ЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНА

В конце июня в американские консульства во Франции пришли новые инструкции: запрещалась выдача виз без поименного утверждения Госдепом. Даже транзитные визы утверждались тем же порядком, и беженцы, терпеливо собиравшие разрешения в консульствах, должны были начинать все сначала на уровне Вашингтона. Те же, у кого были родственники в Италии, Германии или оккупированных немцами странах, включая оккупированные части Франции, сразу получали отказ.

Вариан Фрай

«ВЫДАТЬ ПО ТРЕБОВАНИЮ»

Перевод с английского и предисловие Александра Колотова

(продолжение. Начало в № 1/2023 и сл.)

14. «Потому, что вы за евреев и против немцев»

Весна 1941 принесла нам больше успехов, чем провалов. Мы отправляли людей из Франции как легально — оптом, так и нелегально — в розницу. Но вспоминать я ее буду, как время нескончаемых трудностей и неудач, время, которое привело к множеству несчастий и катастроф.

Независимо от изменений в правилах выдачи виз, полиция относилась к беженцам все хуже и хуже. В марте вишистское правительство выпустило указ, запрещавший испанцам в возрасте от восемнадцати до сорока восьми лет покидать Францию. Их всех задерживали и в принудительном порядке посылали на строительство Транс-Сахарской железной дороги. В начале апреля были арестованы все евреи, проживавшие в марсельских гостиницах. Их свезли в полицейские участки «для выяснения».

В числе их был Марк Шагал. Он незадолго до этого приехал в Марсель из Горда для последних приготовлений к отъезду и поселился в отеле «Модерн». В один прекрасный день, на рассвете, полиция ворвалась в отель и арестовала всех постояльцев с еврейской внешностью. В «черном воронке» увезли с прочими и Шагала.

Его жена сразу же позвонила мне, а я позвонил в Епископский дворец:

— Вы только что арестовали Марка Шагала.

— Ну?

— Вы знаете, кто такой Шагал?

— Нет.

— Месье Шагал — один из величайших художников современности.

— Сeрьезно?

— Если об аресте Шагала станет известно, — мой голос звенел от подавляемой ярости, — произойдет мировой скандал, в Виши будут рассержены, а вас лично ждут крупнейшие неприятности по службе.

— Спасибо вам за звонок, — пробормотал раздавленный полисмен, — я немедленно разберусь.

Во время разговора Данни стоял рядом со мной. Когда беседа закончилась, он широко улыбнулся и крепко обнял меня за плечи:

— Вот так с ними и надо, босс! Чтоб знали!

В ответ я сказал ему, что если через полчаса Шагал не будет свободен, я позвоню в «Нью-Йорк Таймс» и дам материал для новостей.

Через полчаса позвонила жена Шагала: он был на свободе.[1]

Так повезло не всем. Одних приписали к résidence forcée, других развезли по концлагерям или послали на принудительные работы.

В мае систему трудовых батальонов распространили с евреев на всех иностранцев, независимо от вероисповедания. Как-то утром отец нашей служанки, испанец, пошел на рынок, взяв с собой продуктовые карточки на всю семью. Там его задержали и вписали в трудовой батальон. Узнать, где он, что с ним, и получить назад карточки заняло у нас неделю.

С началом совместного наступления англичан и Свободной Франции в Сирии, полиция начала хватать и отправлять в лагеря французов, подозреваемых в симпатиях к Англии и де Голлю. Засим последовало объявление, что любой человек, находящийся на территории Франции и имеющий двух или больше еврейских предков во втором поколении, обязан заполнить длинную анкету, включая данные о банковском счете, сбережениях и недвижимости. Когда Германия напала на Россию, русских эмигрантов — всех, и красных, и белых — арестовали и далеко не сразу и не всех потом выпустили. В конце июня и начале июля была установлена процентная норма для евреев в старших классах школ, университетах и на занятие профессиями, связанными с умственным трудом.

— 2 —

Пристальное внимание полиция уделяла и нам. Когда в феврале Лена отправилась в Лиссабон, в Сербере ее обыскали с ног до головы. В марте суд постановил отпустить Фрайера — австрийского карикатуриста, снабжавшего нас поддельными документами. Его освободили, и тут же административным порядком отправили в концлагерь в Верне.

Демонстративно нарушив его дипломатический статус, арестовали Владимира Вохоча. Ему определили résidence forcée возле демаркационной линии, в Люберсаке. Мы были уверены, что его хотят выдать немцам, но он сумел бежать и добрался до Лиссабона.

Вслед за Вохочем немцы схватили Джея Аллена при попытке перейти демаркационную линию. Консул говорил, что его арест не имеет к нам отношения, но было очень страшно думать, что кто-то из нашей группы попал в руки к немцам. Его удерживали до конца лета, потом выслали в Лиссабон в обмен на какого-то немецкого журналиста, арестованного в Америке.

В апреле нашего защитника и покровителя из Управления внутреннего контроля[2], капитана Дюбуа, внезапно перевели в Марокко, в Рабат. Причина, как он хорошо знал, коренилась в его просоюзнических взглядах.

В начале мая меня предупредили, что Jeunesse de France et d‘Outre Mer[3] — фашистская молодежная организация под эгидой Виши, которой симпатизировал Петен и чьей эмблемой был его маршальский жезл — готовит погром в наших офисах, чтобы неповадно было помогать «поганым евреям и голлистам». Я велел Данни сменить замки и засовы, а для пущей уверенности нанял ночного сторожа — дюжего испанского республиканца. Его звали Альфонсо Диас, он был нам предан, как сторожевой пес и выражал это медвежьими объятиями, от которых у нас ребра трещали.

— 3 —

К моменту отъезда Лены из Марселя, десять тысяч долларов, полученных от сэра Сэмюэля Хора, почти закончились. У Мерфи денег не было, и я послал с Леной к англичанам просьбу прислать еще пятьдесят тысяч. На первые десять тысяч мы вывезли сто двадцать пять человек, включая одного тайного агента и нескольких опытных летчиков. Еще пятидесяти тысяч нам хватило бы на остальных, три сотни на юге и двести летчиков и авиамехаников в оккупированной зоне.

Ответ на мою просьбу не пришел, однако, узнав, что адмирал Дарлан[4] утвердил сотрудничество Deuxième Bureau[5] с гестапо и комиссией по перемирию в выслеживании английских агентов и проанглийского подполья, я вздохнул, скорее, не с огорчением, а с облегчением.

В начале апреля у Мерфи иссякло терпение. Потеряв надежду на Хора, он купил у Димитру шестьсот тысяч франков наличными. Назавтра в его квартиру вломились грабители и унесли все, до единого франка.

История была странная. Мерфи жил со смазливой молодой корсиканкой, кассиршей из «Семи рыбаков». По ее версии, два вооруженных бандита остановили ее по дороге с работы домой и потребовали показать, где она живет. В страхе за свою жизнь, она привела их к себе. Грабители вскрыли чемодан Мерфи и взяли деньги.

Мерфи настаивал на ее честности, про деньги знали только он и Димитру.

Что это были за грабители, кто их навел? Проболтался Димитру случайно Жаку? Переиграл Жак Димитру, использовав девушку как приманку?

Никаких следов найти не удалось. Жак молчал, сидя у кассы, пожимал плечами и пил содовую. Я решил держаться настороже и не спускать с него глаз, но в мае все разом выяснилось.

Мерфи решил, что ему пора исчезать. Он назначил своим преемником некоего капитана Гэрроу и отбыл в Испанию. Там его арестовали по обвинению в шпионаже. Последнее, что я о нем слышал, было, что он в тюрьме. Британское посольство в Мадриде отказалось за него заступиться.

Гэрроу держался спокойно и разумно, без нарочитой таинственности или демонстративной беззаботности Мерфи. Я несколько раз встречался с ним в «Семи рыбаках», Жан поддерживал контакт долгие месяцы, обмениваясь информацией об изготовлении паспортов и виз, о безопасных путях ухода и прочая. В целом же наши контакты с англичанами из регулярных сделались спорадическими.

— 4 —

Где-то в марте или апреле Димитру предложил мне купить восемь тысяч золотых долларов, что составляло порядка пятнадцать тысяч ассигнациями. Сделка казалась особенно привлекательной, поскольку золото ценилось тогда в Европе выше всего, и пять мешков золотых монет служили нам надежным резервом на случай чрезвычайной ситуации. Сначала мы держали их в сейфе, но после ограбления Мерфи зарыли в тайник около дома под сосной, и как раз вовремя. Утром в начале мая явилась полиция с ордером на изъятие из сейфа золота и иностранной валюты. Они не нашли в сейфе ничего, кроме нескольких французских банкнот и никому не нужных документов вроде договора об аренде, и отбыли, не скрывая разочарования.

Да, но откуда они узнали про золото?

Через неделю Димитру сказал, что золотые доллары можно продать за франки по невероятно высокой цене, один к двумстам шестидесяти восьми, и предложил продать половину суммы с большой выгодой. Я, не раздумывая, согласился. Договорились, что завтра я принесу монеты к нему в отель.

Назавтра я послал Данни вместо себя. Золото нести было тяжело, и после обеда он взял две тысячи и отнес Димитру, после чего пошел домой за еще двумя тысячами.

Подходя к отелю с набитым золотыми монетами саквояжем, он увидал Димитру на ступеньках у входа и трех субъектов, которые слонялись поблизости. Он заподозрил неладное и решил пройти мимо, не узнавая Димитру. Но Димитру спустился сам и окликнул его.

— Тут что-то не чисто, — сказал он с обычной лучезарной улыбкой. — Лучше не входите, а возвращайтесь домой. Я позже вас навещу.

