не она, хоть и в камуфляже.

Братцы разительно отличались, младший и старший. Оба знали: им простит всё. Младший пользовался, старший — нет, никогда. Всегда понимала: разные характеры, разные склонности. Младший страшно обижался любому сравнению со старшим. Комплекс младшего брата? А с кем было сравнивать? Без сравнений не обходилось, хотя старалась скрывать. Особенно после того, как не удержалась, и младший — ему было всего-то пять-шесть — разрыдался, долго не могла успокоить, выдернуть из истерики, как выдёргивала себя — решительно, бесповоротно. Но с ним так было нельзя. Его выдернуть было никак невозможно. Надо мягко, сантиметр за сантиметром выворачивать, каждый поворот смазывая любовью и лаской. Старшего ублажать было не надо. Может, и хотел, но виду не подавал. Плавать научился он просто. Зашёл в море. Неожиданная волна его, пятилетнего, с головой захлестнула. Упал и, волнам сопротивляясь, затарабанил руками. Выплыл. Отплевался. Заплакать не успев или не пожелав. Младшего тоже от воды не отваживала. Волна захлестнула, и потом несколько часов она выполняла его прихоти, вывинчивая из страха.

Полдороги проехав, у поднявшегося при их приближении шлагбаума притормозили. Времени на решение не оставалось, и, как всегда в таких случаях, исчерпав возможности анализа, на эмоции положилась: верный тон, нужные слова сами придут. В зале были лётчики и коммандос. Готовые выполнить то, к чему долго готовились. Оставалось — решение. Одно слово. Её.

За начальником Генштаба шёл командир базы — полетит во главе первой волны. Рядом с ним командир коммандос. Поздоровалась за руку, и — к двери. Как дети, один за другим, гуськом — по коридорам. Последняя дверь распахнулась — вышла на сцену, оглушённая тишиной, которой оборвался ровный гул зала. Ошарашила не знакомым, не понятным им видом. Сообразили: камуфляж — это знак. Догадались — чего. Могла и рта не раскрывать.

Потому, торопливо вздохнув, сделала шаг к краю сцены, навстречу залу. Шагнула, как в воду. На мгновение голос её задрожал, и — одолевая, выдохнула, на смерть отправляя:

— Дети мои!

Зал понял. И выдохнул вслед за ней.

То, что потом сказала, знали и без неё, мысленно за ней повторяя. Слова не различали, в ушах звенело:

— Дети мои!

3

В Канцелярии

Разница в возрасте между детьми была не большой, но до крайности неудобной. Друзьями они быть не могли, а роль опекаемого своенравным младшим отвергалась с порога. Но разница была достаточной, чтобы младший смотрел на старшего снизу вверх, до поры до времени, разумеется.

Когда старшему было пятнадцать-шестнадцать, война была бесконечной. Задирал младший, старший терпел, часто дольше, чем нужно, младшего распаляя. В какой-то момент удержать было уже невозможно, и тогда выдавалось по полной программе. Во время этих стычек и родилось домашнее прозвище младшего. Началось с пустяка. Барахтались на диване, со скрипом терпевшим побоище. Младший начал, старший терпел, и когда пришло время младшему получать, с его языка сорвалось: «Позор нации»! Где подхватил, от кого, осталось в тумане. Но прозвище приклеилось не к старшему — к младшему, родившемуся запелёнатым в иронию и сарказм. Он прозвище принял и никогда на него не обижался.

Старшему было не дозвониться. Конечно, можно найти через начальство, но этого делать как раз не хотелось. Сев за свой стол в Канцелярии, было подняла трубку — позвонить мужу и младшему, но положила: что она скажет? Узнают всё сами. А напрасно тревожить — зачем? Тем более что у мужа наступили дни, от которых зависело многое. Лаборатория подошла вплотную к пониманию механизма действия новых веществ, так что, если додавят и повезёт, лет через двадцать сделают лекарство, излечивающее от рака.

— Час на подпись срочных бумаг. Час — ещё сколько успеем. Полчаса на обед — сколько съедим (секретарь улыбнулся). Затем — документы МИДа, те, что последние.

Секретарь не записывал. Запоминал. Только последнее прошло мимо него, и он, уточняя, спросил:

— Попросить документы доставить?

— Нет, они у меня.

Включила радио. Моцарт с хрипами. Футбольный обзор. Кулинарная передача. Ведущий по моде последних лет развязный и не дающий собеседнику слово сказать, похоже, примолк, сам заинтересовавшись:

— Не будем выдавать нужду за добродетель.

— Хорошо, не будем. Давайте вспомним традиционные блюда.

— С удовольствием. Тем более, что — напомню дорогим нашим слушателям — обеденное время приближается неумолимо.

Попыталась представить ведущего: высокий голос, молод, несвеж и пузат. Бородка — под губой нашлёпка колючая. Как некогда на базаре: меховая отметина на лапке — значит, не крыса. Так и бородка: значит, мужик.

— Можно продолжить? — С плохо скрываемым раздражением.

— Продолжать-продолжать. И ещё много раз начинать. — Почти пропел.

Похоже, рассказчик убедился, что переговорить болтуна не удастся, и замолчал.

— Ну что же, вы? Продолжайте.

— Так вот. Традиционные блюда никогда не готовились из дорогих продуктов.

— Евреи никогда не были богатым народом? А Ротшильды?

— Ротшильдов оставим в покое. Народ никогда не был богатым. Поэтому в традиционных блюдах важнейшую роль играло…

— Наверное, специи, приправы?

— Как раз они были очень дороги. А важнейшую роль играло мастерство повара.

— Наших прабабушек? Или наших прадедушек? И было это в те далекие времена, когда дети носили панамки, а взрослые помнили времена, когда носили панамские шляпы.

У идиота ведущего был особый дар, почти инстинкт со своими глупостями влезать в разговор, когда это менее всего было нужно.

— Наши прадедушки учили Тору. Им некогда было заниматься кулинарией. — Последнее было сказано медленно, с явным намёком заткнуться. — Я продолжаю.

— Конечно, конечно. Наши радиослушатели с удовольствием слушают вас.

— Из чего, например, делали форшмак? Точнее, каков главный продукт, необходимый для приготовления? — Вопрос был риторический, что идиота остановить не могло.

— От имени всех наших радиослушателей и радиослушательниц я ответственно заявляю: селёдка.

— Селёдка бывает разной: дорогой и дешевой. С дорогой, свежепосоленной, ничего делать не надо: порежь и подавай…

— Добавь лучок и приправь маслом…

— Даже это не обязательно. А вот залежавшуюся, очень солёную, ржавую, которая оказалась на самом дне бочки, выдавать за дорогую уже невозможно.

— Как невесту, немолодую и бедную…

— Её собирали в бочки и продавали в дешёвых магазинах. Такой селёдкой, к примеру, торговал отец Марка Шагала.

— В Витебске в этом году состоится конференция, посвящённая творчеству великого художника. — Идиот по обыкновению норовил вставить, что знает.

Надоело. Переключила на хрипящего Моцарта. Тем более, сам рецепт ей был не нужен. Готовила три раза в год, конечно, если не было форс-мажорных обстоятельств, отменяющих праздник. Готовила одни те же семейные блюда, которые бабушка ещё в Берлине готовила.

Снова переключив, наткнулась на ответы раввина.

— За всё, за всё мы должны благословлять Святого благословен Он? И за войны, которыми не обделил нас?

— И за войны. За них, может быть, в первую очередь.

— За погибших? За раненых? За семьи без отцов?

— И за войны.

— Что они благо?

— Не кощунствуйте. Не только за благо мы благословляем Всевышнего. А войны… Войны не дают разжиреть. Напоминают, что кроме послеобеденного отдыха и развлечений существует что-то ещё. И без войн несчастий немало.

Рассказ о форшмаке показался забавным. Мозги как главный компонент изысканного стола. Надо запомнить. Подумалось: где взять ржавую селёдку? У её мамы, как у всех мам предыдущего поколения, заставшего талоны на продукты, такие вопросы не возникали. Готовили они, невзирая на служебное положение, не три раза в год. Говорят, даже самые-самые изредка колдовали на кухне. Впрочем, и радости редких кулинарных тревог были их матери лишены: рутина и есть рутина.

Три раза в год в гостиной царствовал обеденный стол. Гостей не было. Только они. Ритуал, смысл которого позабыт, но отменить который никак не возможно.

В родительском доме царила атмосфера застёгнутой на все пуговицы, чопорно-педантичной берлинской квартиры, которую бабушка с дедушкой покинули настолько вовремя, что до сих пор теперь уже они три раза в год накрывают тёмного дерева стол, бережно хранимый, как остаток цивилизации, римлянами на копьях разнесённой по Европе, варварами обглоданной, но ожившей, чтобы окончательно сгинуть на закате Европы в Берлине. И хоть цивилизация погибла, стол, она не сомневалась, способен послужить ещё не одному поколению.

На знаменитом, ныне исключительно праздничном, столе ежедневно непременно подавался суп по старым семейным рецептам. Не — упаси Бог — в кастрюле, разумеется, в супнице. В конце концов, дело ведь не в столе, а в тех, кто его раздвигает и накрывает. Захотят ли дети? Не обленятся? На эти вопросы ответов не было. Только надежды. Но чего они стоят?

Впрочем, иногда пуговицы и расстёгивались. Конечно, слегка. После обеда, когда ветер приносил вечер, жару унося, двор стряхивал с себя, как крошки после обеда, липкую ерунду, тягучие слюни знойного дня. Тогда отец ставил на широкий подоконник патефон и двор наполнялся венскими вальсами: взрослые дети неуклюже кружились, малыши крутились под ногами, родители смотрели из окон, стараясь не плакать.

Запрет на немецкий был абсолютным: ни слова, ни звука. Старые немногочисленные вещи, вывезенные из Германии, любили: протирали, чинили. Язык предали забвению и проклятию.

Отец (причёска: длинные волосы, седина, чуть тронутая изначальным цветом), старея, всё больше уходил в себя, и, осознавая, выныривал на поверхность, заглатывая воздух вопросом: вы меня понимаете? Ей казалось, она понимает. По крайней мере, почти всегда. Многое от отца унаследовала, мелкие привычки включая. Вслед за ним, тщательно размечавшим тексты своих выступлений на собраниях пометками о реакции публики, и она речи свои отмечала: «здесь будут орать».

