ЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНА

Решили не ждать эвакуации детдома, а уехать завтра. Что мы и сделали. Нас везли кружным путём сначала на северо-восток к Ярославлю, а затем, в обход Москвы, на юго-запад к Волге и далее на Ташкент. Ведь там Сёма, мой мальчик. Мы решили добраться до него, а потом уже думать о будущем. Всё-таки семья будет вместе, и старики с нами. Уже легче будет переносить невзгоды.

Софья Гуревич

[Дебют]ЗАПИСКИ ДЛЯ ПРАПРАВНУКОВ

Публикация и предисловие Любови Гуревич

Предисловие

Моя мать, Гуревич Софья Львовна, по документам Сара-Бася Лейбовна, родилась в 1907 году в городе Невеле, в то время Витебской губернии, ныне Псковской области. Окончила Кооперативный техникум, позже − Ветеринарный институт. В эвакуации в Узбекистане работала ветврачом в совхозе, после войны в Невеле − на мясоконтрольной станции, затем, до 1975 года, микробиологом в ветбаклаборатории. Эта работа ей нравилась.

Вышла замуж за Гуревича Юрия Самуиловича, родила троих детей. После войны семья жила в собственном деревянном доме. Трудный быт: кроме электричества и телефона, никаких удобств. Телефон поставили, поскольку отец был главным ветврачом Невельского района. В 1952 году, во время дела врачей, его обвинили во вредительстве. По совету какого-то хорошего областного начальника, он срочно уехал из города, но телефон остался. В первое послевоенные годы держали корову, поросенка, кур. Был огород, постепенно вырос сад. Мама говорила: она чувствует, что растения радуются, когда она приходит. Весь быт был на маминых плечах — быт сезонный, эпический: в апреле − вынуть оконные рамы, в мае вскопать огород, все посадить, летом − полоть и поливать, варить варенья, осенью − выкопать картошку, заквасить капусту, посолить огурцы, вставить окна. Даже стирка была эпична: помню зимой, в мороз, вечером, в темноте, идем с мамой на речку полоскать белье.

У мамы было хобби: выращивание помидор. В феврале семена замачивались во влажной тряпочке, когда прорастут − высаживались в ящики, которые перетаскивались с подоконника на подоконник с движением солнца, в начале мая саженцы перемещались из ящиков в парники и только потом − на грядки. Помидоры были сладкими, елись без всего, как яблоки. К нам приходили за семенами. Переехав в Ленинград, я много лет не могла есть помидоры — они только внешне напоминали то, что я считала таковыми.

Мама делала хорошо все, за что ни бралась. Всегда пользовалась всеобщим уважением. В том числе − уважением отца.

Была мужественна и сурова. Добрым и ласковым словам предпочитала дела. О своих добрых делах не упоминала никогда, а они были: например, брала к нам детей папиной вдовой сестры. Двоюродная сестра жила у нас два года, потом год − двоюродный брат. Посылала к праздникам переводы одиноким дальним родственницам. Это то, что я знаю.

В моих детских ощущениях она была в доме главной, полностью заслоняя отца. Вспоминается: как-то, приметив в киоске трехтомник Пушкина, я попросила маму его купить. Она отказалась, потому что он «напечатан на папиросной бумаге». И я копила деньги, не завтракая в школе три недели. Теперь я не могу понять, почему я не обратилась к отцу — ведь это он, только он, покупал книги и пластинки. Он бы не отказал. Но мне это почему-то не пришло в голову. И редкие качества отца я оценила, только уехав из дома.

В 1974 году отец умер, наш дом снесли, и в 1975 году мама переместилась в Ленинград к младшей незамужней дочери. Но рядом с ней ей было нечего делать, и в 1977 году она уехала в Израиль к эмигрировавшей в 1973 году старшей дочери и внукам. Ей было 70 лет, но она выучила иврит, говорила на нем и читала.

Умерла в 1992 году. Перед смертью написала воспоминания. Это ее единственный литературный труд.

Любовь Гуревич

***

ЗАПИСКИ ДЛЯ ПРАПРАВНУКОВ

Как полноводная река берет свое начало из болота и маленького ручейка, постепенно набирая силу, и течёт далеко-далеко от своих истоков за сотни и даже тысячи километров, так и я, родившаяся в бедной еврейской семье маленьким живым комочком, росла, развивалась, крепла и превратилась в девочку — диковатую, любопытную и любознательную, восприимчивую ко всему. Я росла и крепла назло всем невзгодам и болезням, которые беспрерывно сопутствовали мне.

Я рано поняла, что дети бывают разные: богатые, хорошо одетые, с бантами, и бедные, одетые плохо, часто грязные и невоспитанные.

Я не завидовала богатым детям, я уходила в свой «мир грёз». Ребёнком я стала просить свою бабушку Риву отдать меня учиться. Я, по обстоятельствам, жила у неё с дедушкой в Невеле, а родители жили в другом городе, в Усвятах.

Бабушка вспомнила о семье своего племянника и пошла к ним. У них дочки учились в гимназии, и бабушка стала просить, чтобы одна из гимназисток стала меня учить. К счастью, у них была ещё девочка моего возраста, и их родители решили, что гимназистка Фаня будет учить меня и их дочку, тоже Соню, вместе, и это даже лучше. Я стала ходить к ним на занятия. После занятий мы с Соней закусывали, причём очень вкусно, и бежали на речку, купались, играли, загорали. Я была очень довольна такой жизнью. Быстро научилась читать, писать и решать задачки.

Когда мне исполнилось девять лет, мама забрала меня к себе. Это было в 1916 году. У них в Усвятах была только церковно-приходская школа при христианской церкви. В эту школу начали принимать и еврейских детей. Мама стала упрашивать учителей принять меня в третий класс, так как я умею читать и решать задачи. Меня проверили и приняли в третий класс.

Меня сразу обступили дети, говорившие по-русски, а я совершенно не умею по-русски говорить. Я, хотя и понимала русскую речь, но никогда не разговаривала, не жила среди русских. Скоро меня оставили в покое, посадили среди отстающих и не обращали на меня внимания. Но, вращаясь среди говорящих по-русски детей и уча уроки, я стала хорошо понимать и постепенно стала говорить по-русски. Но так как я была неактивной и к тому же очень молчаливой девочкой, то учительница не догадывалась о том, что со мной происходит. Хорошим ученицам она давала домой детские книжки из школьной библиотеки. Мне она не давала, а я стеснялась спросить.

Это поняла одна девочка, тоже еврейка. Однажды на уроке она встала и сказала: «Ольга Ивановна, Соня всё понимает и хорошо учится, но она стесняется говорить по-русски, так как ещё не совсем хорошо говорит, и поэтому молчит. Дайте ей тоже книжки читать, она очень хочет этого».

Я эту девочку ни о чём не просила, как она догадалась, я до сих пор не знаю! Учительница стала давать мне книги. В четвертом классе я уже правильно говорила по-русски, но училась дальше не так усердно, уроков часто не делала, но очень много читала. Из школьных предметов интересовалась только математикой. А вот мама решила, что мне можно за лето подготовиться и перескочить через пятый класс и осенью пойти в шестой. Для этого нужно было найти учителя и все каникулы вместо отдыха учиться. Я согласилась и начала занятия. Почему мама так решила, я до сих пор не знаю. Осенью я пошла в шестой класс. В нём я тоже училась средне. Никто за моей учёбой не следил. Дисциплины дома никакой. Мама где-то в бегах в попытках прокормить семью. От нас, детей, ничего не требовала. За порядком никто не следил. Мама сварит чугунок картошки, забелит её молоком и поставит в русскую печку. Потом мы, дети (сестра Фира моложе меня на два года, и брат Борис, моложе на четыре года), проголодавшись, ухватом доставали из печи чугунок и ели, затем ставили чугунок опять в печь. Между прочим, всё казалось нам очень вкусным. Мы, дети, никогда между собой не ссорились, но не было тогда и особой близости.

Дома темно, горит маленькая керосиновая лампа, часто с разбитым заклеенным бумагой стеклом. Везде валяется хлам. Дома уныло. Нет у нас ни сносной обуви, ни приличной одежды, ни даже учебников.

В школе я тоже была особняком. На уроках тихо и внимательно слушала, но дома уроков не готовила или готовила только иногда. Когда меня по математике вызывали к доске, задачи решала толково и быстро, но не всегда умела объяснить, так как ещё недостаточно владела русским языком. Шестой класс окончила посредственно. Начала учиться в седьмом классе.

И тут случилось чудо. Ко мне, к этой бедолаге, подошла одноклассница, еврейская девочка Маша, хорошая ученица, очень весёлая затейница. Любимица русских и еврейских девчонок. Она говорит мне: «Я в задачах плохо разбираюсь. Ты лучше меня решаешь. Приходи к нам вечером домой, будем вместе делать уроки. Придёшь?» Я оторопела, но сказала, что приду. Мне уже было 13 лет, а подруг у меня не было. Знакомых в школе и на улице много, но друзей — никого. Эта девочка была как бы из другого мира — красивая, весёлая, умная, хорошо пела и участвовала в спектаклях. Мне казалось, что в ней воплощено всё лучшее в одном создании. Она была из бывшей богатой купеческой семьи. К тому времени их большой красивый дом и магазины у них отобрали и лишили их семью гражданских прав. Были они из потомственных богачей и до революции с такими бедняками, как наша семья, знакомств не водили.

Вечером несмело и боязливо постучалась я к ним в дверь. Встретила меня мать Маши — необыкновенно толстая, прямо-таки квадратная женщина. Маша, стоявшая поодаль, сказала: «Вот, мама, девочка из нашего класса, она очень хорошо решает задачи, и я пригласила её к нам вместе делать уроки». Мама её приветливо и тепло приняла меня: «Очень хорошо, проходи и садись», — сказала она и, переваливаясь, как жирный гусь, подвела меня к столу. Уселась, оглядываюсь. Избушка в одну комнату, даже меньше и хуже нашей, но чисто и опрятно. После того как отобрали их дом, эту избушку им, по-видимому, предложила знакомая русская семья. Так вот тётя Маня с улыбкой освободила мне место за столом и сказала, чтобы я не стеснялась.

Мы уселись заниматься. Когда с уроками было покончено, меня заставили выпить чай. Попросили приходить каждый вечер. Я стала ходить к ним ежедневно. Это стало для меня потребностью. Яркий свет большой лампы после нашей безалаберной жизни, моя дружба с Машей, упорядоченность их быта сильно повлияли на меня.

Я стала хорошо учиться. Маша, вовсе не заботясь обо мне, заставляла решать сложные задачи по алгебре, геометрии, тригонометрии, писать сочинения по литературе и рассказывать ей, что нужно отвечать, если спросят про Державина, Пушкина, Гоголя или других писателей.

