ЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНА

Через неделю пришла телеграмма из Лиссабона, рассеяв мои последние сомнения насчет Карлоса и его подпольной сети: Якоба выпустили из тюрьмы, они живут в отеле «Мадрид». Если, я думал, Якоб сумел убедить испанцев в подлинности поддельных виз, Карлосу можно доверить и других беженцев.

Вариан Фрай

«ВЫДАТЬ ПО ТРЕБОВАНИЮ»

Перевод с английского и предисловие Александра Колотова

(продолжение. Начало в № 1/2023 и сл.)

11. Следующая, конечная, остановка — смерть

Для нас конец света и впрямь сделался отчетливо различим. Не то, чтобы чета Тиссенов вызывала у меня большую симпатию, отнюдь нет; в ту ночь я думал не столько о них, сколько о тех, кто мог вслед за ними отправиться далеко на север. Впервые французская полиция выдала немцам кого-то без того, чтобы предупредить намеченных жертв, наоборот — устроив все так, чтобы захватить их врасплох и увезти, никого не извещая, тайком. Это был не арест, а захват.

Ночь я провел без сна, пытаясь вычислить следующий ход гестапо и думая, как вывести из-под удара наших людей, пока их не перехватали по одному для отправки в Германию. Пытаясь раз за разом сомкнуть глаза, я просыпался с безумно колотящимся сердцем от громкого стука в дверь, а подойдя к двери, еще дрожа от кошмара, вдруг понимал, что там никого нет.

— 2 —

Все Рождество и последующие дни ушли у меня на поиски способов, как вывезти из Франции как можно больше людей, не дожидаясь заморских виз.

Трейси вот-вот уезжал и уже назначил своим преемником капитана Мерфи[1].

В первый раз я увидел Мерфи, в его всегдашней кожаной куртке, в полутемном номере на верхнем этаже отеля «Наутик». Мы с Жаном пришли знакомиться. Трейси лежал в постели с тяжелым паротитом[2]. Мы все держались от него подальше, за исключением его девушки, которая за ним ухаживала.

Сам Мерфи держался от нас с Жаном на безопасном расстоянии. Наверное, его маниакальная осторожность в начале нашего знакомства объяснялась опытом общения с немцами. Он не входил и не выходил из отеля вместе со мной (что было правильно), но он и в комнате стоял, не выходя на свет из темного угла, как если бы увидеть ему мое лицо или мне его значило навлечь на себя опасность. При этом у него был вид профессионального заговорщика, что мне не нравилось — он как будто мелодраму разыгрывал. Потом он стал вести себя, наоборот, полностью беззаботно, что было еще хуже.

В отличие от Трейси, Мерфи считал, что для английских солдат даже несколько недель в испанском концлагере — это чересчур. Лучше пересылать их в Африку или на Ближний Восток, а уж оттуда как-нибудь, по морю или по суше, в Гибралтар.

Мы договорились встречаться после отъезда Трейси (он через Испанию и Лиссабон добрался до Англии и там погиб в автомобильной аварии), по ночам в «Семи рыбаках». Мы с Жаном ужинали, потом оставались там и сидели, пока не расходились другие посетители. Жак опускал и запирал железные шторы. Мерфи входил через заднюю дверь, мы вместе с Жаком садились за стол и начиналась беседа. Жак пил содовую, а мы коньяк.

Жак накопил немалый опыт по части контрабанды и досконально изучил портовые нравы. Он знал всех, кто работал в порту, имел знакомых в экипаже каждого судна. По его словам, вывезти как беженцев, так и английских солдат на кораблях, курсирующих между Марселем и Бейрутом, Алжиром, Ораном и Касабланкой, было не трудно по скромной цене от трех до восьми тысяч франков за каждого, в зависимости от дальности и от риска.

Англичане служили нам подопытными кроликами для проверки реальности схем и планов. Им угрожала меньшая опасность, чем беженцам. За неудачный побег их могли оставить в плену до конца войны, тогда как беженцам грозили пытки и гибель — их было некому защитить. Мы рассылали пленных англичан по всему Средиземноморью: в Сирию, Северную Африку, Рабат, Касабланку, по-моему, даже в Дакар. Стремившиеся в Гибралтар, в момент когда корабль проходил мимо Скалы[3], прыгали с борта в воду и плыли к берегу, другие продолжали путь на французских кораблях в порты Африки, где их, наверное, задерживали, но не выдавали, как беженцев, которые оставались в Марселе, для увоза в Германию. Все они оказались на свободе после высадки союзников в Северной и Западной Африке.

Произведя опыт такого рода над англичанами, мы убедились, что на Жака можно положиться. Ни разу не произошло провала ни в Марселе, ни на другом конце — во всяком случае, в том, что касалось прибытия в назначенный пункт. Слабым звеном в цепочке было, что делать, сойдя на берег. Жак обеспечивал людей документами для прохода на корабль и подходящей одеждой, а вот укрытие им найти мог только в Марселе. Англичане тоже страдали от этого, но куда меньше, чем беженцы. С другой стороны, беженцы худо-бедно могли объясниться по-французски, поэтому опасность быть схваченными после завершения рейса для них была меньше. Мы также выдавали им поддельные документы, в то время, как давать подобные удостоверения англичанам значило навлекать беду и на них, и на нас.

— 3 —

По-прежнему, нам было трудно определить, кому, действительно, грозила серьезная опасность. Касательно Георга Бернхарда мы знали точно, что его ищет гестапо. Я убеждал его бежать в Африку, но он не хотел оставлять жену. Я спросил Жака, может ли он помочь женщине. Жак налил себе содовой и сказал, что если корабль не пассажирский, то он не может привести на борт женщину, и вообще не хочет связываться с женщинами. Они приносят несчастье. Бернхарды жили в maison de passe, пока я искал другой способ их вывезти.

Арест Ларго Кабальеро и захват Тиссена несколько прояснили ситуацию: и Берлин, и Мадрид охотились за крупными фигурами из числа «своих» эмигрантов.

Следующими по рангу за Тиссеном из немцев были Брейтшейд и Хильфердинг. Оба оставались в résidence forcée в гостинице «Форум» в Арле.

Спасти их было невероятно трудной задачей. Прежде всего, их все знали: оба, каждый на свой лад, имели броскую внешность. Брейтшейд, рослый, с белоснежной сединой, выделялся в любой толпе. Хильфердинг, пониже ростом и не столь колоритный, мог быть опознан, практически, любым немцем, не обязательно агентом гестапо. Их нужно было переправить в Марсель, загримировать и посадить на корабль до Африки. Главное было излечь их из Арля так, чтобы полиция не заметила их отсутствия и не подняла тревогу.

Поезд исключался; всеми исправными автомобилями распоряжалась либо полиция, либо немцы и итальянцы из комиссий по перемирию; такси не имели права выезжать за городскую черту. Немногочисленными машинами в частном владении, свободными от ограничений, владели заведомые коллаборационисты.

Жак, тем не менее, считал, что проблемы никакой нет. У кого-то из его дружков-гангстеров был огромный лимузин с разрешением в любое время разъезжать по Буш-дю-Рон и соседним департаментам. Это была неслыханная привилегия. Марсельские промышленники имели право пользоваться машиной только в определенные дни недели и только в течение светового дня. Но Жак показал мне регистрационное удостоверение на машину и справку о свободе передвижения. Выходило, что он говорил чистую правду.

— 4 —

Надо было решить, где укрывать людей, если в последний момент что-то произойдет и они не смогут взойти на борт. По поводу укрытий в Марселе я опять спросил Жака, и у него снова был готовый ответ.

Однажды вечером, когда стемнело, его приятель взял меня с собой в Старый Порт и привел к маленькой дверце в фасаде непримечательного здания. Она открывалась в проход между домами. Мы прошли по нему, вышли к темному переулку, пересекли его, вошли еще в один дом, прошли по длинному, еле освещенному коридору, поднялись на второй этаж, повернули на сто восемьдесят градусов, прошли около половины расстояния, пройденного по нижнему коридору, спустились на полэтажа и вошли в коридор, отходивший под прямым углом к первому. Здание, где мы очутились, было далеко от того, куда мы вошли. Мой провожатый постучал условным стуком в какую-то дверь. Открылся глазок, мой спутник сказал пароль, дверь открылась.

Мы попали в большую комнату, заваленную и заставленную, как склад, мешками и ящиками от пола до потолка. Дверь за нами защелкнулась, впустивший нас человек подошел ближе и шепотом заговорил с моим спутником, который указал нам на угол комнаты, где был наполовину заставленный ящиками вход в чулан без единого окна, с грязной кроватью у стены. Мы осмотрели чулан и вышли обратно в комнату. Хозяин показал, как в случае необходимости полностью загородить вход ящиками, составленными сплошь вдоль стены.

— 5 —

Когда все было готово, Бедржих Гейне послал условленную записку в Арль. Брейтшейд и Хильфердинг ответили согласием. Мы облегченно вздохнули, выправили им документы, обоих записали уроженцами Эльзаса, чтобы они могли без опасений поселиться в Алжире в любом отеле, и в ночь, когда отплывало грузовое судно в Оран, назначили место и время, где их будет ждать автомобиль.

Я провел вечер у Жака, поужинал и остался сидеть за столиком в ожидании новостей. Когда пришел Мерфи, за другим столиком уже сидел русский коротышка Димитру — валютный спекулянт. У Мерфи, очевидно, была назначена встреча с ним: он прямо направился к нему, обменялся рукопожатием и оба пересели ко мне. Мерфи спросил, знаком ли я с ним. Димитру осчастливил меня вялым пожатием перчатки и лучезарной улыбкой и сел.

Я попытался завязать застольную беседу ни о чем, но Мерфи, выпив несколько рюмок, начал рассказывать об англичанах, переправляемых в Оран этой ночью. Я изобразил полнейшее непонимание, и он заткнулся.

Когда Мерфи вышел в уборную, я вышел с ним и объяснил, что я про него думаю.

— Ах, вы про этого гномика? Оставьте, его можно не опасаться, он наш.

За час до полуночи он перешел к декламации лимериков.

— Слышали про красавицу и солдата?

— Нет.

— Говорила солдату красавица:

«Я с тобою люблю…

В дверях возник водитель гангстерского лимузина.

Он был разъярен.

Мерфи продолжал:

—…позабавиться,

Но, пуская заряд,…

Водитель шагнул к стойке.

— Лучше целься…

Жак оторвался от записей.

—…мне в зад:

Я не сводил с Мерфи восторженного взгляда.

— Этот прыщ на конце мне не нравится!«[4] — торжественно завершил Мерфи.

