Атмосфера в Институте, а особенно в нашей лаборатории, была самая что ни на есть демократическая и, относительно большинства учреждений СССР, непозволительно вольная. Мне казалось, что большинство сотрудников были евреями ну, «в худшем случае», «скрытыми евреями». Если это и было не так, то, всё равно, «национальный процент» был категорически не пропорциональным.
ВОТ, ТАКАЯ ИДЕЯ…
(окончание. Начало в №4/2022)
ИНЭОС
Помните, у братьев Стругацких одна из глав называется «Институт». Ничего даже похожего мне, конечно же, не написать. ИНЭОС или полностью, — Ордена Ленина Институт Элементоорганических Соединений Академии Наук СССР, как он назывался тогда, когда я пришёл туда работать, и тех людей, которые в нём в то время работали, по-настоящему мог бы описать только человек их таланта и кругозора. Я же попробую просто описать свою жизнь там, именно жизнь, потому, что место, куда я попал, на многие годы практически заменило мне семью. В своём рассказе я постараюсь не касаться профессиональных достижений, которые вряд ли интересны не специалистам, а специалисты в области научного приборостроения, которые ещё, возможно, где-то в нашей стране остались, надеюсь, и так обо мне помнят.
Институт наш был выдающимся, если не уникальным, почти во всех отношениях. Начиная с того, что в то время его директором был Президент Академии Наук СССР, академик и создатель «Университета на Ленинских горах» — Александр Николаевич Несмеянов. Сам вид его выдавал в нём вельможу, члена «Высшей касты». Хотя, встретив в коридоре Института, его вполне можно было о чём-то спросить или что-то сказать. В разговоре с сотрудниками он был вполне демократичен. Даже начальники первого отдела и отдела кадров были людьми необычными. Первый, которому по должности полагалось знать обо всех нас, лучше, чем мы сами себя знали, почему-то очень нам симпатизировал. Он, по большим праздникам, дарил лаборатории лично им художественно оформленные открытки с надписями, сделанными удивительным каллиграфическим почерком. Я даже слышал, что он несколько раз «отводил беду» от нашей весьма вольнолюбивой лаборатории, сотрудники которой, очевидно, регулярно нарывалась на неприятности. Начальник же отдела кадров, между прочим, настоящий «Герой Советского Союза», меня самого как-то буквально спас из весьма паршивой ситуации, в которую я по незнанию и глупости попал:
Как-то надо было на таможне получить какой-то прибор или деталь, присланную нам из-за границы по контракту. Как всегда, свободной машины в Отделе снабжения не было, а деталь была очень нужна. Представитель фирмы, сообщивший нам о том, что деталь уже на таможне и мы её можем получить, сказал, что он сам сейчас очень занят, но может попросить «подбросить» любого из нас к таможне и потом привезти обратно вместе с деталью в Институт какого-то своего знакомого, у которого есть подходящая машина.
Я, которому, собственно, и полагалось возиться с приборами, не долго думая, сказал, что готов немедленно поехать и забрать посылку, поскольку надо чинить прибор, и эта деталь очень нужна. Копия контракта у меня, кажется, была, а вот каких-либо сомнений в неправильности моих действий не было. Федин же всегда учил делать дело и ничего не бояться. Помню, что я должен был доехать на метро к Библиотеке Ленина, где меня должен был ждать тот человек с машиной. Выйдя из метро, я увидел прекрасный белый лимузин, номер которого совпадал с продиктованным мне номером машины. Ничтоже сумняшеся, я подошёл к машине и поздоровался. Человек, сидевший в машине, прекрасно говорил по-русски. Мы «с ветерком» доехали до таможни аэропорта Шереметьево, я вошёл в таможню и сказал, что мне надо. К моему удивлению, мне немедленно выдали испрошенный ящик, даже не проверив документы, попросили только расписаться на какой-то бумажке, что я гордо и сделал. Мы привезли посылку в Институт, я поблагодарил того человека и страшно довольный оперативно выполненной работой стал уже открывать ящик, чтобы достать деталь и установить её на законное место. Не прошло и пяти минут, как раздался телефонный звонок, звонил сам начальник отдела кадров, который затребовал меня к себе. Кажется, я в то время ещё был простым лаборантом. Я пришёл в отдел кадров, и необычно встревоженный его начальник спросил меня, был ли я сейчас на таможне и с кем. Я с восторгом рассказал ему о том, как я ловко и быстро доставил в Институт необходимую для ремонта оборудования деталь. Он только спросил меня, знаю ли я того человека, с которым ездил на таможню. Я честно сказал, что никогда раньше его не видел и даже сейчас не запомнил, как его звали, поскольку он для меня был только согласившимся «одноразово» помочь человеком. То, что хотел сказать мне, дураку, пожилой, умудрённый опытом человек, Герой Советского Союза, начальник нашего отдела кадров, вполне отразилось на его лице. Я помню, что после моего рассказа он поднял почему-то лежавшую рядом с телефонным аппаратом телефонную трубку и сказал в неё, что это он поручил мне съездить за посылкой. Мне же он просто сказал, что я могу идти.
