ЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНА

Картина, как и книга, может быть обращена не только в историческое прошлое страны, народа. Память детства, эмоциональная память о близких, услышанные и поразившие сознание истории переплетаются, но только с годами мы начинаем понимать, что это не только наша память, не только то конкретное пространство вписано в неё, не только конкретный персонаж, но и время.

Зинаида Прейгер-Долгова

ХУДОЖНИК МАКС ГУРЕВИЧ

Точно знаю, что невозможного, потому что это уже третья попытка рассказать о художнике, чьи работы поражают высоким уровнем мастерства, психологизмом и философской глубиной. И особым, часто ироничным, а то и саркастическим взглядом на окружающее и окружающих, в котором, правда, всегда читается сопереживание.

Но и не предпринять эту попытку не могу.

Первое знакомство с работами живущего в Израиле художника Макса Гуревича произошло на выставке в галерее в деревне художников Эйн-Ход.

На открытии было так много людей, что знакомство получилось шапочным, но вызвавшим желание увидеть работы ещё раз.

Приехала, когда галерея была пуста.

Сегодня, спустя четыре года, познакомившись со многими работами, которые не были представлены на той выставке, я по-прежнему задаю себе тот же вопрос, который возник перед картиной «Тяжёлые сны».

Как можно создать карандашом и кое-где акрилом метафору, у которой будет множество прочтений не только у разных людей, но и у одного и того же человека в разные периоды жизни?

Теперь я знаю, что для художника эти сны связаны с неудовлетворённостью в собственном творчестве.

У Макса Гуревича она гиперболизирована.

Вопросов, начинающихся с «как можно» сейчас, как и тогда, много.

Понимаю, что слишком медленно вступаю на территорию художника. Но именно потому, что не впервые, знаю, как трудно озвучить увиденное. Даже небольшого формата работы Макса Гуревича, отсылающие нашу память к каким-то прочитанным книгам, каждый раз вызывают другие ассоциации. Такое впечатление, что Художник, нанося кистью или валиком следующий слой краски, привносил и новое значение в уже заложенную метафору.

И ты пытаешься увидеть эти слои, потом возвращаешься, желая проникнуть в замысел, в тайные связи его картин с тем, что он читал, слушал, что его тревожит, что хочет передать.

Казалось, что нового можно рассказать о героях с детства знакомой «Сказки о рыбаке и рыбке»?

А что мы вообще знаем о Старике? Старуха мечтала о новом корыте. А о чём подумал старик, впервые услышав предложение Золотой рыбки? Не мелькнула ли мысль попросить избавить его и от корыта и от ворчливой старухи?

И эта нахлынувшая волна в его мечтах сейчас как раз смывает и старуху и корыто?

Присущая ли всем атавистическая способность искать в узоре что-то пугающее (помните в детстве на обоях или настенном ковре?), случайно наложенные ли друг на друга мазки, но в правом верхнем углу сквозь волны просвечивает почти мефистофельское лицо. Над кем из героев это вызванное аберрацией зрения лицо наблюдает?

Может, на картине изображена финальная сцена? И оранжево-золотистый цвет рыбки не случайно дублируется в нижней части одежды Старухи?

То ли ещё не полностью произошло обратное превращение, то ли воспоминание о юности, когда мечталось не только о корыте.

Метафоричность — это то слово, которое объединяет все работы Макса Гуревича.

Он и сам признаётся: Я всегда хочу до метафоры добраться, вырастить её. Как раз чтобы избежать иллюстративности. Иллюстрация это минус, слово с уничижительным оттенком.

Помните рассказ Л. Толстого «Филиппок»?

Наверное, и сегодня в «Родной речи» есть и рассказ и одна из иллюстраций.

Увидев издали эту небольшую работу, я и сказала: «Филиппок».

Хотя на мальчика с иллюстрации этот малыш был абсолютно не похож.

Возможно, из-за книжки с большой буквой А, которая, правда, в перевёрнутом виде зрителю напоминала совсем другую древнюю литеру.

Подошла ближе, чтобы проверить свою догадку:

THE PROPHET PHILLIP.

Почему этот малыш не только назван полным именем, но и пророком? Что открылось ему на странице с первой буквой? И буква ли это или ключ к тайнам, которые он призван узнать, чтобы передать людям? Кого он видит там, наверху? Что слышит в тихом падении снежинок?

А мне казалось, что я увидела знакомого с детства героя и чуть ли не гордилась, что угадала.

«Поэт — издалека заводит речь,/Поэта — далеко заводит речь.»

Эти цветаевские строчки и о Художнике тоже.

Но, наверное, и о человеке, который стоит перед картиной. И здесь формат роли не играет.

Свою небольшую работу «Капорес» Художник считает детской.

Может быть, потому, что не нужно искать метафору и разгадывать, что она обозначает. Или потому, что считает, что сюжет… так, зацепка. Уровень литературы в картине — это уровень информации газетной статьи.

Но мне нисколько не мешает, что, глядя на эту картину, невольно вспоминаешь «С ярмарки» Шолом Алейхема.

«Канун Судного дня у дедушки в Богуславе отличался двумя редкими церемониями, которые произвели на сирот особенно сильное впечатление.

Первой церемонией был обряд «капорес» — в ночь перед кануном Судного дня; обряд «капорес» они совершали и дома, но здесь, в Богуславе, всё было по-иному».

Думаю, небольшой размер работы не случаен. Фигуры сидящих старика и старухи, которые держат над головой петуха и курицу, занимают почти всё пространство. И понятно, как тесно, бедно и трудно прожили эти люди жизнь. Коричневая одежда женщины, красновато-бурый цвет штанов старика, заполненное пространство небольшой картины — всё говорит о приземлённости, тяжёлом быте. Такая боль и тоска, такой страх в глазах старой женщины (успеем ли вырастить?), что перехватывает дыхание. И так трогательно светел маленький мальчик в белой рубашонке. У него длинные курчавые волосы, значит, ему ещё нет трёх лет. Это о нём думает Дед, держа над головой петуха. Это за него беззвучно молится Бабушка. И, отвечая их надеждам на лучшую жизнь для внука, в проём двери врывается яркое голубое с бирюзой весёлое небо. Голубое окрашивает платок женщины и рукав рубахи старика. И крыло петуха, символизируя духовную сущность обряда.