Он взял руку Данни своей бескостной рукой, потряс ее и ушел.

Тотчас три субъекта перешли улицу, подошли и предъявили Данни свои значки.

— Покажите, что у вас в саквояже, — сказал один.

Данни послушно открыл саквояж. Заглянув внутрь, субъекты арестовали его, отвели на таможню[6] и начали допрос: откуда у него золото, куда он его нес… Ответы записывали в протокол.

Данни взял ответственность на себя. По его версии, Макс Эрнст предложил золото комитету, я, зная, что держать у себя золото запрещено, отказался, тогда Макс Эрнст предложил Данни взять золото. Зная, как мы нуждаемся в деньгах, он согласился без моего ведома, чтобы потом купить для Комитета французские франки.

Составив протокол, они отпустили его, но обязали явиться завтра для снятия новых показаний.

Данни не сомневался, что Димитру продал его, что он его поджидал и заговорил с ним, чтобы указать на него полиции.

— II m‘a donné, — повторял он. — II m‘a donné! Je te jure, il m’a donné![7]

Утром он, как и обещал, пошел давать показания, и не вернулся. К вечеру я забеспокоился и позвонил адвокату. Тот навел справки и сообщил, что Данни в тюрьме, ему предъявлено обвинение по четырем пунктам: незаконное владение золотом, незаконная передача золота, намерение незаконно продать его и предполагаемое намерение использовать его в своих личных целях. По совокупности, ему грозит срок в четыре-пять лет.

Я уже давно не принимал серьезных решений, не поговорив перед этим с Данни. Я мог поступать вопреки его мнению, но я его мнение выслушивал и с ним считался. Мы вместе завтракали, вместе шли в офис, обедали и только что не спали в одной постели. По существу, Данни мне заменил Бимиша, и, как бы он скептически не относился порой к моим действиям, мы были очень близки. Если бы Данни рассказал полиции правду, меня бы тоже арестовали.

Все это превратилось в какой-то спутанный клубок мыслей. Два раза в день, по дороге в офис и обратно, я проходил по бульвару Шав мимо тюрьмы[8], и каждый раз у меня перед глазами вставал Данни, как он стоит в камере у основания светового столба, падающего сквозь узкое окно. Каждый раз, вспоминая, что он там оказался из-за меня, я думал, что вот пойду в полицию и заявлю, чтобы меня арестовали вместо него. Но если бы я так поступил, наш Комитет перестал бы существовать и сотни несчастных потеряли бы последний шанс на спасение. Нет, поддаться простому душевному движению я не мог.

— 5 —

Выяснив другие детали, адвокат сказал нам, что, если американское посольство вступится, то министерство финансов в Виши, может быть, выпустит Данни, ограничившись увесистым штрафом. Я хорошо знал общий настрой в посольстве, про их отношение к «посторонним» вообще и к нам в частности, и не питал надежд, но все-таки пошел к консулу и все ему рассказал, и о самом происшествии, и о своем состоянии в связи с ним. Я не старался растрогать его, но, видимо, задел в нем какую-то глубокую личную струну. Он сделал совершенно немыслимый поступок: пошел лично в таможенное управление и объявил, что Данни работает в американской благотворительной организации, поэтому консульство пристально следит за ходом следствия, и он удивлен, что решение до сих пор не принято.

На следующий же день, настроение адвоката резко улучшилось. Визит консула произвел на «Таможню» сильное впечатление, и отношение к Данни переменилось. Пришло распоряжение назначить незамедлительное слушание, и, более того, его выполнили. Данни все еще считался задержанным административно, а не по суду.

Заслушав обвинение, суд постановил немедленно освободить Данни под залог до завершения разбирательства. Правда, нравы Виши не исключали возможности таможенникам проигнорировать решение суда и продолжать держать Данни в тюрьме.

Весь день мы были, как на иголках. Наконец, позвонил адвокат и пригласил приехать к нему. Со мной поехали Жан и Тео. Данни привезли в шесть часов вечера в полицейском фургоне. Грязный, небритый, похудевший, бледный — он был свободен! По крайней мере, до вынесения приговора. Я вел себя, как сентиментальный дурак, но я не мог удержаться: когда он вошел, я бросился к нему, обнял, прижал к себе и заплакал.

Жан, Тео и адвокат смотрели на нас во все глаза, я чувствовал себя дураком, но удержаться не мог.

— 6 —

Димитру не заплатил нам две тысячи долларов за золото, которое ему принес Данни. Когда я послал к нему Жана, он сказал, что таможенники провели у него обыск и все забрали. Адвокат послал запрос и не нашел никаких упоминаний об обыске. Он пришел к выводу, что Димитру был агентом полиции, а еще через несколько дней сказал, что он был, кроме того, агентом гестапо.

Тогда все стало на свои места. Теперь мы знали, кто выдал Данни, кто информировал полицию о наших финансовых операциях, кто ограбил Мерфи.

Но что он еще знал про нас — он, а следовательно, вишистская полиция и гестапо? О чем Мерфи мог рассказать ему?

«Ах, вы про этого гномика? Оставьте, его можно не опасаться, он наш…»

Знал ли он, как мы переправляем английских солдат? Успел донести в гестапо?

Я выложил бы еще две тысячи, не моргнув, только бы получить ответ.

Ответ я получил скоро и бесплатно.

Задаром.

— 7 —

После ареста Данни все начало расползаться, как гнилая ткань под руками. Один из пароходов на Мартинику англичане перехватили и отвели в качестве трофея на Тринидад. Виши тут же отменило все рейсы, а два готовых к отправлению корабля поставили в Касабланке на прикол. Всех пассажиров разослали по лагерям. Потребовались месяцы напряженной работы, чтобы освободить их и перевезти в Испанию и Португалию, откуда они могли плыть в Нью-Йорк, Гавану и Веракрус. Португалия опять оказалась перенаселена, и ни один человек из Марселя не мог перебраться в Лиссабон.

Гарри Бингема отозвали, и визовый отдел возглавил новый вице-консул, похоже, находивший особое удовольствие, принимая решения по собственному произволу и отказывая как можно большему числу просивших о визе. В новейшей истории Европы был не силен, зато держался, как кремень, оберегая Америку от беженцев, которых всех подряд считал экстремистами.

Однажды я пришел к нему с вопросом про Ларго Кабальеро. Суд в Эксе не утвердил его выдачу, но запретил покидать résidence forcée в маленьком городке на юге Франции. Я собирался, если бы он получил визу в США, отправить его по способу Луссу в Гибралтар, оттуда в Америку. Услышав имя Ларго Кабальеро, вице-консул задумался.

— А кто такой Кабальеро?

— Премьер-министр Испании во время гражданской войны.

— А, значит, красный.

— Нет, Кабальеро, наоборот, предпочел отказаться от должности, лишь бы не сотрудничать с коммунистами.

— Послушайте, — он скривился, — мне совершенно наплевать на его политику, но если у него есть вообще убеждения, он нам не нужен. Хватит нам уже агитаторов, и так в Америке слишком много.

В конце июня в американские консульства во Франции пришли новые инструкции: запрещалась выдача виз без поименного утверждения Госдепом. Даже транзитные визы утверждались тем же порядком, и беженцы, терпеливо собиравшие разрешения в консульствах, должны были начинать все сначала на уровне Вашингтона. Те же, у кого были родственники в Италии, Германии или оккупированных немцами странах, включая оккупированные части Франции, сразу получали отказ.

Полиция также демонстрировала иное к нам отношение.

Однажды я поднял телефонную трубку, набрал номер и услышал размеренное щелканье дефектного диктофонного валика.

На следующей неделе полиция явилась к нам с ордером на изъятие фальшивых паспортов, виз и оборудования для их изготовления. Усердный безрезультатный обыск длился более часа. Мы были наивными и, вполне возможно, неумными, но не настолько, чтобы держать в офисе поддельные документы.

Через два дня на вилле меня в полшестого утра разбудил шорох колес по гравию. В такой час могла явиться только полиция. Они окружили дом и приказали всем собраться внизу, после чего обшарили дом от подвала до крыши в поисках тайного радиопередатчика, и были очень разочарованы, не найдя его.

В начале следующей недели я получил от некоей француженки, отбывавшей в Нью-Йорк, шесть тысяч долларов в обмен на письменное обязательство вернуть ей деньги в Америке. Ближайшим вечером шесть сыщиков с таможни пришли в офис и все перевернули вверх дном, но денег не обнаружили.

Командовал ими здоровенный громила, который постоянно рычал, ревел и изо всех сил старался напугать нас. Увидев, что я взял трубку, чтобы отменить визит в консульство, он ухмыльнулся:

— Вздумали предупредить своих? Не выйдет! Мы все ваши беседы прослушиваем.

Он с явным наслаждением вытаскивал выдвижные ящики и вываливал содержимое на пол. Залез он и в дымоход, где мы хранили доллары вплоть до ареста Данни (о чем знал Димитру).

Разгромив офис, они прошли по всему дому, но деньги уже лежали в тайнике, и они до них не добрались.

Усилия полиции пропадали втуне, но меня больше всего тревожила утечка информации. В полиции знали не только, что я получил деньги, но также сколько и от кого.

Француженка была вне подозрений. Я с ней имел дело раньше, и всегда успешно. Более того, таможенники приходили к ней с обыском и тоже ничего не нашли. Когда мы после обыска говорили с ней, она настаивала, что только я и она знали про передачу денег, и больше никто. Затем она мимоходом упомянула Димитру. Он, ясное дело, о сделке знал и получил свои комиссионные, как обычно.