Но было у отца, что на показ не выставлялось. До поры до времени и она не знала, что у него в кабинете, в шкафу, также вывезенном бабушкой и дедушкой из Берлина (так всегда и говорили: не из Германии — из Берлина), хранится коллекция, которая демонстрировалась крайне редко. Дамы допускались особо избранные. Коллекция эта сквозь чопорность и политкорректность (хотя тогда этого слова не знали) выглядывала, как вытянутый средний палец. Теперь коллекция спокойно располагалась в гостиной. Другие времена: к ней без тени сомнения допускались даже мелковозрастные подружки Позора нации.

В застеклённом шкафу (внутренняя занавеска, скрывавшая коллекцию от посторонних взоров, давно обветшала, и была удалена) располагались многочисленные фаллосы, изображённые в виде сатиров, орудий или животных. На осколке краснофигурной амфоры сатир угрожающе размахивал огромным фаллосом. Как-то Позор нации шёпотом спросил старшего: «Такие и вправду бывают?» За что получил маловразумительный ответ и щелчок по носу за излишнее любопытство.

Фаллосы были копьями, кубками для вина; они танцевали, скакали на лошадях, были и сами пасущимися на лугу конями, были птицами, рыбами. Одним словом, всем и вся они были.

От отца унаследовала и ругательство vulgum pekus. На вопрос, что это значит, ответил: «Скажешь быдло — обидятся, скажешь то же самое на латыни — зауважают».

Почти аскетичный в потребностях, к деньгам относился как к досадной необходимости, словно к костюму с галстуком, чего не терпел, но надевал каждое утро, отправляясь на службу. Себя называл человеком, обросшим дилеммами, как днище корабля ракушками. Любил поэзию и парадоксы. Отец недосостоялся и как общественный деятель, и как публицист. Когда ненароком касались, всегда замечал: «Лучше недо-, чем пере-. Если Моцарта благодарные потомки закопали в общей могиле, на что сетовать нам?» После чего целый вечер напевал моцартовские мелодии. Старость называл неуместной, как дымок жареного мяса в Судный день, при этом нарочито старчески причмокивая, бесконечно повторял стишок собственного сочинения:

Жить-доживать,
Дни до-жё-вы-вать.

От него унаследовала и манеру потрошить на слоги слова, растягивая как жвачку. Унаследовала, приспособив для выражения крайнего недовольства и гнева. Один из её предшественников в таких случаях, повышая голос, повизгивал на высоких тонах. Это ей не годилось. Другой стучал по столу. Огромный, с огромным кулаком, он и гневался ощутимо — звучно и полнокровно. Это тем более не подходило: не те объёмы.

Абсолютная власть развращает абсолютно. А отсутствие власти? В этом промежутке нужно было найти середину, пусть не золотую, какую-то.

4

Жест

После прилёта казалось, власть отдыхает или же забастовка: объём работы сократился резко, сдулся, как шарик. На самом деле работы не убавилось, просто ничего сейчас не было важно. Даст Бог, через несколько дней будет важно опять, а пока…

Нужно было поесть. Итак, документы, затем обед. Ничего срочного в Канцелярии не было. Час приближался. Время просело и потянулось расплавленным сыром, как часы Дали — апофеоз китча. Нужно ещё разок пройтись по инструкциям, которые МИД направит в посольства. Общий документ месяца два назад сама подготовила, на его основе были разработаны отдельные для разных стран, в том числе самый трудный — для России, где предлагалось, не задевая чванливого самолюбия, расставить точки над «и». Россия говорила одно, соблюдая приличия, делая, приличий не соблюдая, совершенно другое. С большим шумом призывали к порядку и миру, поставляя оружие и блокируя принятие санкций, приближали войну, ergo скачок цен на нефть.

В Москве в последнее время бывала по крайней мере раз в год. Кичливая, неряшливая баба, Москва была ей антипатична. Русские много говорили. Обожали новомодные словечки, походя на подростка, щеголявшего взрослостью: прилюдно курившего и пившего пиво.

Пиво она не любила. При её появлении в Канцелярии прекратились стычки официантов, кому идти с пивом наверх. При её предшественниках, пиво любивших, такие стычки были неотъемлемой частью ежедневного ритуала.

Подъехали. Не таясь, в камуфляже прошла по коридорам: пусть удивляются, теперь уже скоро, очень скоро поймут. Прекрасно знала, с кем её сравнивают, хотя тех, кто мог это действительно сделать, в Канцелярии не осталось: самые младшие давно на пенсии. Вот так, в камуфляже её предшественница никогда не ходила. А забавная была бы картина! Сравнения раздражали. Она гордо и непринуждённо несла точёную стрижку наимоднейшего силуэта. На фоне согбенной в старушечьей кофте бабушки казалась сущей девчонкой.

Что сделало её предшественницу признанным лидером, отодвинувшей множество мужиков совсем не бесталанных? Способности? Амбиции? А что её в Канцелярию привело? Что вытолкнуло её на вершину? Способности? Критично оценивала. Уровень знаний обычный. Аналитические способности обычные. Амбиции? Не думала, что более других на вершину рвалась. Разве что соединение интуиции, которой в решающих случаях склонна была доверять, с умением выловить главное аналитикой. Может быть, это? Следовало признать, главное, что предопределило её возвышение: нужный человек в нужное время в нужном месте. Предшественник, чьей противоположностью была, важнейшее звено в цепи обстоятельств. Их разногласия людоеды раздули, столкнули лбами, посыпались искры, когда дым рассеялся, оказалось, она победила. Людоеды и её не любили. Собственно, они никого прорвавшегося наверх не любили.

Поселившись в Канцелярии, выбросила предшественника из головы. Уж очень был антипатичен. С ухмылками и уловками провинциального адвоката, он, пожимая руку, тщательно соизмерял глубину поклона с рангом собеседника, выставляя на обозрение плешь, искусно зализанную. Учитывая, что предшественника съела полиция, один из команды предложил Жест. Так, с большой буквы и произнёс. Предлагалась чистка авгиевых конюшен — тотальная дезинфекция Канцелярии. Пресса заранее не знает. Но — маленькая утечка, за ней крошечная информашка, без комментариев. Дезинфекция, уборка. Додумайте сами. Отвергла: дешёвый трюк, а не Жест. Виолончель, звучащая на фоне разрушенной Берлинской стены, — это Жест. Автора идеи заметила. Поблагодарила. Камуфляж — это его. Ещё перед посещением военной базы. Тогда сочла неуместным. Однако форму пошила. Про запас. Вскоре автор Жеста увидит: идея не канула в Лету.

Подумалось: жаль, не обмята. Совсем новая одежда нехорошо. А может, и не права? В необмятости, в ненадёванности есть свой знак несомненный. Не поймут — отыщется объяснивший. Кто бы ей объяснил, как здесь очутилась? Победа — войдёт в историю победительной амазонкой на все времена. Если не дай Бог… Об этом не думала. Начиная игру, прекрасно знала, что её ждет. Знала, надеясь: пронесёт, пройдёт мимо, само собой рассосётся. Аналитики подчёркивали: да, рассосётся. Хотела поверить — и не могла, интуиция нашёптывала: не пронесёт. Сознание неотвратимой необходимости понесло, закружило. Вокруг всё завертелось, вылившись в хаотичные, затем осмысленные, целенаправленные усилия и дома и за границей. Надо было найти нужных людей, которые без лишних слов поймут, ради чего вкалывают и заставляют других. По многим вопросам нужно было принять решения совсем не простые. Как правило, было по крайней мере две опции. Плюсы и минусы, по-разному выпиравшие. Такими снились: розы с шипами. Внимательно выслушивала. Ещё и ещё раз собирала причастных, в результате оставаясь один на один со своими сомнениями.

Ни её, ни чьи-либо мозги всего не могли просчитать. Но чьи-то могли позволить себе роскошь быть сторонниками или противниками, поддерживать одно решение или другое, чего она позволить себе не могла. Они могли себе позволить роскошь не сомневаться, она не могла: не они решали — она. Ни вычислить, ни спрогнозировать до конца невозможно. Нужно было выбирать — мучаясь, выбирала, решать — уверенность излучая, решала. Чётко и однозначно. Решив, запускала машину на все обороты: как можно быстрей и точнее осуществить.

Генералы обещали, что ни одна ракета не прорвёт многослойную оборону. Но на их заверения не полагалась. Оповестить население заранее, пожертвовав моментом внезапности? Раздать никому не нужные противогазы и аптечки по большей части совсем бесполезные? Не оповещать, в случае чего подписав себе приговор? Решила после разговора с одним старым профессором, бывшим военным, убедившим, что от всех этих мер вреда больше, чем пользы. В случае чего будет Комиссия, которая начнёт и кончит именно этим, вынося ей приговор. Они будут мнить себя вершителями Истории, с заглавной, не существующей буквы. Кому охота греться у жалких костерков разнонаправленных фактов? Решила, выбрав, подставиться. Всегда вывозило, вывезет и сейчас. Выбрала — заранее не оповещать. По возможности атмосферу не накалять. Избежать липкого страха, который ребёнком запомнила при приближении… Страх тогда сковал всех. Немногих, кого не сковал — те победили.

Решила — не предупреждать. Навела порядок в бомбоубежищах. Поставила сильного человека. Многим поломал кости, но с мёртвой точки он дело сдвинул. Проехалась: хоть до идеала и далеко, но всё-таки не позор нации.

Потянулась к телефону. Позор нации обрадовался и затарахтел, успокаивая, не подавая признаков того, что обстановка сгущается. Впрочем, он вряд ли мог служить индикацией. То, что у младшего было внутри, отдаляло его от внешнего нередко весьма и весьма далеко.

— Как твои дела? Как ты себя чувствуешь? — То ли спохватился, то ли исчерпал запас распиравших его впечатлений. Ему всегда надо было выговориться, излиться. И тот, кто готов был принять поток излияний, был ему ближе всех.

Старший другой. Близость, родство для него врождённое, не зависящее ни от чего. Потому и принимал младшего, несмотря, как он говаривал, и невзирая. Позор нации был его братом, потому что он был его братом.