В память ли о деде, которого художник почти не помнит, под впечатлением ли увиденного здесь обряда написана эта работа, не знаю. Меня она уводит в Меджибож, где не осталось ни одного еврея, но где когда-то мой отец много раз наблюдал этот обряд.

В образах еврейских стариков, каждый из которых выглядит у Художника, если не пророком, то мудрецом точно, угадывается желание видеть больше таких лиц на Земле Обетованной.

Палитрой, духовной наполненностью лиц старые евреи Макса Гуревича вызывают в памяти портреты Рембрандта.

Но по драматизму картин — беспокойству, которое они вызывают у зрителя, желанию понять неожиданный ракурс, жест, напряжённость устремлённой фигуры, по той роли, которую отводит Художник цвету и широкому мазку, — я предположила, что любимый художник Макса Гуревича Эль Греко.

Оказалось, что Рембрандт Харменс ван Рейн и Эль Греко действительно любимые художники.

Эль Греко полагал «передачу цвета главнейшей трудностью искусства».

Даже далёкий от живописи человек понимает, что цвет это и есть и словарь художника и его изобразительные средства не только в буквальном смысле. Как поэт пользуется эпитетами и метафорами, так художник пользуется то чистым цветом, то смешением цветов, добиваясь нужного воздействия.

В музее изобразительного искусства в Нижнем Тагиле хранится работа Макса Гуревича «Элимелех нынче весел».

Человек на картине и похож и не похож на суровый аскетический образ рабби и чудотворца Элимелеха из Лижанска, который оставил пятнадцать наставлений одно строже другого. У него лицо усталого мудрого человека. Но взгляд рабби, поднявшего руку то ли в наставлении, а может, просто услышав доносившуюся с улицы весёлую хасидскую песню, — взгляд человека, умеющего слушать и сопереживать как горю, так и радости ближнего.

Лучистый голубоватый свет из окна усиливает внутренний свет фигуры и говорит о духовности его деятельности и жизни. И страницы не от времени приобрели оттенок — от тепла, идущего от них. Много насыщенного или разбавленного лилового цвета. Сложный фиолетовый — символ мудрости, благочестия, магии. Не случайно Эдуард Мане считал, что «цвет атмосферы — фиолетовый».

И приземлённый коричневый.

И всё-таки рабби Элимелех не кажется мне только суровым знатоком Торы. Так было задумано Художником.

В золотисто-голубом пространстве за окном стоят музыканты. Их музыка и заставила рабби подняться с места. «Как-то ребе Элимелех ощутил в душе веселье.» Под таким названием картина и хранится в музее. Да и очки в руке, и ракурс, придающий фигуре позу танцующего, напомнили: «Элимелех нынче весел, захотел послушать песен, пригласил к себе на ужин скрипачей…»

Уж не знаю, где в этом пространстве могли бы разместиться скрипачи, но движения на картине много. Шевелятся от ветра светлые страницы книг рядом с рабби, раскрыта книга на полке за его спиной. Вероятно, там самые мудрые, потому и выбран фиолетовый. Разлетелись листы и даже зонтик хочет раскрыться. Нет, не суров рабби и чудотворец Элимелех.

Суровым, готовым к немедленному действию, вызывающим смесь чувств защищённости и тревоги предстаёт создатель Голема рабби Иегуда Лёве бен Бецалель из Праги, каким его изобразил Макс Гуревич.

Я не знаю другой картины Макса Гуревича, в которой острый конфликт так чётко обозначен двумя цветовыми полюсами: красным с вкраплением золотисто-жёлтого и какого-то металлически-голубого с редкими зеленоватыми пятнами.

Сначала мы видим пугающую фигуру созданного им Голема. На сплошь покрытом ярко-красным пигментом пространстве картины фигура Голема кажется выполненным из металла горельефом. Страшный уродец с лицом злобного идиота, отверстой щелью рта, на тонких ногах, но непропорционально огромными ладонями.

Становится не по себе от его вида. Он вызывает какие-то пока ещё не сформулированные ассоциации. Невольно отводишь глаза, и тогда из общего красного фона проступает освещённая золотистыми бликами фигура создателя Голема. Фигура почти без плоти. Лицо не прорисовано. Только руки, которые держат Книгу.

Много чистого красного, да ещё и с золотистыми бликами.

Конечно, цвет воспринимается нами через чувства, которые вызывает картина, но это восприятие изначально и заложено Художником.

Чистый красный цвет говорит о высокой духовности и создателя Голема и его замысла. И золотые блики как будто вибрируют. Кажется, кто-то свыше диктовал рабби тайну создания защитника пражских евреев.

Иегуду Лёва вело стремление
Познать божью правду.
Он занялся заменой букв и комплексными вариациями,
Пока не нашел слово, явившееся Ключом…
Хорхе Луис Боргес “Голем”.

И вот его создание перед ним. Осталось вложить в этот открытый рот пергамент со словом-ключом «ШЕМ» — и евреи Праги будут защищены.

Пятна цвета увядшей травы на почти металлическом теле Голема говорят и о жизни и о смерти.

Не знаю, заложена ли была эта ассоциация Художником или это мои тревожные мысли, но я вместо детского «Чур меня!» чуть ли не вслух подумала о четвёртом законе робототехники, сформулированном Айзеком Азимовым:

«Робот не может нанести вред человечеству или своим бездействием допустить, чтобы человечеству был нанесён вред».

Судьба странно подбрасывает свои совпадения: спустя около четырёх столетий пражский художник Иозеф Чапек, стоя у мольберта, подсказал своему брату Карлу Чапеку имя для персонажа задуманной пьесы: Робот.

Голема, как известно, пришлось разрушить, когда вырвавшаяся на волю ярость обратилась на тех, кого он призван был защищать.

Эта работа в моём восприятии рифмуется с картиной Макса Гуревича «Каин».

Каин, одетый в металлические доспехи полицейского? Странно?

Нет. Очень чёткая метафора. А в наши дни ещё и очень жёсткая.

Так где же брать силы, чтобы выжить?

Тот самый рабби Элимелех из Лижанска отправил одного хасида, который очень хотел посмотреть, как САМ ребе совершает такой важный обряд, к… корчмарю.