Наверное, тогда я и решил напугать его до полусмерти. Жак часто хвастался, что берет за убийство пять тысяч франков, а если речь идет о полицейском, делает двадцатипроцентную скидку. Данни я ничего не рассказал, поговорил с Жаном, тот согласился быть посредником, сходил в «Семь рыбаков» и переговорил с Жаком. Жак сперва подтвердил правильность цены, но потом что-то застопорилось, потом возникли «некоторые трудности». Димитру испарился. Уехал в Кавальер на Лазурный берег. Мы сообщили об этом Жаку, и он ответил, что пошлет человека, который разберется с клиентом.

Недели шли. Ничего не происходило. Когда мы потребовали дать нам ответ, Жак сказал, что у Димитру очень надежная охрана. Его устранение связано с громадной опасностью и будет стоит не меньше ста тысяч. Мы знали, что Жак этого ни за какую сумму не сделает — Димитру был его деловым партнером. Но мы его достаточно напугали, чтобы он нас оставил в покое. Расчет оказался верен. Он нам больше не докучал. Спектакль не пришлось доводить до конца.

— 8 —

Основываясь на опыте работы в парижской полиции, Данни все время повторял, что и его арест, и последующие обыски должны были убедить меня уехать из Франции.

— Они не могут выслать американца не имея на то оснований, — говорил он, — а оснований у них нет. Вот и запугивают. Классическая методика.

Он говорил очень убедительно, и я в целом склонялся к тому же мнению. Но каждый новый обыск выбивал меня все больше из колеи, хотя я прикладывал все усилия к тому, чтобы вести себя спокойно и безмятежно, как невинный младенец.

Направления наших действий расширялись. Полиция ставила нам в упрек, что мы поддерживаем одних только евреев и иностранцев — мы завели специальное отделение под руководством Шарля Вольфа для помощи уроженцам Эльзаса и Лотарингии, о чем известили печать, и все газеты, включая вишистский официальный бюллетень, сообщили об этом.

Мы анонсировали создание «Комитета по поддержке художников», куда вошли три члена петеновского Национального совета, президент французского Красного креста Жорж Дюамель[9], Андре Жид, Аристид Майоль[10] и Анри Матисс. Объявления об этом также попали в прессу. Влиятельная газета даже разразилась передовой статьей, восхваляющей великодушие Америки и ее дружбу с Францией.

Нашей наиболее слабой стороной было отсутствие поддержки со стороны американского посольства и Департамента. В Госдепе на меня давили, чтобы я уезжал, посольство одобряло действия французской полиции, направленные к этой же цели.

В январе истек срок действия моего паспорта. В консульстве, куда я пришел за продлением, консул встретил меня с мрачной физиономией.

— Я чрезвычайно сожалею, — сказал он, — но я обязан связаться с Госдепом по поводу вашего паспорта. Оставьте его здесь, я телеграфирую в Вашингтон, посмотрим, что они ответят.

Когда я вернулся в консульство, мой паспорт был вместо продления конфискован.[11]

— Я получил ответ, — сказал консул. — Инструкции таковы: я продлеваю паспорт только для вашего немедленного возвращения в Штаты, и на максимальный срок в две недели. Скажите мне, когда вы уедете — до этого, боюсь, я не смогу вам его отдать.

В мае я повторил попытку с тем же результатом.

Я с радостью бы уехал, если бы меня кто-нибудь заместил. Я пробовал уговорить то одного, то другого американца из благотворительных организаций принять на себя мои обязанности, но на мои уговоры откликнулся только Ховард Брукс из Унитарианского Комитета, да и тот вскоре должен был возвращаться в США. Я слал в Нью-Йорк телеграммы с просьбами о замене, но мне отвечали, чтобы я продолжал работать. Видимо, я так и не сумел втолковать им, сколь малый срок отведен мне.

Оставалось не обращать ни на что внимания и продолжать работу, пока не приедет хоть кто-нибудь. Никто не приезжал. Мои сотрудники были все до одного убеждены, что, как только я уеду, Комитет тотчас же развалится, а их всех схватят.

После ареста Данни консул передал мне о намерении полиции, если я не уеду сам, арестовать и выслать меня. Он уже передал в Госдеп шифровку с просьбой обратиться в Нью-Йорке в Комитет, дабы просить их о моем отзыве.

По истечении нескольких недель он получил ответ. Он отказался мне его показать, ссылаясь на то, что это засекреченный документ, который запрещено показывать посторонним, а содержание сводится к согласию Комитета на мой немедленный отъезд в Штаты.

Я, однако, получал каждый день телеграммы от Комитета с просьбой остаться, поэтому мне трудно было поверить в рассказ консула. Я телеграфировал в Нью-Йорк еще раз и получил ответ сразу же. Они никогда не соглашались на мой отъезд и прилагали все мыслимые усилия, чтобы я получил возможность остаться. Слова же консула «не имели под собой основания».

Я уже ничего не понимал, у меня накопилась чудовищная усталость. Если бы не настоятельные просьбы Данни, я бы, наверное, бросил все и уехал. В Марселе меня удерживали Данни и мысль о беженцах, которых мой отъезд лишал последней опоры.

На вилле, где тоже все переменилось, царила угрюмая тишина. Когда Андре уехал на Мартинику, я переселился в его комнату на самом верху. К оконным рамам и дверным косякам были еще пришпилены кое-где вырезки из цветной бумаги, лежали на камине несколько ракушек и бабочек, но это и все, что оставалось, да еще звенел в ушах его незабываемый смех. Приходили сюрреалисты, оставшиеся в растерянности без вождя — смущенно просиживали два-три часа и уходили. Игры и конкурсы канули в прошлое. Временами я озирался в доме, похожем на пустой сарай, и думал, что меня вставили в картину Луи Давида[12].

Жильцы перессорились и выехали один за другим, и в том числе Жан и Морис. Остались Данни с Тео, Шарль Вольф и я. Мне стало известно, что Данни принимает участие в подпольных собраниях социалистической партии, к чему я относился, скорее, с сочувствием, но обстановка сделалась еще более нервной. Чуть погодя Жан рассказал, что он вошел в голлистскую группировку «Либерасьон» и поинтересовался, не помогут ли ему англичане достать оружие. Новость была ошеломляющая, и тоже душевному покою не способствовала.

Тогда же я обнаружил, что наш «министр иностранных дел», Марсель Шаминад, ведет недельную колонку в бешено прогерманской и антисемитской газетке. Он помещал сухие отчеты о событиях, не более, но в тех условиях я не мог не выгнать его. Я получил как будто удар кулаком в лицо: Димитру, теперь Шаминад… Сколько еще врагов просочилось к нам из-за моей наивности?

— 9 —

Вскоре после истории с шестью тысячами долларов наш консул вызвал меня к себе и сказал, что гестапо давит на полицию все сильнее, чтобы французы не оттягивали мой арест. Через несколько дней курьер на мотоцикле привез мне из префектуры повестку, подписанную «Intendant de la Police de la Région Marseillaise»[13], капитан фрегата[14] де Роделек дю Порзиг[15]. Мне предлагалось предстать перед ним утром, ровно в одиннадцать. «Невыполнение сего», говорилось далее, ведет к немедленному аресту.

Утром состоялась аудиенция. Мне самому было любопытно взглянуть на него. Морской офицер, бретонский потомственный дворянин, личный друг адмирала Дарлана, который и назначил его на этот незавидный пост. Все ордера на обыск, с которыми полиция являлась ко мне, подписывались им или его заместителем.

Я приехал ровно в одиннадцать. Он, откровенно демонстрируя власть, заставил меня сорок пять минут ждать на скамье в приемной. Раздался звонок, и я вошел в просторный кабинет, где в дальнем конце около большого окна стоял письменный стол. Де Роделек дю Порзиг сидел за столом. Его заливал яркий свет из окна, и у меня заняло несколько минут, пока мои глаза адаптировались и я рассмотрел его.

Он жестом предложил мне сесть в глубокое кресло, раскрыл толстое досье. Я заметил внутри листы бумаги с печатью нашего Комитета.

Наконец, он оторвался, посмотрел на меня в упор и сказал:

— Вы создаете немало трудностей моему близкому другу, генеральному консулу Соединенных Штатов Америки.

— Я думаю, что со своими проблемами консул справится, — сказал я.

— Мой друг, генеральный консул Америки, проинформировал меня, что и ваше правительство, и ваш Комитет, рекомендуют вам немедленно вернуться в Америку.

— Я склонен относиться к этому, как к чьей-то ошибке. Мои инструкции предписывают мне оставаться здесь.

— Поведение вашего секретаря (он подразумевал Данни) будут иметь для вас серьезнейшие последствия.

— Не вижу, каким образом. Один из моих сотрудников вел себя неразумно, действуя на свой страх и риск. Моей вины в этом нет, тем более, ее доказательств.

— Во Франции сегодня доказательства не нужны. Во времена Республики считалось, что лучше отпустить сто виновных, чем наказать одного невинного. С этим покончено. Мы предпочитаем наказать сто невинных, но не упустить ни одного виноватого.

— На мой взгляд, это не согласуется с понятием о правах человека.

— Да, — дю Порзиг кивнул. — Я знаю, в Америке вы еще не отказались от идеи о правах человека, хотя она давно устарела. Но вы, рано или поздно, придете к тому же, что и мы. Это вопрос времени. Мы поняли, что общество важнее, чем личность, и вы еще придете к тому же.

Он сделал паузу и закрыл досье.

— Когда вы покидаете Францию?

— Пока еще не планировал.