Подружек Позор нации заводил со скоростью, за которой она не могла уследить. С тех пор, как вошёл в возраст «пушок на губе», чуть ли не каждый день новая. Вначале раздражало. До тех пор, пока не заявил, что ничего не может поделать, что у него, мол, начинается мигрень, если новенькой нет. В ответ засмеялась. Про мигрень юный потаскун вычитал. Так врали (или говорили правду, неважно) о Джоне Кеннеди.

Одно время его любимым словом было «долой». Ёрничая, скакал козлом, штаны окончательно с худющей попы сползали, скакал и орал:

Долой ярмо заповедей! Долой!
Не афиняне мы, не спартанцы,
Не евреи мы — ханаанцы.

Но при виде свинины его мутило. Позор нации цитаты любил. При этом забывал (или не утруждал себя помнить), откуда они. Напротив, старший цитат не любил. А если цитировал, то обязательно подчеркивая: кто, когда и при каких обстоятельствах. Это было для него, укоренённого во времени и месте собственного бытия, важно необыкновенно. Позор нации мотыльком носился по волнам истории, до поры до времени крылья не опаляя.

— Всё. Извини, надо работать. Сегодня домой не приду. Позвони папе, передай, а то я не могу ему дозвониться.

Положила трубку, подняла глаза. Секретарь сидел напротив, молчаливый, всё понимающий. Почувствовала: понял, что начнётся сегодня. Настигшее знание вытягивало его лицо: скулы проступили, обнажая родство с великими аскетами, вымаливающими прощение народу его и её.

— На сегодня довольно. — Отодвинула последний не подписанный документ. Конечно, надо бы покончить с рутиной. Но не было сил. Вначале рутина была спасительна, отодвигая тяжёлые мысли, но теперь, когда оставалось немного, было легче наедине остаться с грузом, который взвалила. Подумала: наедине с Историей. Смутилась, будто сказала вслух.

— Спасибо. Довольно.

Принесли обед. Поковыряла. Запила содовой. Попросила всё унести.

Унося почти не тронутое, официант полуобернулся, как бы хотел что-то спросить, но осёкся, испугавшись взгляда, которым, как ему показалось, она его выгоняла.

5

Начало

В случае чего её не просто изгонят. Нет. С улюлюканьем. Из всех щелей.

— Это ты послала их в ад!

— Это ты их убила!

— Убийца! Убийца! Убийца!

Больней, ещё больней, кто больнее?

Громче всех ею обиженные мужики, создания болезненно самолюбивые, которым чёрной кошкой дорогу перебежала. Они всегда перед ней, по их разумению жизни не знавшей, своим знанием щеголяли. На это хотелось ответить, пример-другой из прошлой жизни своей приводя. Но этого делать было нельзя даже в самом узком кругу, в том числе и семейном. Знали только её командиры, которых одних уже нет, а другие на пенсии. К тому же лишних врагов наживать не стоило, и так их хватало. Нынче все были врагами, пусть будет сказано мягче, соперниками: чем выше в гору — тем холодней, на вершинах от одиночества леденеют.

Одни уже успели враждебность продемонстрировать, другие — пока ещё нет. Политический климат всегда и везде омерзителен. С самого начала, вступив в эту болотную жижу, не надеялась ничего изменить: мужики-шлюхи правили бал. Изменить не надеялась, пыталась лишь не запачкаться. Одеяло давно никто на себя не тянул. Рвали, зубами вгрызались. Одеяло трещало, рвалось, о пощаде взывая. Пощады не было и в помине. Никто никого не щадил, никто на пощаду и не рассчитывал. Рвали бюджет. Отгрызали, кромсали — козырнуть в телевизоре: ни он, ни его избиратели не фраеры, мужики с яйцами, зубастые крокодилы.

— Какие времена — такие и нравы, — говорила она.

— Э, нет. Какие нравы — такие и времена, — муж возражал.

Тот, кто всех перегрыз, тот, который долез, добежал, раньше других выскочил, должен доказывать, что зубастее всех. Теперь ей — другим не позволить, а осмелившимся надавать по ушам. Но эти сейчас далеко, лишь те, которых называла «мои генералы», те с каждой минутой всё ближе.

Посланные в политику то ли за грехи, то ли в насмешку, её генералы были во многом друг на друга похожи. Оба болтливы. Оба охочи до гадостей: толстый, курчавый — с солдатской прямотой, худой и лысый — с восточным иезуитством. Оба любители афоризмов. Один запомнился публике фразой: зачем убивать священных коров, когда их можно доить? Другой: юмор — последнее прибежище мудрецов.

О первом говорили, что его делают жёны. В начале карьеры — улыбчивая блондинка, затем — неопределённого возраста брюнетка. Второй жену публике не показывал. Один моросил словами, как бесконечный занудливый дождь. Другой — барабанил крупными каплями.

Не улюлюканье страшило её. От него можно спрятаться, в доме замуроваться. Чем невыносимей лёгкость бытия для улюлюкающих, тем невыносимей для неё бремя решений. Знала: не спасут ни логика, ни факты, — никто и ничто не спасёт, как далёкую предшественницу, раздавленную войной. Она приняла решение в полном согласии с логикой и генералами, приняла — на плаху голову положив.

Время, хоть и тянулось медленно, тягуче, скользя по грани между было и будет, но час приближался. На мгновение отвлеклась от часов, так что вздрогнула: «Пора начинать!»

Спокойно, без интонаций. Тёпленько, почти равнодушно.

Перед каждым этапом условным сигналом его начало должна подтверждать. Собственно, она затруднялась точно определить, что же было началом. То ли приведение в максимальную готовность ПВО, то ли максимальная готовность сухопутных сил — на всякий случай. То ли началом должно было стать слово, произнеся которое, она вместе с командой спустится в бункер.

— Господи, благослови Свой народ, — неожиданно для себя прошептала и выдохнула, — вперёд!

Выдохнула — и выдох, как первый дождь, впитался в измученную жаждой землю, зазвучал эхом в наушниках и телефонных трубках.

— Вперёд! — Стирая грань между было и будет, посылая не на смерть, но побеждать.

— Вперёд! — И мальчишки потянулись к трапу «Боинга», затем — промежуточный аэродром, оттуда вертолётом в условленное место в горной местности, овладение объектом, его уничтожение.

— Вперёд! — Они, подстраиваясь друг под друга, в самолёт поднимались. Подстраивались инстинктивно: хочешь выжить сам, победив, думай о том, чтобы выжил победивший товарищ.

— Вперёд! — Им было что терять, этим мальчишкам, прорвавшимся в элитную часть: семью, приключения, жизнь. Сами рвались. Останавливали — рвались. Рвались — доказать себе и другим. И — час настал.

Он думал о матери. Знал: она отдала приказ, знал, сейчас она в бункере. Знал, но знание ушло, стушевалось, невостребованным улеглось в глубине. Он не думал о ней. Он её ощущал. Неясно, размыто, словно во сне. Она была рядом, её слова с неразличимым смыслом касались его, лаская и ободряя. Её запах, заглушая вонь солдатского строя, смазанного оружия, окутывал его, пеленал, из времени исторгая.

Подумав о старшем, тотчас заставила себя вернуться к реальности. Канцелярия вместе с ней в бункер спустилась. Туда же прибыли её генералы — члены Кабинета обороны. Тренировки проводились не раз, все сразу приступили к работе.

Транспортные «Боинги» взлетели. Но это не было критической точкой. Критическая точка — команда на взлёт эскадрилий первой волны, которую она должна отдать через час.

А пока надо чем-то занять генералов. Усмирённые, пристроенные к делу будут тихо сидеть по своим норам. Иллюзий не было: затихли на время, при первой возможности заголосят, о себе напоминая, и вместе с другими будут рвать, тянуть, подкупая — одних пустыми обещаниями, других — реальными местечками в аппарате и государственных компаниях. Её генералы были крутые. Не просто крутые — круче и не бывает, разве что яйца крутые. Такие, как они, страну разрывали. Они разрывали, склеивали другие. «Я не беспартийный, я — антипартийный», — говорил её муж.

Ни ей, ни генералам делать уже было нечего. Мавр принял решение — мавр вмешиваться не должен. Теперь всё делала армия. Она лишь должна отдавать команды перед каждым этапом, из них самый опасный — наземная операция после налёта второй волны.

Позвонила генералам, попросив одного контролировать лётчиков, другого — действия пехотинцев. За ней — контроль над Генштабом. Представила «Боинг». Комфорта немного, хорошо, что три группы летят порознь, на разных. Вначале предполагалось, что на одном. Но, хоть группы и немногочисленны, в одном самолете было бы тесно: в бронежилетах с оружием, в противопожарных костюмах. Плюс оборудование.

Кабинет в бункере — почти точная копия основного. Полагали, что премьеру даже в трудный час не стоит менять обстановку. На столе папка. Заявление директора МАГАТЭ. Хитрец вокруг да около ходил по скользкому льду, к главному вопросу то приближаясь, то в последний момент уклоняясь. Вывод, которого было не избежать, тоже уклончив: вероятность достижения цели в ближайшее время невелика. Цель — атомная бомба, чтобы помнили: апокалипсис не за горами.

Невелика. История коротка, проста и непритязательна. Поначалу, узнав о разработках, Запад перепугался. За ним завибрировали арабы, представившие, как с ними через губу будут разговаривать и без того наглые агрессивные персы. Сегодня свысока, завтра придётся ползать уже на коленях. Когда первый перепуг утих, призадумались. Можно было сделать немало, потеряв миллиарды и купив согласие русских в первую очередь. Те всегда продавались, для чего пыжились, чтобы цену набить. Всё делалось нерешительно, ни шатко, ни валко. Когда не слишком дорого не получилось, дёргаться перестали. Сдались. На милость победителя, который о милости знал понаслышке и очень невнятно. По инерции ещё пугали, но нехотя, через силу. Аятоллы и не боялись. Кому они так уж мешают? Вопрос риторический, однако, с ответом: кому сильно мешают, те пусть и рискуют.

— Мне кажется, надо выступить с заявлением сразу после первой волны, — голос кудрявого, — если не хочешь ты, могу я.