Мы с Димитру громко расхохотались.

— Что там еще стряслось? — спросил Жак.

— Они передумали, — был ответ.

— Что?!

Мерфи перешел к следующему стихотворению.

— Они расхотели уезжать.

— Что значит, расхотели уезжать?!

Водитель передернул плечами:

— Провались они оба к чертовой матери! Мчусь посреди ночи, как сумасшедший, в Арль взять двоих, чья жизнь в смертельной опасности, приезжаю, а они передумали и не хотят вообще уезжать! Г—о! Плевал я на них!

Мерфи додекламировал второй лимерик.

Я от души рассмеялся.

Жак молча налил себе стакан содовой.

— 6 —

Объяснений не пришлось долго ждать. Гейне получил их на следующий же день в письме. Брейтшейд и Хильфердинг рассчитывали, что их американские друзья помогут им с выездными визами, и вот теперь Хильфердинг написал из Арля, что получил телеграмму, подтверждающую получение виз.

Я к этому отнесся, мягко говоря, крайне скептически. На тот момент я вызволил из Франции почти триста пятьдесят человек, большей частью совсем без виз, а у кого были визы, те, безусловно, не выдержали бы серьезной проверки. Нелегальная эмиграция была в моих глазах нормальным, если не единственным способом покинуть территорию Франции.

Но кто я был такой? Американец, обычный американец! Моему мнению придавала вес удача в организации нескольких побегов, в то время, как Брейтшейд и Хильфердинг видели себя государственными мужами, не склонными внимать словам первого встречного, тем менее — благожелательно рассматривать сколь угодно почтительно высказанные возражения. Во всяком случае, от меня.

Я попросил Гейне довести до них, что получение законных виз — это химера, и делать на нее ставку крайне неразумно.

Они не просто пренебрегли моим советом, а полностью отвергли мысль о нелегальном пересечении границы и сосредоточились на легальных путях.

Как только Хильфердинг получил из Америки телеграмму, Брейтшейд пошел к супрефекту Арля и уточнил, будет ли для них безопасно подать формальное заявление о визах, или же таковое передадут немцам. Супрефект ответил, что у него нет достаточных полномочий, и он запросит Виши.

Через два дня он заверил Брейтшейда, что никакой опасности нет, вечером того же дня под проливным дождем явился к нему в отель и сообщил, что они даже не должны подавать заявления о визах: пришла телеграмма из Виши, что визы обоим утверждены. Им надо только прийти в Марсель в префектуру и получить их.

Одновременно раскручивал свою комбинацию Гейнц Оппенгеймер[5]. Двадцать второго или двадцать третьего января он пришел в офис и с таинственным видом сказал, что получил выездную визу для себя и семьи. Двадцать четвертого они отплывают на «Виннипеге» на Мартинику.

Тогда я впервые услыхал про «Винниппег»[6] и про Мартинику. Оппи попросил нас держать язык за зубами, чтобы слух не дошел до немецкой комиссии по перемирию и его визу не аннулировали. «Виннипег» вез французских офицеров и государственных служащих в столицу Мартиники Фор-де-Франс. Один из них был его другом, и убедил каким-то образом префектуру дать ему визу под честное слово, что он не расскажет никому. Мы пожелали ему удачи, и Оппи отбыл, унося тайну с собой. Он не вернулся, из чего мы заключили, что схема сработала.

— 7 —

Поэтому, когда в понедельник, двадцать седьмого, Гейне привел Брейтшейда и Хильфердинга в мой офис и они передали мне слова супрефекта, моя недоверчивость уменьшилась. При виде же выездных виз, впечатанных в американский «Аффидавит вместо паспорта», мне стало стыдно за тупое упрямство, с которым я продвигал исключительно полулегальные и нелегальные пути, и за безрассудство, с которым подвергал всех глупому, ненужному риску. Хильфердинг сиял, как люстра, и даже восковая маска Брейтшейда впервые за время нашего знакомства немного оттаяла. Жена Брейтшейда и его секретарша Эрика Бирман казались еще счастливее. Счастливее же их всех был Бедржих Гейне. Он с материнской нежностью опекал обоих с момента, когда они оказались в Арле, и теперь, когда их отделял от свободы один шаг, не мог сдержать радости.

В визах указывалось, что им разрешено выехать через Мартинику. К визам префектура приложила письмо к пароходной компании, чье судно отплывало на Мартинику четвертого февраля. Брейтшейды и Эрика поехали в Канебьер, где располагалась главная контора компании, оформить заказ. Чиновник сказал, что все каюты заняты, остались места в разгороженном на секции трюме. Он выразил сомнение, выдержат ли Брейтшейд с супругой тридцать дней плавания в трюме и рекомендовал дождаться следующего рейса. Брейтшейд страдал бессонницей, его жена отнюдь не отличалась крепким здоровьем. Они решили отказаться от трюма и ушли, не сделав заказа.

Весь следующий день мы с Гейне втолковывали им, что нужно быстро брать любые, самые неудобные места. Но Брейтшейд отказался даже думать о койке в трюме для фрау Брейтшейд, а фрау Брейтшейд отказывалась думать о койке в трюме для мужа, а Эрика Бирман объявила это немыслимым для обоих.

На сей раз Хильфердинг взбунтовался. Утром он поехал в Канебьер с Гейне и попытался заказать билеты на всех четверых, в надежде, что Брейтшейд одумается. Чиновник велел прийти за ответом завтра.

Во вторник, двадцать восьмого января, их разрешение на свободное передвижение продлили на один день. Продлить еще на день в Марселе было не у кого. Они либо возвращались в Арль, либо нарушали закон. Брейтшейд по-прежнему не соглашался плыть в трюме, Хильфердинг по-прежнему намеревался плыть хоть в машинном отделении.

В среду Гейне пришел проверить заказ и услыхал, что есть одно место в трюме на Хильфердинга. Ни для Брейтшейдов, ни для госпожи Бирман мест нет, опоздали.

В пятницу рано утром Гейне получил четыре письма из Арля. В первом, от Хильфердинга, был расписан в подробностях его план с подробными указаниями, что еще должен для него сделать Гейне. В субботу первого февраля Хильфердинг собирался приехать с утра в Марсель. В письме Брейтшейда тоже содержались инструкции. Он, очевидно, передумал и присоединялся к Хильфердингу.

Третье и четвертое письма лаконически извещали, что в четверг тридцатого января супрефект Арля получил распоряжение из Виши аннулировать обе визы.

Во вторник корабль на Мартинику отошел, но из всех наших протеже на нем плыл один Вальтер Меринг. Ему достался билет, ранее зарезервированный для Хильфердинга.

При посадке его, как и других пассажиров, ждала беседа с агентом Sûreté Nationale. Проверив документы, он извлек из картонной коробки и показал Мерингу карточку, где было написано: «Решением комиссии Кундта выезд из Франции запрещен».

— Я вынужден просить вас обождать несколько минут, — сказал он. — Мне нужно сверить данные.

Меринг опустился на скамью. Он знал, что его жизнь повисла на волоске. Агент вышел созвониться с префектурой в соседнюю комнату, вернулся через десять минут, отдал Мерингу документы и подмигнул:

— Я думаю, они ищут другого Вальтера Меринга. Проходите.

Через месяц Меринг был в Нью-Йорке.

— 8 —

Дальнейшие события известны из записей, сделанных по моей просьбе женой Брейтшейда через неполных две недели после случившегося. Дабы не полагаться на память, я приведу несколько цитат в дословном переводе с немецкого.

«В субботу, восьмого февраля, вечером, если мне память не изменяет, около одиннадцати, забарабанили в дверь. Вошел взбудораженный полицейский. Едва владея собой, он велел, не теряя времени, собрать все необходимое: моему мужу нужно немедленно уходить, иначе его схватят немцы. Такое же предупреждение получил Хильфердинг. Я не могла сопровождать его ни при каких условиях, таков приказ. <…>

Начальник в полицейском участке не знал ничего, кроме того, что из Марселя за нами уже едет машина.

Мы вышли, и, вопреки их настояниям, я тоже. Приехали в Виши. Муж по дороге вздыхал и говорил: «К чему такие мучения, если вы нас все равно выдадите». На что полицейский отвечал: «Vous pensez bien bas de la France, monsieur — месье, вы дурно думаете о Франции».

На них не было особых знаков отличия, но это не мог быть никто, кроме Sûreté.

В Виши нас подвезли к гостинице. Меня поселили отдельно, сказали, что я смогу узнать про мужа в два часа пополудни, но разговор состоялся только в семь вечера. Муж сообщил, что их выдают. Их никто не допрашивал, суда никакого не было. У них отобрали бритвы, лекарства и пресс-папье.

Придя в себя, я побежала в американское посольство. В восемь вечера в воскресенье там не было никого, кроме двух охранников. Один все-таки дал мне чистый блокнот. На первом листке я написала все, что следовало, и подчеркнула, что необходимо передать это послу как можно скорее <…>

С пяти до семи утра я ходила взад и вперед перед входом в отель, занятый Sûreté, в надежде увидеть мужа.

В семь часов я обнаружила, что дверь к ним не заперта, и до восьми мы проговорили. Я снова пошла в посольство, но было рано. На обороте записки я написала, о чем прошу: связаться с правительством Петена и с Sûreté, добиться отсрочки выдачи, телеграфировать в Вашингтон просьбу надавить на французов; что я умоляю посла или поверенного в делах принять меня, и что вернусь позже.

Оттуда в министерство внутренних дел. Туда впускали, начиная с полдесятого. Обратно в посольство, там охранник передал мне от имени посла, что сделать ничего невозможно: по условиям перемирия немцы имеют права требовать выдачи, французы обязаны подчиняться.

Опять в министерство внутренних дел, пишу записку с просьбой принять меня, причина: мужа выдают немцам. Сторож отказывается нести записку наверх, запрещено.

Бегу в Sûreté, а времени уже без четверти одиннадцать. В одиннадцать мужа и Хильфердинга увезли. За две минуты до этого я ушла, муж настоял. Все это время я ни разу не разговаривала с ними наедине. У Хильфердинга яд отобрали. У мужа не нашли. Он думал использовать его только в самом крайнем случае, но я боюсь, что немцы найдут.

Из окна я видела, как отъехали две машины <…>»

— 9 —

Все произошло с такой скоростью, что я обо всем узнал только в понедельник, когда пришел в офис. Все было кончено, мне оставалось только передать в Америку новости. Вне себя, я забыл про осторожность и надиктовал сообщение по телефону в «Нью-Йорк Таймс», в Виши.