— Если вы не уедете добровольно, — сказал дю Порзиг, — мне придется арестовать вас и поселить в résidence forcée на безопасном расстоянии от Марселя.

Надо было выторговать сколько-то времени, и я сказал:

— Понятно. Можете ли вы дать мне отсрочку, чтобы я привел в порядок дела и передал их тому, кто меня сменит? Если вы так настаиваете, я готов уехать из Франции, но я хочу, чтобы Комитет продолжал работать.

— Почему вам так важен ваш Комитет?

— Потому что это единственная надежда для многих беженцев.

— Понятно, — произнес он. — Сколько вам нужно времени?

— Ну, скажем, я сегодня телеграфирую в Нью-Йорк. Они должны найти мне преемника. Ему надо будет заказать паспорт, получить визу и приехать сюда. До пятнадцатого августа вы согласны?

— Приемлемо, — ответил де Роделек дю Порзиг.

Я встал, направился к двери, потом повернулся к нему:

— Скажите мне, только честно, почему вы изо всех сил старались мне помешать?

— Parce que vous avez trop protégé des juifs et des anti-Nazis, — ответил он. — Потому, что вы за евреев и против немцев.

15. Прощай, моя Франция

Через день-два консул вернул мне паспорт, продленный на один месяц и действительный только для перемещения на запад, с уже готовыми визами — транзитными через Испанию и Португалию и выездной из Франции. Обычно консульство таких услуг не оказывало: визами приходилось заниматься самому.

Я решил поехать в Виши и выяснить, что за этим стоит. Консул, как и в прошлый раз, предостерегал меня от поездки, говоря, что теперь меня наверняка арестуют. Но в Виши не произошло ничего — совсем ничего, и это было самое худшее. Я встречался со всеми, с кем можно. Везде, кроме министерства внутренних дел, ко мне отнеслись сочувственно, и ни один для меня ничего не сделал. Посольство отказалось даже послать запрос — мне заявили, что я должен был убраться уже давно.

Лучший совет, как это часто бывало, дали американские журналисты. Они порекомендовали мне, пока не пришлют замену, исчезнуть из Марселя, по принципу «на глазах не маячить — на беду не напрашиваться».

И я поехал прямо из Виши на Лазурный берег, в короткий отпуск. Неделю провел в Санари-сюр-Мер, куда Жан и Морис приезжали ко мне, чтобы обсудить детали испанского варианта для беженцев. Тем временем истек отпущенный мне срок до отъезда. Я опасался, что дю Порзиг, если узнает, где я, велит задержать меня, и неторопливо двигался вдоль побережья, останавливаясь на день-другой в Тулоне, Сен-Тропезе, Сен-Рафаэле, пока не приехал в Канны, где меня ждал Данни. Мы доехали до Ниццы на поезде и пошли пешком вдоль моря по Гранд-Корниш к демаркационной линии с итальянцами к западу от Мантона, оттуда на автобусе доехали по Птит-Корниш[16] до Монако.

В Монако меня охватило странное чувство. Как будто, переступив черту условной границы, я оказался не во Франции — ни вишистских лозунгов, ни одного портрета Петена, ни одного плаката с напоминанием о годовщине создания петеновского Легиона[17]. Мне не хотелось возвращаться во Францию. Гигантское напряжение спало у меня с плеч: впервые за год с лишним я не боялся ареста.

Данни убеждал меня, что все это ерунда: полиция может нагонять страх, но не посмеет тронуть меня. Проведя день в блаженном покое и насладившись изысканным обедом в ресторане, мы тронулись к Ницце. В ожидании автобуса в Босолей я сфотографировал вишистский плакат. Тотчас же выросший, как из-под земли, филер арестовал нас и провел в участок, где мы предъявили документы и убедили его, что мы не шпионы.

В Ницце я фотографировал разбитые витрины еврейских магазинов и надпись у входа в местное отделение Легиона: «Не воевавшим евреям вход воспрещен»[18]. Я повидался с Матиссом и Андре Жидом, и наконец сдался на уговоры Данни, тем более, что меня и самого уже тянуло в Марсель. К тому моменту истек срок действия паспорта и виз, и я надеялся, что меня просто не смогут выслать.

2

В офисе на моем столе лежала телеграмма из Нью-Йорка: «ПРЕЕМНИК НАЗНАЧЕН ЗПТ ПОСЛЕДНИЕ ПРИГОТОВЛЕНИЯ ОТПРАВЛЕНИЮ».

Это было в среду, двадцать седьмого августа, почти через две недели после оговоренного срока. Меня все не арестовывали, и принимаясь за работу, я подумал, что, может быть, дю Порзиг блефовал.

Ровно через два дня, перед обедом, вошли двое молоденьких полицейских и показали подписанный им приказ. Меня следовало доставить в Епископский дворец и держать там до новых распоряжений. Никаких объяснений, никаких контактов, связываться с американским консульством строжайше запрещено.

Ночь я проспал на большом столе в помещении Brigade des Rafles. Назавтра в одиннадцать утра меня привели к комиссару, который ознакомил меня с приказом де Роделека о высылке. В приказе значилось, что «поименованный Вариан Фрай» признан нежелательным иностранцем, а посему его следует доставить к испанской границе и там refouler, буквально «выдавить», иначе говоря — выгнать.

Комиссар вел себя вежливо. Он разъяснил, что тот, кого высылают, не может вернуться ни при каких обстоятельствах, в отличие от refoulé, который может вернуться, если получит визу.

В ответ на мои слова, что я не могу быть выслан, поскольку у меня просрочены документы, он позвонил референту де Роделека, и тот приказал доставить меня к границе, где визы будут пролонгированы на месте. Я попытался объяснить, что этого не бывает, но он пожал плечами:

— Приказ есть приказ.

Он нажал кнопку звонка и представил мне инспектора Гаранделя, который «будет сопровождать» меня. Тот протянул мне руку и, чувствуя себя неловко, осведомился о моем самочувствии и сказал:

— Считаю своим долгом показать вам, что французы — не варвары.

— О, лично вас я и не считал таковым, — ответил я.

Он улыбнулся:

— При том, как с вами обошлись…

— Ну, это не все французы, — ответил я. — Я даже готов сказать, что это один конкретный француз.

Он просиял:

— Я рад, что вы это понимаете!

В полтретьего за мной явились два арестовавших меня агента. В большом полицейском фургоне меня привезли в офис. Я сгреб в картонную коробку все, что у меня было на столе и в столе, и попрощался с людьми. Данни уехал в Виши в попытке отменить вердикт, большинство остальных разошлись по домам, чтобы использовать затишье в работе, всегда наступавшее после арестов или облав. Анна Грусс помогла собраться, охранник Альфонсо до хруста сдавил мне ребра в последнем объятии.

Я снес коробку в машину, и мы поехали на виллу. Там мне дали один час, чтобы сложить все, собранное мной за год: одежду, рисунки, карты, книги, записки — без канители и долгих проводов. Я попрощался с кухаркой, служанкой, садовником, обменялся рукопожатием с доктором Тюменом, который вышел на крыльцо посмотреть, что за шум. Он вертел в руках засаленный котелок и в еще большей, чем обычно, растерянности глядел вслед увозившей меня машине.

В шесть часов пришел Гарандель, и мы поехали на вокзал окольным путем, так что я не мог в последний раз взглянуть на Канебьер или Старый Порт. Но к зданию вокзала мы поднялись по каменным ступеням парадной лестницы, откуда через Афинский бульвар и Дюгомье открывался вид и на Канебьер, и на бульвар Гарибальди. Закатное солнце заливало золотом город, люди спешили с работы. Притихший Марсель молчал — ни автомобильных гудков, ни скрипа тормозов, ни свистков полицейских. Все шли по мостовой, как по тротуару, слышался только иногда трамвайный звонок да перестук чьих-то деревянных подошв по асфальту. Порт, и тот вымер.

3

Мы, не рассиживаясь, поели в вокзальном ресторане, куда подошли те, кто смог, и расположились в купе с вывеской на двери «Réservé pour la Sûreté Nationale»[19]: Тео Бенедит, Жан Гемелинг, Морис, еще трое моих сотрудников, Гарандель и «поименованный».

Отмечалась годовщина петеновского Легиона. В истинно геббельсовской манере, вишисты организовали эстафету от вечного огня у памятника неизвестному солдату в Париже во все города, где от доставленных факелов зажигались новые огни. Проезжая мимо затемненного Нима, мы увидали, что на Тур-Мань[20] уже горит зажженный огонь.

Кто-то принес мне бутылку коньяка. Мы пустили ее по кругу, и Гарандель начал рассказывать истории про марсельскую полицию. Время шло быстро. В час ночи поезд остановился в Нарбонне.

Данни приехал из Виши в восемь утра со словами, что сделать ничего невозможно. Моя высылка решена в министерстве внутренних дел с согласия американского посольства, и ни одна инстанция не станет вмешиваться.

В одиннадцать утра мы пересели на Сербер, куда прибыли в полвторого и пошли на вокзале в ресторан в подавленном настроении. Я понимал, что это мой последний обед во Франции.

Затем Гарандель подвел меня к стойке, где проверялись визы. Комиссар полиции мельком взглянул на мой паспорт и отрезал, что в нем нет транзитных виз. Гарандель объяснил, что в префектуре считают, что визы продлеваются на границе, но комиссар только скривил гримасу:

— Они там больные в Марселе, или как? Изобретатели! Здесь визы не ставят, здесь нет ни одного консульства!

Сам Гарандель был, кажется, доволен этой отсрочкой. Мы возвратились в станционный буфет ко всей компании. Он заказал телефонный разговор с Марселем для получения новых указаний. Его соединили в полдевятого вечера. Мы проводили время в разговорах на пляже.