Ответ он знал. Но полез. Чёрт бы побрал. Даже сейчас думает о своей стоимости на рынке.

— Мы не должны отвлекаться, но действовать строго по плану, — голос лысого.

— Согласна. По плану. Ночь. Пусть люди спят. Посмотрите ещё раз моё заявление, — надо было их занимать. Скучают мальчики, ничего не поделаешь.

— О чём говорят генералы?

— Ничего особенного, дёргают офицеров, — полный, считавший, что после того, как покинул Генштаб, там царит полный бардак.

— Проверяют готовность командиров эскадрилий, — худой, лояльный к лётчикам, потому, вероятно, что знал о происходящем там понаслышке. Он не верил, что атакой с воздуха и малыми силами на земле можно уничтожить опасность.

— Перешли, пожалуйста, текст моего заявления, — секретарю, не уточняя кому, тот поймёт.

— Прочитайте, пожалуйста, ещё раз внимательно. Заявление запишут после первой волны. А пустят в эфир утром, в восемь часов.

— Г-жа премьер! Все три группы благополучно приземлились. На базе уточняем задачу. До вылета вертолётов первой волны пятнадцать минут.

И опять потянулись длинные тягучие неприкаянные минуты. Подумала о старшем. Потом мысли переключились на младшего. Муж ещё на работе. Усиленный динамиком зазвучал голос начальника Генштаба:

— Ваша честь, г-жа премьер-министр! Армия обороны готова выполнить Ваш приказ.

— Вперёд, — выдохнула с облегчением и повторила, — вперёд!

Самолёты один за другим взлетали, набирали высоту, и, уходя в море, оставляли за собой страну, которую лётчики даже ценой своей жизни должны защитить. В наушниках голоса командиров звеньев и эскадрилий, собирающих стаю, которой преодолеть несколько сот километров и всей мощью обрушиться на врага. Первой волне — уничтожить противовоздушную оборону и аэродромы, очищая дорогу двум следующим волнам к атомным объектам врага.

— Вперёд! — Выдохнула она.

6

Атака

Голоса: спектр самый широкий, всё зависело не столько от фактов, сколько от исходной позиции, от точки отсчёта. Объекты делили по степени важности на три категории. Вспомогательные почти ничего не решали. Можно не трогать. В крайнем случае уничтожить четвёртой, если будет возможность, волной. Важные, но не критичные, подлежали уничтожению третьей волной. Главное. Три критически важных объекта надо уничтожить в любом случае, любой ценой. Это задача второй волны и наземных групп, начинавших сразу после окончания работы авиации.

На земле — самое чувствительное, самое болезненное. Долго сопротивлялась — возвращала проект, требовала дополнительных экспертиз, но, скрепя сердце, вынуждена была согласиться: без работы коммандос шансы на уничтожение важнейших объектов невелики. Согласившись, потребовала тщательной — до секунд — проработки. Подготовлено со стопроцентной тщательностью. В этом уверена. Как и в том, что в реальности вряд ли пройдёт без сучка и задоринки. Три важнейших объекта по свидетельству разведки тщательно охранялись. Да, будет паника после налёта авиации, но охрана — отборные части, фанатики. Мусульмане часто фанатики, эти — в квадрате. Фанатизма боялась. Фанатики представлялись особой породой: в чём-то сверхчеловеки, а в чём-то — зомби. Однажды, во время интифады ей стало страшно. Почудилось: их дело безнадёжно, если десятки, сотни фанатиков не просто готовы — счастливы умереть. «Аллах велик!» — всё оправданно, главное — смерть. Да, среди них немало несчастных, едва вступивших в пору половой зрелости дурачков, соблазнённых райскими девственницами, идиотов, не знавших, сколько с ними, с девственницами, мороки. Знали бы, выбрали взрослых умелых. Но не они посылали, не они вербовали — декламируя суры, рассылая фетвы. Пришибленный стремительным бегом времени мир замуровывался в медресе, прикормленных даровой нефтью, продаваемой гяурам задорого. «Аллах велик!» — не спорила, но разве Он создал человека для смерти? Тогда почему именно со смерти не начал творение? Смерть прежде жизни?! Со временем начала понимать истинную цену безумного фанатизма. Мальчишек доводили до исступления тем, чего они не получат — ни девственниц, ни богатства, ни уважения, ничего. Им нечего было терять. Для того что бы было, нужно учиться, работать. Чтобы умереть, ничего — гурништ, бабушка говорила — не надо. А нам есть, что терять. Несмотря на это, а может, этому благодаря, в минуты опасности росла мотивация службы в боевых частях, в крутых подразделениях в особенности. Эти мальчики, может, и были фраерами, но такими, на которых держалась страна. «Дети мои», — вздохнула, вспоминая их лица.

— Все машины в порядке. Сейчас над морем. — Начальник Генштаба был краток, и слава Богу. Хуже, если начнёт докладывать по существу.

Представила летящие самолеты, которые несколько часов назад видела на аэродроме готовыми по её слову взлететь. Тянущиеся вперёд, ввинчивающиеся в пространство, мощные, стремительные. Ракеты, крепящиеся к крыльям, повторяют контуры самолёта, словно дети — облик родителей. Собранные вместе производят грозное впечатление и на земле, а когда взлетают, кажется: стая огромных птиц затмевает небо, словно тьма, надвигающаяся с запада, с моря — предвестник грозы. А затем кривым, зазубренным янычарским ятаганом молнии небо исполосуют.

Раскаты грома, глухие, далёкие, тихо в пыли двора оседали. Поминутно открывались окна — звали детей.

— Двора! — И её звали домой.

С раннего детства знала, что носит имя не только прабабушки, но и пророчицы, судившей народ свой и за него воевавшей. Именно так, наученная, она отвечала и себе представляла. Вот, она, очень похожая на бабушку своей мамы, в платье с большим белым кружевным воротником сидит в кресле, на которое опирается стоящий за её спиной высокий старик с белой большой бородой, её муж. Сидит в кресле — все во дворе к ней подходят. Она судит. Тому — в тюрьму, а этому — можно по своим делам отправляться. Потом, посудив, встаёт с кресла, берёт меч — начинает войну. Что делать с мечом она знала: мальчишки во дворе, размахивая палками, войну изображали шумно, не заметить никак не возможно. До обеда она всех врагов побеждала. И шла обедать, а после сна — снова в кресло судить свой народ, который всё шёл и шёл, наверное, судиться любил. Подходили, просили: «Напророчь, напророчь, кому — в круг, кому — прочь».

Не слишком любившая двор и шумные игрища, старалась уйти в дальний конец, туда, где сушилось бельё, спрятаться за развалинами печи, в которой когда-то до эпохи газовых плит и ещё раньше, до эпохи примусов-керосинок, томился чолнт, провозвестник субботы: её вкус, её запах. Там, за печью она сидит, свой народ там она судит. Но враги наступают, ржут кони, гремят колесницы. Она посылает генерала повоевать. Но что он умеет? Кто, если не она, врага одолеет?

С детства любя приближение грозы, ей навстречу вытягивалась, обретая силу, будто заряжаясь от молний, блистающих ярче и ближе. Раскаты громче, протяжней. Ветер закручивал малые смерчи, втягивая в себя пыль, сор, голоса, призывающие домой, под защиту тесного жаром истомлённого быта, который время медленно, с трудом разрушало, пока своего не добилось: разрушило двор, которому грозы были на пользу — очищая и омывая. Двор исчез, растворился во времени, выпал из реального пространства в никуда, в ностальгию.

А в реальности были они, сидевшие перед ней «дети мои», 97-ой профиль, молодые деревья, тянущиеся ввысь мощно, неукротимо. Господи, благослови Свой народ!

— Дошли до места. Похоже, не засекли. Прошу разрешение… —Договорить не успел. Выдохнула:

— Вперёд, — вытянувшись в кресле, словно вглядывалась вниз — в маячащие под облаками строения, которые через несколько минут превратятся в горы искорёженного бетона, смешанного с землёй.

Всё. Рубикон перейден. Не отсидеться, не переждать, не отмазаться, не откупиться.

Спаси их и сохрани. Пошли им удачу. Первые результаты атаки будут известны через десять минут, потом — анализ, по результатам — решение, отвлечь ли силы второй волны на завершение задач, недовыполненных первой. Но это потом, а сейчас — команда на взлёт второй волны.

— Вперёд, — зажмурив глаза.

Поле, зелёное, ухоженное. Похоже — футбольное. С жёлтыми островками не созревших ещё одуванчиков. Встаёт солнце — одуванчики высыхают, седеют, на ветру в разные стороны разлетаются, усеивая зелёное поле белыми проплешинами, сбиваясь в кучи у бугорков и возвышений.

Время идёт. Солнце закатывается. Короткие сумерки. Цыплёнком из скорлупы проклёвывается тонкая, изящная, игрушечная луна, стремительно набирающая силу и вес, обостряясь до янычарского ятагана: освещать поле несильным, настойчивым светом, от которого не спрятаться и не скрыться. Одуванчики на этом поле живут по ненормальным законам. Вместо того, чтобы окончательно засохнуть бесповоротно, наливаются силой, свежестью, вскоре вместо седых — зелёные венчики.

Огромная оранжевая луна на горизонте, в её свете не одуванчики — резвые, не потерявшие младенческой пухлости мальчишки, растущие на глазах: удлиняется, темнеет, набухает, вытягивается, на верхней губе являются зримые признаки зарождающегося мужества. Со стороны лунного оранжевого света появляется тощий белобородый старик с чёрными сросшимися бровями и, грозно десницу воздев, призывает мальчишек стать на колени. Благословляет беззвучно, но они всё понимают. Поднял руку — встав с колен, подходят получить пластмассовые ключи от рая, куда попадут, кто через несколько минут, кто через час. Но все попадут, нет сомнения, благословленные и посланные великим седобородым. Вот он, великий миг! Великий миг жизни короткой! Миг, который так ждали!

Миг смерти во имя Аллаха. Миг смерти во имя пророка Его! Миг смерти во имя великого седобородого, благословившего их, из рук которого ключи от рая они получили.

Прекрасная великая эротика смерти.