Много лет спустя до меня дошло, что ни один «нормальный советский человек» в те годы, во-первых, ничего подобного никогда бы не сделал, а сделав, несомненно попал бы в кутузку. Получается, что меня наш Нач. О.К. тогда спас.
С ним у меня связано ещё одно небольшое воспоминание. Я должен был заполнить какую-то анкету и заполнил её «от руки». Когда я принёс ему эту анкету, он сказал, что всё надо было напечатать на машинке, на что я ответил, что на машинке я печатать не умею. Это было правдой. Я, действительно, не умел ещё тогда печатать на машинке. Он посмотрел на меня и сказал: «Эх, лодыри…» Потом, он сел за свою машинку и стал, тыкая в клавиши машинки одним пальцем, перепечатывать мою анкету. Мне стало стыдно. К сожалению, печатать на машинке по-настоящему я так и не смог научиться, зато насобачился довольно шустро набирать тексты на компьютерной клавиатуре, тыкая в неё одним пальцем. Оно, конечно, медленнее, зато успеваешь подумать, что делаешь, прежде, чем напечатаешь.
История с таможней была, к сожалению, далеко не последней в череде ей подобных, в которые я по глупости влипал. Думаю, что работай я в любом другом месте, большинство из них могло бы мне весьма дорого обойтись. Я вполне мог оказаться и за решёткой. Ну, вот, к примеру: я, действительно довольно быстро стал неплохим специалистом по спектрометрам ядерного магнитного резонанса (для тех, кто не знает, что это такое скажу, что это самые сложные и крупные из всех существующих физических приборов, предназначенных для анализа химических соединений), а в нашей лаборатории были такие приборы из Японии, Англии и Германии. Тот прибор, который я описал в самом начале и который «поразил моё детское воображение», был из Швейцарии. Как-то получилось, что работавшие у нас специалисты из Англо-Американо-Японской фирмы, обратили на меня внимание и решили пригласить на стажировку в Японию. Лет мне было мало, поэтому, по существовавшим тогда правилам, для такой поездки, кроме характеристики с места работы, мне полагалось получить характеристику из ЦК комсомола. Для получения этой характеристики я должен был предстать перед специальной Комиссией и ответить на задаваемые членами этой комиссии вопросы. Я знал, что вопросы будут отнюдь не по сути дела, т.е. не по моей специальности, а это будут вопросы «политические», к примеру, про компартию Японии, положение трудящихся при капитализме и содержании передовых статей сегодняшней газеты «Правда». Люди моего возраста и старше знают, что только «политически грамотный» человек мог получить разрешение выехать за границы нашей родины, а уж в капиталистическую страну и подавно, только с кристально-чистыми мозгами…