Из префектуры Гаранделю приказали привезти меня назад в Перпиньян, сдать с рук на руки местной полиции, которая посадит меня в тюрьму и там продержит, пока визы не будут обновлены.

— Не беспокойтесь, — он поглядел мне в глаза, — вы будете жить в отеле.

4

Марсельское консульство приняло горячее участие в возобновлении виз, благодаря чему это заняло всего-навсего пять дней.

Неделя прошла слишком быстро. Гарандель пропадал с утра до ночи у приятелей, после выхода на пенсию осевших в окрестностях Перпиньяна, к вечеру возвращался в город и уже тогда не отходил от меня.

Как-то за ужином я поддразнил его, мол, не боится ли он оставлять меня на весь день в компании моих друзей и караулить только с наступлением темноты:

— Ведь я могу сбежать что днем, что ночью, какая разница.

— Il n‘y en a pas question,[21] — отмахнулся он. — Перпиньян кишит бошами (что было правдой, немцы пристально следили за сбором винограда), поди знай, что они с вами сделают, встретив на темной улице одного.

В его отсутствие мы обговаривали без помехи проблемы, связанные с моим отъездом. Решили в ожидании моего сменщика сделать Жана временным распорядителем Комитета. Жан был из нас единственным не евреем, при этом не имевшим неприятностей от полиции. Данни будет руководить marche du bureau[22], как он это обозначал, но из-за кулис. Морис продолжит нелегальные операции.

Вилла Эр-Бель превращается в центр помощи эльзасской интеллигенции, это укрепит позиции Комитета. Мы больше всего боялись, что без американца во главе полиция разгонит Комитет и бросит всех сотрудников в лагеря.

В субботу шел дождь. Одиннадцатичасовым поездом мы доехали до Сербера, и в привокзальном ресторане произошел наш второй и последний прощальный обед. Прошел он невесело. Над столом то и дело повисало тяжелое молчание.

Закончив, вышли в зал ожидания, и там попрощались. Все были растроганы, все расцеловали меня. Больше всех переживал Данни. Он крепко обнял меня, и я под тонкой тканью ощутил его крепкие молодые мускулы.

— Как же ты можешь нас оставить, mon vieux[23]? — прошептал он. — Ты ведь уже не американец, ты ведь уже француз!

Кондуктор свистнул, жандарм крикнул «En voiture!»[24] Я стоял на нижней ступеньке и махал носовым платком. Они махали в ответ.

Они стояли тесной кучкой и махали мне вслед, пока поезд не нырнул в туннель, соединяющий две страны.

В Портбу для проверки паспортов все пассажиры выстроились в ряд на платформе. Гарандель встал рядом со мной. Я боялся, что он проговорится, что меня высылают из Франции, но он только показал значок и сказал, что сопровождает меня.

Мне поставили печать в паспорт. Он помог распаковать багаж для досмотра, потом тщательно и заботливо сложил вещи.

Когда я был готов подняться в вагон, он протянул мне руку и сказал:

— Я бы не хотел, чтобы вы плохо думали о Франции.

— О Франции, безусловно, нет. О некоторых французах — да. Надеюсь, вы понимаете.

— Я понимаю, — ответил он.

Поезд тронулся на Барселону. Гарандель с платформы махал мне вслед.

5

В Испании тоже лил дождь. Деревья и поля были мокры и печальны. Я достал саквояж и раскрыл «Планету людей» Сент-Экзюпери, которую Данни отдал мне в Перпиньяне, на титульном листе написав своим крупным округлым почерком: «…по временам перечитывай, с ней легче сохранять оптимизм. Нельзя терять оптимизм!»

Всю дорогу я то смотрел в окно на мутную даль моря или каталонский ясный пейзаж, то перелистывал «Планету людей». Чтение не прибавляло мне оптимизма и не рассеивало уныния. Передо мной длинной чередой проходили воспоминания, все глубже погружавшие меня в ностальгическую тоску: офис в центре Марселя, мои коллеги-помощники, вилла Эр-Бель и собиравшаяся на ней компания, чудесные места, куда я уезжал по выходным — Ле-Бо в золоте осеннего солнца, декабрьская Ницца с розами на снегу, Санари — Сен-Тропез — Канны — Ницца и прогулка с Данни по Гранд-Корниш. Алье с плакучими ивами по берегам, тихо текущий через Виши. Дни на пароходе «Синайя» и песни, что мы там пели, и как там исхитрялись добыть вина, и ярость от того, что меня держат там без всякой причины. И — письма, донесения, телеграммы; визы и паспорта, подлинные и поддельные. Концлагеря. Люди, лица людей. Лица беженцев — тысяча, которых я спас, и тысячи, что остаются во Франции.

Горько бросать страну, которую полюбил, втройне — когда это прекрасная Франция. Горько бросать друзей, французов и не французов, связанных с тобой общим делом, общим стремлением.

«Мы дышим полной грудью лишь тогда, когда связаны с нашими братьями и есть у нас общая цель; и мы знаем по опыту: любить — это не значит смотреть друг на друга, любить — значит вместе смотреть в одном направлении. Товарищи лишь те, кто единой связкой, как альпинисты, совершают восхождение на одну и ту же вершину, — так они и обретают друг друга…»[25]

Сент-Экзюпери писал об аварии посреди пустыни, но те же слова с той же силой описывали мой опыт тринадцати месяцев, и эмоциональное напряжение не стало меньше оттого, что время моих испытаний оказалось дольше, чем у него. Нас — моих друзей и меня — в такой же степени связывало общее дело, и мы тоже стояли плечом к плечу, устремив взгляд к общей цели. Мы тоже стали товарищами.

6

В Лиссабоне я первым делом встретился с Луссу. Они с женой жили, вернее, не жили, а скрывались в крохотном домике на далекой окраине. Он, наконец, рассказал мне во всех деталях, как работает путь через Испанию, по которому я послал многих: кого-то — без иллюзий! — в тюрьму, но большинство на свободу. Луссу рассказал мне и про себя, и про Шнека. Он его успел расспросить прежде, чем тот, исполненный благодарности, отплыл в Америку.

Луссу дал переправке через Испанию высшую оценку: отличные проводники, удобные укрытия для отдыха в Испании близ границы — в старых церквях, заброшенных сараях и складах. Проводник из Барселоны встречал французского проводника точно в назначенном месте и «почти точно» в назначенное время (пунктуальность не относилась к числу традиционных испанских добродетелей).

В Барселоне их укрыл некий официант. Его семья была к ним добра, жена даже перестирала и перегладила им одежду. От Барселоны до Мадрида сопровождающий при появлении контролера извлекал визитную карточку Серано Суньера[26], зятя генералиссимуса, с надписью «Прошу оказывать предъявителю сего всяческое содействие». В Мадриде всех размещали в маленьких гостиницах, где было не обязательно регистрироваться.

Только на последнем участке возникли трудности. Проводник от Мадрида к португальской границе растерялся перед полицейским контролем в поезде. И Шнек, и Луссу избежали серьезнейших неприятностей, только уплатив взятку. А португальский проводник на участке от границы до Лиссабона вообще не явился. Луссу кое-как справился сам, а Шнека португальская полиция арестовала, и от тюрьмы его спасли случайно подоспевшие солдаты, приняв его за француза, идущего к де Голлю. Они подсадили его в кузов грузовика на Лиссабон и укрыли под грузом капустных кочанов!

Я провел в Лиссабоне полтора месяца в попытках ликвидировать просчеты. Вскоре приехал из Марселя Морис и включился в ту же работу. Луссу постоянно курсировал между границей и Лиссабоном в поисках надежных проводников. Он даже заходил на испанскую территорию, чтобы заменить недобросовестного проводника на участке между Мадридом и португальской границей. Налаженный способ перемещения через Испанию нужен был ему и для вывоза беженцев из Франции, и для забрасывания подпольщиков в Италию. Через несколько месяцев он вернулся во Францию, откуда перешел в Италию для руководства подпольной «Партией Действия»[27]. Он провел в Риме все время немецкой оккупации Италии и встретил там войска союзников, освободившие город. Сколько еще было тех, кто пользовался «испанской дорогой» для налаживания антифашистского подполья, мне неизвестно. Тех, кто использовал ее, как дорогу к свободе, наверняка было намного больше.

Карлос так и не сумел снабдить визой Артура Вольфа. В итоге Морис купил ему датский паспорт у Драха, купил въездную визу на Кубу и непрерывно перебрасывал с места на место по югу Франции. Помощник лионского архиепископа кардинала Жерлье[28], аббат Гласберг[29], помог получить в лионской префектуре выездную визу из Франции и посадить на испанский пароход в Кадисе. Когда Вольф с женой сошли на кубинский берег, мы с облегчением перевели дух.

Среди немногих беженцев, застрявших в Лиссабоне, был Бертольд Якоб. Сотрудники Унитарианского Комитета уговорили влиятельного испанского бизнесмена помочь ему выйти из тюрьмы и перевезти его в своем лимузине без виз в Португалию.

Якоб с женой, так же, как Луссу, жил в Лиссабоне нелегально. Они ждали заокеанскую визу, но не дождались.