Миг боли — нет страха. И — обнажённые девственницы, целующие, ласкающие языком губы, язык, округлыми движениями — соски. Спускаясь ниже, ниже, становятся на колени, проводят языком по животу, по дорожке — от пупка, и сладостно охватывают набухающий и растущий до невозможных размеров: не втиснуться, не проникнуть в заветную пещеру Али-бабы, таящую сладость, несравнимую с горами рахат-лукума.

Седобородый поднимает руку — видения останавливает. Им стыдно за то, что в такую минуту мокро в трусах. Но стыд этот ничто перед счастьем умереть сейчас, в эту минуту. Губы шепчут, смерть призывая: «Скорее, приди, приди!»

Он повелевает — закутываются в одеяла: легче будет собирать их останки, чтобы передать семьям вместе с деньгами, на которые купят холодильник и телевизор, по которому покажут, как они, закутавшись в одеяла, перекатываются по минному полю, задевая ещё не выросшие одуванчики и приминая траву.

Вот, самого счастливого из них Аллах первым призвал: груда земли вздыбилась и опала, припорошенная травой, нашпигованная ошмётками почти детской плоти.

Они катятся. В разноцветных одеялах, усеивая поле искорёженной плотью. Катятся под крики врагов. Что эти негодяи кричат? Всё равно! Ведь в кармане заветный пластмассовый ключ от лучезарного рая.

7

Рай

Каждому еврею, ну, почти каждому, рай гарантирован изначально. Узнав это, она удивилась. Как оказалось, её представление о рае и аде было отнюдь не еврейским.

Позор нации любил знакомить семью с удивившим или просто в уши влетевшим. Придя из школы, орал: «Рабам свобода в тягость!» — вероятно, под впечатлением от «Хижины дяди Тома». В другой раз провозгласил своё неотъемлемое право на райскую жизнь вне зависимости от поведения и школьных оценок. Поинтересовалась. Оказалось, что прав. Не случайное мнение, но мейнстрим. Рай гарантирован каждому. Равно как и ад, такая себе перевалочная станция, куда каждый попадал по пути.

— После этого навсегда в рай?

— Именно так. — Раввин улыбнулся.

— И чем там заниматься?

— Тем же, чем на земле.

— Неужели?

— Именно так. Святую Тору учить.

— Понятно.

Гарантия рая, хоть и выглядела смешной, тем не менее её успокоила. А главное, заставила прислушиваться к провозглашаемому каждый день младшим, который к брату уже почти не цеплялся.

Тот заканчивал школу и объявил о желании пойти на курс лётчиков. Не отговаривала, хотя и предчувствовала грядущее разочарование. Для начала — 97-и процентный профиль: он бегал, ходил в спортзал. Нужны приличные оценки — сидел за учебниками. Тесты, проверки, отборы, интервью — оставались немногие. Счастливые, став курсантами, быстро начинали клясть свою глупость: гоняли нещадно, проверяя и выносливость, и выдержку, и способность держать себя в руках — не сорваться. Хоть мотивация была огромной, призывные пункты искали готовых начать восхождение к заветным погонам. На каждом этапе отсев беспощадный: крошечный процент из начавших путь становился в результате не дарвиновского отбора лётчиками или штурманами. Лётный курс на тренировочном самолёте. Потом — база, настоящая современная техника, наконец — выпуск, после чего — полёты, учебные не всегда. Да, настойчивость и упорство. Но в конечном итоге решала удача. Со временем старший отказался от мысли о самолётах, выбрав не менее трудное и куда более опасное. «Я решил», — твёрдо, не допуская возражений, сообщил ей и отцу.

«Решать», «решение» — слова, репейниками прицепившиеся к ней, не отодрать. Каждый приставал со своим, ему казавшимся главным, без чего страна жить не может, вот-вот задохнётся. Со многими соглашалась. Только всё сразу не получается. Существует норма перемен, которую общество может перенести. Казначей требовал, с каждым днём всё настойчивей, решения, которое сделает принятие ближайшего бюджета совсем безболезненным. Для этого надо воспользоваться конъюнктурой, отдать застарелый долг, полученный на жутких условиях. Деньги есть. Но надо добавить. За счёт замораживания на полгода двух социальных программ. Вот и всё — долг долой, а значит, ежегодные выплаты по нему.

— Отсюда устойчивость коалиции, кого хочешь, того и прикупишь.

— Не хочу никого прикупать. Я не в карты играю.

— Не в карты. Там — правила. В игре, в которую играешь ты, правил нет.

— Хорошо. Подумаю.

— Ты это говоришь сто первый раз. Всё может перемениться. Гораздо быстрей, чем ты соображаешь.

— Ладно. Готовь доклад на заседание правительства.

— Только ты должна меня безоговорочно поддержать. Без всяких «за и против». Однозначно «за».

— Я так не могу, ты ведь знаешь. Люди должны понимать, за что голосуют.

— Зачем? У половины твоих министров нет мозгов понять вещи куда как попроще. А тут финансы. Тут экономика. — Убеждая, он распалялся и надувался, доказывая столь очевидные вещи.

Современная экономика представлялась ей огромным младенцем, выдувающим пузыри: то хайтек, то недвижимость, то нефть, то финансы.

— Хорошо. Сразу после… — Осеклась, поняв: проговорилась, всё пока ещё варилось только с военными.

— После чего?

— После праздников. За тобой доклад. Мне — за неделю. Постараюсь быть однозначной.

Ушёл довольный. Ну, а теперь, когда секретарь, обзвонив членов правительства, оповестил их об операции, тот понял, что значило «сразу после».

— Вторая волна на подлёте. Данные анализируются. Предварительное заключение: большинство целей первой волны поражено. Ими совершено около пятидесяти пусков ракет. Почти все исчезли с радаров, не долетев до зоны захвата. Видимо, упали на территории наших соседей. Пять ракет перехвачены и уничтожены. По уцелевшим вражеским ракетным пусковым установкам произведён залп наших ракет. Второй волне задача не меняется — удар по основным ядерным объектам. Ребята в вертолётах. Прошу разрешения, госпожа…

— Вперёд.

Самая сложная и опасная часть операции началась.

Господи, храни Свой народ.

Его несут на носилках. Капает кровь, оставляя след на песке. Глаза открыты, но не реагирует. Жизнь уходит по капле. Надо успеть донести до вертолёта: там оборудование, там надежда. А здесь — носилки. Здесь — кровь на песке. Здесь — смерть.

Но чем быстрее они идут, тем быстрее капает кровь. Замедляют движение — замедляется, убыстряют — течёт.

— Надо принять решение. — Голос мужа.

— Решение надо принять. — Позор нации, маленький, уцепившийся за подол, за шагом её с трудом поспевающий.

— Решение надо принять! Надо принять решение! — Все вместе: муж и сын, оба её генерала и секретарь, выводящий с надломом нижние ноты.

— Не лгите! Публичная ложь может быть во спасение, но на минуту. Рано-ли-поздно всё выплывает. Тогда заплатите самую высокую цену. Не лгите! Не можете сказать правду — молчите. Прикусите язык. Пусть на вас смотрят, как на идиота, — молчите.

— Только не лгите! — Это она сама, непонятно почему именно здесь, рядом с носилками, за которыми надо поспеть, поспеть за уходящей из старшего жизнью.

Старалась не лгать. Не могла сказать правду — молчала. Потому, идя за носилками, и молчит. Молчит, хотя давно надо правду сказать: «Остановитесь, вы видите, бесполезно. Уже вытекла вся его кровь. А вертолёта нет — и не будет. Значит не будет ни врача, ни надежды».

Она не может правду сказать. Ни им, ни себе. Молчит, вцепившись в рукоятку носилок, та из мокрой ладони выскальзывает — носилки взлетают, стремительно, как боевой самолёт, и через мгновение пропадают за облаками, откуда им не вернуться. Не вернуться, потому что они не летят — по гравию катятся, по земле, по дорожкам кладбищенским.

Прямо идут, не сворачивая. Туда, где на старом участке, давно героями прошлых войн заселённом, осталось одно, отверстое, место. Туда его и положат, и кровь будет течь, вечно течь в эту могилу, которая всё поглотит, всё, что было когда-то ребёнком, сыном её.

— Дети мои, простите меня!

— Простите, — видимо, не отреагировала, потому секретарь тронул её за рукав.

— Да, да, конечно, — стряхнув кошмар, возвращаясь в реальность.

— Телевидение. Первый канал. Обращение.

— Уже время? — Она удивилась. Всегда тщательно контролировала течение времени. Давало иллюзию: не время ею, она им владеет.

— Пойдём. Побудь со мною при записи, — неожиданно для себя попросила, первый раз в жизни попросила его.

Стол, стул. Кроме этого, никакой мебели в комнате, предназначенной изначально для съёмок. За спиной — по стене распластанный флаг.

Только успела сесть и взглянуть на бегущую строку, на которой появились начальные слова её обращения граду и миру.

— Ваша честь, г-жа премьер-министр, мы готовы.

— Я тоже.

— Окей. Тогда всем внимание, по моему знаку. Ваша честь, по моему знаку. Махнул. Бегущая строка дрогнула и поехала.

— Граждане!.. В эти минуты наша армия ведёт… О причинах, побудивших послать наших детей… Возложено историей… Предотвращая трагедию, подобную… Наши дети… за нас, рискуя жизнью… Молитесь за них… Две ударные волны… нанесли… Некоторые ракетные установки врага… По нам нанесён ракетный удар… Часть была сбита… Граждане!.. Начинается новый день… Идите на работу… Посылайте детей… Мы под надёжной защитой… Усилия нанести ответный ракетный удар плачевны: ни одна ракета нашей территории не достигла… Мы готовы прекратить… В том случае, если будет заявлено о прекращении… о готовности разрушить… под наблюдением международных организаций… Обращаясь к правительствам стран мира… иного выхода не было… Все попытки международного… провалились… Был в полушаге от получения… История возложила… Возложенное выполнили… Можете спать и просыпаться спокойно. Мы победили!

8

Провал

В студии она одержала победу, отложенную на пару часов. Но до реальной было ещё далеко. Записывая заявление, забегала вперёд, как это делала на протяжении последних месяцев, готовя атаку. Сейчас время сжалось, подтверждение сказанного должно было состояться не через месяцы — через часы. Забегая вперёд, создав в студии параллельную реальность, она теперь всё время сверяла, как c истинной та совмещается.