Я приехал к хорошо мне знакомому зданию знаменитого «Политехнического музея», куда ходил слушать не только научные лекции, но и на выступления молодых писателей и поэтов. Я и не подозревал, что напротив этого здания и находится тот самый ЦК комсомола, или какая-то его часть. Не помню, были ли там ещё люди но, меня запустили в довольно большое помещение, поперёк которого стоял большой стол, за которым, внимательно глядя на меня, сидело десятка полтора пожилых людей, сразу не понравившегося мне вида. Слово «комсомол» с их возрастом у меня никак не ассоциировалось. Какого-либо стула или хотя бы табуретки для вошедшего предусмотрено не было. Претендент должен был сразу понимать своё место в их мире и стоять на почтительном от них расстоянии. Мне стали задавать вопросы, примерно того плана, что я и предполагал. Поскольку я был предупреждён, я в кои-то веки, по дороге туда купил газету и прочитал всю ту, как я считал, чушь, которая там была напечатана, а потому довольно бодро говорил им то, что они и собирались услышать. То, что я им говорил, для меня не было предательством моих моральных ценностей, я считал всё происходящее просто вполне безответственным выступлением самодеятельности в пионерском лагере. Вдруг ситуация изменилась. Какой-то старый гриб, видимо от скуки, решил прочитать мою автобиографию, которая была им передана вместе с характеристикой с места работы. Он с изумлением чуть ли не крикнул: — «Так он же не комсомолец»! А я и не был никогда комсомольцем. В школе меня принять в комсомол не успели, потому, что выгнали. Не говоря уже о том, что до того меня там же выгнали и из пионеров, за недостойное этого высокого звания поведение. А в техникуме, где я потом учился, это как-то вообще никого особо не интересовало. Обнаружив такой чудовищный дефект в моей биографии, они стали наперебой выговаривать мне, что не будучи комсомольцем… и т.д. и т.п. Некоторое время, послушав весь этот очень разозливший меня концерт, я, стоявший по стойке «вольно», выпрямился и, громко и чётко (я уже немного научился выступать на семинарах) сообщил им, что я есть квалифицированный специалист, который хочет учиться и работать, а они…. Далее, я доходчиво поведал им, что именно я думаю о них, в частности, а также о подобных комиссиях и всей комсомольской организации в целом. Затем повернулся и вышел, довольно сильно хлопнув дверью. Обратно я ехал, будучи в очень сильном раздражении. Эх, было бы у меня чуть побольше мозгов, чтобы понимать в чём-то, кроме моей специальности, я бы никогда так не поступил, хотя бы по двум причинам: Первая, это обычный инстинкт самосохранения, ну, ведь, прямая же статья, а вторая, это то, что я-то практически никто с их точки зрения, а отвечает то за всё непосредственное начальство. Я же мог «подставить» Федина, а уж это было совершенно недопустимо.
Я точно знаю, что на следующий же день Федина вызывал по этому поводу Несмеянов. Подробности разговора мне неизвестны, а Федин уверяет, что он и вообще этого ничего не помнит. Я же, просто уверен, что только вмешательство А.Н. Несмеянова спасло меня от последствий моего бездумного, весьма эмоционального и, мягко говоря, далеко не безобидного демарша.