Однажды он в очередной раз позвонил в Унитарианский Комитет, в очередной раз услышал, что никаких новостей для него нет, а вечером не пришел домой. Утром его жена, вне себя от волнения, прибежала рассказать, что он пропал. Как выяснилось, на улице к нему подошли два полицейских и некто третий, говоривший по-португальски с акцентом. Он и указал полицейским на Якоба. Мы продолжали поиски, и дней через десять узнали, что он сидит в Мадридской Образцовой тюрьме, подконтрольной министерству иностранных дел. Нанятые нами адвокаты оказались бессильны: Бертольд Якоб был incommunicado. Насколько я знаю, никто о нем ничего больше не слышал. Он просто исчез. Куда — догадаться было слишком легко[30].

16. Пройдя круги ада

В Нью-Йорке я узнал, что Государственный Департамент ввел новую, намеренно усложненную форму для подачи заявлений о визах. Вероятность получить разрешение на въезд сделалась для беженцев нулевой. К счастью, Мексика и Куба проявляли бóльшую человечность. За время между моим отъездом и окончательным закрытием марсельского офиса после полицейского рейда (второго июня 1942), марсельский Комитет сумел вывезти еще человек триста из западни, в которую превратилась Франция.

К числу тех, кто пересек Атлантический океан, добавились: пианист Хайнц Йоллес[31]; католический литератор Эдгар Александр-Эммерих[32]; скульптор Бернар Реден[33]; арфистка Ванда Ландовска[34]; психиатр Бруно Штраус; немецкий литературный критик Пауль Вестхайм[35]; сицилийский писатель Джузеппе Гаретто[36]; поэт-сюрреалист Бенжамен Пере[37]; Отто Клеппер[38], последний догитлеровский премьер-министр тогда еще либеральной Пруссии, живший во Франции под постоянной угрозой гибели; Шарль Стирлинг[39], бывший директор музея Энгра в Монтобане, ныне помощник куратора музея Метрополитен в Нью-Йорке; художник-сюрреалист Марсель Дюшан[40]; французский писатель Жан Малаке[41]; профессор философии Мадридского университета Альфредо Мендисабель[42]; Густаво Питталуго, бывший председатель Комиссии Лиги Наций по здравоохранению[43].

Вслед за закрытием офиса, как будто по условленному сигналу, во Франции началась охота на людей в беспрецедентных масштабах. Сначала в оккупированной, а затем и в свободной зоне евреев без разбора пола и возраста, включая стариков и детей, хватали, загоняли в вагоны для перевозки скота и увозили для уничтожения в Польшу.

Данни и еще два члена моей команды ушли в подполье. Комитет по мере возможности переводил им деньги через Швейцарию, а они ухитрялись передавать их беженцам, большая часть которых тоже перешла на нелегальное положение. Тем самым они их поддерживали даже после занятия немцами бывшей свободной зоны, а кое-кого переводили через границу в Швейцарию. Даже старик Модильяни, уступив настояниям жены, бежал из Франции, хотя ни с бородой, ни с меховым пальто не расстался.

Я бы хотел завершить мое повествование в духе викторианской литературы и рассказать о судьбе всех действующих лиц. Но это невозможно и потому, что действующих лиц слишком много, и потому, что судьба многих мне неизвестна.

Мы знаем, что выпадало на долю тех, кто остался во Франции. Жана схватили через три месяца после моего отъезда (полиция, видимо, давно уже следила за ним), но выпустили под залог, и он тут же исчез. Потом его арестовывали еще, но он каждый раз ускользал. Сейчас он в Париже вместе с женой: он полюбил девушку, встреченную им в подполье, и женился на ней.

Данни тоже в Париже. Он уцелел чудом: в 1942 ушел в макú, командовал отрядом, в мае 1944 был схвачен гестапо. К счастью, немцы не нашли оружие, сброшенное его группе на парашюте, поэтому его не расстреляли на месте, а посадили в тюрьму в качестве заложника. В августе кто-то из партизан не выдержал пыток и указал на него. Его должны были уже поставить к стенке и скомандовать «Пли!», но тут в южной Франции высадились американцы, и он был спасен.[44] Сейчас он выпускает орган умеренного крыла Сопротивления, ежедневную «Фран-Тирёр».

Тео прошла через все тоже благополучно, у них с Данни родилась дочка.

Анна Грусс, моя миниатюрная секретарша, оказалась подлинной героиней. Все долгие годы оккупации она работала в подполье, то передавая беженцам деньги, то пересылая их через границу.

Австрийский карикатурист Билл Фрай ничего больше не нарисует, не изготовит поддельный паспорт. Его, как тысячи других, увезли в Польшу и там убили[45]. Журналист Шарль Вольф не поставит пластинку на граммофон и не нальет вина: «Вздохи женщин во время любви» навеки заглушил его отчаянный крик. Он умер под пытками, схваченный петеновской французской милицией.[46]

Изрешеченное пулями тело Фредерика Драха[47], снабжавшего поддельными паспортами, нашли в гостинице через несколько часов после занятия бывшей свободной зоны немцами. Еще один мой сотрудник, француз Жак Вайслиц[48], депортирован так же, как Фрайер, в Польшу. За ним депортировали его жену: Госдеп отказал им в визах.

Нескольких наших подопечных схвачены гестапо и увезены в Германию, скорее всего, на смерть. В руки гестаповцев попал Ларго Кабальеро, жив ли он — неизвестно[49]. Многие беженцы, в том числе немецкие социал-демократы, ушли в макú и продолжают там воевать. Один, бывший депутат рейхстага, — начальник штаба прославленной партизанской области в Савойе — пост, которым гордился бы любой француз[50]. О большинстве, однако, ничего не известно.

О тех, кто добрался до США, известно больше. Мы знаем об оглушительном успехе Франца Верфеля с его «Песнью о Бернадетте» и Конрада Гейдена с его биографией фюрера, концертах Ванды Ландовской и выставках Макса Эрнста и Андре Массона. Шагал, вполне удовлетворенный американскими деревьями и коровами, находит, что Коннектикут ничем не хуже Прованса. Жак Липшиц в восторге от Нью-Йорка и полагает, что нет в мире лучшего места для работы и жизни. Писатели, и тем более поэтам, пришлось труднее, но Вальтер Меринг выпустил сборник стихотворений и собирается натурализоваться. Целую полку занимают у меня книги с автографами тех, кого я отправил в США.

Многие завербовались в американскую армию. Бимиш приписан к отделу стратегического планирования, сейчас он в Италии. Морис тоже в Италии, он лейтенант медицинской службы. Кто служит рядовым, кто капралом или сержантом — в Италии, во Франции, в Голландии, в Бельгии.

Другие отдали за Америку жизнь, как Гейнц Берендт[51], погибший в Индонезии в битве за остров Биак.

Десятки работают в разного рода правительственных организациях, и в их числе Франци, Лена, Андре Бретон. Многие вернулись на свою родину, чтобы включиться там в борьбу за восстановление демократии — в Италию, например, республиканец Рандольфо Паччарди, социалист Джузеппе Модильяни, Эмилио Луссу и Альберто Чиана[52] из Партии действия. Многие последуют за ними при первом удобном случае. Бедржих Гейне с нетерпением ждет возможности вернуться в Германию и сделать ее снова демократической.

Не все оправдали усилия, вложенные в их спасение. Кто-то погиб, других перенесенный кошмар искалечил на всю жизнь. Но, как сказал Бимиш, спасать надо было всех. Хотя бы пытаться.

Нужно ли говорить, что мы не брали ни с кого клятвы верности. Эти люди ценят и понимают демократию лучше нашего: однажды потеряв ее, они вернулись в ее лоно, пройдя все круги ада.

Первоначальный вариант предисловия

Это рассказ о том, как я прожил больше года в безумном напряжении сил и нервов. Это был самый напряженный год моей жизни. Мне говорят, что о нем надо пока молчать, да и вообще нельзя никогда рассказывать. Но я считаю, что об этом не только можно, но и необходимо рассказывать, и я это теперь делаю. Молчать больше нельзя. Я собираюсь описать тот год скрупулезно, подробно, честно, разве что изменяя имена и детали, если иначе тех, кто живет в захваченной фашистами Европе, могут выследить, схватить, посадить в тюрьму — и хорошо, если все ограничится для них только тюрьмой.

Мою историю нужно опубликовать целиком, не потому только, что она рвется из меня наружу — еще и потому, что если рассказ о ней заставит еще хоть нескольких американцев понять, что там творится, я выполню мой долг перед европейскими друзьями, долг, от которого я не могу и не смогу ни отмахнуться, ни отвернуться.

Вернувшись из Франции, я, видит Бог, очень старался войти в обычную колею американской жизни. Не получается. Мне ничего иного не остается, я должен сделать попытку. Если я расскажу обо всем, не пропустив ничего, заставлю других увидеть то, что я видел, и пережить то, что я пережил — тогда я, может быть, смогу спокойно спать по ночам, как спал, пока не пересек океан; стану нормальным человеком, избавлюсь от призраков и теней, вернусь из недавно оставленного мира в Америку. В одном я твердо уверен: это произойдет не раньше, чем я напишу обо всем.

Тени не оставят меня в покое, пока не сделано то, чего они требуют, ибо это тени живых, стремящихся не уйти из жизни. Иди, твердят они мне, заставь Америку наконец понять и, пока еще не поздно, помочь.

Я пробовал другие способы: писал статьи, выступал, говорил с друзьями. Не помогало. Не помогало и не поможет. Не понимают. Не видят цельной картины, смотрят отстраненно, издалека. Статьи и лекции трогают их не больше, чем статистические таблицы с данными о задыхающихся от дифтерии детях или о детях и женщинах, гибнущих при налете пикирующих бомбардировщиков. Кто этого сам не видел, не слышал, не задыхался, останется равнодушен.