Вечером ко мне пришел Альфред Апфель[7] — немецкий антифашист, адвокат, человек с замечательным сердцем в переносном смысле и очень плохим в прямом. Как адвокат по уголовным делам, он, где бы ни оказывался, тотчас заводил знакомства в полиции. В Марселе он завязал дружбу с неким месье Меркюри из патрульного отдела. В то утро Апфель договорился выпить с ним по бокалу аперитива. Меркюри был мрачен. Поговорили о том, о сем, о погоде, и Меркюри спросил:

— Как по-вашему, что будет с двумя немецкими беженцами, которые у всех на виду, если их схватят немцы?

— Вы имеете в виду Брейтшейда и Хильфердинга? — спросил Апфель.

— Допустим.

— Убьют.

На несколько минут Меркюри замолчал, потом опрокинул в себя новый бокал.

— Знаете, — поделился он, — жизнь полицейского не из одних приятностей состоит.

Мы с Апфелем пытались сложить узор из разрозненной мозаики, гадали, кто будет следующим. Я сказал, что ему надо бы подумать и о себе.

— Вы сами не особенно стеснялись в выражениях про нацистов. Будьте поосторожнее.

По лицу Апфеля прошла тень, от щек отлила краска.

— Я не… не знаю…

Он пошевелился на стуле.

— Мне кажется, у меня инфаркт.

Я подскочил вовремя, чтобы он не сполз на пол. Через полчаса он был мертв.

— 10 —

В середине февраля из оккупированной зоны приехала фрау Хильфердинг. Ей повезло уехать из Парижа без приключений. Деньги, вырученные от продажи последних драгоценностей, ушли на дорогу до Арля. Бóльшую часть она заплатила проводнику через демаркационную линию — двенадцать километров по непроходимым болотам.

Она ни о чем не знала до самого Арля. Она мечтала после девятимесячной разлуки увидеться с мужем и думала уехать с ним из Франции, не откладывая.

Ранним утром, не заходя никуда, она пришла в отель «Форум», представилась и сказала, чтобы ее мужа не будили так рано. Он поздно встает, добавила она, пусть спит, она подождет, пока он позвонит, чтобы заказать завтрак.

Ей рассказали, что муж выдан немцам.

Ей только не могли рассказать, что его уже нет в живых. Я узнал о его смерти через несколько месяцев в Лиссабоне, когда пришла открытка из Франции. Тело, подвешенное на потолочном крюке за галстук или за пояс, нашли в парижской тюрьме на следующий день после того, как немцы увезли его из Виши. Было это убийство или самоубийство, наверное, никто не узнает.

Еще через три года немцы объявили, что Брейтшейд и вождь немецких коммунистов Эрнст Тельман погибли во время воздушного налета, когда американцы бомбили Бухенвальд. Однако, американское командование утверждало, что в этот день они район Бухенвальда не бомбили, и что обоих, скорее всего, убили по приказу Гиммлера, который проводил широкую кампанию по истреблению всех, кто теоретически мог возглавить Германию после Гитлера.

12. Весна в Провансе

Весна пришла в Прованс рано. В деревнях и городах, вдоль деревенских проселочных дорог жители карабкались на узловатые стволы платанов, срезали сухие ветки, собирали вязанки, жгли во дворах последние костры ушедшей зимы. На вилле Эр-Бель сбором топлива руководил лично доктор Тюмен. Однажды утром нас разбудил его крик. Он давал указания двум добродушным крестьянам, которые залезли на высоченные деревья у входа в дом и обрубали сучья, не обращая внимания на маленькую фигурку, кричавшую на них снизу, с террасы. Днем мы собрали брошенные прутья для растопки камина. Доктор Тюмен застал нас с поличным и потребовал заплатить за каждую вязанку по одному франку.

Дни незаметно увеличивались, солнце грело теплее, крохотные ящерки вылезли откуда-то и забегали вдоль садовой стены. Весна запорошила ветви зеленью, набросила на сливы вуаль цвета розовеющего коралла. Почки сирени набухли и налились молодым соком, острые шпаги ирисов пробили палую листву прошлой осени. Над ярко-зелеными лугами носились сороки, сверкая черно-белыми крыльями. Зацвела фуксия, зеленые изгороди тонули в золотых ливнях мимоз.

В густой листве мушмулы запел соловей. Около рыбного садка клекотали жабы. Проходя вечером по веранде мы рисковали наступить на брачущуюся пару — раздувшуюся толстую самку с мелким, растопыренным самцом на спине. Утром неподвижные самки лежали кверху белым брюхом в воде у берега, с отделившимися от них длинными цепочками яиц. Вот доказательство, что жизнь питается смертью, сказал Бретон.

Затем выползли улитки. Они поедали свежие зеленые листья и разыгрывали сложные ритуалы обоеполой любви. Андре вынул сачки для ловли бабочек. Садовник вскапывал грядки и сажал овощи у пруда. Мы распахнули двери и окна, и дом наполнился звуками, запахами, движением воздуха.

— 2 —

Первым капитулировал Жан. Он влюбился, в расстройстве чувств улегся в постель и несколько недель провел за чтением Верлена, Бодлера и «Растворимой рыбы» Андре[8]. Он перестал краснеть, покрылся восковой бледностью, даже голубые глаза выцвели.

Оправившись, он начал выходить с подругой по вечерам в сад, садился вместе с ней на скамейку, брал ее за руку и тяжко вздыхал. С наступлением темноты они уходили в дом читать друг другу стихи.

Жан был настолько выбит из колеи, что я боялся, как бы он, по своему обыкновению, не свалился в депрессии. Затеяв дискуссию, я попытался напомнить ему, что все-таки он француз, и надо, конечно, проявлять пылкость, но относиться к любви немножко легче.

— Да, — Жан кивнул. — Но это вы, американцы, относитесь чересчур серьезно к любви.

Садовник действовал успешнее. Он завоевал сердце кухарки, и, не скрывая, каждый вечер пользовался ее благосклонностью — к негодованию Тео, не умевшей воздержаться от замечаний.

— Я абсолютно не понимаю, что она в нем нашла, — заявила она за ужином.

Данни усмехнулся:

— Надеюсь!

Доктор Тюмен реагировал на весну по-своему. В одно из воскресений мы навестили его с целью возобновить аренду. Первый договор, заключенный на шесть месяцев, вот-вот истекал. Мы постучались, позвонили. Никто не отозвался. Мы собрались уйти, но тут во втором этаже открылось окно и высунулась голова доктора в белом ночном колпаке.

— Qu’est-ce qu’il y a?[9] — крикнул он с еще более сварливой, чем раньше, интонацией.

— C‘est nous, vos locataires, — ответили мы. — Это мы, ваши жильцы.

— Mais non, mais non[10], — всхлипнул он. — Я болен, уходите отсюда.

— Но, доктор Тюмен, мы хотели продлить договор.

— Как, как? — он приставил к уху ладонь.

— Le bail! — заорали мы. — Аренда!

— А, да, аренда. Аренда, вы говорите? Сейчас спущусь.

— Я думал, кто-то чужой, — сказал он, открыв дверь. — Входите. А я болел, ужасно тяжко болел.

Мы выразили сочувствие и поинтересовались, что с ним случилось.

— Весенний недуг, — сказал он. — Все, что съедаю, проходит, не задерживаясь, прямо насквозь. Я вечером взял моркови с картофелем, и вот, сейчас как раз и пошло. Ух, ух, со свистом! А все так дорого, картофеля вовсе не достать. Чем только я не лечился, все без толку. Весна!

— 3—

Влияние весны сказывалось на всех. Люди выползли из холодных сырых жилищ порадоваться весеннему солнцу и теплу, и стали писать на стенах. Мальчишки ограничивались «Vive les pineurs»[11], а то и попросту «Vive moi»[12]. Взрослые писали заглавное «V»[13] красной или черной несмываемой краской на стенах домов и на фасадах кинотеатров и ресторанов. Бывало, проходившие мимо ставили «P» после «V», чтобы переделать «Victoire» на «Vive Pétain»[14]. В одной из передач БиБиСи прозвучал призыв ставить после «V» «H» («Vive l‘honneur»[15]). Утром «VH» появилось повсюду. «Война стен» продолжалась месяцы и годы без перерыва, только принимая время от времени новые формы.

В открытую проявлялось изменившееся отношение к немцам. Вместо почтительного «оккупационные власти» их стали называть «эти типы», «наши, сами понимаете, господа», и даже «doryphores» (картофельные жуки — намек на зеленые мундиры и на прожорливость) или пылесосы, имея в виду, что они, как пылесос, все подчищают, не оставляя за собой ничего.

— 4 —

Весной встала во весь рост продовольственная проблема. Нормы по карточкам урезали еще больше. Народ всерьез опасался, что хлеб кончится раньше нового урожая. Очереди становились длиннее. Полдюжины жандармов следили за порядком в растянувшихся на два квартала очередях к мясным магазинам. Все чаще случалось, что, простояв несколько часов, люди подходили к магазину, где и полки, и прилавки уже опустели. Многие питались одной только свеклой, и на вопрос «что с вами?» мрачно отшучивались: «острый свекловит!»

Хлеба стало так мало, что мадам Нуге купила кухонные весы и взвешивала тонкие ломтики, следя, чтобы каждый из жильцов получал равную долю. Хлеб раскладывался на столе к завтраку, и у кого хватало выдержки не съесть разом, заворачивали в салфетку и приберегали к обеду. В конце апреля хлеб кончился, мясо заменили кабачки и вареный артишок, изредка в виде деликатеса несколько макаронинок без масла и соуса и сморщенное яблоко в коричневых пятнах на десерт. Изголодавшись, мы выловили золотых рыбок из пруда, и как бы неаппетитно ни было угощение, вытирали тарелки дочиста.

В конце мая американский «Красный Крест» начал раздавать удивительно белый по сравнению с местным хлеб из привозной муки, но отпускали его не на деньги, а на хлебные карточки, поэтому количество получаемого хлеба не увеличилось, он только был не серым, а белым, и раздавался бесплатно. Никто ничего не понимал.

Хлеб был лучшей пропагандой в пользу Америки. На всех пекарнях и булочных висели американские флаги и пустые мешки из-под муки с надписью «Народу Франции от народа Америки». Петеновские патрули заставляли снимать их.