А сама, бросив книги, убегала куда ей хотелось, предупредив меня, чтобы я никуда не уходила, пока она не вернётся. И я, привязанная к ней — красавице (как мне тогда казалось), умной, весёлой, покорно садилась за стол. Мама её, сердечная и добрая женщина, понимая эгоизм дочери, жалела меня, старалась накормить, а если была плохая погода — оставляла ночевать. Машин отец как-то ухитрялся зарабатывать на жизнь, и жили они гораздо лучше нас, неплохо питались. У них сохранилось много вещей из прошлой жизни. Пригревшись в этой семье, я и не стремилась домой. Спасибо судьбе, что она ввела меня в этот дом, и моя душа согрелась у их светлого и дружелюбного очага. За последние три года я из троечницы превратилась в отличницу, одну из лучших учениц класса. Благодаря дружбе с Машей, развились мои способности, поднялся мой авторитет среди местечковой молодёжи. Наша постоянная дружба вызывала у них удивление и непонимание.

Закончила я школу с хорошими и отличными оценками и хорошей характеристикой. Маша уехала в Донецк к родственникам, и я её больше не видела!

Устроиться на работу негде. Уехала в Невель к бабушке, но и там ничего подходящего для себя не нашла. Упросила папу отвезти меня в Витебск, где жил его брат, мой дядя Самуил.

Сутки тряслись на телеге — 80 км по камням и песку. Когда я сошла с телеги, ноги совершенно онемели, и я еле вошла в дом. Приняли нас хорошо — как ближайшую родню дяди. Папа вскоре уехал, а я осталась и начала осматривать город. Было это в 1924 году. Я ходила по городу, читала объявления и вывески. Увидала большое объявление о приёме в Кооперативный техникум.

Решила зайти и узнать подробности. Нашла трёхэтажное здание. Зашла. На первом этаже малолюдно, пустые комнаты. Поднялась на следующий этаж. Открываю дверь в большую комнату — зал. В глубине зала две девушки сидели и занимались. Я несмело направилась к ним. Они с любопытством посмотрели на меня. Разговорились. Одна из них, очень красивая девушка (везёт мне на красивых!) рассказала мне, как и какие документы нужно подавать. Оказалось, что приехали они из Минской области и — вот — готовятся к экзаменам. Пригласили заниматься с ними. Я тут же уселась за их учебники. На следующий день я сдала документы и продолжала с ними заниматься. Экзамены я сдала успешно, и меня приняли.

Моя дружба с Мэрой (так звали блондинку) и её землячкой продолжалась все три года учёбы. Опять мне повезло. Они не давали мне раскисать, требовали, чтобы я занималась, а не хандрила.

Материально жизнь у меня была очень трудной. Мне посылали, но не регулярно, несколько рублей или небольшую продуктовую посылку. Сейчас, оглядываясь назад и вспоминая те три года, я удивляюсь. Как это я выдержала?! Первый год я прожила у родных. Относились ко мне доброжелательно и вежливо, ничего мне не говорили, но всегда вечером, когда я возвращалась домой, даже очень поздно, меня ждала тарелка горячего супа и хлебница с хлебом. Молча съедала и ложилась спать.

Весь день я проводила в техникуме, вместе с девчатами. Там же жадно съедали наш студенческий обед. Стоил он, кажется, 15 копеек. По очереди мыли в столовой посуду, полы, делали остальную уборку. Зато обед стоил дёшево.

Семья дяди жила очень трудно. Трое сыновей и дочь учились в Ленинграде, подрабатывали и кормились. Здесь, в Витебске, оставался сын Моисей и дочь Бэлла. Дядя, уже старик, работал сторожем на лесном складе. Бэлла была не устроена, давала частные уроки детишкам. Основным кормильцем семьи был Моисей. Вставал он очень рано, я даже никогда не слышала, как он уходил на работу, приходил тоже поздно. Как мог, помогал братьям и сёстрам. И тут ещё я свалилась на их голову. Я хорошо понимала, что у них и без меня хватает трудностей, и старалась быть незаметной.

Так прошёл первый курс. Все разъехались на каникулы. Уехала и я. Дома стала говорить, что мне неудобно оставаться жить у дяди. Им и без меня трудно. Нужно где-то снимать угол (в то время сдавали комнаты и по частям — углам). Мама вспомнила, что в Витебске живёт её девичья подруга. Может, она что-нибудь присоветует. Достали у её родственников адрес. Осенью, сразу же по приезду с каникул, я первым делом бросилась её разыскивать. И какая удача! Она жила в пяти минутах ходьбы от техникума на нижнем этаже старого двухэтажного дома. Окна вровень с землёй. Вход на несколько ступеней вниз.

Встретила меня на вид болезненная женщина, а около неё две небольших девочки. Муж был на работе. Я рассказала о себе, о том, что ищу где-нибудь угол. Она сказала, что если я не против, то могу жить у них. Места и для меня хватит. Меня положат спать в столовой на раскладушке. А сами они спят в другой комнате. Я очень обрадовалась. Будучи стеснительной и наивной, я даже не спросила, нужно ли платить за квартиру, и сразу же согласилась. Договорились, что на следующий день переберусь.

На следующий день я собрала свои вещички. Тётя Дыня выслушала меня молча. Нам обоим было очень неловко, но я чувствовала, что поступила правильно. Тогда у них гостил младший сын Наум. Он помог мне перенести вещи и всё извинялся, что всё так получилось. А я сказала, что теперь мне очень близко ходить на занятия и я рада этой возможности, что я и так очень благодарна тёте и дяде за всё.

У новой моей хозяйки, звали её Хана-Лея, я прожила два года. Дети привязались ко мне, радовались, когда я возвращалась домой. Я помогала им делать уроки, кормила их, ухаживала за их мамой, когда та болела. Хозяин тоже относился ко мне хорошо. Утром, уходя на работу, осторожно укрывал меня старым полушубком, чтобы мне было теплее. Зимой печки остывали к утру и становилось в доме холоднее. И всё бесплатно, до самого конца учёбы. Но почему Бог не засчитал им их доброту? Вся семья погибла в гетто во время войны. Тогда, во второй половине 20-х годов, этого никто предвидеть не мог.

Я бегала на лекции, готовилась к занятиям, много читала. В общем, жила так, чтобы только выжить. Почти не бывала в кино. Но, когда приезжала еврейская труппа, выкраивала денег и покупала билет на галёрку под самым потолком. Туда были самые дешёвые билеты. Смотрела «Колдунью», «Мирэле Эфрос», спектакли с участием Клары Юнг. Тогда я, как заворожённая, сидела, смотрела и слушала, не пропуская ни одной реплики. Театр в Витебске был большой и красивый. Назывался он — Государственный Белорусский драматический театр.

Находясь в театре, я забывала, кто я, чувствовала себя равной празднично разодетой публике, чувствовала себя частью этой публики и переживала вместе со всеми всё, что происходило, что дарил нам спектакль, его творцы и актёры. Такое чувство сопереживания было у меня всегда во время посещения театров в дальнейшем в моей жизни.

Мне исполнялось 18, 19, 20 лет. Была я девушкой замкнутой, серьёзной, никто из наших студентов меня не интересовал. В те годы я резко делила парней на евреев и неевреев. Еврейских парней было совсем мало. На первом курсе один явно стремился со мной подружиться. Мне он не нравился, но я не показывала вида, не хотелось его обижать. У всех девочек были ухажёры, и мне не хотелось тогда отличаться от других девушек. Поздно вечером, приготовив задания, я возвращалась домой из общежития, где жила Мэра. У выхода меня ждал этот парень и провожал до дома, где я жила у дяди. Жила я далеко — около получаса ходьбы. У ворот дома прощался и уходил обратно. Было жалко его, уходящего в темноту и холод. Так, с перерывами, всегда: и осенью, и зимой. А весной он получил телеграмму, что умер его отец. Он уехал и больше не возвращался. Очевидно, ему пришлось взять на себя заботу о семье.

Весной 1926 года я впервые увидела своего будущего мужа — Юру. Была Пасха, и он приехал на неделю домой из Ленинграда, где он заканчивал Ветеринарный институт. Он готовился к экзаменам. Дома его все любили, особенно его мама и сестра Бэлла. Они постоянно твердили, какой он хороший, лучше остальных братьев. Об остальных трёх братьях у меня уже было своё мнение, а Юру я видела впервые.

Приехал он неожиданно. Ничего особенного. Совсем некрасивый и нескладный, тихий, вежливый. Я видела, с какой любовью смотрят на него мать и сестра, и удивилась этому. Ведь в свои 23-24 года он для них ничего ещё не сделал.

Однажды я его встретила на улице. Пальто бобриковое какого-то рыжего цвета, длинное для его роста. Спросила: куда ходил? Говорит, что был у зубного врача, улыбнулся и добавил: «Лечил зубы, может быть, когда-нибудь будет что есть, а есть будет нечем». Только тогда я поняла, как трудно живётся двоюродному брату. Тут я заметила, что глаза у него небольшие, чистые, голубые. В глазах со смешинками много внимания к собеседнице. Подумала: глаза у него добрые, симпатичные. Так и разошлись. Через пару дней опять встретились. Поговорили о том, о сём, расспрашивали друг друга, как бы знакомясь. Мы ничего не знали друг о друге, хотя были родственниками.

Вскоре он уехал. Окончил институт и получил назначение в Крым.

Однажды, когда я зашла к тёте, я увидала Бэллу что-то пишущей. «Вот, пишу письмо Юре. Ему, бедняге, там скучно. Соня! Напиши и ты несколько слов. Ему будет приятно. Он же там один». Я не хотела обидеть Бэллу, села, написала страничку и забыла об этом. Через пару недель получаю письмо на адрес техникума. Почерк на конверте незнакомый. Открываю. Оказывается, Юра отвечает мне лично, отдельным письмом. Я ответила. Почему? Просто приятно было, что тебе кто-то пишет. Все девчонки рады, когда получают письма. А мне никто никогда не писал. Иногда только мама через знакомых пришлёт письмецо. Так началась наша переписка, которая продолжалась всё время моей учёбы в Витебске. Я не скрывала нашу переписку от тёти, успокаивала её, когда он долго не писал домой. Что она думала, я не знаю, но мне она ничего не говорила.

Кружится лента моих воспоминаний. Август 1930 года. В то лето я жила вместе с сестрой и братом в одной комнате большой коммунальной квартиры в Ленинграде, куда я приехала в поисках работы.

Брат, которому было около 20 лет, решил жениться на девочке из Невеля, которую мы с сестрой очень и очень не любили. На моё замечание: «Подожди, ведь мы, сёстры, старше тебя», — ответил: «Тебе самой пора замуж, есть парень, не выпускай». Сначала я не обратила внимания на его слова, но затем задумалась. Нас скоро будет четверо в маленькой комнате. Уйти, уехать, но куда? Он, Юра, меня не зовёт. Он ведь и сам, наверное, не готов жениться. Он ведь в Сибири, по договору, ни кола, ни двора, неизвестно, когда вернётся.