Через несколько лет вмешательство Несмеянова вновь буквально спасло меня, на сей раз уже от армии. Ко мне вдруг стал проявлять свой профессиональный интерес наш районный военкомат. Помня о том, как у меня складывались отношения ещё с пионерским лагерем, я отчётливо понимал, что со мной будет, если меня «заберут» в армию. Вероятность этого была, правда, не очень велика, учитывая, что у меня видел только один глаз но, кто их знает, и я, получив из военкомата повестку, сначала на медкомиссию, очень боялся к ним идти. Придя на работу, я печально поведал об этом Эрлену Ильичу. А Эрлен Ильич, взял, да и пошёл «за советом» по этому поводу к Несмеянову. Вернувшись, он бодро сказал мне, чтобы я смело шёл в военкомат и ничего не боялся. Ну, а, что, собственно, мне оставалось делать? Получив повестку, я пошёл в обозначенный на повестке день в этот военкомат. Я знал это здание, был там, на медкомиссии, вокруг него обычно было полно народа. В тот день там было пусто. Я вошёл, предъявил повестку. Дежурный доложил кому-то, что я пришёл, и велел мне подождать. Очень быстро пришёл военный, чина которого я не разобрал но, при появлении которого дежурный подскочил и вытянулся «во фрунт», отдавая честь. Он сказал мне «Пойдёмте со мной». Обращение на «Вы» сразу меня насторожило. По первому приходу я помнил, что там ни к кому из приходивших так не обращались. Я пошёл за ним по какому-то коридору, потом мы вошли в помещение, в котором была огромная дверь, я видел почти такие в бомбоубежище. Он открыл эту дверь, и мы вошли в другой коридор, в конце которого была ещё одна такая же дверь. За той дверью оказалась небольшая комната с сейфом в стене, столом и стулом. Освещение там было почему-то очень тусклое. Человек достал из сейфа бумагу, положил её на стол и сказал мне: «Ознакомьтесь и распишитесь!». Я увидел лист бумаги с широкой красной полосой по диагонали. Что было напечатано на ней сверху и снизу, относительно мелким шрифтом, я при том освещении, разобрать не смог. Расписаться же я должен был под следующим текстом (привожу почти дословно): «Такой-то и сякой-то (были указаны все мои данные) уведомлен в том, что в связи с тем, что он, являясь особо ценным специалистом, в течение (вот, тут, внимание !!!) первых шести месяцев после начала ядерной войны, освобождается от призыва на действительную военную службу…» С трудом сдерживая эмоции я, как вы понимаете, с удовольствием поставил свою подпись. После чего, я был препровождён к выходу и мне, кажется, даже пожали руку на прощание. Больше от военкомата я никаких повесток не получал. Вы, конечно, как и я тогда, спасённый от службы в армии, можете хохотать в своё удовольствие, зная по книгам и фильмам о том, как может выглядеть современная война с применением ядерного оружия, и сколько минут она может продлиться до момента уничтожения всего живого на земле. Однако, позднее, именно такая чудовищная безграмотность даже военного начальства в этом вопросе стала причиной гибели большого числа людей, ликвидировавших последствия Чернобыльской аварии.
Но вот самая мрачная из подобных историй, которая произвела на меня неизгладимое впечатление потому, что я тогда в серьёз и очень сильно испугался, поскольку уже кое-что знал и начинал понимать сам в этой жизни. Меня вдруг, что называется «средь бела дня» вызвали в первый отдел. Все «советские» люди даже среднего возраста, прекрасно знают, что это «филиал» КГБ. Таким как я, у нас там обычно выдавали специальные справки, если по производственной необходимости нужно было посетить какое-либо «закрытое» предприятие. Я решил, что это что-то с этим связанное, иначе зачем бы меня туда звать, и пошёл. Прихожу, а мне бледная сотрудница, опять же, почему-то вдруг на «Вы», говорит: «С вами хотят поговорить». Не буду подробно описывать, как устроены такого рода помещения. Многие работавшие в «спец.