Немало времени пришлось хасиду прятаться, потому что корчмарь сначала читал по одному блокноту все свои «падения» за год и долго плакал, потом так же долго из второго блокнота читал все беды, которые обрушились на него и его семью. И опять долго плакал.

И в итоге произнёс:

«Всевышний! Ты видишь, у меня были провалы, но были и беды.

…И поскольку я не умею всё это рассчитать, то давай договоримся. Ты мне простишь все мои грехи, а я тебе все неудобства, которые Ты причинил мне в течение года.»

Мне очень нравится эта притча, говорящая о человеческой слабости, но и о трезвом мудром подходе к жизни.

А если с Б-гом не удаётся договориться, самый целеустремлённый, а не просто самый смелый из людей, вступает с ним в борьбу. Как Иаков с Ангелом.

На этот сюжет писали и Рембрандт, и Делакруа, и Гоген.

Может ли человек вступить в спор с Богом и оказаться победителем? А главное — может ли человек согрешивший быть не только прощённым, но и отмеченным Богом?

Иаков хитростью добился права первородства.

В тяжёлом поединке с Ангелом-Богом он требует благословения.

Ангел повредил ему бедро. Хромота как знак, как вечное напоминание о прошлом грехе. Но Иаков победил Ангела. И новое данное ему имя Израиль («тот, кто боролся с Богом и будет одолевать человеков») — признание Богом победы человека.

У Иакова уставшее, даже измученное лицо. За ним ещё тёмный лес, свет падает на Ангела и освещает боровшегося с ним человека и почти изумрудного цвета куст. И этот яркий куст и, вопреки всем нашим земным представлениям, написанные красными одежды и даже крылья ангела говорят о божьем благословении не только одного Иакова, но и народа, к которому он принадлежит.

Но сам Художник, по его словам, не думает «о национальной составляющей его картин».

И безусловно работы Гуревича никак не ограничены этими рамками, как и рамками произведений разных авторов, отклики которых мы прочитываем в картинах, даже если это не было в замыслах Художника.

Иногда портрет вызывает в памяти чей-то образ, и проходит много времени, прежде чем мы вспоминаем чей именно. Так произошло у меня с портретом Сестры Веры.

В 1993 году репатриант с двухлетним стажем искал работу. Увидел здание с уродливой мозаикой, в котором явно шли какие-то работы. Оказалось, расписывали греко-католическую церковь. Начал работать. Предложили расписать три ниши. В один из дней пришла какая-то дама в шали, вполне светского, даже старо-петербуржского вида, постояла посмотрела и спросила, не хочет ли он поучиться… иконописи при монастыре в Нацерете.

Сейчас, лично зная Макса Гуревича, я уже не удивляюсь. Этот человек готов учиться у всех, кто знает своё ремесло.

Когда я только начал грунтовать, а потом раскрашивать доски, я вспоминал слова Брусиловского: ”Живопись — дело простое. Нужно ловко нарисовать и весело раскрасить”.

И доски раскрашиваются по той же системе.

Среди монахинь была Параскева, в миру сестра Вера. Она и стала куратором Макса. От неё Гуревич узнал об Александре Мене, которого Параскева считала духовным лидером.

Полгода работал, приезжал к 9 утра, начинал растирать краски, а монахини и послушники в это время были на молитве.

Никто не спрашивал нового работника о национальности.

Но однажды Параскева спросила:

— А чего это вы, Максимушка, молиться не ходите?

— Да я… работать хочу. И не христианин я.

Параскева погрустнела и… пошла на исповедь. Гуревичу предложили креститься. А, поняв, что согласия не будет, не уволили, только не давали писать лики: «нельзя, чтобы невоцерковленный касался лика богоматери».

Ещё год работал Гуревич в монастыре. Но только в 2014 (через 14 лет!) была написана «Сестра».

Кого-то смутно напоминал мне этот портрет. Но память не подсказала ни в тот день, ни много позже. Первое впечатление, что видишь лик святой, написанный на грубо загрунтованной доске. А серебристая краска фона кажется вибрирующей именно из-за неровностей грунта.

Конечно, это холст. И это портрет. Портрет с явными отголосками иконы.
Холодные серо-бело-сиреневатые тона одежды.

И Глаза. Фигура настолько статична, что непонятно, как Художник передал гамму чувств, которые и есть духовный мир этой женщины: любовь, приятие, прощение, служение высшему.

Это лицо Милосердия, которого так не хватает сегодня Миру.

Икона изначально была текстом для безграмотных, причём текстом в семантическом смысле этого слова.

Этот портрет тоже текст, главная тема которого Служение. Служение тому, во что настолько веришь, что сможешь перенести самые тяжкие испытания.

Через четыре года я вспомнила, кого напомнил мне портрет Сестры Веры.

У пианистки Веры Лотар-Шевченко, в ГУЛАГе игравшей перебитыми на допросах пальцами на вырезанной сокамерницами доске-клавиатуре Бетховена и Баха (чтобы не забыть!) были такие глаза: Бах — Бог.

Многие работы Макса Гуревича звучат.

Но некоторые напрямую обращены к любимым жанрам и авторам. И палитра музыкальных и литературных предпочтений Художника так же разнообразна, как краски и их сочетания на собственноручно сделанной палитре. Но никогда это не иллюстрация. Скорее приглашение подумать о когда-то прочитанном и услышанном.

Поют его «Пилигримы».

Мне показалось, что песнь пилигримов складывается из многих песен-молитв, песен-жалоб, даже песен-проклятий. Уж очень разные характеры пилигримов.

«А что же в остатке? Сухая картечь, лишь воздухом запечатлённая речь».

Чухонцев писал это о другом, но как же точно последняя строчка ложится на созданное Максом Гуревичем.

Воздухом и цветом запечатлел Художник и речь, и музыку, и разнообразие человеческих лиц.

В Ирбитском ГМИИ находится полиптих Макса Гуревича «Живопись в пространстве испанской Поэзии».

Есть видео, сделанное в музее.

Подводя итог минутного знакомства с этой работой, экскурсовод поясняет, что страсть поэзии Лорки художник Макс Гуревич передаёт с помощью своей «эмоциональной живописи».

Но восприятие картины, как и музыки, абсолютно индивидуально.