По воскресеньям мы с Данни собирали в саду улиток, высушивали в мешочках, варили и ели их с тем же аппетитом, с каким вонзали год назад зубы в сочный бифштекс. В шкаф, на пустую полку, где раньше хранилось мясо мы, перемигнувшись, положили экземпляр «Утаенной говядины»[16]. Шкаф для хранения хлеба мадам Нуге закрыла на ключ, но иногда, если голод не давал нам уснуть, мы снимали дверцы с петель и изымали сколько-то в счет завтрашней порции. В день, когда выдавали сахар, съедали большую часть и оставались потом без сахара на полмесяца.

Как-то я привез из деревни на развод пару кроликов. Я вернулся как раз к началу нашего скудного обеда, и мне пришлось пустить в ход все доступные мне способы убеждения, чтобы не дать немедленно зарезать и съесть их.

Нужда перевешивала моральные соображения. Мы без зазрения совести прибегали к услугам черного рынка, где покупали поддельные карточки на хлеб, благо их изготовление было налажено марсельскими гангстерами, и настоящий йоркширский окорок, выкладывая за него три с половиной тысячи франков — больше восьмидесяти пяти долларов по официальному курсу.

Постепенно недоедание стало обозначаться на нас. Я потерял двадцать фунтов и был постоянно голоден. Хуже всех приходилось молодым, с их молодым аппетитом. Мы больше не пили молоко от нашей утаенной коровы, оставляя его детям арендаторов доктора Тюмена, занятых работой на ферме. Они приходили каждый день, покончив с завтраком, состоявшим из сухого хлеба, хватали кувшины с молоком и выпивали на месте с жадностью маленьких дикарят. Потом нашу корову обнаружили, и молоко с тех пор поступало в распоряжение городских властей.

Труднее делалось раздобыть вино, и даже сигареты исчезли. Жан, не умевший выпустить сигарету изо рта, применил способ, вычитанный им в какой-то газете: высушить эвкалиптовые листья, смешать с сушеным шалфеем и бог знает, чем еще, и эту смесь обрызгать из пульверизатора жидким никотином, взятым у садовника.

И все же, несмотря на лишения, жизнь той весной на вилле была замечательна. Скоро мы смогли разнообразить меню снятыми с грядок у пруда гороховыми стручками, помидорами, редиской, салатом. Окрестные сюрреалисты, как прежде, приходили по вечерам, устраивали на веранде аукционные продажи своих работ, пили в библиотеке чай и помогали нам приканчивать полуторалитровые бутыли коньяка или арманьяка. Когда по-настоящему потеплело, трое (может быть, четверо) испанцев выскребли грязь из одного из ирригационных водосборников доктора Тюмена, и мы получили великолепный, выложенный кафельной плиткой плавательный бассейн. Нашелся среди испанских беженцев парикмахер, он приходил каждое утро и брил нас.

Тем временем одни из нас уезжали, в освободившиеся комнаты въезжали другие жильцы. Приехал из Сен-Мартен-д’Ардеш седовласый Макс Эрнст[17] в белоснежной бараньей шубе мехом наружу, привез громадный рулон своих картин, развесил и расставил их в кабинете. Получилась выставка, ради которой любители живописи приезжали из Марселя. Бог весть откуда приехала, как с неба свалилась, на несколько недель жена Сент-Экзюпери, Консуэло[18]. Она лазала по деревьям, смеялась, болтала и раздавала без счета деньги нищим художникам. Приехала из Межева во Французских Альпах Кэй Бойл[19], помочь с получением виз австрийской приятельнице и выяснить, а не дадут ли визу и ей. Она как будто сошла со страниц своих книг — целеустремленная, открытая, с прекрасной фигурой, лазоревыми глазами и крохотными костяными серьгами в виде цветков эдельвейса в ушах. Закрыв музей современного искусства в Гренобле, Пегги Гугенхейм вселилась, после отъезда Мери-Джейн Голд, в ее комнату. Серьги Пегги имели форму продолговатого полумесяца, откуда свешивались миниатюрные рамки с вставленными в них картинами Макса Эрнста. Ее беседы сводились к пулеметным очередям требовательных нервных вопросов. Бывший сотрудник «Люмьер»[20] Шарль Вольф[21] занимал мансарду, где пил вино в одиночестве. В Париже у него была колоссальное собрание пластинок, в том числе редчайших, например «Вздохи женщин во время любви». Он бросил свою коллекцию, когда пришли немцы, и всякий раз, как представлял себе, как проклятые боши слушают эти вздохи, а вспоминал он об этом часто, наливал новый стакан вина.[22]

13. Нелегально через Испанию

В конце декабря мы перенесли наш офис на бульвар Гарибальди, в просторное и светлое помещение, откуда выехал салон красоты. Если на улице Гриньян нас в первые дни вдоль стен стояли коробки и ящики, здесь нас окружали фены, щипцы для перманентной завивки, белые полотняные ширмы и зеркала в полный человеческий рост.

Но ширмы и зеркала скоро вывезли, и к Новому году офис приобрел столь же респектабельный вид, как у Красного Креста или квакеров. К таким респектабельным господам, думали мы, полиция будет относиться с уважением. Они, как и раньше могут следить за нами, но уже не будут называть boîte louche[23].

Для пущей важности мы приобрели американский флаг, прицепили к шестифутовому древку и поставили в комнате для интервью. Хотели еще взять в консульстве портрет президента Рузвельта, но у них нашлись только Вашингтон, Линкольн и Гувер.

— 2 —

В конце января многие получили выездные визы. В чем была причина внезапного изменения политики, мы не знали. Впоследствии, сопоставив данные, я пришел к выводу, что гестапо и подобные ведомства завершили работу, прошли по спискам и отделили тех, кто им нужен, от тех, кому позволено ускользнуть. Как бы то ни было, из скромной благотворительной организации, имевшей целью выплачивать недельное пособие для спасения людей от голодной смерти, мы во мгновение ока преобразились в бюро путешествий, не хуже канебьерского отделения «Американ Экспресс» и на профессиональном уровне занялись осуществлением нашего raison d‘être[24]: вопросами эмиграции.

Привыкнуть к совершившейся перемене заняло несколько дней. Через неделю мы полностью вжились в роль и в первый раз с тех пор, как пять месяцев назад приступили к работе, принялись направлять беженцев к испанской границе легально.

Многие в ту весну прошли по дороге в Лиссабон через нас: кинокритик Зигфрид Кракауэр[25]; Макс Эрнст и Марк Шагал; скульптор Жак Липшиц[26]; профессор Сорбонны Борис Миркин-Гецевич[27]; певица Лотта Леонард[28]; румынский историк Валериу Марку; физик Петер Прингсхайм; немецкий поэт Ганс Заль[29]; писатель Ганс Симсен[30]; кинорежиссер Ганс Ауфрихт[31]; театральный режиссер Полякофф-Литовцефф[32]; секретарь научного факультета Мадридского университета профессор де Кастро[33]; специалист по математической физике, «французский Эйнштейн» Жак Адамар[34]; один из бесчисленных князей Оболенских[35].

Список был бы длиннее, если бы доставать транзитные визы не было так трудно — возможно, но адски трудно.

— 3 —

Наше внимание сконцентрировалось на рейсах на Мартинику. Если бы мы могли свободно планировать пути спасения, мы не придумали бы ничего лучшего. С ними отпадала необходимость транзитных виз и небезопасного путешествия по Испании. Пароходы шли прямо на Мартинику, оттуда перебраться в Нью-Йорк было легко. По эффективности, это могло сравниться с широко разрекламированным, но так и не осуществленным проектом «Корабль спасения». Его предполагалось направить из Марселя прямо в Нью-Йорк. Осуществить идею «Корабля спасения» не удалось, поскольку в то время никому выездные визы не выдавались.

Вариант через Мартинику сперва шел со скрипом, но очень быстро набрал фантастические обороты. Восемнадцатого февраля отплыли первые девять наших подопечных, за март еще сорок, включая Андре и Жаклин Бретон с дочкой, Виктора Сержа с сыном, ученого-гебраиста Оскара Гольдберга[36], и — что выглядело почти чудом — двух из четверых, пытавшихся уйти прошлой осенью на злосчастном «Булине»[37].

К общему удивлению, по нашему запросу их перевели в «перевалочный» лагерь в Ле-Милль близ Экс-ан-Прованс, выдали визы и не чинили препятствий к отъезду, хотя они нарушили закон, пытаясь уехать без разрешения осенью. На точно такой же запрос о двух других последовал отказ, хотя между этими и теми не было, с точки зрения французской Фемиды, никакой разницы. Мы истолковали это как результат вмешательства гестапо.

В апреле отплыл следующий корабль, и с ним еще двенадцать беженцев из числа наших, включая Андре Массона[38] с семьей.

В мае ручеек стал рекой, пароходы отплывали на Мартинику каждые четыре-пять дней. На них уехали жена Хильфердинга с Эрикой Бирман; парижские фотографы Илла[39] и Хаим Липницкий[40]; немецкий писатель-антифашист Вильгельм Герцог[41]; дирижер Эдвард Фендлер[42]; пианист Эрих Итор-Кан; итальянский писатель-антифашист Орелио Натоли[43]; издатель Жак Шифрин[44]; многочисленные немецкие и австрийские антифашисты-подпольщики, не попавшие в гестаповский поиск.

Дни рейсов на Мартинику были для нас самыми плодотворными и самыми напряженными, нам не хватало двадцати четырех часов в сутках. Наш группа разрослась, порой одновременно в офисе работали двадцать человек. Мы сидели, не поднимая головы, и когда корабль отходил, с трудом могли опомниться от усталости. Но отдыхать было некогда: через неделю отходил следующий рейс, и снова наваливалась работа.

В конце мая при подведении итога оказалось, что за неполные восемь месяцев мы приняли, лично или по почте, больше пятнадцати тысяч заявлений, и каждый случай надо было разобрать, вникнуть, принять решение. Число тех, за кого мы могли взять на себя ответственность, составило тысячу восемьсот: политические противники гитлеровского режима, представители творческой интеллигенции — те, кому не приходилось ждать ничего хорошего от нацистов. На тысячу восемьсот заявлений, с учетом семей, пришлось около четырех тысяч человек. Из них мы пятистам шестидесяти выплачивали денежное пособие, тысячу с лишним удалось вывезти из Франции, всем остальным оказывалась посильная помощь, от вызволения из концлагерей до визитов к зубным врачам.

— 4 —

Но и в хорошие времена не всем давали визу, не всем открывали легальный путь для отъезда. По-прежнему правила и указания скрывал клубящийся сумрак. Мы только знали, что в каждой префектуре свободной зоны лежали списки тех, у кого не было шансов на получение визы.

Прошли недели, пока один из друзей Бедржиха Гейне не подкупил кого-то в префектуре По, и мы получили списки. В них было немало наших протеже, как тех, кто уже покинул Францию нелегально, так и тех, кто еще не сумел сделать это.