Не помню, что толкнуло меня окончательно решиться: моя неопытность? Неустроенный быт? Но я решилась: он же очень добрый, если не получится у нас ничего, он меня не обидит, поможет устроиться. Хуже не будет. Нет ни друзей, ни советчиков: Фира уехала на каникулы к родителям, Боря тоже уехал в отпуск. В общем, решай сама. Я собрала небольшой чемоданчик со своим барахлишком, закрыла нашу комнату, отдала ключи соседке по квартире. И так, в одной летней одежде, с головой, покрытой только вьющимися волосами, увольняюсь с работы и уезжаю на долгие годы из комнаты на ул. Некрасова.

В кассе беру билет до Омска. Оттуда приходили редкие письма от Юры. Да, перед отъездом написала ему письмо о своём приезде.

Вагон переполнен. Нет у меня прошлого, нет ещё будущего. Настоящее — найти, где сесть. Пришлось пристроиться на верхней полке для вещей. Чемоданчик у изголовья. В таких условиях прошло пять суток. На шестой день освободилась вторая полка, и я словно ожила. Немного отдохнула, на седьмые сутки сошла в Омске.

Видимо, только что прошёл дождь. Мокрый вокзал, и кругом лужи. По краям тротуаров бегут ручьи. Вышла в город, спрашиваю дорогу. Мне показывают, куда идти. Шла очень долго, народу маловато, становится всё темнее. Наконец от небольшой, мощённой булыжником площади показали залитую водой улицу. Уже 9 часов вечера. Вода заливала туфли, иногда доходила до икр. До сих пор не могу забыть ту ужасную дорогу.

По сторонам улицы небольшие деревянные домишки. У наружных дверей крохотные лампочки. Можно разобрать номер дома. Наконец нашла нужный дом. Стучу. Шаги и детский голос: «Кто там?» Я спрашиваю Юру. Девочка говорит: «Он уехал. Давно. Куда, не знаю». Я умоляю её открыть дверь, умоляла долго. Наконец, девочка не выдержала и открыла. Передо мной подросток лет тринадцати, на руках ребёнок. Она ввела меня в столовую. Я села и спросила, где мама. Девочка сказала, что мамы у неё нет, живёт у тёти.

Тётя с дядей ушли в театр. Я немного с ней поговорила и попросила разрешения прилечь на диван. Я легла и заснула. Не слыхала, как пришли хозяева и что они говорили обо мне. Меня не будили, и я проспала до утра. Так начался мой первый скачок из Европы в Азию. Но ещё глухая стена, и ничего не светит впереди. Утром проснулась и у стола увидала приятную молодую женщину, сидящую на стуле, с косой, доходящей до пола. Тут я ей наврала, что я сестра Юры, который жил у них на квартире, и еду к нему в гости, потому что у меня каникулы. Она посмотрела на меня с недоверием. Трудно было поверить, что смуглая коренастая девушка с карими глазами родная сестра тонкому голубоглазому и светловолосому парню. Но она смолчала и сказала, что Юра пару недель назад уехал в г. Славгород Алтайского края, адрес ей неизвестен, а письма надо переправлять на адрес ветлечебницы. Вот и всё, что она знает. Напоила меня чаем и ушла на работу. Я прошлась немного по городу, даже зашла в какой-то музей, затем вернулась, попрощалась с девочкой, взяла свой чемоданчик и отправилась на вокзал. Там я узнала, что доехать в Славгород можно, сделав пересадку на ст. Татарск. Народу уйма, очередь у касс огромная. Шум, крики, ругань, матерщина. Наконец кто-то составил список. Я была далеко, в хвосте списка. Потом я сумела взять список в свои руки, записывала приходящих, и мне удалось получить билет.

Опять поезд, ещё более набитый, чем поезд из Ленинграда. Ехали мужики с семьями после раскулачивания. Я устроилась в проходе рядом с баком с водой напротив двери проводника. Села на свой чемоданчик и так провела половину дня и всю ночь. Вот когда я наплакалась вволю! Куда я еду? Найду ли Юру? Когда я отмоюсь? Когда переоденусь? Что мне есть и вообще что со мной будет? Полное отчаяние охватило меня. Одна на свете, а кругом целый водоворот тоже несчастных, гонимых судьбой, разорённых крестьян — горемык. Вокруг бездомные больные дети и убитые горем женщины. Объявили, что поезд подходит к ст. Татарск. Мне сходить, кончается ещё один этап моей Одиссеи. Бедная девушка! Что ты задумала? А пока голодная, невыспавшаяся и усталая взяла чемоданчик и — на выход! Вокзал в Татарске — большая деревянная изба, набитая народом, стоящим и сидящим у стен и на полу на своих мешках. Есть несколько столиков и толстая официантка. Заказала горячего чая и булочку. Жду. И вдруг уснула! Проснулась, открываю глаза, оглядываюсь. Народа много. На столе возле меня уже холодный чай и булочка. Стараюсь вспомнить, где я. Возле меня стоит парень и улыбается: «Девушка, вы так крепко спали, что мне пришлось стеречь Ваш чемоданчик. Куда вы едете?» Я ответила, что в Славгород. «О, нам по пути. Вы билет закомпостировали?» — «Нет», — ответила я. — «Тогда дайте мне его». Я глянула в его простое хорошее лицо и доверчиво протянула билет. Через минуту он с товарищем притащили два больших чемодана и оставили меня стеречь их. Тут случилось то, что наши многострадальные евреи называют чудом. С бедной Золушкой начались чудесные превращения: через некоторое время они вернулись, взяли меня и свои чемоданы и повели через железнодорожные пути к далеко стоящему поезду. По дороге рассказали, что взяли мне плацкарту. Рассказали, что они студенты железнодорожного института из г. Томска и едут на практику. Они привели меня в абсолютно чистый, только что вышедший из ремонта вагон, блестящий, уютный, пахнущий свежей краской. И, к тому же, пустой. Я испуганно оглянулась кругом. Видя моё замешательство, они сказали, что поезд сейчас подадут на посадку, а им, как путейцам, разрешили занять свои места раньше. И действительно, поезд вскоре подошёл к вокзалу, но в наш вагон село мало пассажиров, а в наше купе больше никого. Чем не сказка Шехерезады! Я зашла в туалет, в кране была горячая вода! Вернулась, вытащила из чемоданчика мыло, чистое бельё, полотенце.

Я вымылась и чистая, счастливая зашла в купе. Один парень безмятежно спит себе на верхней полке, а мой опекун расстелил на моей полке кошму. А сам улёгся на голой полке, отвернулся к стене и притворился спящим. Я легла на мягкую кошму и тут же уснула.

Сила жизни оказалась сильнее страха. Проснулась к вечеру. Одна. За стенкой тоже никого нет. Поезд стоит на какой-то станции. Всё-таки стало страшно. Но вот приходит мой шеф со свёртком. Выложил на столик курицу и арбуз. «Ну, как, выспались? Сейчас будем обедать». — «Где же ваш товарищ?» — спрашиваю я его. — «Он сошёл на своей станции, а я еду дальше до Славгорода». Кушаем, разговариваем. Я впервые за девять дней ем мясо. Поели. Начались расспросы. Зовут его Гриша. Учится на третьем курсе института на архитектурном отделении. Я опять повторила свою ложь. Еду, мол, к брату в Славгород. Учусь в Ленинграде, сейчас у меня каникулы. Между прочим, из Татарска я дала телеграмму Юре, чтобы он меня встретил. Гриша мне верит. Сытые и отдохнувшие, мы много о разном разговаривали. Он относился ко мне дружески, деликатно и ненавязчиво. Так мы доехали до Славгорода. Было 12 часов ночи. Тепло. Темно, ничего не видно дальше протянутой руки. Мы стоим на перроне. Стою, жду — никого. Все с перрона разошлись. «Ну, где ваш брат?» — «Не знаю». — «Что будете делать?» — «Не знаю». — «Тогда я знаю», — отвечает он, ставит свой чемодан и исчезает. Возвращается, берёт вещи и ведёт меня к извозчику. Спрашиваю, куда мы едем? Он отвечает: «В гостиницу».

Мы молча доезжаем и входим к дежурному. Выясняется, что есть только один номер. «Что будем делать?» Я молчу. Он берёт у меня удостоверение личности. Отдаёт оба удостоверения дежурной, берёт квитанции, вещи и мы входим в какую-то неуютную комнату с большой деревянной кроватью, маленьким столиком и одной табуреткой. «Ложитесь на кровать, — говорит он, — а я лягу на полу». Он постелил свою кошму и улёгся на полу. «Боже мой, — молю я Бога — не пускай ко мне сон. Дай мне пролежать остаток ночи без сна! Боже, услышь меня!»

И я лежала с открытыми глазами. Лежала, а кровать, как вагон, куда-то уносила меня, и мне казалось, что я еду, еду… и в конце концов я уснула. Проснулась рано, но было уже светло. Гриша ещё спал. Тихо открыла дверь и вышла на улицу. Огляделась. Одноэтажный просторный городок с белыми домиками. Очень похоже на Украину.

А дальше что? Стала у редких прохожих расспрашивать, где ветлечебница. Оказалось, довольно далеко, чем была даже довольна. Огляделась по сторонам. Похоже, что за городом степь. Когда дошла до ветлечебницы, там уже собрались люди. Показали контору. В приёмной — никого. Открыла дверь без надписи. За письменным столом сидит человек. Спрашиваю про заведующего. Он отвечает, что заведующего нет, уехал в командировку, и будет через дня 3-4. «Я счетовод. А Вы по какому делу?» — спрашивает он меня. Я отвечаю, что хочу встретиться с ветврачом Гуревичем, он у вас работает. Услышав фамилию Юры, он достал из ящика стола несколько запечатанных писем и мою телеграмму из Татарска и сказал, что товарищ Гуревич работает в Мартовском совхозе. Центральный отдел совхоза отсюда в 100 км, но он может быть не там, а в каком— либо отделении, где и телефонов-то нет. Я стою, как столб. Он говорит: «Подождите дня три, приедет заведующий Филипенко, и тогда он уточнит». Стою и думаю: здесь мне делать нечего. И вдруг гениальная мысль: «Если Вы знаете адрес Филипенко, дайте мне, пожалуйста». Он подал мне бумажку с адресом, и у меня блеснул лучик надежды. Блеснул и погас.

Я вернулась в гостиницу. За столом сидел Гриша. Он спросил меня, как дела. Я рассказала. «А у меня всё в порядке. Направили меня на строительство вокзала в Петропавловске. Через несколько часов уезжаю». Я сказала, что провожу его. Он очень обрадовался и сказал, чтобы я переоформила номер в гостинице на себя. Так и пошли мы на вокзал пешком. Разговаривали на разные темы. Я поблагодарила его за заботу обо мне и вскользь упомянула о своих ночных страхах. Он ответил: «Я не такой, каким вы меня себе представили. Я никогда не трону девушку против её воли». Чтобы не порвалась та тонкая ниточка дружбы, что связала нас за полтора суток пути, я попросила его написать мне письмо «до востребования» в Славгород о том, как он устроился на новом месте. Он обещал написать. Пришёл поезд, и он уехал. Я побрела в гостиницу. Утром следующего дня опять пошла осматривать город и решила зайти к Филипенкам домой. Нашла их дом, деревянный, с высоким крыльцом, вырублен как рубят дома у нас, на две половины с четырьмя окнами на улицу.