Художник пользуется теми же средствами, что и художники XV века и ранее. Линия, тон, пятно, ритм, колорит, силуэт, композиция — вот основной арсенал художника.

Позже прочитала, что, познакомившись со скульптором Петром Штивельманом (эту встречу Художник назвал «судьбоносной»), Макс Гуревич понял, что «есть три непреложные основы любого формообразования — ПРИРОДА, ИНСТРУМЕНТЫ,БУКВЫ, ПИСЬМЕННОСТЬ».

Он даже думал покончить с живописью и заняться только скульптурой. Но, как видно, краски, способность творить ими миры, не отпускали.

И теперь я смотрю на полиптих, рассматриваю каждую из десяти картин и задаю тот же вопрос, что задавала на выставке в Эйн-Ходе: «Как?..»

Как из всего этого возникает и «Плач гитары», и танец Кармен, такой, что…»Невесты, / закройте ставни», «Площадь быков», и «Луна в жасминовой шали»?

Как передаёт Художник удар метронома и шорох странно передвигающихся стрелок часов? Как издавна известными средствами и приёмами заставить услышать: «На жёлтой башне колокол звенит. /На жёлтом ветре звон плывёт в зенит»?

«Слушаю — крашу«, — скажет Художник о другой своей серии работ — «AFTER MUSIC».

У композитора Дины Сморгонской есть музыкальный цикл на стихи Гарсиа Лорки. Слушая эту музыку, задавалась «наоборотным» вопросом: как композитору удалось заставить увидеть кружевную мантилью испанских танцовщиц? «Пять проворных кинжалов», перебирающих струны гитары?

Ответ один — тот, что дал Рэмон Коно в стихотворении «Искусство поэзии»:

«Теперь пишите. Но сперва родитесь всё-таки поэтом».

Родитесь композитором.

Родитесь художником, который любит и знает литературу, который слушает блюз, рок, «очень мало классики» (но при этом называет Шнитке и Баха),авангардную музыку (и добавляет: «не понимаю, но слушаю с удовольствием«).

«Джон Кейдж, Филипп Гласс… впрочем, я никакую музыку не понимаю, но очень помогает с формальными ходами и ассоциациями.»

Родитесь художником, который при «непонимании» говорит: «Есть Бах, а есть — остальная музыка.»

И потому есть серия картин, запечатлевших кружение старых пластинок любимых исполнителей.

Есть прекрасная работа «Фиолетовый туман», в котором тонет, сжимая правой рукой гриф гитары певец (Джими Хендрикс был левшой, поэтому на струнах лежит левая).

Картина запечатлела сон, о котором рассказывается в песне. Но она напоминает о символическом значении фиолетового цвета, о котором говорил Гёте: «Свет этого рода, падающий на ландшафт, наводит на мысль о всех ужасах гибели мира».

Смерть певца была действительно ужасной, и в картине есть деталь, говорящая об этом напрямую.

Картина — плач по погибшему таланту.

Есть и другие «звучащие» работы.

Но есть — БАХ.

Эта картина Макса Гуревича поднимает зрителя над временем и пространством. Но при этом ощущаешь себя внизу, там, где маленькие фигурки людей: одни бегут от хлынувших из Космоса звучащих волн, другие стараются приблизиться к ним, понимая, что в них заключена тайна бытия и Вечности.

Токката Баха и Фуга ре минор.

Токката — удар. Фуга — бегство, схватка со стихией.

Картина Макса Гуревича не перевод, сделанный с помощью красок, не иллюстрация. Она синтез красок, звуков и… слов.

Я не могла отойти от этой картины на выставке. Дома много раз смотрела фотографию с картины, увеличив во весь экран. И только спустя несколько лет поняла, что с полотна звучит не только Бах, но стихи Кнехта — героя «Игры в бисер».

Гессе не случайно множество раз упомянул Баха в своей книге. И я задала провокационный вопрос Художнику: «Вы читали «Игру в бисер»?

«В списке любимых книг эта стоит на первом месте«, — ответил Макс Гуревич и прислал мне… стихи Кнехта.

Роман Гессе тоже состоит из двух частей: одна полностью относится к Игре («Введение в Игру в бисер»), вторая — к Кнехту («Жизнеописание Магистра Игры Иозефа Кнехта с приложением его сочинений»).

Одно из этих стихотворений — «По поводу одной Токкаты Баха» — Гессе написал в 1935 г. Но оно вошло во вторую часть романа.

Мрак первозданный.
Тишина. Вдруг луч,
Пробившийся над рваным краем туч,
Ваяет из небытия слепого
Вершины, склоны, пропасти, хребты,
И твердость скал творя из пустоты,
И невесомость неба голубого.
В зародыше угадывая плод,
Взывая властно к творческим раздорам,
Луч надвое все делит,
И дрожит Мир в лихорадке, и борьба кипит,
И дивный возникает лад.
И хором Вселенная творцу хвалу поет.
И тянется опять к отцу творенье,
И к божеству и духу рвется снова,
И этой тяги полон мир всегда.
Она и боль, и радость, и беда,
И счастье, и борьба, и вдохновенье,
И храм, и песня, и любовь, и слово.

Органист из Тутлингена Вольфганг Хюбнер в своем выступлении на благотворительной акции Ассоциации развития органной музыки в троссингенской церкви Мартина Лютера, прошедшей в 2001 г. под девизом Союз поэзии и музыки», прямо утверждал: «…это может быть только “Токката токкат“ — а именно Токката и фуга ре-минор Иоганна Себастьяна Баха»…

Эта картина послужила мне ключом если не к пониманию творчества Макса Гуревича (можно ли вообще претендовать на такое?), то к поиску вопросов, которые, как мне кажется, волновали и волнуют его как человека и художника.

Работы художника, — это не только личный дневник, это всегда письмо людям. И не только живущим сегодня в одной с тобой стране.

Прошлое, настоящее время и время будущее не ограничены размером картины и никакая рама не замыкает диалог, который ведёт зритель с героями. И с событиями, разворачивающимися на полотне.

Для меня работы художника Макса Гуревича это ещё развёрнутый рассказ о человеке Максе Гуревиче, его предпочтениях в искусстве, а главное — о его жизненных ценностях. Совсем необязательно, чтобы творчество художника давало его точный портрет. В случае Макса Гуревича это так.