Только когда я все сложу воедино, большое и малое, радости и огорчения, страну и людей — с каким трудом там добывают еду, что едят, какой ежедневный страх испытывают… Тогда, может быть, происходящее коснется тех, к кому я обращаюсь, и, может быть, они решат сделать что-нибудь и помочь. Для этого я взял в руки перо.

Это рассказ о страхе. Не страхе мгновенной смерти в бою, а медленном, повседневном страхе — невидимом, постоянном. Об ужасе жизни в концлагерях, страхе перед гестапо, о том, как хватают, выдают немцам, увозят средь бела дня. О самоубийствах, убийствах, гибели в гестаповских тюрьмах.

О гангстерах, контрабандистах, шпионах, подлости и героизме, предательстве и бескорыстии. О тех, кого спасли, и тех, кого не смогли. О бюрократии и равнодушии, которые приводят к гибели неповинных. О солидарности и самоотверженной поддержке, мучениях и страданиях, отчаянии и надежде.

Я думаю об этом непрестанно, и каждый раз передо мной из толпы сливающихся образов встает взгляд Элен[53], смотревшей мне вслед, когда я навсегда покидал Францию и оставлял позади беженцев, уже привыкших связывать со мной последнюю надежду на спасение из ада, в который Гитлер обратил Европу. Когда поезд тронулся, Элен махала мне с платформы платком, и в ее глазах читалось горе всех оставленных мною беженцев.

Я бы хотел забыть на пять минут этот взгляд, нельзя требовать, чтобы я все время жил в этом! Но я не могу, и вряд ли смогу когда-нибудь. Она осталась там, ей предстояло вернуться в Санари к сыну-инвалиду и постепенно, капля за каплей, осознать, что ей не на что надеяться.

Я думаю про неунывающего художника Билла Фрайера, посаженного в лагерь в Верне, и про его верную Мину. Она ждала ребенка, когда его увели. Ему дали отсрочку на одни сутки, чтобы он формально женился на ней, и увезли в лагерь, скорей всего до конца войны.

Про Франца Бёглера[54], он тоже сидит в Верне. Его жена и сын здесь, в Нью-Йорке. Я хотел вывезти его на корабле в Гибралтар, но судно в шторм дало течь и повернуло назад. Его арестовали и вернули в концлагерь. Он внесен в черный список гестапо и не рассчитывает увидеть сына.

Я думаю о фотографе Вальтере Лимó[55], живущего с женой, двумя детьми и старухой-матерью в однокомнатной квартире в Марселе. Он всё надеется (боюсь, напрасно) получить визу раньше, чем придут немцы. Может быть, их ждет голодная смерть, может быть, он просто сведет счеты с жизнью, не в силах смотреть, как его дети растут в рабстве.

И о Владимире, мальчике, больном раком мозга. Он не пройдет лечения ни в Париже, ведь он еврей; ни в Нью-Йорке, где у него нет друзей, которые заполнили ли бы для него многометровые госдеповские анкеты.

Я вспоминаю о Рудольфе Брейтшейде и о Рудольфе Хильфердинге, которых видел накануне ареста. Французская полиция арестовала их, передала в руки гестапо, и через несколько дней труп Хильфердинга обнаружили в гестаповской камере.

Мне не забыть пепельно-серое лицо Альфреда Апфеля, умершего от инфаркта в моем офисе, узнав про выдачу Брейтшейда и Хильфердинга.

Я помню раздавленного страхом немецкого писателя, давнего противника гитлеризма. В Марселе он пришел ко мне в отель «Сплендид» и наотрез отказывался уйти, если я не пойду вместе с ним — он свято верил, что если американец идет с ним рядом, нацистские палачи не посмеют к нему приблизиться.

Я думаю про Бертольда Якоба, с фальшивым паспортом добравшегося до Лиссабона и схваченного там гестаповцами раньше, чем получил визу, и помню про схваченного там же и по той же причине Германа Рихарда Вагнера.

Про двух молодых людей, сидевших в лагере в Африке, откуда их привезли в Марсель и передали гестапо. Их расстреляли за то, что они лет десять назад, когда были членами профсоюза моряков в Гамбурге, осмелились спорить с Гитлером.

И сколько еще их было — тех, кого забирали из французских концлагерей и выдавали на расправу нацистам, в чьих руках их ждали пытки, виселица, гильотина, расстрел.

В свете моих воспоминаний кажется чем-то иррациональным, чудовищным, что перед отъездом из Нью-Йорка я был всерьез озабочен покупкой рубашки с галстуком и должен был купить ее обязательно на Манхеттене. Насколько я ничего не понимал в работе, на которую тогда подписался! Насколько не представлял себе, что означали слова «разгром Франции», или «беженцам некуда деваться».

Теперь я знаю, что означают эти слова, и я хочу, чтобы, пока не поздно, другие тоже их поняли. Для этого я пишу.

Примечания

[1] По свидетельству Мери-Джейн Голд, Фрай оперся лбом на сложенные ладони и сказал: «Величайший художник? Всех надо спасать!»

[2] “Service de la Surveillance du Territoire” образовано только в 1944: неточность В. Фрая. Он сам выше пишет, что Дюбуа служил в штабе Sûreté Nationale., см. гл. 5.

[3] «Молодежь Франции и заморских департаментов».

[4] Jean Louis Xavier François Darlan (1881—1942) — премьер правительства Виши. Проводил политику коллаборационизма, но, по мнению немцев, сохранял слишком патриотический настрой. Весной 1942 был заменен Лавалем.

[5] Deuxième Bureau («Второе управление» Главного штаба) — отдел военной контрразведки французской армии. Действовал с 1871 до 1940. После заключения перемирия 1940 управление было распущено и создано фактически заново под тем же наименованием.

[6] Как видно из дальнейшего, следствие велось таможенным управлением, т. е. само дело было отнесено к финансовым преступлениям.

[7] Он меня выдал, выдал, клянусь, он выдал меня!

[8] Марсельская тюрьма на углу рю Жорж и бульвара Шав была во время войны местом заключения евреев и участников Сопротивления.

[9] Georges Duhamel (1884—1966) — французский литератор, член Академии. С 1939 по 1945 был секретарем Академии и защищал ее от давления немцев и коллаборационистов.

[10] Aristide Maillol (1861—1944) — французский скульптор. Изображал свою постоянную модель и музу Дину Верни (Dina Vierni, рожд. Айбиндер, 1919—2009) десятки раз в разных позах.

[11] 15 января 1941.

[12] Жак-Луи Давид (1748—1825) — выдающийся французский художник. Принимал участие в создании новых для того времени стилей живописи, так или иначе связанных с классицизмом.

[13] Управляющий делами полиции Марселя и округа.

[14] Т.е. имевший право командовать военными кораблями класса фрегат или корвет.

[15] Maurice de Rodellec du Porzic (1894—1947) — начальник полицейской службы Марселя в 1940—1944. В 1941 выслал В. Фрая из Франции. В рамках должности руководил концлагерем Ле-Милль близ Экс-ан-Прованса, откуда в августе и сентябре 1942 депортированы в Освенцим тысячи заключенных, в т.ч. более двух тысяч евреев, включая детей возрастом от года. Первый транспорт 11 августа состоял из двухсот шестидесяти восьми человек, лично отобранных дю Порзигом. В 1944, после освобождения Марселя, его арестовали за неоказание медицинской помощи в лагере. В 1945 вышел на свободу и в 1946 был восстановлен на военной службе с полным восстановлением в правах.

[16] Гранд-Корниш, Муайенн-Корниш, Птит-Корниш (правильнее Басс-Корниш) — дороги, идущие между Ниццей и Мантоном над берегом.

[17] Легион старых бойцов (Légion Française des Combattants) — организация ветеранов французской армии, создан в Виши в августе 1940. Во главе легиона стояли одновременно убежденный коллаборационист Жак Перикар (Jacques Joseph Péricard) и деятельный участник Сопротивления Альфред Ортó (Alfred Marie Joseph Heurtaux), после насильственного отстранения прошедший немецкие тюрьмы и встретивший конец войны узником Бухенвальда.

[18] Следствие из антиеврейских завонов Виши от 7 и 11 октября 1940: евреи, имевшие французское гражданство, лишались его за исключением тех, кто проявил героизм в войнах 1914—1918 и 1939—1940.

[19] «Только для Sûreté Nationale».

[20] Tour Magne (Большая башня) — сигнальная башня римской постройки на самом высоком холме над городом.

[21] Дело не в том.

[22] Работой конторы.

[23] Старина.

[24] По вагонам!

[25] А. де Сент-Экзюпери, «Планета людей», пер. Н. Галь.

[26] Serano Suñer (1901—2003) — политический деятель, в 1940—1942 министр иностранных дел франкистской Испании. Убежденный противник демократии. По мнению некоторых историков, именно его мастерство в политическом лавировании предотвратило вступление Испании в войну на стороне Гитлера.

[27] “Partito d’Azione” — партия, образованная в 1943 боевым ядром партии “Giustizia e Libertá” (см. гл. 4).

[28] Pierre-Marie Gerlier (1880—1965) — кардинал римско-католической церкви, с 1937 архиепископ Лиона. Во время оккупации публично осудил Лаваля за депортацию евреев в лагеря смерти. Призвал католические монастыри укрывать еврейских детей. В 1981 удостоен звания Праведник народов мира.

[29] Alexandre Glasberg (1902—1981) — родился в еврейской семье в Одессе, с начала Первой мировой войны жил в Европе — Италия, потом Франция. Крестился, сделал церковную карьеру, стал аббатом. Во время немецкой оккупации Франции организовал сеть укрытий, в основном для евреев. Спас больше тысячи человек. С ним вместе работал его родной брат Виля (погиб в Освенциме) и многие другие, в т. ч. Морис Верзеано. В 2003 братья Гласберг посмертно удостоены звания Праведник народов мира.