Тех, кто имел или рассчитывал получить испанскую и/или португальскую визу, мы, не откладывая, немедленно выслали в Лиссабон, кого могли — через Ф., остальных иными путями. Так отправился и сам Гейне, и Генрих Мюллер, бывший ранее подпольщиком в самой Германии.

У большинства не было въездных виз в страны за океаном, а, значит, и надежды на транзитные визы. Для их выезда с европейской территории Франции использовался план, первоначально разработанный для Брейтшейда с Хильфердингом — переправлять в Северную Африку. По опыту англичан мы знали, что это работает, нам не хватало только укрытий в Африке и способов перебраться оттуда в Гибралтар или Лиссабон.

Мы обратились к Луссу и Паччарди. Они, как все итальянцы, знали, что независимо от тщательности маскировки и качества документов, в Испании им лучше не появляться,[45] поэтому они активно разрабатывали схемы через Африку — Гибралтар — Лиссабон.

Их методы разительно отличались от наших. Более осторожный Луссу первым делом искал и находил надежный путь из Марселя в Оран или Алжир, оттуда переправлял в Касабланку по тайной дороге, налаженной им из Марселя. Паччарди собирал и укрывал своих подопечных в Оране и намеревался отправить всех разом в Гибралтар на большом рыболовном судне.

План Луссу работал без единого сбоя, но он, естественно, вывозил прежде всего членов своей организации «Giustizia e Libertà». Наша роль сводилась к снабжению их деньгами. Единственная трудность, которую Луссу не сумел разрешить, был последний участок пути от Касабланки до Лиссабона. Он хотел, собрав всех своих людей в Касабланке, перевезти их в Лиссабон через Испанию. Он обещал потом передать мне всю информацию, но до этого было еще далеко.

Паччарди сотрудничал охотнее. Он уже отправил группы в Алжир и в Оран, и был готов помочь нам в пересылке туда же и наших беженцев и вывезти их на корабле в Гибралтар.

На самом деле, мы уже посылали кое-кого в Северную Африку еще до ареста и выдачи Брейтшейда и Хильфердинга, а после этого удвоили усилия. К концу февраля от пятидесяти до шестидесяти человек, и несколько итальянцев в их числе, в Алжире, Оране и Касабланке ждали от нас инструкций, что делать дальше.

Паччарди никого не сумел забросить в Гибралтар. Его попытка едва не закончилась трагедией. Когда все собрались в условленной точке к западу от Орана на берегу, их там ждала полиция, и они в панике возвратились в Оран. Потом мы их переправляли по одному в течение долгих месяцев. Подробности слишком сложны, чтобы о них рассказывать — каждый случай отличался от остальных, но все разрешились благополучно. Всех удалось спасти.

— 5 —

Мы остановили пересылку людей в Алжир и Оран, еще не зная, чем обернется операция под руководством Паччарди, но после выдачи Брейтшейда и Хильфердинга среди беженцев поднялась новая волна паники. Многие выписывались из гостиниц и переезжали в maisons de rendezvous[46], где им не нужно было отмечаться в полиции. Мы еще не получили гестаповских списков, но один человек, вне всяких сомнений, находился в страшной опасности: Артур Вольф[47]. Перед приходом Гитлера к власти он принадлежал в Берлине к числу ведущих адвокатов по уголовным делам и защищал многих жертв нацистских уличных нападений. Его лишили немецкого гражданства одним из первых. Еще предыдущей осенью ему, так же, как Брейтшейду и Хильфердингу, запретили покидать Арль. Теперь он ни минуты не сомневался, что ему уготована та же судьба, что им. Когда он пришел ко мне с белым от ужаса лицом, я немедленно согласился сделать для него все, что только возможно.

В ожидании возможности покинуть Францию, Вольфа с женой поселили в каморке с заставленным ящиками входом, приготовленную нами для Брейтшейда и Хильфердинга. Проблема с Вольфом усугублялась тем, что у него были больные ноги, и он передвигался на костылях. Он не мог ни перейти границу пешком, ни изобразить члена корабельного экипажа.

Кроме Артура Вольфа, надо было срочно что-то придумывать для Георга Бернхарда. Он терпеливо жил с женой в maison de passe уже пять месяцев, но когда выдача немцам сделалась реальной угрозой, занервничал.

В полученных нами, наконец, гестаповских списках были и многие другие.

Любые пути, кроме испанского, были для них закрыты. При этом, мы не решались открыто телеграфировать их имена в Нью-Йорк, чтобы через Нью-Йорк зарезервировать места на пароходе, а из Марселя купить билеты было немыслимо из-за обесценения франка, а без зарезервированных мест не выдавались транзитные визы.

Однажды Мерфи сообщил Жану, что встретил кого-то в Старом Порту, кто будто бы может покупать транзитные визы прямо в консульствах, без заказа билетов и без необходимости телеграфировать в Лиссабон и Мадрид, по цене шесть тысяч франков за визу. Мы успешно испробовали это для Вольфа и Бернхарда, их документы скоро вернулись с обеими визами. Оставалось решить проблему с инвалидностью Вольфа.

— 6 —

Одновременно с покупкой «консульских» виз по способу Мерфи, Жан встретил марсельского гангстера, который заявил, что поддерживает контакт с чиновником в посольстве Испании в Виши, и тот готов довезти до Лиссабона пять человек в машине с дипломатическим номером, один рейс — сто тысяч франков.

Казалось, что Всевышний услышал наши молитвы. Цена была высока, но мы не раздумывали, тем более, что аванс составлял всего половину, а половину можно было заплатить в Лиссабоне.

Мы решили послать Вольфов, Бернхардов, а пятым некоего Каспари. Ему отказали в выездной визе, а так как он имел испанское гражданство и воевал на стороне республиканцев, другой возможности проехать через Испанию у него не было, и он решил рискнуть на поездку в консульской автомашине.

Вольф боялся, что, если он в Марселе сядет на поезд, его по костылям опознает в районе Арля полиция, которая наверняка его ищет. Мы решили ночью довезти его на машине до Ле-Бо-де-Прованс и утром посадить на поезд в Тарасконе — первой остановке за Арлем. Жан должен был посадить остальных на поезд в Марселе. Все встретятся в Тарасконе и вместе доедут до Акс-ле-Терм — высокогорного водного курорта в Пиренеях недалеко от Андорры. Там их подберет автомобиль с консульским номером.

В начале марта, лунной ночью, Вольф, его жена, Морис и я выехали на гангстерском лимузине из Марселя в направлении на Ле-Бо. Два месяца назад мы отправляли ту же машину в Арль за Брейтшейдом и Хильфердингом. Сменился только шофер. Нынешний был обрит наголо и явно только что вышел из тюрьмы. Вольф с трудом сохранял видимое спокойствие, и выбритый до глянцевого блеска череп рядом с ним никак не способствовал снятию напряжения.

Мы не успели отъехать, как раздался громкий хлопок, и нам пришлось выйти из машины и на обочине ждать, пока шофер сменит шину. Задержка взвинтила Вольфу нервы до истерики. Его состояние передалось остальным. Когда на дороге показался автомобиль, ехавший к Марселю, он вцепился мне в руку, в полной уверенности, что это полиция. Автомобиль промчался мимо, и больше мы не встретили ни одной живой души, пока не доехали до Ле-Бо и не остановились у гостиницы «Де-ля-Ренн-Жанн».

Ле-Бо, как орлиное гнездо, сидит высоко в Альпиллах — цепочке лишенных растительности гор, идущей от Тараскона на Роне почти до Салона между Марселем и Арлем. Его основали в средние века местные феодальные бароны — разбойничья семья, которая промышляла набегами, спускаясь из неприступной крепости вниз, в долину. Город стоит наполовину разрушен и пуст. Когда-то население составляло шесть тысяч, сегодня — человек шестьдесят. Я в нем уже бывал, и пришел к мысли, что это идеальное место для укрытия. Единственной гостиницей владел Дональд Перслоу, американец из Бостона, который уже приютил английского солдата и французского летчика и будет рад выручить нескольких беженцев, спасавшихся от «правосудия» Виши и гестапо.

Он встретил нас с обычным радушием. В огромном камине гудел огонь. Мы расселись в удобных провансальских креслах, пили горячее вино, слушали БиБиСи, разговаривали. Вольфа тревожила близость к Арлю, но Морис и я уговаривали его, что здесь безопаснее, чем в Марселе: в Марселе полиция наверняка будет искать его, но им и в голову не придет, что он может прятаться рядом с местом, откуда сбежал. Подействовали на него наши уговоры, горячее вино или гостеприимство Дональда — в конце концов он расслабился и пришел в хорошее настроение.

Утром, когда мы завтракали, зазвонил телефон. Звонил из какого-то кафе Жан. Он начал объяснять, что произошла некоторая заминка, но я прервал его, сказав, что перезвоню. Я опасался, что разговор из кафе могла подслушать полиция. Вольф понял, что возникли трудности. Когда я ушел, он был на грани обморока.

Я доехал до Арля в машине гангстеров и с почты позвонил Жану. Он повторил, что операция немного задерживается, и добавил, что, по его мнению, мне лучше вернуться сейчас в Марсель. Он, очевидно, не хотел говорить больше по телефону. Я не настаивал.

Я возвратился в Ле-Бо и пересказал разговор Морису и Вольфу. Вольф был в ужасе от необходимости остаться там одному, но за обедом вино лилось рекой, а мы продолжали его убеждать и уговаривать. Едва стемнело, Морис и я уехали в Марсель, пообещав через несколько дней вернуться.

Жан ждал нас на вилле. У автора всей затеи были в Марселе дела, связанные, видимо, с контрабандой. Он их не мог отложить и собирался управиться за неделю.

Еще через несколько дней Каспари сказал, что консульский автомобиль был химерой. Предполагаемые пассажиры должны были идти по горам в Андорру, оттуда ехать на автобусе и на поезде в Барселону. Как развивались бы события дальше, было неизвестно, да и не имело значения. Переход до Андорры занимал часов восемнадцать-двадцать, кое-где по снегу и льду. Ни Вольф, ни Бернхард не могли одолеть его. Каспари, бывший моложе и сильнее, возможно, смог бы, но решил, что не стоит рисковать, и не исключено, что был прав. Потом он сумел выбраться из Франции своими путями.