Как много громких разговоров о приятии других, не похожих на нас.

А Макс Гуревич, проработав три года с людьми с ограниченными когнитивными возможностями, создаёт картину «Ферма бабочек». Нет, это не о той, которая когда-то была в Израиле. Макс Гуревич там был. Но без героев его картины.

С ними он занимался лепкой.

Не знаю, как соотнести с этой картиной со множеством героев слова Художника о своём стиле:

«Первоначально нету сюжета, а есть настроение. Главное — пробовать форму и краски. Желание пробовать форму и краски, которое и даёт направление в определённую эмоцию, наугад. Настроение в том, КАК оно будет нарисовано».

Маленькие работы, которые так и называются «Проба Оранжевого», ложатся на эти слова.

Но «Ферма бабочек»…

Я воспринимаю эту картину как густо населённый роман о судьбах людей, которые в той нашей жизни были изгоями.

«Синдром Дауна» — эти слова звучали как страшный приговор. Неисповедимы пути художника, но, кажется, я могу понять, что двигало человеком Максом Гуревичем.

В этом многообразии бабочек, жизнь которых мимолётна буквально, он увидел хрупкость и уязвимость людей, с которыми терпеливо работал. Очень выразительные скульптурные портреты некоторых из них были на той выставке в Эйн-Ходе.

Макса Гуревича-художника привлекла идея «фиксации незамутнённых чувств».

Необыкновенно тёплая картина, дышащая эмпатией к этим людям.

Художники пользуются теми же художественными средствами, которые есть в арсенале поэтов и писателей.

Цвета, их сочетания — это те же эпитеты, но всегда ещё и символы.

Читать эти созданные художником «книги» очень непросто.

«Ферма бабочек» — и портреты почти с натуры, и безусловная метафора.

Из детских лет моего поколения появилась эта керосиновая лампа, которую рукой заслоняет женщина, чтобы бабочки не опалили крылья. Помните фразу «слетаются как бабочки на свет»?

Стекло защищает этот маленький ярко-жёлтый огонёк, несущий жизнь. Но как хрупко всё.

В левом углу девочка во всём голубом, как будто залетела вместе с голубыми бабочками ненадолго в этот мир, — не все люди с синдромом Дауна живут долго. Хотя сегодня многие из них доживают уже и до шестидесяти. Как тот пожилой человек, который опустился на одно колено: то ли поймать, то ли отогнать бабочку.

Две намеренно гиперболизированные фигуры — тоже своеобразные портреты — характеристики.

Старик, у которого характерное косоглазие — единственный признак этого синдрома, и взрослая женщина с телом натурщиц с полотен Рубенса и лицом ребёнка-дауна. Она подносит бабочку к косящим глазам и внимательно рассматривает её. Как чуть раньше, наверное, смотрела в зеркало на красный бантик у себя в волосах.

Каждая фигура — характер. Один — весельчак, другой абсолютно безучастен. Кто-то пытается уберечь бабочек от опасности, а кто-то (мужская фигура в не случайно выбранной ярко-синей одежде) отделяет себя от всех куском ткани, похожей на жёсткую канву. И ткань, и холодный размытый цвет нанесённой на неё полосы тоже не случайно треугольной формы.

А рядом почти карлица делает из белой ткани подобие гамака для бабочек и счастлива.

Трагедия и комедия, представленные чистыми спонтанными эмоциями.

Это только одна из многих работ Макса Гуревича с большим количеством персонажей.

«The courtchoir» — Придворный хор. Уже в названии заложена сатирическая направленность картины. Она исключает малейшую душевную связь с персонажами. Написанная в 2014 году, сегодня она звучит (нечаянный каламбур) ещё злободневнее.

Кого только нет в этом хоре всё одобряющих, послушно отдающих свои голоса!

Массовка, Маска, примадонна, четыре старательно безликих «ангелочка», актёры и судья.

Убийственно ироничен, но и страшен пустой рыцарский доспех. Площадной Петрушка в красном трико и в шапке с бубенцами —знак отношения художника ко всему этому придворному сброду.

Внесение «карнавализации», о которой говорит Бахтин. Но, чтобы мы не отнеслись к этому хору благодушно, на нас устремлён жуткий взгляд не то террориста не то палача.

Картина-гротеск. Хотелось бы сказать, — паноптикум.

Сегодня у картины могло бы быть и другое название, потому что записаться в этот хор пока очень много желающих.

Но надежда, что этот хор не покорит мир, остаётся: в картине не задействован ни один чистый яркий цвет, символизирующий жизнь.

Такие жизнеутверждающие цвета — особенно явно любимый художником оранжевый — доминируют в палитре картин, наполненных юмором, воспоминанием о любимых произведениях.

Такие знакомые по жизни кумушки — «Слухи».

Две сплетницы, смакующие «новости». Почти безобидная картина. Картины любого настоящего художника в разное время прочитываются по-разному. Но прошлое, история страны, время, в которое живёт художник, и его жизнь всегда как будто вписаны в контекст. В этом плане вся живопись лучших художников 20-21 века — хронотоп.

Наверное, поэтому в картине «Слухи» такую тревогу вызвал напряжённо подслушивающий сплетниц третий фигурант.

А вот картина «Красный и Рыжий» никакой тревоги не вызывает, несмотря на нож, врытый в землю между ними.

Уж очень забавными они кажутся. Как два петуха. Причём Рыжий, как мне кажется, тот, кто в красной рубахе. А Красный — победитель. И в этом тоже элемент игры, который художник затеял со зрителем.

Очень довольное раскрасневшееся от смеха лицо Победителя.

Оба ведь фактически — рыжие.

На этой картине герои, хотя и статичны, но движение сохранилось и в позах, и в победной фиге, которую показывает выигравший. Всё ещё напряжены руки, растерянно раскрыт рот проигравшего.

Художник просто перенёс то, в чём участвовал сам мальчишкой, во взрослое состояние. Так бывает, когда собираются старые друзья и, вспоминая детские проказы и юношеские вольности, молодеют на глазах.

Если здесь остановленное движение, то «Чистильщицы» — сплошное движение, сплошная экспрессия. Взлетают подброшенные листы — в разные стороны отбрасывают их мётлами чистильщицы. Ветер подхватывает их, развевает волосы женщин, которые тоже кажутся прутьями, из которых сделаны мётлы. Двигаются, кажется, и тучи над их головами.