— CNN сообщает о странных взрывах. Обещали уточнения. Никакой картинки. Только диктор. Остальные молчат. Местные воды в рот набрали.

— Спасибо. Продублируйте генералам.

Отношения с прессой всегда отодвигались на задний план. Со своей прессой туда-сюда. С ней надо держать ухо востро. С чужой — часто никак. Как будет, так будет. Свобода прессы. Что можно сделать? Можно. Ещё как можно. Не в одночасье. Медленной упорной работой. Не игнорируя никого.

— Вторая волна закончила работу. По предварительным данным успешно. Аналитическая группа приступила к работе. В нашу сторону запущено ещё десять ракет. Одна долетела, и сбита.

— Сплюньте. Слава Богу. — Почувствовала в тоне начальника Генштаба хвастливую нотку. Рано. Очень рано. По сути, все опасности впереди.

— Прошу разрешения на взлёт третьей волны.

— Вперёд! — И не выдержав, — когда начинают десантники?

— Коммандос Генштаба уже приземлились. Подразделение «Тигр» приземляется. «Лев» на подлёте, ещё две минуты.

— Спасибо. — Среди «львов» её старший.

Господи, благослови наших детей!

Десантные вертолёты взлетели сорок минут назад. Дорога не длинная. Подойдя к объектам, увидели всё как на ладони. Объекты горели. Ребятам придётся непросто. Жаропрочные костюмы добавили вес, но и — безопасность.

Положив перед ней папку, её предшественник скривил улыбку:

— Досье. То самое.

Большая часть материалов была ей известна. Данные противоречивые. Пыталась классифицировать. Не получалось. И так и этак — впустую. Одни источники вопят: «Надо действовать сегодня, завтра уже будет поздно». Другие спокойно: «Времени достаточно». Каждый исходил из собственных представлений. Придя к власти, аятоллы быстро везде поставили своих людей. Прежняя элита сбежала, кто не успел, затаился в ожидании лучших времён, так и не наступивших. Впрочем, и затаиться можно было лишь до поры до времени. Аятоллы были последовательны в укреплении своей власти, искореняя представителей прежней. Приход к власти аятоллы сопроводили гонениями на евреев. Сигнал был дан казнью главы общины, обвинённого в сионизме. Не убежавшие бросали всё, исчезая. Не сумевшие затаились, язык прикусив. Ни о каких контактах с ними не было речи. Выезжавшие за границу семью оставляли заложниками. Подозрение — смертный приговор. Антисемитизм подогревался и тем, что евреям при шахе совсем не плохо жилось. За долгие годы власти и на того порой находило, но большую часть его правления евреи могли называть золотым веком с полным на то основанием.

Пока нефть была дешёвой, аятоллы сидели тихо. Американского посольства им вполне хватало для поддержания авторитета. Вот мы какие: главную сатану не боимся. Но нефть стала дорожать, в голову аятоллам ударив. Что покупают на нефтяные деньги? В первую очередь, понятно, оружие. А во вторую? Оружие подороже. Тут и подвернулась возможность прикупить кое-что, связанное с атомным оружием, и развернуть собственную программу. Так началась эта папочка, которую положил перед ней предшественник. Много чего было в ней. Не было только обвинительного заключения против стран, которые, несмотря на дикие речи, несущиеся из Тегерана, несмотря на реальные шаги, которые делал иранский ядерный проект, одни прямо, другие косвенно подталкивали безумных аятолл к апокалипсису. Западные страны покупали нефть — деньги шли на ядерный проект. Русские, северокорейские, пакистанские спецы, получая солидные деньги, отрабатывали их своими мозгами. После меня хоть потоп. Редко, когда в истории эта гнусность воплощалась в жизнь столь откровенно.

Засветился экран, приглашая подтвердить желание получить видеоинформацию Генерального штаба. Нажала, подтвердила. Высветился заголовок: Атака первой волны. Первые кадры: взлетающие самолёты. Несколько секунд темнота с редкими проблесками огней, и чёрный фон покрывается вспышками, будто изнутри взрывается пузырями, которые на глазах набухают, лопаются, превращаясь в вспышки огня. Пузырей больше и больше. Зарево — вспышки сливаются одна с другой, и через несколько секунд — ракеты, отделяющиеся от самолётов, порождают новую вспышку.

— CNN: по их данным около часу ночи атакованы военные объекты Ирана. Картинки нет. Остальные мировые каналы молчат. Местные в том числе.

События начинают захлёстывать. Решение принимать ей, а для этого: максимум информации в минимум времени. Голос начальника Генштаба:

— Коммандос и «тигры» прорвались в тоннели. Докладывают: авиация поработала хорошо. Потерь нет. Начали минирование.

Запнулся. Видимо, хорошая информация кончилась.

— «Львы»?

— Ведут бой. Натолкнулись на сопротивление. Есть раненые.

— Убитые?

— Слава Богу, нет.

— Сколько раненых?

— Пока не известно, имена также — в ответ на не заданный вопрос.

— Любые сведения докладывать немедленно.

— Есть. Возможна задержка с атакой третьей волны в связи с проблемами «львов».

— Кто должен принять решение?

— Ваша честь.

— Когда?

— Через несколько минут.

Решение. Опять решение. От неё зависело, совсем как в дворовой считалке: «Напророчь, напророчь, кому — в круг, кому — прочь».

Часть сил третьей волны направлялась против объектов, которые сейчас, после удара авиации атакуют на земле. Они должны быть стёрты с лица земли. Иначе не стёрших сотрут. Каждый из них строили больше двадцати лет, обошлись в огромные деньги. Аятоллам придется начать всё сначала. Если сами они устоят. Были надежды, что, пользуясь поражением аятолл, удастся помочь прийти к власти не сумасшедшим, во что верилось слабо. Но это её сейчас не заботило. Дай Бог, как говорится, но…

— CNN со ссылкой на источники в иранской армии: попытка нанести удар по ядерным объектам, вражеские самолёты были отброшены огнём ПВО. Сбито семь самолётов. Картинка: взрывающиеся огненные пузыри на чёрном фоне. Снято, вероятно, с вертолёта. Издалека. Другие западные каналы пересказывают переданное CNN. Местные каналы молчат.

— Ясно. Спасибо, — и переключаясь, — звоните на Первый канал. Пусть немедленно передают моё заявление. После этого по плану: периодически каждые полчаса повторять и отдать на другие каналы и радио. Продумайте текст второго заявления. Может быть, интервью.

Ноги холодели. Хоть бы не было судорог. Правы, тысячу раз правы те, кто отговаривал от участия старшего. Предлагали варианты, как изящно убрать, не задев, не обидев. Отвергла с порога. Дура, потому и отвергла. Главный аргумент отговаривающих: мысли о сыне не дадут сосредоточиться на том, на чём не сосредоточиться, права она не имеет. Дура. Тысячу раз дура.

— Коммандос и «тигры» закончили. Подземных объектов №1 и №3 больше не существует. Потерь нет. Несколько лёгких ранений. Доктор докладывает: царапины. Все на борту. Через тридцать-сорок минут будут на промежуточной базе.

— Поздравляю. — Прекрасно знала, что поздравлять рано, что главное сейчас то, о чём он молчит, — «львы», сын, объект №2.

— Самолётам третьей волны поставлена уточнённая задача. Изъята атака на объект №2, переориентация на запасные цели — объекты инфраструктуры.

— Ракеты?

— Пуск десяти ракет. Результат тот же. Аятоллы врали про дальность. Почти все не долетели.

— И?

— Бой продолжается. Вылетел на помощь запасной отряд. Через несколько минут приземлится. Приказано всем отойти от здания и собраться на месте приземления вертолётов. Командир «львов» ранен. Тяжело. И ещё — треть отряда получила ранения разной степени.

— Спасибо. Когда вертолёт приземлится, доложите.

Вот и всё. Она видела это на тренировках. Штурмовые звенья с трёх сторон, по фронту и с флангов, прорывались в здание, точную копию иранского, построенное на полигоне. На крышу пробиралось альпинистское звено — «обезьяны». Огневые точки подавляло снайперское звено. Выверялось до доли секунд: автоматные очереди, гранатометы, важно было добиться автоматизма. Когда командовавший тренировочным боем генерал считал, что прорыв не удался, он требовал от командира дать приказ на отход. И они, не прекращая огня, отбегали к вертолёту, унося условленных раненых.

После этого появлялся запасной отряд, и его командир принимал общее командование. Снова слал бойцов вперёд, бой повторялся теперь с меньшим огневым давлением противника: считалось, что первому отряду удалось часть врагов уничтожить. Но это на тренировке. В реальности противник мог прийти в себя и бросить в бой свежие силы, и тогда нашей горстке было бы…

Вот и всё. Это провал. Треть отряда ранены, значит… Господи, почему они лгут, почему не договаривают. Ведь знает, у неё было предчувствие… Господи, спаси его, сына спаси.

— Заговорили иранцы. Диктор передал заявление правительства. Агрессия. Атаки отбиты. Десять сбитых самолетов. Лётчики взяты в плен. Нанесён ответный удар. Ракеты причинили значительный ущерб военным объектам. Высаженный в районе одного из ядерных объектов вражеский десант уничтожен. Есть пленные.

— Что другие, молчат?

— CNN дублирует заявление иранского правительства. Американцы и европейцы невнятно, не расставляя акцентов, сообщают об атаке ядерных объектов и передают ваше заявление. Русские спят. Их радио передало краткую информацию. Текст вашего интервью Первому каналу подготовлен. У вас на экране.

— Спасибо.

Господи, это то, чего боялась больше всего. Провал.

9

Orbi

— Провал агрессии… стал возможен благодаря… — CNN скармливало глупости аятолл всем желающим. Таких было полмира. Остальных, кроме своей скудной или роскошной жизни, ничего не интересовало.

Пощёлкала по каналам: везде или она или иранский диктор.

— Хезбалла зашевелилась. Нет, пусков ракет не было. Под утро беспилотники засекли движение машин в известных нам деревнях. Подняли эскадрилью — пролетит над Сирией и Ливаном. Надеюсь, им этого будет достаточно.