институтах» или крупных советских предприятиях, наверняка это хорошо знают. Кроме бронированной входной двери, обычно там есть несколько внутренних помещений, также отделённых друг от друга бронёй. Мне было предложено пройти в одну из таких комнат. В ней был и стол, стул и печка-буржуйка, предназначенная для уничтожения секретных документов. Окон не было. В маленькой комнате уже находились два человека, один из которых стоял, а второй сидел на дальнем краю стола. Мне предложили сесть на единственный стул и спросили, знаю ли я, почему меня сюда вызвали. Я ответил, что не имею ни малейшего представления, за чем бы я мог здесь понадобиться. А в голове у меня, плотным потоком, проносились самые мрачные из прочитанных мною про подобные «беседы» сцен. Думаю, что я был во вполне обморочном состоянии от страха. Меня спросили, хорошо ли я знаю людей, с которыми работаю. Я ответил, что-то в том смысле, что знаю своих коллег исключительно в рамках служебных отношений (где-то прочитал, что отвечать надо именно так) и все они хорошие работники и достойные граждане. Потом они почему-то спросили меня, что я знаю о нашей сотруднице Наташе Горской. Я, уже сказав ведь, что ничего кроме как по службе про своих коллег не знаю, почему-то ответил, что это обыкновенная легкомысленная девица, о которой и сказать, собственно, больше нечего. Они переглянулись. Мне показалось, что во взгляде «старшего» просквозило — «что с дурака возьмёшь». На этом разговор резко прервался и мне сказали, что я могу быть свободен. В том же обморочном состоянии я «скатился» в наш подвал и немедленно рассказал об этом разговоре всем, кто там в тот момент находился. Обещал ли я тем двоим ничего никому не рассказывать или нет, я не помню, скорее всего,— нет потому что до того я читал и мне говорили, что «там» ничего ни писать, ни подписывать не следует. Впрочем, для меня это в тот момент никакого значения не имело. Что это и к чему всё это было, что со мной вдруг произошло, отчего я так, собственно, сам себя напугал до полусмерти, ведь ничего страшного, по сути, со мной не происходило, я не знаю но, тот свой страх я помню отчётливо. Наверное, я подспудно понимал, что произойти могло всё что угодно, поскольку кроме самых разных «вольностей», которые мы сами себе позволяли, мы всё время «общались с иностранцами», как на работе, так и вне её, а это тогда само по себе уже было почти преступлением. Сейчас я думаю, что там вряд ли могло случиться что-то серьёзное, но это я сейчас так думаю.
К сожалению, так случилось, что Наташа, про которую я, конечно же, как и она обо мне, и как все мы тогда друг о друге, знали всё что можно, и даже то, что может быть, и знать не всем было бы нужно, две недели назад, скоропостижно покинула этот мир. Она была весёлым и общительным человеком. Как-то раз у неё дома, в небольшой квартире на Ленинском Проспекте, это было в день её рождения, играл оркестр скрипачей Большого театра (она их называла «Смычки»), они пришли её поздравить. Она познакомила меня с композитором Микаэлом Таривердиевым, исполнявшим для нас свои великолепные речитативы. Если кто-то забыл это имя, то уж фильм «Семнадцать мгновений весны», где звучит его музыка, наверняка помнят многие. К огромному моему огорчению, те записи, которые я сам делал у него дома, у меня украли, и мне пока не удалось найти им замену. Неужели этих произведений не сохранилось. Жаль.
Что-то, собственно про ИНЭОС и нашу лабораторию никак начать рассказывать не получается. Вдруг всплыли в памяти эти истории и я, чтобы не забыть, решил их сразу записать. Может, потом я их переставлю в другие места текста… Итак попробую начать:
Атмосфера в Институте, а особенно в нашей лаборатории, была самая что ни на есть демократическая и, относительно большинства учреждений СССР, непозволительно вольная. Мне казалось, что большинство сотрудников были евреями ну, «в худшем случае», «скрытыми евреями». Если это и было не так, то, всё равно, «национальный процент» был категорически не пропорциональным. Наверняка, это происходило потому, что одному из лучших институтов Академии Наук нужны были и лучшие умы, я так думаю… А при таком директоре, которому вряд ли кто-то посмел бы перечить, можно было себе позволить принимать на работу сотрудников не по паспорту, а по уму. Я слышал только об одном случае но, возможно, это и просто байка, когда Несмеянов отказался принять на работу человека но, это было по совсем другой причине: В лабораторию, где работали сотрудники с фамилиями Рыбин и Рыбинская, собирались принять на работу человека с фамилией, кажется, Рыбаков. Говорят, что когда об этом сказали Шефу, он сказал, что это будет уже не лаборатория, а аквариум, и отказался принимать человека на работу. В нашей же лаборатории не-евреи и просто были в меньшинстве. Однажды, когда