В доме меня встретили две женщины — пожилая и молодая, лет тридцати. Им я придумала другую ложь — сказала, что я жена Гуревича, который работает под началом Филипенко, и хотела бы узнать, как его найти. Молодая женщина меня участливо выслушала и сказала, что сделает всё, что сможет. Велела матери покормить меня, спросила, где я остановилась. Услышав про гостиницу, сказала: «Ни в коем случае. Вас там клопы заедят. Останетесь у нас и будете жить, пока Ваш муж не явится за Вами. Уж я позабочусь».

Случилось второе чудо: я на правах гостьи у приветливой хозяйки. А она начала немедленно действовать. Куда-то послала сынишку. Слышу, говорит ему: «Скажи, чтобы сразу же пришла». Через полчаса появилось милое молодое существо, тоненькое, румяное, с чуть раскосыми глазами. Села в кресло и спрашивает:

— Что так спешно звала?

— А вот, знакомься, жена Гуревича приехала, а его нет, и я не знаю адрес.

— Жена Гуревича? И давно вы замужем?

— Три года, — отвечаю я.

Весёлый смех. Успокоившись, говорит:

— А он никогда не говорил, что женат, а мне даже обещал гитару подарить. Гуревич — друг моего мужа, но скрывал, оказывается, что женат.

Опять я плохо солгала. Потом она сказала, что у Юры есть здесь снятая комната, где он останавливается, когда приезжает по делам, и она знает этот дом. Фанна Марковна (так звали хозяйку) ухватилась за эти слова и предложила сходить туда — а вдруг он приехал? Ракия, так звали молоденькую восемнадцатилетнюю женщину (по-видимому, казашку или татарку), согласилась. Взяли меня с собой, нашли дом, хозяйка была на месте. Она сказала, что Гуревича нет, давно не было, и она не знает, когда он будет.

«Ну вот, — говорит ей Фанна Миновна, — если появится Гуревич, передайте ему, что к нему приехала жена, живёт у Филипенко. В любое время дня и ночи чтобы немедленно явился к начальнику домой. Поняли?» Я стояла в сторонке и смотрела на всех, как на сцену в театре. А свою роль я играла плохо. Я это чувствовала.

Пару дней женщины развлекались мною, благо не работали, а мужей дома не было. Наконец приехал Филипенко. Проиграна пластинка с моим участием. Фанна Миновна убедила мужа разыскать Юру. Он согласился, что нужно разыскать, и обещал сделать это. Сам он в подробности не вникал. Вид у него был серьёзный, начальственный, но, когда отходил, то говорил с большим юмором.

Вскоре отношения наладились, но я, правду сказать, робела. Ещё через пару дней он сказал, что ему удалось передать Гуревичу, чтобы он немедленно приехал. Я жду. Хочется какой-либо развязки.

У Филипенок две большие светлые комнаты. В одной была большая русская печь, а в углу за пологом стояла кровать её матери и их сына. В светлой гостиной, за пологом стояла кровать хозяев. Я спала в гостиной на полу. Было ещё тепло. Стелили мягко, и я превосходно высыпалась. И вот однажды утром слышу шепот матери Фанны: «Сонечка, вставай, твой муж приехал, он здесь, у нас».

Сонечка вся похолодела. Ставни закрыты, в комнате полумрак. Я, вся дрожа, натягиваю на себя одежду, чулки. Всё валится из рук, хозяйка кричит: «Что ты так долго копаешься? Выходи быстрее». Ох, как тяжело. Какая я жена? Какой муж? Какая будет встреча? Но надо выходить, и я вышла. Юра стоит, вытирается полотенцем. Отдаёт полотенце хозяйке и говорит мне: «Здравствуй, пойдём ко мне». Мы молча выходим, проходим двор, калитку. Улица. Юра оборачивается и говорит: «Ну, теперь рассказывай, как ты сюда попала? Я только что приехал, и моя хозяйка говорит: немедленно идите к начальнику. Там ждёт вас жена. Я в толк не беру, думаю, может, Бэлла приехала, повернулся и побежал сюда». Я сказала, чтобы он сейчас зашёл в ветлечебницу, забрал почту и тогда всё прояснится. А я говорить сейчас не могу, очень устала.

— Ну ладно, успеем поговорить.

Пришли. За дощатой перегородкой маленькая комнатушка. Зашли туда. Я стою как скованная. Он оглядел меня, видимо, понял моё состояние. «Ну, теперь поговорим без свидетелей». А через некоторое время: «У тебя есть деньги?» — «Есть немного», — не понимая, отвечаю я. — «Тогда пойдём в столовую», — весело сказал он. Я робко сказала, что представилась его женой: «Не было другого выхода. Ты не сердишься?» — «Нет, с этого дня ты моя жена».

Сходили в столовую, поели, сходили в ветлечебницу, забрали письма и мою телеграмму. Он медленно вбирал в себя новую ситуацию и делал для себя окончательный выбор. Потом я попросила его сходить со мной на почту. Для меня было там письмо от Гриши, пишет, что вышел уже на работу, получил комнату с видом на реку Иртыш. Вид очень красивый. Просит, если могу, приехать к нему, увидеть новые места и так далее. Я прочла, передала письмо мужу. Видимо, письмо ему не понравилось. Он положил письмо в карман и сказал: «У него есть грамматические ошибки». И больше мы об этом не говорили. На письмо я не ответила.

На следующий день мы должны были уехать вдвоём в совхоз. Рано утром туда уходил автобус. Мы спешили. Пришли. Народ уже шёл на посадку. Для нас осталось только одно место. Шофёр двоих не брал. Договорились, что я останусь и приеду завтра утром, а Юра меня встретит.

Так и было. Когда я вышла из автобуса, он радостно подбежал ко мне. По дороге признался: «Я подумал, что, может быть, ты передумала и уехала обратно». Я посмотрела на него и подумала: как хорошо, что ты беспокоился, значит я тебе нужна! И на душе стало радостно.

Юра снял комнату у раскулаченной семьи. Муж и брат хозяйки где-то скрывались, наверное, в каких-то бандах. Семья бедствовала. Весь скот и всё зерно у них забрали. Они даже не были кулаками, просто были зажиточными трудолюбивыми крестьянами, жившими своим трудом. А им не оставили ни коровы, ни поросёнка, ни даже курицы. Хорошо, что хоть оставили крышу над головой.

Прожила я там дней восемь. Тяжело вспомнить. Через пару дней поднялась температура, появилась апатия, потливость и сонливость. Я лежала слабая и не знала, что со мной происходит и что будет дальше. Я оставалась одна, так как Юра был на работе с раннего утра до позднего вечера. Хозяйка заходила ко мне, смотрела, вздыхала и однажды сказала: «Молодая, а умрёшь на чужой стороне». — «Наверное, так и будет», — прошептала я.

Когда вечером Юра вернулся домой, я сказала ему, что нужно сходить на село и достать подводу, чтобы утром отвезти меня в Славгород к врачу. Юра сразу же пошёл. Вернувшись сказал, что удалось уговорить одного бедняка, которому оставили лошадь, отвезти меня в больницу. Утром я поеду. На следующее утро хозяйка настелила сена в глубокую сибирскую телегу, помогла мне улечься, и я уехала оттуда навсегда. Впереди сто вёрст пути. Крепкая немощёная дорога идёт по степи. Едем почти шагом, я то сплю, то открываю глаза. Смотреть не хочется. Вечером подъехали к какому-то постоялому двору. «Слезай, — говорит, — девка, ночевать будем». Он помог мне выбраться из телеги. От еды и питья отказалась. Дали подушку и одеяло. Я легла и забылась. Утром, когда возница разбудил меня, подушка была мокрой от пота.

Часов в 10 прибыли в Славгород. Возница довёз меня до поликлиники. Я вошла в регистратуру. Много народа. У стены увидала широкую пустую деревянную скамью. Я сразу же легла на неё. Сколько пролежала, не знаю. Очнулась, а вокруг меня народ и медсестра со шприцем. Она сделала мне какой-то укол, обняла, поставила на ноги и отвела к врачу. Та сразу же сказала: «У вас тиф, надо немедленно в больницу». Получила направление, шатаясь вышла, нашла извозчика.

Нашлись у меня три рубля на извозчика, и он отвёз меня в больницу. Там меня кто-то о чём-то расспрашивал, что-то писали, переодели и увели в какую-то комнату. Когда я увидала кровать с чистой постелью, радость охватила меня, я легла и полностью отключилась.

Я без сознания уже несколько дней. Лежу в многолюдной тифозной палате. Иногда открываю глаза, мне подают глоток воды, какие-то лекарства, и я опять забываюсь. Однажды, открыв глаза, увидала Юру. Точно — он, в белом халате, как доктор. Он улыбнулся. Спрашиваю, сколько времени я в больнице. Он отвечает, что 17 суток. Я опять забылась.

Шли дни. Чаще открываю глаза и стала замечать других больных, санитарок, медсестёр и двух врачей — мужчину и женщину. Я, видимо, стала уходить от смерти. Видела это по лицам врачей. Смертей было много, и они радовались за эту победу. Ведь тогда не было антибиотиков и других современных лекарств. Сознание приходило медленно, и в голове у меня путались реальность и бред. Когда Юра вырывался навестить меня (он работал за сто вёрст от больницы) и я что-то рассказывала ему, Юре трудно было в это поверить.

Наконец в холодный ноябрьский день меня выписали. Весь медперсонал вышел провожать нас на крыльцо и дружно махал нам на прощанье руками.

Один из друзей Юры уехал в Ленинград и оставил ему квартиру в городе. Юра привёз меня туда. Через несколько дней я спросила у Юры: «Ты боялся, что я умру?» — «Очень боялся. Я всё время думал, как я напишу об этом твоим родителям». Видимо, он думал, что я не выживу, и готовил себя к этому. К тому времени я была замужем всего десять дней и, может быть, стёрлась бы из его памяти, «как мимолётное виденье».

Тифом я заразилась, по-видимому, в дороге, когда ехала в вагоне вместе с убегавшими от раскулачивания в Сибирь. В вагонах было много больных, масса вшей — переносчиков тифа. Пили воду из одного бака и одной кружкой.

Так прошло моё свадебное путешествие и мой медовый месяц.

В детстве я бегала с русскими девчонками в церковь смотреть, как венчают молодых. Прокрадывалась к жениху с невестой, где поп в золотой рясе с большим крестом читал молитву, смотрела на шаферов в чёрных костюмах с бантами в петлицах, держащих венцы над головами жениха и невесты. Как торжественно и красиво!