— Я на полчаса отлучусь в студию — записывать интервью. Как дела у «львов»?

— Запасная группа на месте. Её командир готовит штурм. Раненые в вертолёте. Доктор осмотрел всех. Несколько тяжёлых.

— Может, отправить раненых сейчас?

— Думали. Решили не рисковать. Обстановка сложная. Не исключено, что один из вертолётов не сможет взлететь.

— Что-то случилось?

— Слава Богу нет. Но иранцы ведут ответный огонь. Попадут — будет плохо.

— Сможет один вертолёт поднять всех?

— Да. В крайнем случае взорвём оборудование.

— Что с командиром основной группы?

— Ранен в голову. Потерял много крови.

— Спасибо.

— Минуту. Ещё одно. Твой сын жив. Ранен в ногу. Доктор говорит: угрозы для жизни нет.

— Что ему сделали?

— Немного. То, что смогли. Перетянули ногу русским жгутом.

— Почему русским?

— Это так называется. Берут палку. Наматывают жгут. И при помощи палки, как рычага, затягивают выше ранения.

— Он в сознании?

— Нет. Потерял много крови. Но это не страшно. Сейчас доктор готовит нескольких раненых к переливанию. Твой на очереди. Но не первый. Есть более сложные.

Замерцал огонёк — нажала кнопку. Начальнику Генштаба:

— Спасибо.

— Ваша честь, с Вами хочет говорить Президент (какой Президент не добавляли, было ясно, своего же звали по фамилии). Француз, англичанин, немка также просят о разговоре.

Началось. Там ещё всё продолжается, он истекает кровью, а эти выстроились в очередь.

— Да, господин Президент. Рада Вас слышать. Всё идет по плану. Пользуясь случаем, хочу поблагодарить за гостеприимство, оказанное нашим солдатам на вашей базе. Закончилась очередная атака. Можно сказать, что их ядерной программы не существует.

И дальше пошло-поехало. Через двадцать минут она уже свободно проговаривала текст, как будто специально выучив наизусть. Никто не перебивал, она говорила — собеседники молча соображали, что скажут не ей, но своим телезрителям. Положение обязывало. Обязывало говорить. Чем быстрее, тем лучше. Проблемой было не что, а как сказать. Важно расставить акценты. Никого не задеть. Не проговориться.

— Похоже, прорвались. Есть ещё потери. Закладывают взрывчатку. Думаю, минут пятнадцать, и кончат. Над территорией объекта звено самолётов для подстраховки.

— Иранцы очухались?

— Может, и проснулись, но активности никакой. Пуски ракет прекратились.

— Мы все добили?

— Не думаю. Все добить невозможно.

— Почему прекратили?

— Вопрос к разведке. Боюсь, и у них нет ответа.

— Спасибо. Я иду в студию.

Решили: на этот раз интервью. Несколько коротких вопросов. Задача — успокоить страну. Тон как можно более будничный.

— Нет. Про раненых спросить я обязан. Это главный вопрос. Иначе подумают, что всех перебили. — Вопросы задавать пригласили одного из главных людоедов, того, кто премьера схарчил.

Конец обсуждению. Он прав. Он должен спросить — я ответить.

И ответила. Ответила правду. Памятуя о том, что соврать легко, но потом не отмыться. Рассказала о том, что кроме авиации в операции участвуют наземные части. Одна из них ещё ведёт бой (даст Бог, когда интервью выйдет в эфир, всё будет кончено), есть раненые, несколько тяжело. На месте оказывается медицинская помощь.

— Главное. Ядерная программа уничтожена. Важнейших объектов проекта больше не существует. Это — победа. Победа не только наша, всего человечества.

Вернувшись в кабинет, увидела на экране: Операция «Ахашверош», обзор выступлений. Начала просматривать. Европейцы говорили невнятно, что сказать, явно толком не знали. Итальянец выронил изо рта фразу, будто вставные зубы, и долго её, причмокивая, подбирал. Американец был энергичен, арабы крикливы. Русский говорил медленно, тщательно пережёвывая слова. Отключила звук — перевод сильно запаздывал, смазывая впечатление. Слова были ясны: русский осуждал, возлагал ответственность и предупреждал, т.е. произносил звуки, которые вроде бы и слагались в слова, но на самом деле были полной бессмыслицей. Он возлагал ответственность… Господи, да кто же ты такой, чтобы возлагать ответственность, которую я сама на себя возложила? Ответственность меня едва не расплющила. Но тебе, упитанный и выбритый гладенько, гаденький мальчик, тебе до этого дело какое? Русский скривил улыбку — явно иронизировал. В чей адрес — понятно. Тужась из последних сил, русские стремились стать, пусть маленькой, но Америкой, при этом от всей широкой русской души ненавидя большую. На лице мелькнул намёк на улыбку, руки, ликуя, в стороны разлетелись: наверняка о скачке цен на нефть. Хоть бы позвонил и сказал спасибо, скотина.

Осуществляясь, историей становясь, любое важное событие, как комета хвост, волочило за собой альтернативу: не разрушенный Карфаген, не перейденный Рубикон. Хвост длиннее кометы: альтернатива соблазнительней реальности. Даст Бог, всё закончится хорошо, но пройдёт удивление, восхищение иссякнет. Начнут изучат, и начнётся поиск альтернативы, которая со временем захватит, закружит, размягчая мозги, начнётся поиск того, что было сделано плохо, задним числом — переписывание. К этому надо готовиться. Мало победить. Победу над сторожить, чтоб не украли. Если когда-нибудь будет писать мемуары, начнёт с этого дня. Если будет интересно, что с ней было до того или после, пусть прочитают лишь потому, что нынешний день был в её жизни. Охотников украсть победу не счесть. Это хорошо знали древние, и в прозе, и в стихах победу свою охранявшие.

Как-то, зайдя в комнату старшего, увидела на столе ТАНАХ, полученный при принятии присяги. Открыла на заложенном месте.

Двора, женщина-пророчица, жена Лапидота,
в это время судила Израиль.

Она сидела под пальмой Дворы между Рамой и Бейт-Элем на горе Эфраима,
и сыны Израиля к ней на суд поднимались.

Послав, позвала Барака сына Авиноама из Кедеша Нафтали,
сказала: «Велел Господь Бог Израиля идти тебе на гору Тавор привести, взять с собой десять тысяч человек из сынов Нафтали и из сынов Звулуна.

Я выведу к тебе, к потоку Кишон Сисру, военачальника Явина, его колесницы и войско,

отдам их в руку твою».

Сказал ей Барак: «Если пойдёшь со мной — я пойду,
не пойдёшь со мной — не пойду».

Сказала: «Пойду с тобой, но на пути, по которому ты идёшь, не тебе слава будет: в руки женщины предаст Господь Сисру»,
встав, Двора с Бараком в Кедеш пошла.

Все вместе собирались они очень редко. Ещё реже вместе направлялись куда-то. Значит был тот редкий случай.

— Моя иллюзия вечности. — Прозвучало само собой, неизвестно откуда.

Позор нации хотел в ответ что-то съёрничать, но, редчайший случай, на этот раз не нашёлся — осёкся. Старший, слегка прихрамывая, шагал, как ни в чём не бывало.

— Господи, благослови Свой народ, — выдохнула в такт шагу, и что-то неразборчивое, назойливое, как страховой агент, увлекло по дороге, блестящему асфальту, усеянному крошечными лужицами, каждая из которых небо вмещала.

— Вперёд! Вперёд! — Шли всё быстрей, и чем быстрей, тем была хуже дорога, отдававшаяся неровностями, выбоинами, буграми.

— Вперёд! Вперёд! — Вслед за ними тянулись кудрявые, солнцем продырявленные заросли.

— Вперёд! Вперёд! — Шли молча, почти бежали, она начала выбиваться из сил, задыхаться, но чем больше уставала, тем легче становилось идти и бежать — поддерживала иллюзия вечности.

— Бесконечное через конечное; вневременное через временное, —твердил кто-из сыновей, дедовы слова повторяя. Задыхаясь, не могла распознать: старший ли, младший, или — слова отца из прошлого доносились.

Теперь уже не она, кто-то из них твердил: «Господи, благослови Свой народ», а другой подхватывал: «Вперёд! Вперед!»

И вот, когда казалось, что упадёт, они её подхватили, вместе взлетели и, отразившись в лужицах, взмыли над городом, от стаи птиц увернувшись, вознеслись над облаками, под собой в млечном тумане городские башни оставив. Те толпились внизу, уменьшаясь, сливаясь в одну, с которой они и взлетели. Они её строили, кирпич к кирпичу, но поняли зряшность, и, башня, задрожав, покинула их, из-под ног ускользнула.

Летят. Долго летят. Не зная куда — чувствуя, что-то ведёт, что-то притягивает и манит. А на земле чёрное вырастает — непонятно, то ли оно вправду растёт, то ли увеличивается при их приближении. И она понимает, существовать вместе они и оно не могут, кто-то должен исчезнуть. Им непременно, неизбежно столкнуться: в селе с одной улицей рано-ли-поздно свадьба и похороны не разминутся.

10

У трапа

Утро. Раннее утро. После её вылета прошли сутки.

Не разминуться. Только не разминуться.

Самолёт с ранеными на подлёте. Она должна его встретить на аэродроме, иначе придётся всё отложить: чтобы появилась в больнице, служба охраны потребует время на подготовку.

Телохранителей она ненавидела. Понимала, иначе нельзя, но ненавидела. Канули в Лету достославные времена, когда ночью страдающая от бессонницы её далёкая предшественница приглашала телохранителя на кухне резиденции попить с нею чаю и побеседовать о том, что происходит в стране. Если бы нынче учудила такое, друзья-соратники потребовали бы психиатрическое освидетельствование.

Можно на час оторваться. Операция закончена.

Мы снова мы, они снова они, как сказал начальник Генштаба, явно кого-то цитируя. Хотела спросить, кого, но разговор вильнул в сторону. Всем всё ясно. Слово за ними. Или согласятся на тайные переговоры через посредников, или перемирие де-факто продлится Бог знает сколько. Цели достигнуты, основанием для ударов могут быть только их агрессивные действия. Впрочем, ещё одна опция: обещанный переворот.