Каспари рассказывал про обман в присутствии Жана и Данни. Жан слушал, молчал и заливался краской, пока его лицо не запылало алым огнем. Данни, всегда считавший, что мы с Морисом и Жаном делаем серьезную ошибку, связываясь с бандитами, сидел с самодовольным видом, как всегда, когда оказывался в чем-либо прав. Жан ушел спать и пролежал в кровати неделю.

Я послал Данни и Мориса в Акс-ле-Терм. Вернувшись, они доложили, что рассказ Каспари верен. Ни консульского автомобиля, ни других следов и зацепок в помине не было. Путь в Андорру проходил через перевал на высоте пять тысяч футов над уровнем моря. Граница охранялась. Морис и Данни попробовали перейти ее, чтобы проверить, нельзя ли туда посылать тех, кто помоложе — например, английских солдат, но их обстреляли французские пограничники. Они избежали ареста, лишь изобразив из себя голлистов, пытающихся добраться до Лондона.[48]

— 7 —

Автомобиль растаял, как сигаретный дым в воздухе, и мы оказались на том же месте, в поисках решения все той же задачи. Перебирая в сотый раз все возможности, я вдруг вспомнил, что видел в Барселоне и в Портбу на стенах домов надписи НКТ-ФАИ[49], аббревиатуры Каталонской рабочей партии, и я сказал:

— Ecoutez[50], в Испании есть подполье. Я видел следы их деятельности на пути обратно из Лиссабона прошедшей осенью. Если мы сможем их отыскать и договориться, все будет решено.

— В Тулузе у меня есть знакомый, — сказал Морис. — Он говорил мне, что он член НКТ и связан с подпольщиками.

— Так что мы ждем? — спросил я. — Прощупай, могут ли они нам помочь.

Морис немедленно уехал в Тулузу, и через два дня вернулся, довольный, как кот, съевший миску сметаны. Мы заперли дверь, выключили телефон, и он заговорил:

— Я повидал Карлоса. Он член НКТ, и говорит, что они могут провезти в Лиссабон через Испанию кого угодно. Они изготовляют транзитные визы, знают всех железнодорожных инспекторов, тут все в порядке. И в Барселоне, и в Мадриде у них есть укрытия.

— Ты в нем уверен? — спросил я.

— На сто процентов. Он политический беженец, серьезный человек и не гангстер. Нет, он не врет.

— Сколько он берет?

— Пятнадцать тысяч франков за человека[51].

Данни присвистнул.

— И ты считаешь, что он надежен?

— Да, это не дешево, — кивнул Морис, — но они и сами рискуют, и стольких должны подмазывать, что…

— Еще раз, — вмешался я, — Морис, ты абсолютно уверен в этом Карлосе?

— Абсолютно.

— И он сможет заняться Вольфом и Бернхардом?

— Я говорил с ним про Вольфа. Он сказал, что у него есть сильные парни, которые перенесут его на себе у Сербера, так что должно получиться.

— Что ты считаешь, Данни?

— Не знаю, — протянул Данни. — Если Морис действительно нашел кого-то из НКТ, все нормально. Но я принципиально против контактов с гангстерами, а эту цену назовут, скорее всего, бандиты.

— Нет, не бандиты, — возразил Морис. — Они, конечно, не брезгуют контрабандой, если подвернется, жить-то надо. Документы подделывают мастерски, не только выездные визы, но и печати Французского Банка, французской и испанской пограничных служб. Французские визы, конечно, нельзя использовать во Франции, чтобы не запросили подтверждения из Виши, но для испанской полиции их хватит, а печать со словом «Entrada» довершит дело.

— То есть, испанские посты они должны тоже обходить?

— Да, ведь из Мадрида не придет подтверждение фальшивых транзитных виз. Им надо обойти пост, сесть несколькими станциями дальше на поезд и ехать на Фигерас. Карлос клянется, что его «Entrada» — точная копия настоящей. Говорит, что всегда срабатывала.

Мы поговорили еще и решили доверить Бернхарда и Вольфа Карлосу. На границе их ждал только один проводник, довольно кряжистый для испанца, но было ясно, что он один Вольфа не донесет. Вольф растерялся, но решил, что так или иначе лучше попробовать, чем задерживаться еще во Франции.

Когда стемнело, они пошли к Пиренеям. Вольф быстро понял, что это не для него. Проводник оставил Бернхардов сидеть, скрючившись под дренажной трубой, свел Вольфов назад в Баньюльс, вернулся к Бернхардам и повел их в горы. Неделю от них не было ни слуху, ни духу.

Морис оставался в Баньюльсе, чтобы попытаться переправить Вольфов в Портбу на моторном катере, а мы тем временем при помощи Ф. отправили в Испанию Бертольда Якоба[52].

Немецкий журналист и несгибаемый пацифист, после завершения Первой мировой войны, он основал пацифистскую группу под названием «Нет новой войне». Отдавал все силы преданию гласности способов перевооружения рейхсвера и зловещих судилищ «Феме»[53]. Якоб занимал резко антифашистскую позицию задолго до прихода Гитлера к власти. В 1932, после назначения рейсканцлером фон Папена, его хотели привлечь к суду вместе с духовным руководителем немецких пацифистов Карлом фон Осецким[54]. Поняв, откуда дует ветер, Якоб бежал во Францию.

После выдачи Брейтшейда и Хильфердинга, я решил, что Якоба нужно вывозить, и немедленно. Я купил ему визы — венесуэльскую и транзитную, — и отправил в сопровождении Жана в Баньюльс.

Морис еще был там, но уже на следующий день вернулся в Марсель с сообщением, что Ф. благополучно перевел Якоба с женой через границу, а также завершил приготовления к отправке Вольфов морем на катере.

Пришла из Мадрида телеграмма от Бернхарда. Из-за бесчисленных отсрочек португальские визы сделались недействительны. Карлос клялся с легкостью возобновить их в Мадриде, но пока они так и сидели без виз.

У Бернхардов все документы были на настоящее имя, поэтому я не мог телеграфировать о них напрямую в Лиссабон. Я послал Мориса в Тулузу для встречи с Карлосом, и с первой оказией передал в Лиссабон записку в тюбике зубной пасты. Записка предназначалась Унитарианскому Комитету. В ней я объяснял, кто такой Бернхард, почему угрожающая ему опасность чрезвычайно серьезна, и просил приложить все усилия для его выезда из Испании.

Морис вернулся от Карлоса с уверением, что тот немедленно высылает человека в Мадрид, и для Бернхардов будет все сделано сразу же.

Луссу уже отправил всю свою группу в Касабланку и сам готовился к отбытию в Лиссабон, запасшись литовским паспортом на бланке, хранившемся со времени почетного консульства в Экс-ан-Провансе. Так что, меня не удивило его появление у нас в офисе, но едва он переступил порог, я понял, что стряслось нечто неординарное. Он выглядел удрученным и дергал бородку яростнее обычного.

Морис как раз вернулся из Тулузы. Данни, слава Богу, находился в отъезде. Мы разговаривали наедине. Я запер дверь и отсоединил телефон. Луссу вытащил из кармана паспорт и показал мне на визы, полученные нами от приятеля Мерфи.

— Грубая подделка, — брезгливо произнес он.

— Вы ошибаетесь, — ответил я. — Это не подделка, они получены прямо из консульства.

— Да? — он вздернул бородку вверх греческим жестом отрицания. — Значит, из консульства? Вот, посмотрите!

Он развернул паспорт левой рукой и сунул мне под нос, постукивая по нему указательным пальцем правой.

— Вот, видите? Подписи намечены карандашом и грубо обведены чернилами, так, что карандаш прямо виден! Слова по-португальски с ошибками! Грубая, бессмысленная халтура!

И он бросил паспорт на стол, как будто говоря: «Делайте с ним, что хотите!»

Я сел, взял лупу и присмотрелся к визам. Меня прошиб холодный пот. Визы Якоба и Вольфа были точными копиями этой. Прошел ли уже Якоб через границу? Отправили ли Вольфа на катере? Если они до сих пор в Баньюльсе, я должен любой ценой их остановить!

Я открыл дверь и позвал Мориса. Когда он вошел, я запер дверь и Луссу показал ему паспорт. Он, как и я, начал с того, что визы подлинные, но когда Луссу показал ему на «огрехи», согласился, что подлинными они быть не могут.

Нельзя было терять ни минуты. Времени на посылку гонцов не оставалось, надо было звонить по телефону в Баньюльс, чтобы остановить Вольфа.

Звонить из офиса было слишком опасно. Морис помчался в кафе «Ноай» через улицу. Ему удалось объяснить Ф., о чем речь, и Ф. сказал, что Вольф еще там, а Якоб уже ушел.

От Якоба пришла скоро телеграмма. Его арестовали на границе с Португалией и отослали в Мадрид, где посадили в Образцовую тюрьму[55]. Он явно считал свои визы безупречными и не скрывал гнева в адрес испанской пограничной службы.

Тот день был одним из моих худших за все время пребывания во Франции. Четверо моих подопечных застряли в Испании, двое уже в тюрьме. Гестапо, по нашим данным, точно охотилось за одним и наверняка за вторым.

В отчаянии от сознания своего бессилия, я телеграфировал унитарианцам с просьбой перевернуть небо и землю, но спасти Якоба, а сам поехал вместе с Морисом в Тулузу повидать Карлоса и обговорить дальнейшие шаги.

Перед самым отъездом нам принесли телеграмму из Лиссабона: Бернхарды там. Подробности, разумеется, не раскрывались. Но Якоб и его жена сидели в тюрьме!

Луссу поехал с нами. Мы сели на дневной поезд, с пересадками в Тарасконе и Нарбонне. Всю дорогу пришлось провести, стоя в коридоре, но нас это не огорчало. День был чудесный, мы смотрели в окно и наслаждались пейзажами. Особенно красивый вид открывался на Каркассон, к которому мы подъехали с востока, когда за старым городом опускалось солнце.

Мы были в Тулузе в четверть одиннадцатого вечера, зарегистрировались под выдуманными именами в Отель-де-л’Оперá и легли спать.

Назавтра, в воскресенье, мы дважды подолгу беседовали с Карлосом, оба раза у нас в отеле. Он сразу мне не понравился: маленький, скользкий, он нервно ерзал на стуле и беззастенчиво лгал нам в глаза. Мы спрашивали, что случилось в Мадриде с Бернхардами, может ли он выручить Якоба из тюрьмы, и как насчет Вольфа и остальных, оказавшихся в гестаповских списках.

Сначала он утверждал, что это его организация сумела продлить Бернхардам португальскую визу, но, прижатый вопросами Луссу к стенке, признал, что визы, поставляемые его организацией, «не имели официально заверенной гарантии», иными словами, были фальшивыми. Бернхарды отказались от них, настаивая на получении настоящих виз. Каким способом они их получили, он не знал.