Радовалась и надеялась, что так будет и со мной, но по еврейскому обряду, надо только скорее подрасти. А сейчас это для меня это праздничное зрелище, которое нельзя пропустить. Всего этого у меня не было. Но такое необычно тяжёлое вступление в брак без всяких церемоний, колец и свадебного платья со шлейфом было началом прочного союза, и была создана хорошая семья, где беды и радости, болезни и войны прожиты вместе, где каждый тянулся друг к другу и получал полную поддержку.

Когда я немного окрепла физически, познакомилась со многими местными женщинами. Из их рассказов я узнала, что зимой здесь сильные морозы, снежные бури и заносы, что здесь никогда в одиночку не ездят, а только обозами. Что иногда весной, после таяния снегов, находят целые обозы замёрзших в снежных заносах людей и лошадей. Я испугалась за Юру. Уже скоро декабрь. Он будет стараться при любой возможности приезжать домой и может в один несчастный день попасть в беду. В первый же его приезд на выходной я ему сказала: «Я уже здорова и решила уехать к родителям. Устроюсь на работу и буду тебя ждать». Юра отдал мне свою меховую куртку и ушанку, ещё раньше он купил мне валенки. Через неделю я уехала. Благополучно приехала в Ленинград, а оттуда в Невель к своей тёте Хае. Муж её был каким-то начальником, и он помог мне устроиться на работу бухгалтером в артель инвалидов. Я привезла из Усвят своих родителей. Папа тоже стал работать в этой артели. Я была очень рада, что они на старости лет не одиноки. В марте приехал Юра, и дядя свёл его с заведующим Райзо. Им требовался ветврач, и Юру приняли на работу.

Прошёл год как Юра работает. Живём в прекрасной квартире 140 кв. м. У меня появился мальчик Сёма. Ему уже 10 месяцев, я в отпуске по этому поводу.

Однажды вечером, читая газету, Юра говорит, что в газете есть для меня интересная новость. Я посмотрела, ничего интересного не нашла и отложила газету.

— Не видишь? Вот тут читай: Витебский ветинститут открывает заочное отделение. Здесь все условия

— Не читала, и меня это не интересует.

— Ты ничем не занимаешься, а надо серьёзно чем-то заняться.

— Мне не нравится эта специальность. У меня есть своя, и через полгода я пойду работать.

Но постепенно, не повышая голоса, он убедил меня подать документы в институт. Это Юра умел. Я подала документы, была принята, и через несколько месяцев меня вызвали на сессию, и я сдала некоторые экзамены за 1-й курс, ещё не имеющих специального характера. Сдала биологию, неорганическую и органическую химию и ещё что-то. Зачётной моей книжке со сплошь хорошими оценками Юра рад был больше меня.

Итак, началась моя «каторжная жизнь». В обед рассказываю мужу всякую всячину, а он только спрашивает: «Что сегодня читала, что делала? А, ничего не читала? Неважно, после обеда или вечером будешь учить». И так продолжалось изо дня в день. Одно и то же, одно и то же: «Чем ты сегодня занималась?» Я их, этих вопросов стала бояться. Он не считался ни с моим желанием, ни с настроением, ни с характером. Не кричал, не ругался, не убеждал, только спрашивал очень тихо и серьёзно: «Что ты сегодня выучила?»

Что делать? Бунтовать? Рушить семью? Кричать: или я, или ищи себе жену среди ветврачей? Ничего не сделаешь с Юрой! Будет ходить несколько дней обиженный, тихий, молча заниматься своими делами, а потом снова примется за своё. И я вновь начинаю читать, писать контрольные работы. Весной меня вызвали на сессию в Ленинград. Туда перевели наш курс, чему я была очень рада.

По не зависящим от меня обстоятельствам моя учёба затянулась на долгие годы. Начала я учёбу в конце 1933 года, а закончила в январе 1942 года, так как жизнь моя оказалась не такой уж безмятежной и благополучной.

Как только мы поселились в Невеле, Юра сразу же включился в работу, запущенную за многие годы его предшественниками, которые долго на этом месте не держались и организационными вопросами не занимались. Он же сразу принялся за организацию ветслужбы в районе. Время было трудное, проходила коллективизация. Скот у крестьян забрали в колхозы. Но не было ни общих животноводческих помещений, ни ветпунктов в деревнях. А ведь было нужно делать прививки для предупреждения заразных болезней скота, лечить его, следить за санитарным состоянием помещений для скота. Для этого требовалось очень много среднего и младшего персонала: фельдшеров, санитаров, кузнецов для ковки лошадей. Но их не было, и никто их не пришлёт. Выход один: учить самим людей из числа местного населения.

В этом слабом на вид человеке, моём муже, таилась и сильная воля, и трудолюбие, и организационные способности, и уменье работать с людьми. Я часто удивлялась, как он тихо и спокойно умел говорить и с молодыми строптивыми парнями с курсов, и со старыми фельдшерами, многие из которых уверенно думали, что этот еврейчик долго ими не покомандует, сбежит раньше, чем заставит их плясать под свою дудку. Но он добился своего. На своей должности он проработал до 1952 года. (Исключая тюрьму и войну.) И проработал бы ещё не один год, если бы не развязанная Сталиным антисемитская компания.

Итак, с 1932 года живём в Невеле. Наша большая квартира обрастает мебелью, на окнах красивые гардины, в кадках цветы. Мы оба заняты: Юра своими делами, я работаю и учусь. Мне, конечно, трудно. Моя будущая специальность меня не интересует, и поэтому я учусь не очень прилежно. Я большая домоседка. С большой неохотой по просьбе Юры делаю иногда вечернюю прогулку. Очень много знакомых, друзей мало. Я их не ищу, и нет у меня в них потребности.

В один из дней, когда у меня было дурное настроение, говорю Юре, что больше заочно заниматься не могу. Он выслушал меня и говорит: «Поезжай в Витебск и оформляйся в Ветинститут. Будешь жить у моего брата, а на выходные приезжать домой». — «А дом? А дети? Как оставить семью?» — «Всё будет в порядке, — отвечает он, — домработница есть, справится с домом и детьми. Ещё твоя мама присмотрит, я свою маму заберу сюда». Я уехала, оформилась на 2-й курс института и начала ежедневно посещать занятия. С этого времени начались самые счастливые дни моей учёбы. И продолжалось это до 1937 года.

Почему я так тепло вспоминаю те годы? Я начала регулярно посещать занятия — лекции и практику. Кругом шумная молодёжь. Девчонки — нищие студентки робеют передо мной, матерью двоих детей, вежливой, хорошо одетой, к тому же не уступающей им в знаниях.

Часто звонила в Невель. Дома всё хорошо. И мне хорошо. Забот никаких. После первой сессии дали стипендию. Жить можно.

В пятницу вечером уезжала домой. И тут уже начинается настоящая радость, прямо при выходе из поезда. Юра встречал меня редко, но, вставая на Невельскую землю, я чувствовала его внимание и заботу. Вдруг появлялся извозчик с кнутом за поясом и говорил: «Ваш муж просил отвезти Вас домой, садитесь, пожалуйста». Другого транспорта в Невеле не было долгие годы, или иди пешком, или нанимай извозчика. Такие существовали ещё с дореволюционных времён. Наконец наше парадное крыльцо. Звоню и уже слышу топот детских ножек. Впереди бежит Сёма и кричит: «Мама приехала!» За ним топочет Раечка, ей год и 8 месяцев. Светленькая головка ещё неправильной формы, большие серые глаза. Она тянет ко мне ручонки и что-то пытается сказать. Сёме уже более 4-х лет. Он уже «взрослый». Может рассказать, что папы нет дома, но скоро придёт. Он с ним говорил по телефону. Домработница улыбается. В доме всё начищено, тепло, уютно. Я желанный гость в своём доме, в своей семье. В те времена Юра мог чаще бывать дома. Но сидит чаще всего в большой комнате обложенный бумагами, чем-то занимается. Никогда не бежит мне навстречу, не волнуется. Но меня это не тревожит: «Богу — Богово, кесарю — кесарево».

В понедельник рано утром я уезжала. Дети ещё спят. Проснутся, а мамы уже нет. Но это уже привычно, безболезненно. Промелькнул учебный год, подошла следующая сессия. Я усиленно занималась.

Время было смутное. Арестовали некоторых наших профессоров. С моего курса исчезло несколько студентов, двое из моей группы. Газеты полны статей против засевших повсюду «вредителей», требуют их разоблачения. Руководитель НКВД Ежов, натянув «ежовые рукавицы», беспощадно расправляется с интеллигенцией, с «врагами народа» в партийном и государственном аппарате, в армии. Идут повальные аресты. Выросли, как грибы трибуналы. Творится что-то непонятное, но нельзя никого ни о чём спросить, нельзя самой говорить на эту тему. Было ясно, что всё прослушивается, доносится. Люди стали бояться друг друга.

В один из моих приездов Юра сказал мне, что, возможно, его тоже арестуют. В нашем маленьком Невеле уже арестовали 10 человек, в том числе первого секретаря райкома партии Каганского (еврея), председателя райисполкома Давыдова, заместителя Юры Турика и других. Я расстроилась: «Почему тебя? За что? Не выдумывай!» Видя, что я не понимаю, что творится, он замолчал. Видимо, он хотел подготовить меня на такой случай, но разговора не получилось. Я уехала.

Сдав три предмета с отличными оценками, я вдруг заболела, стало лихорадить. Увидев в зеркале свои глаза, испугалась. Белки глаз были жёлтые. Я сходила в поликлинику. Врач сказал, что у меня проблема с печенью и мне надо серьёзно лечиться. Я попросила справку о болезни и поехала в институт. Ожидая приёма у декана (руководителя факультета), села на диванчик в коридоре. Очнулась, видимо от обморока, какие-то студентки ввели меня в кабинет дека­на. Я сказала ему, что больна, и попросила разрешения сдать остальные экзамены осенью. Он посмотрел на меня и разрешил.

Юрин брат Моисей отвёз меня в Невель. Лечилась дома, моя здоровая натура взяла верх. Я выздоровела. Лето прошло тревожно, обо всём было переговорено. Радио и газеты наводили ужас. Почти всех вождей — Троцкого, Каменева, Зиновьева, Бухарина и сотни других, которых с детства школьные учебники и пропаганда учили любить и уважать как верных ленинцев — объявили «врагами народа». К ним добавили и полководцев — героев Гражданской войны. Многие кончали жизнь самоубийством. Нас, рядовых граждан, обывателей, окружала плотная атмосфера ужаса и отчаяния. Все замкнулись в своих скорлупках, боялись друг друга. Как тут выжить!?

Так прошло лето. Мне пора ехать. «Начинается учебный год, будь осторожна, ни с кем ни слова», — напутствовал меня Юра.