Художник отрицает связь этой работы с Маркесом:

«Просто слово понравилось«.

Я бы не подумала о том, что подсознание Художника само подсказало сюжет, если бы не видела другие работы, напрямую или опосредствованно связанные с произведениями колумбийского писателя Габриэля Гарсиа Маркеса. И дело не в сюжетах, а во внутреннем сходстве художественной манеры.

Произведения Маркеса относят к магическому реализму. Писатель строит особый мир «чудесной реальности», «обострённой реальности», вплетая в неё фантастические, а то и мистические элементы.

Г. Шимон свою статью, посвящённую творчеству Макса Гуревича, назвал «Пространство мифа».

«Мастерство Макса Гуревича состоялось в многосложном и многослойном пространстве мифа. Это не просто фантазия или сказка, тем более не иллюстрация легенды. Речь идёт о поэтической модели мироздания».

Согласитесь, цитата из «Осени патриарха» очень подходит к «Чистильщицам» Макса Гуревича.

«…в каждой провинции он основал бесплатную школу метельщиц, ученицы которой, фанатично преданные ему за бесплатную науку девицы, рьяно подметали не только в домах, но и на улицах».

У художника есть и «Портрет Патриарха», который на выставке я приняла за стилизованный портрет писателя.

И хотя Макс Гуревич не любит иллюстраций к текстам, но об одной сказал: «Это чистый Маркес».

«Очень старый человек с большими крыльями.»

Действительно, на первый взгляд картина выглядит абсолютной иллюстрацией к рассказу — притче.

Верёвка, которую в рассказе на всякий случай держал Пелайо в руке, разглядывая упавшего с неба человека с огромными крыльями, на картине обвилась вокруг тела и крыльев старого ангела.

Грязный курятник — куда же ещё могли поместить человека-птицу — и толпа зевак. Одни просто пришли из любопытства. Другие решили, что перья странного человека с крыльями имеют целебную силу и не думают, что причиняют ему боль.

Старый ангел страдал от непонимания, унижения, грязи и несвободы. Он, одним своим появлением во дворе супругов Элисенды и Пелайо спасший от смерти их ребёнка, сам был близок к смерти.

Легко поверить в юного сильного ангела с белоснежными крыльями. Но беззубый человек в дурно пахнущей потрёпанной одежде с крыльями, которые от болезни и жестокого любопытства остались почти без перьев и в которых копошатся насекомые…

Он что-то говорит на непонятном языке, но не знает латынь, которую требует от него пастор.

Нет, это не настоящий ангел. Падший. Почти сатана.

А тут ещё цирк приехал с женщиной-пауком.

От солнца и дождей курятник рухнул. Это спасло очень старого человека с большими крыльями — он оказался на свободе. И хотя переболел, но постепенно окреп, крылья снова покрылись перьями и подняли его в воздух.

На картине Макса Гуревича Ангел изображён другим. У него лицо античного мудрого философа. Такие лица, наверное, писали на металлических пластинах. Крылья даже кажутся сделанными из металла. Он знает то, что ни этим супругам, ни заглядывающим в курятник любопытствующим неизвестно: каждый ангел приходит на землю, чтобы испытать человека.

Нет злобы на лице Элисенды. Кажется, она даже пытается связать выздоровление сына с появлением этого странного существа. Туповато смотрит её муж.

В этой картине важную роль играет не только палитра, но и пропорции. Стоящие супруги, оказывается, одного роста с сидячим, поджавшим к груди колени Ангелом. Скорбные складки на лбу. Ангел погружён в грустные мысли обо всех этих людях. Он ощущает на себе злобный взгляд соседки, любопытные взгляды пытающихся разглядеть, дотронуться до его крыльев людей.

По-доброму и с доверием смотрят на него только животные. Фигуры супругов вообще кажутся вылепленными из пластилина. Не настоящий, бездуховный, а значит, безжизненный мир.

И хотя к этой картине Художника применимо определение «иллюстрация», в полном смысле таковой она не является. Это скорее осмысление философской притчи Маркеса.

Есть у Макса Гуревича попытка по-другому взглянуть на героев картин любимых художников. Так я воспринимаю его «Вальтасара».

«Пир Вальтасара» кисти Рембрандта ван Рейна и » Вальтасар» Макса Гуревича не только композиционно разные работы. Это разные характеры. Общее у них только страх.

Вальтасар с картины великого голландца — самоуверенный тщеславный наследник, получивший после смерти отца царство. На нём царские богатые одежды, стол с дорогой посудой и яствами. Но гостей было так много, что не хватило посуды. И он совершает кощунство: приказывает принести ритуальные золотые приборы, вынесенные Навуходоносором из храма в Иерусалиме. Рембрандт изобразил Вальтасара полуоборотом в момент, когда он с ужасом смотрит на ниоткуда появившуюся руку, которая выводит странные письмена. Он ещё не знает, что судьба его решена.

Вальтасар Макса Гуревича совершенно другой.

Он лишён даже внешнего царского антуража. Если бы не корона, которая вот-вот слетит буквально, а не символически с его головы и не обилие золотистого цвета, трудно было бы определить в этом испуганном человечке вавилонского царя.

На его дерзкий поступок намекает только опрокинутая чаша, а на судьбу — стены, которые вот-вот падут, и маленькие фигурки испуганных людей.

Разное время, разные художники, разные географические пространства, в которых создавались картины. Снижение образа Вальтасара современным художником, живущим в Израиле, где история самоуверенного вавилонского царя не только вписана в исторический контекст, но эмоционально прожита народом на протяжении многих веков, имеет глубоко символическое значение.

Картина, как и книга, может быть обращена не только в историческое прошлое страны, народа. Память детства, эмоциональная память о близких, услышанные и поразившие сознание истории переплетаются, но только с годами мы начинаем понимать, что это не только наша память, не только то конкретное пространство вписано в неё, не только конкретный персонаж, но и время.

И если художнику удаётся это передать, то история, запечатлённая в определённом образе на картине, становится развёрнутым рассказом о жизни людей в конкретной стране.

Первоначальный вариант картины «Водонос» я увидела три года назад.