В случае чего, кто может посредничать? Немцы? Хорошо бы, но вряд ли согласятся. Они втихомолку зарабатывают там бешеные деньги. Русские? Слишком много чести, никак не годятся: стравливать привыкли, а не мирить. Телефонные разговоры-переговоры — первая ласточка. Снова в моде. Скоро ринутся — очередь устанавливай. По первому кругу министры иностранных дел, потом первые лица, особенно те, у которых выборы не за горами. Хорошо бы исчезнуть. Пусть бы всё досталось её генералам. Они были бы счастливы.

После бункера всё казалось прекрасным и свежим. Прошёл дождь, смыл пыль, заблестели листья, всё задышало. Глубоко вдохнула и, едва села в машину, звонок: один из генералов торопился выйти на связь. Пять минут как расстались. Инструкции были предельно ясны и лаконичны. Главная: в случае чего немедленно с ней связаться. Хотела добавить: по пустякам не беспокоить, но постеснялась. Она вообще немного их, своих генералов, стеснялась. Много лет на службе. Блестящая военная карьера. Молодость с риском для жизни. И всё для того, чтобы превратиться в политических интриганов, как говаривал отец, без Бога в желудке?

— На аэродром. — В ответ на полувопрос водителя, выезжавшего со стоянки.

Открыла домашний. Десятки не отвеченных звонков, от мужа, от младшего. Позвонила обоим: еду на аэродром, ранен в ногу, опасности для жизни нет, врач с ранеными на борту; нет, на аэродром приезжать нет смысла — вам не успеть, приезжайте в больницу, вероятно, потребуется операция; сделают рентген и решат. Говорила спокойно, понимая: ошарашены тем, что узнали недавно. Своего достигла: ночь страна спала спокойно, а теперь всё позади. Ядерной программы не существует. У разных групп экспертов попросить прогноз: сколько лет потребуется им восстановиться.

Свежее солнце в свежем мире. Проезжают мимо парка. Не была там лет двадцать. Почему? За что лишает себя самого обыкновенного? Время? Времени нет никогда, ни на что. Это не оправдание.

Вспомнила Венецию, как от бара к бару провожали её голоса, вспомнила давний скандал, когда их не пустили. Как-то один из них постаревший приехал с концертом. Она не заикалась: дело не во времени, охрана не пустит её ни за что. Трое поросят пошли: муж на трибуну, мальчишки — прыгать в толпе. Она была на работе. В какой-то момент дружно, как по команде, зазвонили все телефоны:

Hey Jude don’t make it bad
Take a sad song and make it better
Remember to let her into your heart
Then you can start to make it better

Hey Jude don’t be afraid
You were made to go out and get her
The minute you let her under your skin
Then you begin to make it better

Легко сказать, don’t be afraid. Она боялась: и тогда, и сейчас. Может, потому что сильно боялась, этого никто не замечал?

Ночью ветер вовсю погулял. Её предвыборные портреты с красной диагональю: Политика чистых рук, валялись на обочине. Дорисовывали бороду и усы, а самые хулиганистые — и то, без чего премьер-министру никак. По их разумению.

Выбираясь из города, машина набирала ход, впереди полиция расчищала движение, освобождая им крайний ряд. Миновали мост, гигантской арфой над городом возносящийся. Мост ругали все, кому не лень, приводя в качестве примера расточительности её предшественника. Мост не подходит городу. Она не соглашалась: «Не мост не подходит городу, но город не соответствует мосту. Если окружающая застройка исторгает чудо, то надо изменить её, сделав чуду достойной». Оглянулась. Снизу, с шоссе мост смотрелся ещё более величественней. Словно, не вытерпев тесноты, он взлетел и видит город чище, просторней, мудрее. В конце концов, что скверного в том, что архитектурное чудо примостится на обочине вечности? Так для себя. На публике с «обочиной вечности» не появишься. На публике законы свои. А может, это они, советники, за не слишком скромные гонорары выдумали эти законы? Выдумали — навязывают. Что делать? Повыгонять? Думать самой. Но на всё нет ни времени, ни знаний, ни сил.

Поворот. Ещё поворот. Над шоссе нависло многоярусное, летящее над миром, как сады Семирамиды, кладбище. Места не хватало. Строили огромные балконы, нависающие над естественными террасами. Религиозный закон запрещает кремацию — приходится платить деньгами, землёй. Закон многое запрещает. За всё надо платить.

— Что поделаешь, — вздыхал отец, — жизнь вообще дорогое и опасное удовольствие, еврейская же в особенности.

— Я в детство впадаю, а Волга — в Каспийское море. Скажите, куда впадает наш Иордан? — Отец соединял всё со всем.

— Не избавь от страданий, от безумья избавь, — в последние годы он шептал эти слова как заклинание, как молитву.

Вымолил. До последнего часа сохранил вымоленное. Запретил колоть обезболивающее — обезмысливающее. Послушались. Не кололи. Спросили её. Он был в сознании, полном сознании, какое право имела она принимать решение вместо него?

— Какое право имеет она принимать решения за кого-то? Кто дал ей это право? Почему она это право взяла?

Он там, наверху. Вместе с матерью.

Она здесь, внизу, отделённая от них тонкой вечностью, скользкой гранью, отстраняющей от мёртвых живых.

— Сколько времени до посадки?

— Минут пятнадцать. Задержаться?

— Ни в коем случае. Мы успеем.

Взгляд на водителя. Кивнул: успеваем.

Уже сворачивали с главного шоссе, единящего страну с востока на запад. Шоссе Киплинга опровергало. У британцев не получилось. Здесь удалось. Вероятно, потому что здесь невозможное получалось лучше, чем очевидное. Подумала: мысль не нова и не так занятна, как на первый взгляд кажется. Парадокс хорош тем, что останавливает. Но идти с ним невозможно. А перевести парадокс на уровень внятных действий — задача никому не доступная. Попробуй сегодня, в эпоху отцифрованного бытия, отсечь от мрамора лишнее, попробуй Давиду срежь пастушеские мозоли — какой Микеланджело совладает?

Кучи мусора вдоль дороги. На главных чистят, а тут перманентная свалка. Господи, какой Микеланджело, какой Струнный мост. Правы говорящие: нам бы хоть мусор убрать.

Поднялся ветер, швыряя в стёкла машины сор — ошмётки комфортного бытия. Ветер налетал, и, разбившись о лобовое стекло, исчезал, чтобы, собравшись с силами, вновь налететь и вновь исчезнуть, разбившись. Как волна налетает на скалы. Налетает и бьёт — друг без друга не могут.

Губастый, глазастый, настырный и вездесущий, он налетал на брата, как волна на скалу, и отлетал в слезах. При этом друг без друга не могут.

Друг без друга? Она и власть. Может, теперь она без неё? Власть — сильный наркотик? Но может, она сильней? Зачем это ей? Зачем ей эти пресловутые 24/7? Ну, зачем? И без неё наука не остановится. Ни в лесу, ни в парке не была столько лет. Книгу вечером открывает — засыпает через пару страниц. Даст ли теперь, после этого дня, что-то ей, власти? Не отдала ли всю себя в эти сутки? Не власти — атаке?

Ворота открылись. Ворвались на аэродром. Самолет совершил только-только посадку. Подводят трап. Несут на носилках — всего лишь несколько часов назад совершенно здоровых.

Остановились у самого трапа. Вышла, смотрела на раненых.

Его всё не было.

— Господи! Благослови Свой народ, детей Своих благослови!

Ещё одного несут. Глаза закрыты. Укрыт до подбородка. Оброс, словно неделю не брился.

— Ощетинился — защитился от мира, — откуда-то со стороны.

Кто-то сзади её поддержал.

Обросший щетиною парень, открыв глаза, улыбнулся, преодолевая то ли сомнение, то ли слабость.

Господи, она его не узнала.

Стоя у трапа, она возвышалась над ним. Возвышалась как кладбище над главным шоссе страны. Как вечность над жизнью.

Господи!

Сползла к носилкам. На коленях была близка к нему, мальчику своему, близка, как в первые минуты жизни, когда его ей поднесли.

Оба молчали. Для того, чтобы поговорить друг с другом, им теперь нужна была вечность. Её у них не было. У них была жизнь.

— Кость задета. Рентген наверняка подтвердит. Предстоит операция. Чем скорее, тем лучше.

Подняла голову. Врач на последней ступеньке трапа, над ними. На форменной рубашке — следы крови. Что, не было во что переодеться? Не захватили? Не забыть переговорить с начальником Генштаба. Чтобы обязательно брали с собой сменную форму.

— Г-жа премьер-министр, мы должны ехать.

— Конечно.

Встав с колен, на недоуменные взгляды наткнулась.

Жест получился истинным. Мать на коленях перед солдатом.

Подумалось: «Слава Богу, людоедов нет рядом».

Эпилог

Через два месяца на очередном заседании правительства г-жа премьер-министр заявила о своём намерении уйти в отставку. Услышав и не успев осознать, министры и обслуга опешили. Только её секретарь улыбнулся.

Генералы-министры, её генералы, застыли: получить власть, подтвердить своё безусловное право — и отказаться, этого понять не могли. Услышав, автоматически ощетинились улыбками, так что телекамерам достались привычные маски. Словно ничего не случилось. Люди тёртые, они знали одно: главное не дать повода — потом не расхлебаешь. Но её им было не провести. Один с силой сжал пальцы — они побелели. Другой костяшками пальцев постукивал по столу. Телевизионщики этого не замечали.

Ещё тогда, в Венеции, прочитав случайно рассказ, в котором говорилось о ничего не говорящих лицах-масках и всё выбалтывающих руках игроков в казино, она научилась, во-первых, следить за своими руками, а во-вторых — за чужими.

Не только генералы были ей ошарашены. Президент, принимая прошение об отставке, битый час уговаривал передумать, со старческой въедливостью допытываясь о причинах. Что ответить? Мол, за сутки прожила жизнь, состарилась и устала?

Ходили слухи, что, разоткровенничавшись в близком кругу, сказала: «Мавр сделал своё дело, теперь пусть рулят мужики». По другой версии: «Каждый мавр, на покой удаляясь, должен быть уверен, что своё дело он сделал».

Впрочем, слухи были сомнительны: откровения, тем более публичные, за ней не водились.