[30] См. гл. 13.

[31] Heinz-Frederic Jolles (1902—1965) — немецкий еврей, пианист и композитор, ученик Курта Вайля. В 1928 занял должность профессора в Кельнской музыкальной Академии. Уволен в 1934, эмигрировал во Францию. Помощь В. Фрая позволила ему в 1942 бежать из Франции на грузовом пароходе в Бразилию. Там он, сменив имя на «Генри», остался до конца жизни.

[32] Edgar Alexander, псевд. Emmerich (1902—1970) — немецкий католический публицист. В 1935 эмигрировал в Ватикан, в 1937 во Францию, в 1941 с помощью В. Фрая в США. В 1937 издал в Цюрихе «Гитлеровский миф», где проводил аналогию между национал-социализмом и исламом.

[33] Bernard Reder (1897—1963) — еврейский скульптор, родился в тогдашней Австро-Венгрии, в Черновцах. Изготовлял нагробные памятники, в свободное время занимался скульптурой. Стал знаменит после персональной выставки в Праге в 1935. В 1937 переехал в Париж, подружился с Аристидом Майолем. Майоль хлопотал о выездной визе для него. За нелегальный въезд в Испанию сидел в испанской тюрьме. По выходе из тюрьмы отплыл на Кубу. C 1943 жил в Нью-Йорке.

[34] Wanda Landowska (1879—1959) — родилась в еврейской семье в Варшаве.С 1900 жила и гастролировала в Европе и США. В 1925 открыла в Париже Школу старинной музыки. Имела французское гражданство. Бежала через Португалию в США. Любимое высказывание: «Нельзя играть великие произведения, как будто смотришь на похоронную процессию — остолбенев от уважения».

[35] Paul Westheim (1886—1963) — немецкий еврей, искусствовед. В 1917—1933 издавал журнал «Das Kunstblatt» («Новости искусства»). Автор монографий о Кокошке, об искусстве Мексики и пр. Эмигрировал во Францию в 1933. В 1940 сидел во французских концлагерях. Вызволен усилиями друзей и В. Фрая. Уехал через Португалию в Мексику. После его смерти дочь безуспешно пыталась вернуть коллекцию произведений искусства, присвоенную подругой Вестхайма, которой он перед эмиграцией из Германии оставил коллекцию на хранение. Его архив увезен советскими войсками в конце войны в Москву, и там находится посейчас.

[36] Giuseppe Garretto (1896—1977) — писатель и антифашист. Получил техническое образование, работал ж/д инженером, в изгнании разнорабочим. В 1927, когда за социалистическую пропаганду был приговорен к лишению свободы, бежал во Францию. Воевал в Испании. В 1939 вышел его роман «Сицилия, земля боли», написанный по-французски. В ноябре 1941 с помощью В. Фрая уехал в Мексику. Там в 1943 вышел написанный по-испански роман «Сметенные города». В 1946 вернулся на Сицилию. Писал статьи и эссе, был активным участником рабочего движения, подвергался аресту.

[37] См. гл. 7.

[38] Otto Klepper (1888—1957) — политик, ученый-экономист, с 1931 по 1932 министр финансов (не премьер-министр) Пруссии. В 1933 после поджога рейхстага укрылся в финском посольстве и бежал из Германии. Кочевал по всему миру: Финляндия, Китай, Франция, Мексика, США. Вернулся на родину в 1947, поселился во Франкфурте-на-Майне, участвовал там в выработке принципов экономической политики.

[39] Charles Sterling (1901—1991) — польский еврей, искусствовед. Родился в Варшаве, переехал во Францию в 1925. Многолетний куратор Лувра, организатор тематических выставок и автор каталогов. С начала войны участвовал в вывозе коллекций Лувра на периферию. Когда ему предложили арийский паспорт, отказался: «Мне будет стыдно пожимать руку моим братьям — евреям». В 1942 директор Метрополитен Ф. Г. Тейлор обеспечил визы Стерлингу с семьей и должность в музее. В 1945 вернулся в Лувр.

[40] Marcel Duchamp (1887—1968) — художник, оказавший огромное влияние на сюрреализм, дадаизм, кубизм. Выехал в США в 1942.

[41] Jean Malaquais (1908—1998) — польский еврей из ассимилированной семьи, покинул Польшу в1926. Много путешествовал: «В Польше мне непрестанно мерещилось приближение конца света, и я хотел увидеть как можно больше, пока он не наступил». Воевал в Испании. В 1940 попал в плен к немцам, бежал. Был личным секретарем Андре Жида, восторгавшегося стилем его французских романов . В 1943 с помощью В. Фрая переехал через Мексику в США.

[42] Alfredo Mendizábal Villalba (1897—1981) — испанский профессор юриспруденции в университете Овьедо (не в мадридском — неточность В. Фрая). По согласованию с факультетом, с июня 1936 жил и работал в Париже. Убежденный пацифист, после начала гражданской войны в июле 1936 остался в Париже. В 1940 с трудом добрался до свободной зоны и с помощью В. Фрая в 1942 эмигрировал в США. С 1942 по 1946 был профессором в нью-йоркской Новой Школе Общественных Наук, позднее работал переводчиком при ООН. Последние годы жизни прожил в Каннах.

[43] Gustavo Pittaluga Fattorini (1876, Флоренция — 1956, Гавана) — итальянец, в 1904 натурализовался в Испании. Специалист по тропической паразитологии, входил в группу Дж. Б. Грасси, установившего пути распространения малярии. С 1936 эмигрировал из Испании во Францию. Испанский представитель (не председатель) в секретариате Комиссии по здравоохранению Лиги Наций. В 1942 с помощью В. Фрая эмигрировал на Кубу и остался там жить. Организовывал работу санитарно-гигиенических служб стран Латинской Америки.

[44] См. гл. 6.

[45] См. гл. 3.

[46] См. гл. 12.

[47] См. гл. 3.

[48] Jacques Weisslitz (1900—194?) — ближайший сотрудник В. Фрая. Интервьюировал кандидатов на получение помощи. Родом из Эльзаса, возглавил «эльзасское направление» Комитета. В 1942 получил отказ на просьбу о визе в США. В 1944 депортирован, на этом его след обрывается.

[49] См. гл. 4.

[50] Отто Кюне (Otto Kühne, 1893—1955) — немецкий политический деятель. Начинал в 1919 как социал-демократ, в 1920 перешел в КПГ. В 1931—1933 секретарь коммунистической фракции рейхстага. В 1933 бежал в Норвегию. В 1937—1938 воевал в Испании. Прошел несколько французских лагерей, в 1940 бежал в Марсель, в 1942 присоединился к Сопротивлению. В 1944 в звании подполковника командовал в департаменте Лозер (не в Савойе) соединением численностью 2700 человек. С октября 1944 руководил немецкой секцией провансальской коммунистической партии. В 1945 вернулся в Германию (в ГДР). В 1953 уволен со всех постов за примирительное отношение к участникам летнего восстания.

[51] Heinz Behrendt (1914—1944) — активный участник молодежного социалистического движения. В 1933, закончив в 19 лет школу, арестован гестапо. Прошел за неполный год две гестаповские тюрьмы и концлагерь. В декабре мать вымолила ему освобождение. В 1934 уехал в Чехословакию, в 1937 выслан, переехал в Париж. После начала войны сидел в нескольких французских лагерях, включая Верне. В 1943 с помощью Комитета уехал на Кубу, оттуда в мае 1943 в США. В августе 1943 призван в армию и направлен на Тихий океан. Погиб 18 июня 1944.

[52] Ошибка В. Фрая. Речь идет или об Альберто Чианка (Alberto Cianca, 1884—1966), или об Альберто Таркиани (Alberto Tarchiani, 1885—1964). Оба эмигрировали из Италии в Париж, оба были в числе основателей общества «Giustizia e Liberta» (см. гл. 4) в 1929, оба бежали из Парижа в июне 1940. Чианка выехал в США с помощью В. Фрая через Касабланку, Таркиани из Бордо на голландском пароходе до Англии, оттуда в США. В США оба сотрудничали с обществом Мадзини. Оба вернулись в Италию на одном корабле в августе 1943 через Англию и Сицилию. Оба присоединились к Партии действия (см. гл. 15). После войны Таркиани в 1945—1955 служил послом в США, Чианка занимал различные посты, в 1953—1958 сенатор от округа Марке.

[53] Helen Hessel (1886—1982) — немецкая еврейка. После развода с мужем, писателем Францем Хесселем, в 1922 переехала в Париж, где вела раздел моды для «Франкфуртер цайтунг». С началом войны жила, скрываясь, в Санари-сюр-мер. В 1960 перевела на немецкий «Лолиту» Набокова. Старший из двоих детей, Ульрих, родился в 1914, именно его имеет в виду здесь Фрай; младший — Стефен Хессель, о нем см. в «Приложении».

[54] См. гл. 5.

[55] Walter Limot (Lichtenstein, 1902—1984) — немецкий еврей, родился в Берлине. В 1922 начал работать фотографом. После выступления Геббельса перед кинематографистами (28 марта 1933: «Искусство свободно. Впрочем, оно должно привыкнуть к определённым нормам»), уехал из Германии в Париж. Во время войны жил в Марселе, после полной оккупации перебрался в Швейцарию. Вернулся во Францию в 1945. По договору с Джойнтом документировал детские дома для еврейских детей и отправку большинства уцелевших в Палестину — а после 1948 в Израиль.