Почти падающая фигура Водоноса казалась распятой на коромысле. Льющаяся вода из ведра, висящего на поднятом коромысле, и уже пустое — с другой стороны. Жизнь стремительно уходит. Казалось, что тело устремилось за уже отлетающей душой.

Тогда Художник рассказал историю Водоноса. Но о ней позже.

Я привожу перед окончательным вариантом картины фотографию картона одного из вариантов, чтобы показать, как мучительно создавалась картина.

…Если, перечтя
свои стихи по истеченье года
с момента авторства, находишь их
хотя бы сносными — затей другую карьеру…
(Алексей Цветков)

Три года прошло от первого варианта до подписи под работой. Менялась идея картины. Менялся акцент на главный на мой взгляд, символ — воду. И даже на дорогу, по которой идёт уже в вечность водонос Лопотухин.

Все эти три года я ждала встречи с «Водоносом». Между зрителем и картиной возникают особые отношения. Потом, анализируя, можно найти причину. Потом. А в тот миг я почувствовала, что речь идёт о трагедии не только этого конкретного человека.

И Художник поделился историей Водоноса Лопотухина.

«Это реальное лицо. Был расстрелян во время войны«.

На тех первых вариантах картины было несколько Собак.

«В наш дом часто приблуждались собаки. Однажды приблудилась болонка.

— Назовём её Аза, — сказал Отец.

— Почему Аза?

— До войны в Орше один человек подарил собаку с такой кличкой. Фамилия его была Лопотухин».

В тот день Макс Гуревич услышал от отца историю Водоноса.

Он был из состоятельной семьи. Старший брат окончил университет, а Иосиф ещё учился.

Закончился НЭП. Семью лишили всех прав. Вряд ли молодые знают, что слово лишенец — неофициальное определение гражданина, лишённого избирательных прав. Представляете: человек в 1918 году уже рождается лишенцем. В 17 лет лишенец заканчивает 10 классов. Или в 14 семилетку. Почти все дороги для него закрыты. Иосиф Лопотухин в 1918 году уже учился в университете. Выгнали. Так закончилась история Иосифа Лопотухина и началась история сошедшего с ума водоноса Лопотухина.

Одна человеческая судьба, ставшая символом миллионов подобных.

«Отец с ним общался, они вместе рыбачили. Водонос и подарил ему собаку Азу. И ещё скрипку. Отец не играл, а вот Дед по слуху сам научился.»

Теперь портрет закончен.

Описывать картину всё равно, что пытаться передать голосом исполнение симфонии большим симфоническим оркестром. Нам только кажется, что это проще. Мне трудно найти слова. И знание предыстории не помогает.

Так мог бы выглядеть Иисус Христос — столько страдания и сострадания в этих глазах. Сброшенная ветром соломенная шляпа кажется нимбом. Самодельное коромысло — крестом, которое нёс на Голгофу Иисус, хотя Водонос на спуске.

Большая часть дороги позади. То, как написана дорога впереди, куда приближается и собака, мне описать не под силу. И не объяснить, что заставляет чаще всего возвращаться именно к этому увеличенному фрагменту картины. Наверное, связь, возникающая между зрителем и картиной, исходит из подсознания. Задумано ли так Художником, мною ли придуманы эти символы, но разный цвет вёдер (скорее всего вызванный освещением) рождает ассоциацию с мёртвой и живой водой. Отметила сходство между героем картины и её Автором.

— Скорее он похож на моего Отца.

Три года не такой уж большой срок для создания памятника многим жертвам не только тех лет. И благодарной дани Отцу.

Приходит возраст, когда воспоминания всплывают чаще. Разные. Если это эпизоды, связанные с друзьями нашей юности, мы улыбаемся и молодеем И тогда рождаются светлые, добрые, полные юмора рассказы или картины.

Именно такая ждала на мольберте последних небольших поправок. Это Художник считал их необходимыми. Мне же ничего не мешало любоваться двойным портретом-шаржем. Собственно, я не уверена, что эта сегодня уже законченная (подписанная!) работа относится к портретной живописи.

«Два весёлых пилигрима. Не забыть Севан».

Эти слова настраивают на весёлый лад.

Как-то не похоже, что эти люди шагают по армянской земле.

Картина — отклик на реальное событие из далёкой молодости. Вот только «пилигримы» уже не те голодные юнцы, которые зашли когда-то поесть в кафе «Севан» и на вопрос о выборе спиртного испуганно воскликнули: «Нет! Что вы!»

Любая картина создаёт миф. Даже строго реалистичный портрет — это и представление о внешности того, кто позирует, и представление художника о нём.

Внешне Макс Гуревич на картине узнаваем только теми, кто его хорошо знает. Но любой внимательный зритель поймёт, что он именно тот из двоих, кто не очень уверен, туда ли ставит ногу. Да и стоит ли ставить или лучше …взлететь. Он как будто приподнят над землёй в полёте, даже одежда, кажется, шевелится от ветра. И такой живой красный, и какие-то стремительные мазки зелёным — всё говорит о юности. Цвет и желание взлететь — из тех лет. А неуверенность из этих.

А его спутник ступает уверенно, как будто даже размеренно, хотя явно при этом что-то наставительное произносит, даже усиливая значение своих слов указующим перстом. И если бы не распахнутый длинный плащ, могло бы показаться, что на нём мантия. Жёлто-золотистый цвет одежды только придаёт торжественности и весомости фигуре.

У нас есть редкая возможность подслушать, что так серьёзно он внушает другу:

«Строительство начинается с фундамента. Некрасивая вещь — яма, бетон. Но определяется характер. То есть, ты строишь здесь дом, а думаешь, какая будет крыша».

Тот юный Саня Истратов стал архитектором. Сегодня Александр Истратов преподаёт архитектуру студентам. А второй пилигрим всё так же не хочет поверить, что он «выдающийся художник», как сказал знакомый с ним только по картинам коллега по цеху.

Я не пишу монографию по творчеству Максима Гуревича. И, к сожалению, только упомянула о том что он занимался скульптурой.

Многие картины даже не упомянуты. Но об одном двойном портрете не могу не сказать. Вернее, о двух сделанных разными, но очень близкими по восприятию мира и художественной манере художниками — Мишей Шаевичем Брусиловским и Максом Гуревичем.