В первый же месяц я успешно сдала оставшиеся три предмета. Часто звоню домой. Только бы услышать родной голос! Но моя несчастная судьба уже поджидала меня: при очередном звонке домой услыхала голос моего папы: «Соня, приезжай домой!» — «Что, — спрашиваю, — совсем?» — «Приезжай, узнаешь». Я всё поняла. Быстро собралась и, не заходя в институт, в тот же вечер уехала домой. Ушло счастливое время. Сумею ли спастись сама, спасти детей и своих стариков? Дом встретил меня тишиной. Даже дети присмирели. Мне рассказали, как было дело: в нашем городе был показательный суд над «предателями Родины — врагами народа». В зал суда пускали по специальным пропускам. Их выдавали в райкоме партии. На скамье подсудимых были:

1. Первый секретарь райкома партии Каганский.
2. Председатель райисполкома Давыдов.
3. Зав.ветлечебницей заместитель Юры ветврач Турик.
4. Главный агроном РАЙЗО.
5. Главный зоотехник РАЙЗО.
6. Председатель сельсовета.
7. Председатель колхоза.

Ни должностей, ни фамилий остальных трёх человек не помню. Всего было 10 человек. Как мне потом рассказывали, Юру и заведующего районным финансовым отделом Гребнёва Никандра Яковлевича, как и многих других, вызвали в суд свидетелями обличать «врагов народа». Юра стал давать свои показания. Говорил Юра тихо, не повышая голоса. В задних рядах не было слышно, и судья потребовал говорить громче. Говорил он общие фразы. Никто мне потом не смог их толком пересказать. Вроде были трудности: район большой, скота много, зооветучастков мало, животноводческих помещений мало, так как у колхозов с деньгами туговато. Судья спросил, кого он конкретно в этом обвиняет. Юра ответил, что причин было много, но с ним, как с беспартийным, не советовались, их мнений он не знает и поэтому никого персонально он обвинить не может. Тут начальник НКВД вдруг зашевелился, написал записку и передал её судье, а тот написал что-то и передал обвиняемому Давыдову. Давыдов поднялся, попросил слова и заявил: «В нашу организацию были завербованы ветврач Гуревич и зав РАЙФО Гребнёв». Начальник НКВД подал знак, подошли милиционеры и увели их обоих. Трагический спектакль продолжался. Все признавались в том, чего не делали. Свидетели подтверждали их виновность. Приговор: всех десятерых РАССТРЕЛЯТЬ !

А что было со мною? Я выслушала своих стариков, легла в кровать и не вставала недели две, а может быть и больше. Не умывалась, не причёсывалась, не ела. Изредка выпивала стакан чая. Большое мужество проявила моя мама. Она взяла на себя все заботы о детях, о доме. Никогда не видела её плачущей, чего не могу сказать о папе: у него часто на глаза навёртывались слёзы. Я безучастно смотрела на детей, они меня не интересовали. Запретила маме пускать ко мне чужих и вообще разговаривать. Только мама подходила ко мне и говорила: «Доченька, съешь что-нибудь, цел будет Юра, а у тебя дети, им очень нужна мама. Бери себя в руки, надо думать, как жить. В доме нет денег, может, у Юры были, но сейчас нет. Тебе придётся искать работу».

Я лежала и молчала. Спустя 15-20 дней я встала с кровати, подошла к зеркалу. На меня глядело бледное, лохматое чудище, лоб жёлтый, как у мертвеца. Остальная кожа не такая жёлтая, а белая. «Так нельзя, — прошептала я себе, — надо жить». Было утро. Я встала, умылась, причесалась. Встала домработница Таня и очень обрадовалась, что я очнулась. Я стала понемногу приходить в себя. Ещё неделя, я вышла в первый раз на улицу. Иду и страшно. Не хочется ни на кого глядеть. Вдруг навстречу идёт Шейнина. Эту бабу знал весь город. Полная, седая, она когда-то была активисткой в Бунде. Потом она стала коммунисткой, везде выступала, семья у неё была заброшена, так как она по горло была занята общественной работой, была в каждой бочке затычкой. И эта седая дрянь попалась мне на пути. До сих пор она не мешала мне жить и я смотрела на неё равнодушно, в её натуру не вникала.

— Ну, как живёшь? — спрашивает она меня.

— Вы сама знаете, — отвечаю, и на глаза навернулись слёзы.

— Ну что тебе о нём плакать, ведь твой муж враг народа. Так ему и надо , – растягивая слова, как местечковые евреи, говорит она.

Я с ужасом отвернулась и быстро перебежала улицу. Долгие годы меня преследовала эта фраза. Надо думать, Бог покарал её: после войны я её не встречала.

Особняк, в котором мы жили, принадлежал ветлечебнице. И началась операция по выселению нас из дома. И откуда у меня взялись мужество и силы противостоять этому и, наконец, выстоять? Сначала отдали нашу квартиру ветфельдшеру Фоменко, назначенному вместо Юры выполнять должность главного ветврача. Жил он на частной квартире. Пришёл Фоменко с женой заявить, чтобы я подыскивала себе жильё, а пока освободила ему часть квартиры. (Когда шло следствие против Юры, он свидетельствовал против него). Но, как мне рассказала его жена, она, увидев плачущих маленьких детей, стариков и меня, растерявшуюся, сказала мужу, что им такая большая квартира двоим не нужна. «Я не намерена переселяться в эту казарму».

Затем назначили главветврачом агрессивного и неприятного Ивашкина. Он пришёл и сказал, чтобы я убиралась с детьми. Я ответила ему, чтобы он сам выкинул меня с детьми на улицу, а я этого делать не стану, сама не уйду. Он ушёл, а через некоторое время вернулся с кузнецом из ветлечебницы. Он приказал кузнецу отвинтить все замки, все дверные ручки как снаружи дома, так и из комнаты в комнату. Когда я пришла домой, папа рассказал мне об этом. Я велела ему вернуть всё на место. А вечером пришёл кузнец и стал извиняться за то, что его привлекли к этому грязному делу и он вынужден был подчиниться. Рассказал, как Ивашкин приказывал ему, как он отвечал Ивашкину, что нельзя так поступать, а тот своё: «Делай и всё!» «Но я аккуратно всё снял, чтобы всё быстро можно было поставить на место. Я пришёл всё починить, но вы молодцы, сами всё сделали. Простите, Софья Львовна, я тут ни при чём». Я его хорошо поняла и сказала, что на него не думала обижаться.

Потом меня вызвали в Горсовет к председателю. Ивашкин требовал, чтобы нас выселили из принадлежащего ветлечебнице дома, как семью врага народа. Была уже зима. Я сказала, что сама хочу уйти из этого дома, дайте нам другую квартиру, а если другой нет, то выселяйте нас на улицу, в снег. Пустых квартир, конечно, не было, но он сказал, что постарается что-нибудь подыскать, и мирно меня отпустил. Возможно, он велел Ивашкину оставить нас в покое. Об освобождении квартиры перестали напоминать. Я устроилась на работу в торговый отдел помощником бухгалтера. Но у меня появился какой-то психоз. Мне всё время казалось, что меня непременно вышлют в ссылку куда-нибудь в отдалённые места. Для того чтобы дети не пропали, нужны деньги, их я оставлю маме, если меня вышлют, она заберёт детей. Для этого надо распродать всю мебель, кроме одного стола и одной кровати. Я многое успела распродать, пока родители меня не остановили, стали ругать меня и упрашивать, убеждать. «Что, ты опаснее всех? Никого пока не высылают, и ты никому не опасна». Понемногу я сама успокоилась и прекратила распродажу.

Прошло больше месяца после ареста мужа. Вечером сижу у стола и читаю. Дети спят, Таня тоже, она рано встаёт на работу. После ареста Юры я сказала нашей домработнице Тане, чтобы она подыскала себе другое место, другую работу. Она попросила разрешения жить у нас, и я с удовольствием согласилась. Устроилась она работать на Щетинную фабрику, хорошо зарабатывала и была довольна работой. В свободное время помогала, как могла, по хозяйству. С двух лет она была сиротою и нашу семью считала своей. В тот вечер она уже спала. Вдруг стук в парадную дверь. С тревогой иду открывать. На крыльце знакомый милиционер. «Разрешите войти? Мне приказано произвести у вас обыск». Я отвечаю — пожалуйста. Я удивилась, почему он один, нет свидетелей — понятых, но промолчала. Он стал выдвигать всякие ящики, рыться в книжном шкафу, вытащил какие-то папки, читал, переворачивал листы, одну папку отложил на столик. Пошёл в спальню, стал рыться в шкафу. Вдруг там со звоном что-то упало. Он испуганно отскочил от шкафа. Я подошла и увидела, что упала металлическая вешалка с брюками. Он немного смутился и продолжил свою работу. Потом сел за стол и начал писать под копирку акт обыска. Он заметил мне, что моего мужа арестовали не дома, потому обыска не было, а теперь следователь тре­бует доставить ему акт обыска. Он дал мне копию акта обыска и ушёл. Было уже больше 12 часов ночи. Стала читать. После официального описания обыска написано: «Обнаружена и изъята переписка на 70 листах». А это оказались мои письма до замужества и после. Они Юре, видимо, были дороги, и он их хранил. И было несколько писем от его младшего брата Наума. Он в юности был в сионистском молодёжном движении и уехал в Крым в еврейский кибуц, который там был организован для подготовки еврейской молодёжи к ведению сельского хозяйства. Оттуда Наум и написал Юре несколько писем. Следователь однажды сказал на допросе: «Сам вредитель и брат прохвост. Мы ещё проверим его». Наума в Крыму уже давно не было, и Юра не отреагировал на реплику следователя. Впоследствии, после освобождения, Юра ходатайствовал о возвращении писем, и их вернули. Жаль, что они погибли во время войны.

Текут беспокойные дни семьи «врага народа». Жить как-то надо. Хожу на работу. Приехала моя свекровь. Юра был её любимым сыном. Велико было её горе. Была она замечательным человеком. Молчаливая, спокойная, никогда мне не противоречила и, насколько могла, помогала, старалась заниматься с детьми. Силёнок у неё уже было мало. Много было пережито ею. Из своей многострадальной жизни она знала, что всякая буря проходит. Надо только терпеливо ждать. Я тоже не особенно разговорчива, и её присутствие в доме меня меньше утомляло, чем присутствие моей шумливой, острой на язык мамы.

Сидел Юра до суда в тюрьме, которая располагалась в старой крепости в г. Великие Луки. Время от времени мы, жёны подследственных, по двое-трое приезжали туда, но нам ничего не говорили, передач не принимали. Иногда кто-то видел, как ведут кого-либо на допрос, но всегда почему-то оказывалось, что ведут мужа той женщины, которая в этот раз не приехала.