наша компания… Можно было бы написать «дружный коллектив», но мы все представляли собой не просто тот самый «коллектив», а ещё и очень славную и дружную компанию. Как-то другое слово не подбирается. Так вот, сидели мы в нашем подвале и что-то обсуждали. Кажется, Илья Рубин сказал, что он не представляет себе, как можно жить в Израиле, где кругом одни евреи. На что, сидевший с ним рядом, один из немногих русских, Боря Лаврухин, тут же сообщил: «А я представляю!». Раздался дружный хохот. Такая обстановка, а также то, что стараниями, умом и талантом молодого тогда и энергичного Эрлена Ильича Федина, наша группа стала «ключевой» среди других физических подразделений Института и, через некоторое время, официально получила-таки статус Лаборатории. А это, в свою очередь, привело к тому, что про нас, и не только по нашему институту, стали ходить уже целые легенды. Поводов для этого было хоть отбавляй. Одного взгляда на великолепного А.И. Китайгородского было достаточно, чтобы поверить почти в любую легенду, описывающую его, как бы это пополиткорректнее выразится, жизнелюбие. Да и сам он в компании был не прочь рассказать о своих приключениях. Случалось даже, что вечеринки с его участием иногда проходили у меня дома, у меня же была «пустая квартира»! Я не знал человека, который бы не восторгался Китайгородским. Хотя и недоброжелателей, как у всякого яркого человека, у него было достаточно. Когда его не стало, с двери его кабинета сняли табличку на которой было написано — «Ответственный за противопожарную безопасность А.И. Китайгородский». Таблички с таким содержанием должны были быть на всех помещениях нашего непростого института. Они были и на Фединском кабинете, и на моём. Лёша Батырь, наш компьютерный гений (сейчас он возглавляет испытательную лабораторию всемирно известного журнала «PC-Magazin»), увидев эту снятую табличку, тут же притащил её к нам. Я спросил его, зачем ему эта табличка, на что Лёша ответил: «Ты представляешь себе табличку с надписью “Ответственный за противопожарную безопасность Альберт Эйнштейн“!». Всякий, кому посчастливилось быть знакомым с Китайгородским, подтвердит, что Лёша был прав. Не могу с гордостью не похвалиться, что я не только работал в его лаборатории, но и имел удовольствие подолгу разговаривать с ним на самые разные темы. А однажды, он даже предложил мне написать статью для редактируемой им книги. Статью я написал и она была принята им. Об Александре Исааковиче лучше всех написал Э.И. Федин, который был тогда одним из его учеников. Почитайте его книги, как минимум не пожалеете.
«Личные» истории
Легенды, которые и сейчас обо мне рассказывают, я всегда слушаю с любопытством и, честно говоря, с удовольствием. Далеко не всё, из приписываемого мне, правда. Однако, если вспомнить, что я был тогда очень худой (во что сейчас поверить невозможно) и, как говорили, «мог спрятаться за древком от флага», с длинными, вьющимися светлыми волосами «до плеч», любил ходить в большом, длинном грубо вязаном свитере, да еще работал в ЯМРе, то станет понятно, что поводы для легенд были. За свой внешний вид я даже был приглашён сниматься в фильме «Солярис» но, счёл, что это совсем не моё дело, и отказался. Отношениям с девушками я никогда особого значения не придавал. Главным для меня всегда была моя работа, которую я любил и которой был полностью поглощён. Надеюсь, что результаты, мною достигнутые, того стоили. Подруги же возникали как-то сами-собой. Никаких специальных действий я для этого никогда не совершал.
Лишь однажды я самостоятельно познакомился с девушкой вне стен Института. Это было на одной из художественных выставок, на которые я очень любил ходить. Девушка была очень красива, с прекрасной фигурой и заметно выше меня ростом. Она была студенткой университета, будущим психологом и, к тому же, неплохой художницей.
Я же к тому моменту успел уже дважды жениться и развестись, а к своей внешности как тогда, так и сейчас, относился весьма скептически, и уверен, что был в этом прав. Тем не менее, через несколько месяцев мы поженились. Вместе мы прожили года три, в том числе и потому, что уж очень сильно не совпадали наши планы на будущее. К примеру, она очень хотела уехать из совка, а я не понимал, зачем мне это нужно, поскольку всё вокруг меня было, с моей точки зрения, хорошо.