Он мог, по его словам, освободить Якоба за пятьдесят тысяч франков, однако объяснялся столь путано, что я решил дождаться ответа унитарианцев.

Касательно Вольфа он начал рассказывать про автомобиль с консульским иммунитетом, прямо до Лиссабона за сто тысяч франков… В ответ мы рассказали ему про наш опыт с этим же призрачным автомобилем. Он пожал плечами и сменил тему.

На самом деле, заявил он, он может добыть настоящие французские выездные визы и провезти, кого надо, от Сербера до Лиссабона на поезде. Мы долго обсуждали этот вариант. Мы показали ему фальшивые транзитные визы Вольфов. Он изучил их через мощную лупу и сказал, что по его мнению, они сработают. У его людей надежные связи в железнодорожной полиции, они кого угодно перевезут.

На следующее утро мы с ним встретились в третий раз и попытались донести до него необходимость работать усерднее, если он хочет получать от нас впредь заказы. Он пообещал в будущем проявлять бóльшую ответственность, и после его ухода я решил поддерживать с ним контакт, если только он сможет получить выездные визы для Вольфа. По крайней мере, никто из отправленных им людей не был арестован в Испании, в отличие от нас, пока мы действовали без него, сами.

По возвращении в Марсель я рассказал Данни о встрече с ним. Данни презрительно фыркнул:

— Обычный гангстер, как все приятели Жана и Мориса. Держи ухо востро, иначе снова будешь посылать людей прямиком в Миранду![56]

Я попросил его объяснить, как бы он сам действовал на моем месте, но он отмолчался.

— 8 —

Через неделю пришла телеграмма из Лиссабона, рассеяв мои последние сомнения насчет Карлоса и его подпольной сети: Якоба выпустили из тюрьмы, они живут в отеле «Мадрид». Если, я думал, Якоб сумел убедить испанцев в подлинности поддельных виз, Карлосу можно доверить и других беженцев.

Другого выхода у меня не было: приехал из Баньюльса Ф. со словами, что он прекращает переправлять беженцев через границу. Испанцы начали хватать всех, кто приходил из Франции без выездной визы и без печати о законности выезда. Французскими визами и печатями мог снабдить людей только Карлос. Хорош он был или плох, осторожен или рассеян, тупой марксист или мелкий жулик, нам в сложных случаях не к кому было обратиться, кроме него.

Следующим на очереди оказались француз-голлист Ватрослав Райх, направленный англичанами, и двое из гестаповских списков: друг Бедржиха Гейне, немецкий социал-демократ Вальтер Беннингхаус[57] и венгерский антифашист Ладислас Добос[58]. Карлос обработал их документы, и его люди перевели их в Испанию.

Прошли три недели без новостей. Если бы они добрались до Лиссабона, мы бы узнали об этом — мы договорились о телеграмме с условной формулировкой. Но телеграмм не было.

Время летело с бешеной скоростью. Мы потеряли сон. Морис поехал за выяснением в Тулузу к Карлосу.

Вернувшись через несколько дней, он рассказал, что Беннингхауса и Добоса арестовали в Мадриде. До Лиссабона добрался один лишь Райх, добирался так долго, что попросту забыл послать телеграмму.

Арест Добоса и Беннингхауса ясно говорил о том, что вариант с испанским транзитом не состоялся. Беженцам, у которых не было билетов на пароход и подлинных транзитных и выездных виз, надеяться было не на что.

Данни оказался прав: Карлоса с его железнодорожным прожектом следовало забыть.

Но Луссу держался иного мнения. Он напоминал, что с Бернхардом и Райхом, если не считать задержки в пути, прошло все гладко. Не перечеркивать, говорил он, а подправлять и проявлять бóльшую гибкость.

Морис вновь поехал в Тулузу вдвоем с Луссу, опять они говорили с Карлосом, и снова Карлос клялся быть осторожнее. Еще через несколько дней Луссу изъявил готовность отправиться самому.

Прощальный ужин — Морис, я и Луссу с женой — состоялся на берегу, в маленьком ресторанчике на открытом воздухе. Мы сидели в саду, солнце нам грело спину, с моря дул ветерок. Трапеза была скудна. Мы пили «Меркюри», гадали, сколько всего произойдет до следующей встречи.

— В следующий раз, — сказал Луссу, — мы встретимся в Риме. Я буду министром, и буду принимать вас с официальным визитом.

Наш ужин кончился. Мы попрощались, пожелали счастливого пути и удачи. Луссу потянул себя за бороду и поднял взгляд к небу.

— Ладно, — произнес он. — Через неделю я буду или в Лиссабоне, или снова на Липари[59].

— 9 —

В ожидании вестей от Луссу мы, в буквальном смысле, затаили дыхание. Он собирался немедленно по приезде телеграфировать, и обещал составить и передать нам подробный отчет, чтобы мы могли вносить коррективы. Но ни телеграмма, ни отчет не пришли. Испания поглотила Луссу, как поглотила до него многих других.

Однажды напряжение прорвалось в виде открытой ссоры между Данни и Морисом. Мы жили постоянно на нервах, обстановка не располагала к спокойствию. Мы раздражались по пустякам, порой теряя способность рассуждать здраво.

И вот однажды вечером Данни сорвался. Он обвинил Мориса в легкомыслии, в отношении к живым людям, как к материалу для пересылки, в отправке беженцев прямиком в испанские тюрьмы. И вообще, Морис не понимает серьезности происшедшего, работать так равносильно преступлению, мы трое — Морис, Жан и я — играем в заговорщиков, и все это пора прекратить.

— Вечно ты меня в предвзятости упрекаешь, — бросил он мне. — А я не могу себе простить, что не навязал тебе мои предвзятые мнения! А если Жан и Морис считают, что есть что-нибудь важнее, чем уберечь беженцев от Миранды — грош нам всем цена! Полицию не одурачишь ни подпольными кличками, ни перешептыванием, ни перебежками вдоль стен в серых плащах.

Он выбрал меня главной мишенью, но я взял на себя роль миротворца, стараясь гладить его по шерстке и обещая удесятерить осторожность. Обратясь к Морису, сказал, что все равно не согласен с Данни, который не понимает, что нельзя ничего достичь, ничем не рискуя, и полностью провалов не избежать; но я прошу его все-таки проявлять бóльшую осмотрительность и, говоря с Карлосом, подчеркивать недопустимость арестов. Морис сперва возражал, потом смирился и признал мою правоту.

Утром он до завтрака вошел ко мне и сказал, что все обдумал, что Данни прав, а он действовал неправильно и хочет выйти из игры. Мне стоило немалых усилий отговорить его.

Вскоре вслед за тем пришла телеграмма: «Дюпон прибыл». Дюпон означало Луссу.

Взглянув на телеграмму, Данни пожал плечами и буркнул:

— Морис тут ни при чем!

Следующим пошел австриец Иоганнес Шнек. С ним затруднений не было. Испанский вариант был запущен.

(продолжение)

Примечания

[1] Настоящая фамилия — Мерчи. См. воспоминания Мери-Джейн Голд и Данни Бенедита.

[2] Воспаление слюнных желез («свинка»).

[3] Гибралтарская скала, или просто Скала — монолитный полуостров, врезающийся в Гибралтарский пролив и вздымающийся ввысь более, чем на 400 метров.

[4] Перевод М. Я. Бородицкой.

[5] См. гл. 2.

[6] Французский лайнер «Виннипег» вошел в историю, как зафрахтованный чилийским президентом П. А. Серда при содействии Пабло Неруды для вывоза в Чили 2,000 испанских республиканцев после победы Франко. После поражения Франции курсировал под флагом Виши. Был перехвачен в Карибском море голландцами, включен в состав английского флота и в 1942 потоплен немецкой подводной лодкой.

[7] Alfred Apfel (1882—1941) — немецкий еврей, юрист и публицист. Активный член сионистского движения. В 1925—1930 председатель влиятельного Берлинского Союза Сионистов. В 1933 вышла его брошюра «За кулисами германской юстиции». Включен в Первый Список лишенных немецкого гражданства.

[8] «Poisson soluble» — первое стихотворение в сборнике, следовавшем за «Манифестом сюрреализма», написанным Андре Бретоном в 1924.

[9] Кто там?

[10] Нет, нет!

[11] «Да здравствуют б—дуны!»

[12] «Да здравствую я»

[13] Сокращение для «Victoir» — «Победа»

[14] «Да здравствует Петен!»

[15] «Да здравствует честь!»

[16] Роман Марселя Эме (Marcel Aymé): герой, заявляющий себя вегетарианцем, разоблачен дочерью, которая застает его однажды за поеданием мяса.

[17] Max Ernst (1891—1976) — художник-авангардист, видный деятель дадаистского течения. Его картина экспонировалась на выставке дегенеративного искусства, организованной Геббельсом в 1937. Именно на нее смотрит Гитлер на фотографии, сделанной во время его визита на выставку.

[18] Consuelo de St. Exupéry (1901—1979) — французско-испанская писательница. Вторым браком замужем за Сент-Экзюпери. Выведена в «Маленьком принце» в образе Розы.

[19] Kay Boyle (1902—1992) — американская писательница. С 1923 по 1943 жила в Европе, в осн. во Франции.

[20] «La revue Lumière» — журнал, публикующий критический статьи и рецензии. Выходил с регулярными перерывами. Наиболее известны номера, выходившие с 1919 по 1923 и посвященные бельгийскому авангарду.

[21] Charles Wolff (1905—1944) — журналист, переводчик немецкой литературы, страстный любитель музыки, составил гигантскую коллекцию звукозаписи из 18,000 пластинок. Участник Сопротивления. В мае 1944 был арестован в Тулузе петеновской милицией, в просторечии именовавшейся «гестапетта», и забит до смерти. По информации Мэри-Джейн Голд, причина смерти — полученная при избиениях проникающая травма легкого.

[22] Шарль Вольф пил не из сожаления о брошенной коллекции, а узнав о самоубийстве членов его семьи после занятия Парижа немцами.

[23] Сборищем подозрительных субъектов.

[24] Смысл существования.

[25] Siegfried Kracauer (1889—1966) — немецкий еврей, теоретик кинематографа. Автор монографий по психологии и воздействию кинематографа на массовое сознание.

[26] Jacques Lipchitz (1891—1973) — скульптор, литовский еврей. Жил в Париже с 1909. Сыграл ключевую роль в создании кубистического направления в скульптуре. В 1941 с помощью В. Фрая выехал в США. Писал, что эмигрировать не хотел и остался в живых только благодаря Фраю, который смог убедить его.