Причём «Великий Брусиловский» не знал о существовании портретов, написанных Гуревичем много раньше. Как не знала и я в первый свой приезд в Кирьят-Тивон. Мы сразу поднялись по сделанной по чертежам Художника лестнице в его мастерскую. Люба Гуревич была на работе. Я знала о ней только что она — «мора-мицтаенет», аналог заслуженного учителя. Получить это звание в Израиле очень трудно, а тем более репатрианту.

В разговоре Художник подчеркнул, что они закончили одно училище, но Люба продолжила учёбу в университете на искусствоведческом.

В том или ином контексте имя жены всё время повторялось, так что создавался эффект присутствия ещё одного человека — не второго Я, а самодостаточного человека. Другого. Друга. Уже внизу, прямо напротив лестницы заметила два портрета. И художника и героев узнала сразу.

— Миша Брусиловский, — с нотой гордости подтвердил хозяин дома.

Не случайно Брусиловский отказался от двойного семейного портрета.

Макс внешне похож на чеховского интеллигента, невозможно заглянуть даже за стёкла его очков. Но всполохи оранжевого и красного и тени на лице приоткрывают его внутренние метания.

И такая задорно-решительная Люба.

За плотно сомкнутыми губами прячется улыбка. Тёмно-коричневый фон за спиной и цвет блузона не вызывают тревогу: благодаря позе просто говорят об устойчивости характера. И как восклицательный знак — легкий разноцветный шарф.

Большая часть холста закрашена широкими мазками: голубовато-сероватый с зеленью неброский фон. Таким бывает небо в Израиле, когда осень напоминает, что лету стоит посторониться.

Как бы в невесомости что-то похожее на палитру с красками, которыми написаны шарф и небо. И только лицо и шея модели тщательно выписаны ровным тёплым телесным тоном. Говорящие портреты!

Только через несколько лет я увидела двойной портрет тех же героев, написанный Максом Гуревичем.

Этот двойной портрет разъяснил, почему при первом же разговоре с малознакомым человеком Художник так часто и естественно упоминал имя жены.

Автопортрет-шарж. Больной муж. Почернел больше от жалости к себе, чем от головной боли. Очки съехали с переносицы, из глаз катятся слёзы, но вокруг так много солнечного. Макс что-то держит в руке, а рядом светлая, спокойная жена. Она держит в руках стакан воды, а в её глазах и участие и лёгкая усмешка: «Ох, уж эти мужчины. Совсем не умеют болеть».

Портрет назывался «АКАМОЛ». Друг добавил: «Таблетка от головной боли».

Не два отдельных портрета — единый. И это очень понятно. Брусиловский, как все знающие этих людей, увидел две отдельные личности. Макс — буквально как свою половину: Без Любы я бы…

Фразу, в разное время сказанную мне не в связи с этим портретом, я восприняла как акт доверия.

В квартире есть ещё один портрет Гуревича, выполненный его другом прекрасным скульптором Петром Штивельманом.

Керамика. Сотнями тончайших прорезей-штрихов создан образ… пророка. Пётр Штивельман знает и ценит работы Гуревича.

Может, поэтому портрет при абсолютном сходстве с Художником одновременно напоминает героев его библейских сюжетов.

Собственно моя третья попытка рассказать о своём восприятии картин Макса Гуревича здесь и заканчивалась.

Но пока я правила текст, на мою почту пришло фото новой работы.

Месяц назад художник даже не упоминал о ней. Но на большом мольберте ждала работа, которая и в незаконченном виде отражала чувства, мысли, опасения и надежды не только Художника, но и нас, его современников.

Присланная новая работа безусловно связана с той, которую нам ещё предстоит увидеть. Связана нервом, болью, очень нелёгкими раздумьями о том, куда мы все идём. Обе рождают тяжёлые вопросы: можно ли разделить мир на правых и виноватых, откуда идёт эта трагическая связь Добра со Злом?

Кто этот великан с телом тяжелоатлета в момент наивысшего напряжения? Это он отодвинул почти пламенеющую скалу? Это он открыл это пространство чистого голубого цвета, перекрываемого рваным жёлтым — от затуманенного до яркого?

Хочется думать, что великан несёт добро. Хочется…

Вернулась на страницу художника, чтобы «вчитаться» в детали.

В это время модератор (интересно, как технология выявила связь? Неужели и программу может впечатлить искусство?) вбросил в сеть картину Макса Гуревича «Немецкая сказка», написанную в 2014 г.

Символ абсолютного зла. Современный Молох. Усиливают впечатление золотая коса, как будто парящая в воздухе, и с ужасом смотрящий даже не ребёнок, а тень ребёнка.

Чудовище написано в тех же холодных тонах, что и «Каин» в доспехах спецназовца.

Не знаю, что подразумевал художник Макс Гуревич, создавая » Картину без названия», но меня тревожит, вызванная ею мысль: в какой момент Защищающий тоже становится Разрушающим?

В какой момент происходит расчеловечивание человека?..

Макс Гуревич не пишет плакаты на злобу дня, не создаёт иллюстрации к историческим событиям. Он пытается философски осмыслить происходящее и выразить свои мысли и чувства в рождённых ими образах.

А метафоры и символы — это только художественные приёмы, и каждый, кто смотрит его работы, читает их, опираясь на свой жизненный опыт.

«…слово или изображение символичны, если они подразумевают большее, чем их очевидное и непосредственное значение». (К.Г. Юнг)

Эта моя третья попытка рассказать о художнике и человеке Максе Гуревиче не создала хоть отдалённо полный портрет. С той стороны весьма поверхностного наброска остался Макс Гуревич — учитель.

В преподавание вкладываю больше, чем в живопись. Больше всего радости от преподавания.

Он даже специальный алфавит разработал для своих взрослых учеников. Остался за рамой моего наброска Макс Гуревич — благодарный ученик, помнящий имена всех, у кого чему-либо научился.

Интереснейший собеседник и, главное, просто очень хороший человек, к сожалению, намечен даже не линиями — пунктиром.

Да и сами картины представлены малой толикой. Им бы большие залы. Но пока многие из них грустят на стеллажах в небольшой мастерской, с балкона которой открывается необыкновенный вид на один из самых красивых уголков Израиля.