Помню один скорбный, но и смешной случай: стала мне встречаться очень приятная и опрятная женщина лет 65. Она молчаливо стояла, иногда прислушиваясь к нашим разговорам. Я однажды спросила её, кто из её семьи сидит в крепости. Она ответила, что сидит муж. «А за что сидит?» — спросила я её. — «За связь с английской королевой». И она, тронутая вниманием, рассказала мне свою историю. Давным-давно, задолго до революции, совсем молодой девушкой её привезли из-за границы, очевидно из Англии, в помещичью семью гувернанткой. Дети выросли, разлетелись из родительского гнезда. К ней привыкли, и она осталась жить в семье помещика. Пришла революция, семья помещика сбежала. А её оставили стеречь усадьбу. Усадьбу, конечно, разграбили мужики из соседних деревень, но её не тронули, так как она была вроде прислуги. Осталась она нищей, без крова над головой. И тут один молодой крестьянский парень, почти на 20 лет моложе её, предложил ей выйти за него замуж и тем спастись. Она согласилась. Жену свою он очень уважал, жили они очень хорошо, звал он её по имени-отчеству. Пока они жили с его родителями, он стал учиться, окончил школу, ветеринарные курсы и стал ветфельдшером. Чем не романтическая история? И вот этого сорокапятилетнего фельдшера обвинили в отравлении знаменитого в их районе Идрицкого озера по прямому указанию английской разведки, переданном через его жену. Вот вопрос: почему его арестовали, а жену, через которую он, якобы получил задание, не арестовали? Анекдот. Я слушала и думала, что это — фантастический бред или бредовая действительность? Потом, после освобождения, Юра мне рассказал, что приблизительно всё так и было. Дальнейшей их судьбы я не знаю. Надолго осталась в памяти ещё одна скорбная встреча. Шла по мосту через реку Ловать. Вдруг на мост въехала конная милиция и приказала прохожим прижаться к перилам и не двигаться с места. Затем на мост вступила толпа крестьян, одетых в тулупы и валенки, с серыми небритыми лицами. Многие с длинными бородами. Они неуклюже шагали и затравленно смотрели на граждан, может быть в надежде встретить знакомое лицо. С боков и сзади шли милиционеры, которые не давали людям оглядываться. Эта потрясающая по трагизму картина долго преследовала меня. Я сравнивала их со скотом, который ведут на бойню. Как я потом узнала, это были крестьяне, которые не захотели работать в колхозах. Их судили заочно, давали 10 лет и отправляли в лагеря заключённых на каторжные работы. Боже! Есть ли ещё такая страна, где столько страданий причинено народу, простым труженикам, которые одевали и кормили всю страну? За что их? Кто за них заступится?

Из Великих Лук я приезжала ещё более опустошённой. Только дети и мои несчастные старики заставляли меня не падать духом и быть человеком. Встречалось много хороших людей. Иногда на улице встретится какой-нибудь председатель колхоза или сельского совета, здоровается, спрашивает, как дела, как живу, и утешает: «Не горюйте, к маю ваш муж будет дома. Раз дело задержалось, значит выпустят». В общем, подбадривали меня, кто как мог.

Директор предприятия, на котором я работала, был очень серьёзным и официальным. Заходили к нему в кабинет только по вызову. Самого его я ни разу не видела в общих рабочих помещениях. Когда мне нужно было отлучиться с работы и я обращалась к главному бухгалтеру, он говорил: «Обратитесь к директору Потапову, без него я не могу вас отпустить». И вот я вхожу к Потапову, излагаю свою просьбу, слышу в ответ: «Поезжайте». Ничего не спрашивал у меня, ничего не говорил. И так все годы, пока Юра сидел. Всегда кратко: «Поезжайте». Я уже и главбуха перестала спрашивать, только докладывала, что меня отпустили на два или три дня. До сих пор об этом человеке, которого после войны я больше не видела, у меня остались в душе самые добрые и светлые воспоминания.

Однажды я не выдержала и пошла на приём к начальнику НКВД Гольцову.

«Как обстоит дело Гуревича и можно ли что-нибудь передать», — спрашиваю я его. — «Ничего Вам не скажу и не советую Вам спрашивать, — отвечает он, — а то вас тоже заберут». — «А за что?» — спрашиваю я. — «Хотя бы за то, что на Вашем дворе был склад медикаментов, а при его осмотре оказалось, что многие бутыли с жидкостями без наклеек и в них содержатся вредные вещества. Вы что, хотели травить скот?» — «А я-то причём?» — «При том, что знали об этом». Дальше разговаривать было опасно и бесполезно. Я поскорее ушла.

Однажды залезла на чердак нашего большого дома. Оказалось, что часть его была завалена старыми газетами с обычными большими докладами теперь развенчанных вождей, «врагов народа», а до этого верных ленинцев, руководителей партии и страны, вроде Троцкого, между прочим замечательного оратора и публициста. До сих пор помню его хлёсткие фразы из выступлений, его книги «Уроки Октября», «Искусство революции» и др. Была на чердаке масса подписных изданий, книг и литературных журналов первых послереволюционных лет. А что было бы, если бы при обыске залезли на чердак? У меня помутилось в глазах. Я схватила охапку этой литературы, принесла в дом и сложила в печку, бурак по-белорусски, и попросила свекровь сжечь. Сказала, что хранить это очень опасно. Теперь, как только я уходила на работу, моя бывшая домработница Таня и свекровь начинали книгами и газетами топить печь. И это продолжалось несколько недель, пока не освободили весь чердак. Сейчас это, может быть, и смешно, а тогда было для нас очередным тяжёлым испытанием.

Прошёл 1937-й год, начался 1938-й. Да, забыла об одной, незначительной на первый взгляд детали, принёсшей мне первую весточку от мужа. Его арестовали, кажется, в начале ноября 1937-го года. Получку за октябрь он не успел получить. Новое начальство в лице Ивашкина отказалось выдать мне его получку. Я пошла к заведующему РАЙЗО. Он посоветовал мне добиться доверенности от мужа на получение денег: «Без доверенности не могу вам помочь». И вот в Великих Луках в приёмной НКВД перед маленьким окошечком излагаю свою просьбу дежурному. Говорю, что у меня маленькие дети, старики родители, а денег нет. Дежурный записал просьбу и сказал, что к моему следующему приезду будет ответ. Через неделю, получив у Потапова разрешение, помчалась в Великие Луки.

И действительно, через окошечко мне протянули исписанную на полстранички знакомым крупным почерком бумажку с размашистой росписью. Как я обрадовалась этой бумажке, этой весточке из другого, мрачного мира! Содержание наполнило меня глубокой радостью. Вместо того чтобы в официальной бумаге написать как положено официально: «Настоящим доверяю гражданке Гуревич С.Л». и так далее, он начал так: «Настоящим доверяю жене моей Гуревич Софье Львовне…» И вот эти глубоко личные слова «жене моей» очень взволновали меня, как личный привет. Мне так не хотелось отдавать эту бумагу. Хотелось сохранить и читать тысячу раз.

Но всё равно скандал был. Я подала доверенность Ивашкину, но он опять не разрешил выдать мне деньги. Я снова к заведующему РАЙЗО Николаеву. Он вышел из кабинета и приказал немедленно выдать мне деньги. Ивашкин стал возражать. Николаев, видимо, и раньше был настроен против Ивашкина. Он сказал: «Если сейчас же не выполните моего приказа, то я вышвырну Вас отсюда». Тут тот смирился и отдал мне Юрину получку. Ивашкина я люто возненавидела.

В конце 1938 года нам, жёнам, разрешили передать мужьям тёплые вещи. Теперь мои поездки приобрели осмысленный характер. Я отвезла Юре его любимую меховую куртку и тёплую шапку. Из рук женщины — вахтёрши получила расписку с Юриной подписью о том, что вещи приняты. В другой раз я привезла бельё. И в третий, и в четвёртый, и в другие бесчисленные разы я что-нибудь привозила, только бы получить короткую расписку с его подписью, чтобы знать, что он жив, и чтобы он знал, что я приехала и беспокоюсь о нём. Так в течение зимы я перетаскала Юре все его тёплые вещи. В начале 1939 года стали доходить слухи, что дело передано в Калининский следственный отдел. Я стала ездить туда. Опять грязная приёмная с маленьким окошечком. И из раза в раз стандартный ответ, что дело следствием не закончено. Наконец стало известно, что дело на Гуревича и Гребнёва передано в суд. Я наняла в Москве адвоката. Тот съездил в Великие Луки на свидание с Юрой. Через некоторое время был назначен выездной суд там же, в Великих Луках. Перед судом дали разрешение на свидание и продуктовую передачу. Более чем через полтора года я увидала своего мужа: бледного, слабого, исхудавшего. Передала продукты, которые мы с тётей Хаей еле донесли. Юра тут же начал что-то есть. Немного поговорили. Дежурный велел кончать разговор. Как он донёс все эти продукты в камеру? Наверное, помогли. Я думаю, там хватило на всю камеру.

Наконец был назначен суд. Я приехала вместе с Сёмой. Ему уже почти 7 лет. Приехал Моня, свекровь. Моя мама осталась с Раечкой. Я жду на улице. От волнения боюсь упасть и держусь за телеграфный столб. Другой рукой держу Сёму. Вот ведут на суд подсудимых, Юру и Гребнёва. Юра прошёл с конвоиром, кивнул нам головой. К Гребнёву никто не сумел приехать. Адвокат у него тоже был московский. О самом суде я совершенно ничего не помню. Помню только взволнованную речь адвоката. Наконец суд удаляется на совещание. После совещания приговор: ОПРАВДАТЬ.

После объявления приговора Юру освободили в здании суда, он подошёл к нам, и мы пошли к родственникам, а Моня со свекровью поехали домой. Так счастливо для нас окончился этот период тоски и страданий, тяжёлой разлуки. Словно с того света вышел Юра живым и невредимым. Прося милости у Бога, я молила дать ему только 5 лет. Я буду ждать, лишь бы вернулся. Позднее Юра сказал мне, что, когда он меня увидал на улице около телеграфного столба, я была не толще того столба, за который держалась. Что ж, может быть! Не было куска хлеба, который я съела бы, не вспомнив Юру. Каждая ложка супа застревала в горле.

Счастливые, мы уехали домой. Но сколько народу не вернулось? Сколько жён напрасно ждали своих мужей, дети отцов, родители детей? Сколько детей остались сиротами? Имя им легион. Сколько скорбных рассказов я слышала. Вновь со мною случилось чудо. Я снова обрела мужа, надежду, жизнь. Мои дети не стали сиротами! Как бесценно и безмерно моё счастье!

Юру восстановили на работе. Вернулось прежнее материальное благополучие и всплыл вопрос о продолжении моей учёбы. Я уже за эти несчастные годы привыкла к детям, не хотелось расставаться с Юрой, и мы решили, что я продолжу учёбу заочно.