[27] Boris Mirkine-Guetzévitch (Борис Сергеевич, до крещения Бер Соломонович, 1892—1955) — русско-французско-американский юрист и историк права.

[28] Lotte Leonard (1884—1972) — псевдоним Шарлотты Леви. Прославилась интерпретацией и исполнением партий сопрано в произведениях Баха, Генделя и др. Преподавала в Школе Джуллиард. Последние годы прожила в Герцлии, в Израиле.

[29] Hans Sahl (1902—1993) — немецкий поэт, писатель, публицист. Еврей. Играл активную роль в жизни немецкоязычной эмиграции. Переводил на немецкий Торнтона Уайлдера, Артура Миллера, Теннеси Уильямса.

[30] Hans Siemsen (1891—1969) — немецкий писатель, журналист, критик. Одним из первых оценил талант Чарли Чаплина.

[31] Ошибка в записях В. Фрая. Театральный (не кино-) режиссер Ауфрихт (1898—1971), «прошедший через руки Фрая», звался Эрнст-Йозеф — Ernst Josef Aufricht. Всю жизнь был театральным режиссером и актером левого направления, эмигрировал из Германии в марте 1933 в Швейцарию, оттуда во Францию и потом при содействии Фрая в США.

Ганс Ауфрихт (Hans Aufricht-Ruda, 1899—1970) — писатель, тоже эмигрант, эмигрировал в 1933 в Швецию, где получил профессию психотерапевта, переехал через Голландию в США и работал там до конца жизни психиатром. Он мог быть в списках Фрая, но занимался Фрай в реальности Эрнстом-Йозефом. Оба были евреями и у обоих отцы занимались лесоторговлей. Схожесть общей канвы могла вызвать неточность первичных списков В. Фрая.

[32] Поляков (псевд. Литовцев или Поляков-Литовцев), Соломон Львович (1875—1945) — литератор, публицист, издатель. Виднейший деятель русско-еврейской эмиграции во Франции. Писал на русском, идиш, английском, французском. Был редактором и наборщиком книги «Душа и маска» Шаляпина. Онемеченное написание фамилии и неверно указанная профессия — пример неточностей в начальном cписке В. Фрая.

[33] Fernando de Castro (1886—1967) — изучал передачу сигналов в сердечно-сосудистой системе. Ученик и сотрудник первого испанского лауреата Нобелевской премии Рамона-и-Кахаля, собиратель и хранитель его архива. Во время гражданской войны охранял научные архивы Мадридского университета от ущерба и разграбления. После победы Франко уволен из университета и отправился в изгнание во Францию. Вернулся в университет в 1950.

[34] Jacques Salomon Hadamard (1863–1965) — французский ученый в области прикладной математики и механики. Еврей. Автор множества фундаментальных работ. Член Французской Академии наук с 1912.

[35] По-видимому, Сергей Сергеевич Оболенский (1908—1980), видный деятель русской эмиграции, основатель движения «Младороссы».

[36] Oscar Goldberg (1885—1952) — исследователь ивритских текстов. Выводил из них отрицание принципа национальных государств, вкл. Израиль. Автор широкоизвестной в свое время «Биологической каббалы». Оказал влияние, в числе прочих, на взгляды Томаса Манна.

[37] Зигфрид Пфеффер и Ганс Титтель (см. гл. 5).

[38] André Masson (1896—1987) — французский художник-сюрреалист. Занимался также графикой и сценографией.

[39] Ylla (Camilla Koffler, 1911—1955) — знаменитая венгерская фотограф-анималист. Получила въездную визу в США по запросу музея современного искусства в Нью-Йорке. Погибла, упав с джипа в Индии, когда фотографировала гонки воловьих упряжек.

[40] Haim Efime Boris Lipnitzki (1887—1971) — приобрел известность фотографическими портретами выдающихся личностей. Собрание, оставшееся после его смерти, составило около 1,000,000 негативов и 600,000 отпечатков. Вся его семья погибла в Освенциме.

[41] Wilhelm Herzog (1884—1960) — немецкий писатель, драматург, энциклопедист. Составил капитальный четырехтомник «Выдающиеся фигуры в истории».

[42] Eduard Fendler (1902—1987) — немецкий дирижер, еврей. Учился и с 1927 работал в Берлинской городской консерватории. В 1936 она была очищена от евреев и названа Консерваторией столицы Рейха; руководители, большинство преподавателей и учеников погибли в концлагерях. Фендлер перешел на гастроли в Голландии и во Франции. В Новом свете основал симфонические оркестры Доминиканской Республики, Гватемалы, в США — в Алабаме и Техасе, руководил ими. Записывал пластинки в ведущих фирмах звукозаписи, стремясь знакомить публику с малоизвестными произведениями.

[43] Aurelio Natoli (1888—1970) — политический деятель, член республиканской партии Италии. После эмиграции в США основал «Общество Мадзини».

[44] Jacques Schiffrin (1892—1950) — русский еврей, родился в Баку. После революции эмигрировал в Париж. Переводил на французский и издавал русскую классику (Гоголь, Достоевский и др.). Основал «Библиотеку Плеяды» (карманная серия французской классики). После переезда в США отошел от дел. Его сын Андре Шифрин основал издательство «Пантеон».

[45] В глазах подавляющей массы испанского населения, Италия ассоциировалась с вмешательством Муссолини на стороне франкистов. Соответственно, противники Франко любого итальянца считали врагом. Тем более это касалось Каталонии, где борьба с франкистами продолжалась до конца 1940х, хотя гражданская война завершилась в апреле 1939. Даже судебные приговоры там за убийство итальянца были намного мягче, чем за нападение на полицейского, а любой путь из южной Франции вел через Каталонию (частная переписка с проф. Р. Рейном (רענן ריין), Тель-Авивский университет).

[46] Maison de rendezvous — дом свиданий, эвфемизм для борделя.

[47] Arthur Wolff (1888—1962) — немецкий еврей, адвокат. В 1925 защищал коммунистов на «процессе немецкой ЧК» — процесс над немецкими коммунистами, готовившими вооруженный переворот по указаниям из Москвы. Объект гестаповской слежки с 1932. Эмигрировал в 1933, сотрудничал с эмигрантским изданием «Паризер Тагеблат». Ходил не на костылях, а опираясь на палку (фотография 1932 и воспоминания Мери-Джейн Голд). С помощью Комитета вывезен на Кубу (см. гл. 15). Вернулся в Германию в 1950, восстановил членство в адвокатской коллегии.

[48] Данни сказал пограничному патрулю, что они идут, чтобы присоединиться к «Франс Либр». Пограничники ответили, что они не против, но сейчас не время: наверху полно снега, подождите до весны.

[49] CNT-FAI: Confederacion Nacional del Trabajo y Federación Anarquista Ibéric, Национальная конфедерация труда и Федерация анархистов Иберии.

[50] Послушайте.

[51] Данни указывает 25,000 фр.

[52] Berthold Jacob (1898—1944) — немецкий журналист, антифашист. Занимался разоблачением правого террора («Феме», см. ниже). В 1932 эмигрировал в Швейцарию, где продолжал антинацистскую деятельность. В марте 1935 его друг Ганс Веземанн, которого завербовало гестапо, организовал его похищение и отправку в Германию, за что сам был судим в Швейцарии и приговорен к трем годам заключения. Похищение — первое таковое выполненное немцами перед войной — спровоцировало международный скандал, и в сентябре того же года Якоба освободили. Он вернулся в Швейцарию и в 1936 опубликовал книгу с подробным разбором структуры рейхсвера, после чего был выслан из Швейцарии во Францию. В 1940 интернирован, потом оказался в Марселе и при помощи Фрая уехал в Лиссабон. Там по личному приказу Гитлера схвачен гестапо и увезен в Берлин. На допросах показал, что сведения для книги взял из открытой прессы. В 1944 умер в Еврейской больнице в Берлине «от туберкулеза и тифа».

[53] «Feme», «Vehmegericht» и др. — тайные суды, возникшие в Вестфалии и подчиненные напрямую правителю области. Активно действовали, по-видимому, в XIII—XIV вв. После поражения Германии в Первой мировой войне — самоназвание организации крайне правых сил, проводивших в 1918—1923 (и даже до 1928) террор против левых. Пользовалась полной безнаказанностью. В 1930 все ее члены были амнистированы вне зависимости от количества совершенных ими убийств.

[54] К. фон Осецкого судили в 1931, до назначения фон Папена, вместе с Вальтером Крайзером и приговорили к 18 месяцам тюрьмы за разглашение военной тайны: в 1929 летчик В. Крайзер опубликовал в журнале Осецкого «Вельтбюне» статью о создании военной авиации в нарушение Версальского договора. Б. Якоба обвиняли в опубликовании там же в 1927 данных о поддержке правительством правых полувоенных формирований.

[55] Ошибка В. Фрая: т.н. «Мадридская Образцовая» тюрьма («Cárcel Modelo») была разрушена во время гражданской войны. Вместо нее в 1940—1944 использовалась тюрьма Карабанчель.

[56] «Miranda» — один из более чем двухсот концентрационных лагерей франкистской Испании. В нем содержались лица без испанского гражданства. Условия для заключенных менялись в прямой связи с успехами или неудачами воюющих сторон.

[57] Walter Benninghaus (1898—1947) — немецкий рабочий, инженер, журналист. В 1937 эмигрировал в Голландию, выслан оттуда в Бельгию. Стал агентом британской разведки. Узнав об этом, в гестапо решили, что он переехал в Англию, и включили его в список подлежащих аресту после вторжения в Англию. В 1940 был интернирован во Франции в концлагере Гур, выкуплен друзьями за пять тысяч франков. С помощью В. Фрая ушел в Испанию, был арестован и заключен в тюрьму, откуда выпущен в 1943. В 1944 через Лиссабон перебрался в Англию, где был еще на месяц интернирован уже в английском концлагере.

[58] Имеется в виду Ласло Добос (László Dobos, 1895—1967) — активный функционер Коминтерна. Под псевдонимом Луис Гибарти (Luis Gibarti) занимался разнообразной деятельностью по всему миру в контакте с Вилли Мюнценбергом (см. гл. 2), от Европы до Западной Африки. В 1941 перешел из Франции в Испанию, был арестован, больше двух лет провел в испанских тюрьмах и лагерях. После войны выполнял те же функции на уровне ООН. Фрай стремился не вносить в свои списки коммунистов, см. гл. 2. Но Добос, видимо, сумел усыпить его бдительность.

[59] См. гл. 4.