Ещё одна картинка из довоенного времени. Рядом с нашим домом красный деревянный домик соседа. У него во дворе в пристройке живёт на квартире семья кустаря по фамилии Минц. У них очень тесно и даже темновато. Трое детей. Старший, Лёва, лет семи, ровесник моему Сёме. Очень хорошая девочка Симочка пяти лет, ровесница моей Рае. И полный здоровенький мальчишечка двух лет. Наши дети давно с ними познакомились и часто играли вместе. Дети Минцев охотно к нам ходили. У нас было много детской литературы, Рая рано научилась читать. Она научила читать и Симочку, и я вдруг заметила, что Симочка читает не хуже Раи. Иногда, придя с работы домой, я не находила Раю и бежала к соседям звать её домой. Иногда заставала их семью за обеденным столом и среди них мою Раю. Перед ней тарелка горохового супа и она самостоятельно уплетает его, не отставая от всей компании. Дома же накормить её было большим мучением: на стол собирали все книжки, игрушки и только у нашей домработницы хватало терпения влить в неё положенную порцию. Но не об этом речь. Несмотря на скромный достаток семьи Минцев (он один работал, жена возилась с детьми) — дети росли умными, симпатичными, здоровыми. Так продолжалось до ВОЙНЫ. Война, начавшись 22-го июня, быстро и неотвратимо приближалась к нашему Невелю. Была объявлена эвакуация семей ответственных работников. Многие евреи тоже готовились уехать из города. Минца призвали в Красную Армию. Жена осталась одна с тремя детьми. В первых числах июля я встретила её в сберкассе, спросила, что она собирается делать. Она говорит: вот, денег у меня 10 рублей, куда я могу с детьми тронуться? Уезжает моя сестра, она оставляет мне дом и корову. Она говорит мне: что тебе немцы могут сделать с маленькими детьми, живи у меня, корова будет — не пропадёшь. Когда в конце 1945 года мы вернулись в Невель, то узнали, что в конце 1941 года немцы согнали всех евреев в урочище Голубая дача. Их заставили выкопать три большие ямы. У одной расстреляли мужчин, а у других — женщин и детей. По официальным данным там было убито свыше 800 человек. Среди них и эта мама с тремя детьми. Я забыла её имя, но всё равно помню её лицо, фигуру, рост. И сейчас, когда иногда всплывают в памяти их личики, на глаза навёртываются слёзы. Вечная им память! Мне говорили, что, когда кончилась война, Минц вернулся в Невель живой и невредимый. Сполна испив чашу горя, он куда-то уехал. Был он глубоко верующим человеком, и Бог, наверное, послал ему утешение.

Первого мая 1941 года к нам приехала в гости из Ташкента сестра мужа Бэлла с двумя детьми. С нею была также тётка её мужа, которая жила с ними и нянчила их детей. Во время страшного голода на Украине она потеряла мужа и детей, сама чудом выжила и металась среди выживших родственников, как помешанная. Муж Бэллы забрал её к себе. Она привязалась к детям, успокоилась и стала членом их семьи. Сам Ваня был направлен на курсы усовершенствования военных врачей в Москву сроком на три месяца. Вот они и решили, что Бэлла с детьми проведёт это время у своей и Ваниной родни. Ваня довёз свою семью до Витебска, а сам поспешил в Москву к началу занятий. Погостив в Витебске, они приехали к нам в Невель. Время быстро летело, и вдруг — война.

От Вани одно письмо. Он писал Бэлле, что их курс уходит на фронт, а ей нужно, не заезжая на Украину, немедленно возвращаться домой. А война, что ни час, то ближе. Над городом летают самолёты. Уже мой восьмилетний Сёма различает по гулу моторов, наш самолёт или немецкий. Юра заметался, ища возможность отправить семью сестры. Расписание движения поездов развалилось. На вокзале паника. Пути загружены военными эшелонами. И вдруг подвернулся на счастье случай. У железнодорожного врача Юдина гостили дочь и внуки из Ташкента. Ему удалось организовать их отъезд. Он обрадовался, что есть ещё семья из Ташкента, и они вместе как-нибудь проскочат. Так и сделали. Мы с детьми пошли их провожать. Товарный вагон был подан. Вдруг налетели немецкие самолёты и сбросили бомбу. Мы попрятались кто куда. Взрыв, страх. Самолёты улетели, мы успокоились — товарняк стоит целый. Бомба попала в какой-то склад. Мы стоим у вагона, и тут эта украинская тётя вдруг говорит: «Посадите к нам и вашего Сёмочку, может спасёмся». — «Что ж, сажайте, если решите», — сказала Бэлла. Мы с Юрой переглянулись. Я подумала, что, может быть, он единственный из семьи спасётся, и отдала его в одних трусиках, маечке и сандалиях на босу ногу. Подали сигнал отхода, и поезд ушёл. Мы молили Бога, чтобы они доехали. Было это 3-го июля.

На следующий день после отъезда Бэллы и нашего мальчика налетела немецкая авиация и разбомбила половину города, деревянные дома горели, как свечки. Прошло ещё пять дней ужаса, и я, уже окончательно потерянная и перепуганная, сказала Юре, что нужно куда-то выбираться. Юра раздобыл лошадь с подводой, посадил детей и стариков нашей семьи и семьи другого ветврача — Залмана Солодовникова, который некоторое время жил с нами в одном доме. Мы побросали кое-какие вещички и в ночь на 10 июля тронулись в путь. Взрослые шли пешком за подводой. А на подводе должны были ехать трое детей и пятеро стариков. Шли в неизвестность, почти без денег. По дороге крестьяне давали нам хлеб, молоко, овощи с огородов. Денег не брали, видя на подводе детей, стариков и двух измученных женщин. Так шли мы недели две, ночевали где-нибудь на берегу озера или речки, распрягали лошадь и пасли ночью на лугу. Мой полуслепой отец умел обращаться с лошадьми. Отдохнув и умывшись, мы шли дальше, обходя города. Так добрались до Ржева. Там папа отдал лошадь какому-то колхознику, а мы сели в товарный вагон и доехали до Лихославля. Там жил брат Залмана Солодовникова. Нас приняли, накормили, оставили у себя. Мы стали ждать Юру.

Надежда, что Юра найдёт нас, была слабая. Если он выжил, то его могли послать на угон колхозных стад вглубь страны, мы по дороге встречали такие стада. А может, его призвали в армию? Кто знает, где он, чем занимается и жив ли вообще? Так прошло три дня. Наконец на четвёртый день явился Юра. Измученный, одет, несмотря на жару, в два костюма и осеннее пальто.

Других вещей у Юры не было. Теперь инициативу можно передать в мужские руки. Я облегчённо вздохнула. Решили не ждать эвакуации детдома, а уехать завтра. Что мы и сделали. Нас везли кружным путём сначала на северо-восток к Ярославлю, а затем, в обход Москвы, на юго-запад к Волге и далее на Ташкент. Ведь там Сёма, мой мальчик. Мы решили добраться до него, а потом уже думать о будущем. Всё-таки семья будет вместе, и старики с нами. Уже легче будет переносить невзгоды.

Со многими пересадками и остановками мы всё-таки добрались до Ташкента. Нашли Бэллу, нашли нашего мальчика живым и здоровым, хотя и грязным, предоставленным самому себе. Даже питание он научился добывать себе сам. Жили они при военном госпитале в маленькой квартирке. Бэлла работала там медсестрой. Двое своих детей, Сёма, няня. Как прокормиться на ничтожный оклад медсестры?

Окружной госпиталь был в большом саду-парке, Сёма научился утолять голод яблоками и другими фруктами. Там гуляли ходячие раненые разных званий: от рядового до генерала. Иногда они подзывали его к себе, расспрашивали. Он рассказывал им свою печальную историю, некоторые жалели его и старались на следующий раз принести что-нибудь с завтрака или обеда. Так он целыми днями около них пропадал, приходил только спать. Благо было тепло, и можно было ходить в трусах. Еле его отмыла.

В Ташкенте у Бэллы жить нельзя, там только военные и их семьи. Мы уехали в Самарканд. Юра сходил в народный комиссариат сельского хозяйства и взял направление на работу в совхоз под Самаркандом.

Нас направили на эвакопункт. Бывшая школа забита народом. Нам на шесть человек освободили угол с двумя топчанами.

На другой день тяжело, можно сказать смертельно, заболела Рая, отравившись лекарством, которое ей дали вместо слабительного. Она была без сознания, и я на руках понесла шестилетнюю девочку в больницу, которая, по счастью, была не очень далеко. Несколько врачей возились с ней более двух часов. Сделали выкачивание, подключили кислород. Наконец, появились признаки жизни. Я всё время просидела на тёмной лестнице возле приёмного покоя. И, как это бывает у меня в тяжёлые минуты жизни, я не плакала, не кричала. И не уходила. Наконец вышел врач и сказал: «Успокойтесь, мамаша, ваша дочка будет жива. Сейчас она дышит кислородом, и к ней пока нельзя. Советую Вам идти домой». Утром её выписали. Но почти сразу заболел Сёма с признаками кори. Мне велели срочно отправиться с ним в инфекционную больницу на другой конец города. Как я дотащила на руках почти девятилетнего сына до этой больницы, не помню. Но всё-таки я дошла. Мне сказали, что мест в больнице нет. Вот здесь я заплакала впервые за многие месяцы от полного бессилия и безысходности. «Я не могу нести девятилетнего ребёнка многие километры обратно, да и нести некуда. Мы беженцы, на эвакопункт с заразным ребёнком нельзя. Что мне делать?» Меня выслушали, распорядились поставить во дворе под деревом солдатскую палатку и поместили нас туда. Там я пробыла с ним, пока он не поправился. Болел Сёма очень тяжело. Но, слава Богу, без осложнений, хотя ночи были холодные. Согревала его своим телом. Иногда приходил муж. Принести нам ничего не мог. Денег не было. Что больница нам давала, тем и питались. Наконец Сёму выписали, и опять через весь город пешком обратно. Добирались долго, так как шли медленно…

Юра пошёл работать в совхоз. Приносил каждый вечер литр молока, и это было большим подспорьем. (До совхоза было пять км).

Зашёл разговор обо мне. Вежливо так спрашивает:

— Соня, что ты думаешь делать?

— Конечно, найти работу. Нас шесть человек, а цены растут.

— А я думаю другое. Здесь есть сельхозинститут, а в нём ветфакультет. Надо кончать институт. Завтра сходим туда и ты оформишься.

— Ты с ума сошёл.

— Ещё нет. Надо думать о жизни, о том, что меня могут призвать в армию. Надо использовать время, пока я дома, и закончить институт. Тогда ты спасёшь семью.

— Но я уже месяц пропустила.

— Ничего, догонишь.

Что я думала, получив диплом? Конечно, как обрадуется Юра!!! Всё-таки вопреки всем трудностям мы выжили и не только выжили, но я закончила институт, получила диплом, устроилась на работу, Сёма учится в школе. Жизнь налаживается.

НАС НЕ СЛОМАЛО. МЫ ВЫЖИЛИ! ЭТО САМОЕ ГЛАВНОЕ!