Только моя мама всегда говорила мне, что, если бы я уехал, то наверняка бы стал очень известным человеком «и миллионером». Я тогда над этим смеялся. Потом, уже прочитав биографию Билла Гейтса, я как-то пошутил, что его еврейская мама, привела его, оболтуса, на фирму IBM, а меня, оболтуса, моя еврейская мама, практически привела в ИНЭОС. И где бы был этот Билл Гейтс, если бы моя мама привела меня не в ИНЭОС, а в IBM !
Мы развелись. Я слышал, что она потом вышла замуж за какого-то художника, который обещал ей уехать с ней «на Запад», а в результате слинял туда один, оставив её с родившейся у них дочерью.
А я, вот, с семьёй уже десятый год как живу в Германии…
Аннет, так её звали, и правда тогда была изумительно хороша. Одна из её бабушек была из семьи настоящих польских шляхтичей, другая ветвь была еврейской, а ещё, она каким-то образом, приходилась племянницей знаменитому актёру Юлу Бринеру. В общем, тот ещё набор. Мужики на улице столбенели, когда её видели. В институт ко мне она тоже часто приходила, так что там её знали. Ян Кандрор, до сих пор вспоминает её, изображая передо мной в воздухе синусоиду. Дело в том, что она очень любила ходить в замшевой мини-юбке, оканчивавшейся волнообразным низом. Эти волны он мне и припоминает.
Была ещё одна история, случившаяся, правда, за несколько лет до описанных только что событий но, она была, что называется «всех злее», поэтому я и решил о ней написать. Здесь стоит ещё отметить, что истории, которые я привожу, происходили у всех на виду. Все мои друзья, вся лаборатория, что называется, «имела удовольствие» их наблюдать. Но это был тот редчайший случай, когда даже моя мама воспротивилась моему «знакомству». Неизвестно, как и почему попавшая к нам в Институт девица по имени «Нинон», была точной копией победительницы проходившего в тот год конкурса королевы красоты в Венгрии. Абсолютно не помню того, как (хотя ещё помню зачем…) я с ней познакомился и, «не отходя от кассы», привёл к себе домой. Это было ещё тогда, когда я вместе с родителями жил в двух маленьких комнатках в коммуналке. Вероятно, Нинон своим внешним видом и «внутренним миром» сразила не только меня, но и мою маму. Мама сказала, что не желает её видеть в нашем доме. Как вы понимаете, я тогда плохо соображал и по этой части тоже, а потому, на этой почве поссорился с мамой. Однако через несколько месяцев, Нинон, учившуюся в ИнЯзе, отбил у меня, приехавший к нам для ремонта приборов, представитель одной из западных фирм, — двухметровый красавец-англичанин, у которого не было проблем с деньгами и с которым она говорила по-английски. Понятно, что в её глазах, я не мог составить ему конкуренции. Нинон ушла из ИНЭОСа, отношения с мамой наладились и жизнь вошла в нормальную колею, сделав весьма затейливый зигзаг.
Именно Ян, благодаря своей прекрасной памяти, и помнит большинство легенд обо мне. Сам же Ян Кандрор пришел в ИНЭОС позже меня, после окончания университета. Он всегда был весьма заметной фигурой. Когда про него что-то рассказывали, то собеседники часто отвечали: Ну, так это же Ян! и воздевали руки к небу. Хотя я сам никогда не слышал о нём от других людей легенд, подобных рассказываемым обо мне. Может, дело и в более ответственном его отношении к семье, не знаю.
Сейчас и Ян Кандрор с семьёй, и Эрлен Ильич Федин, и я с женой, живём неподалёку друг от друга в богоспасаемом городе Висбадене, расположенном на берегу Рейна, в западной части Германии.
Прочитав эти строчки, не подумайте, пожалуйста, что рассказ окончен. Невозможно о нашем Институте и о людях, работавших в нём, написать столь кратко. Я только обозначил имена некоторых из тех, о которых хотел бы написать в первую очередь.
Кто на свете всех прекрасней, всех усастей и блохастей?
Такой, почти Пушкинский вопрос, я обычно задаю нашей кошке Усе. Конечно же, в отличие от роскошных, длинных усов, давших ей официальное имя, никаких блох у неё нет и не было. Это говорится ей просто для того, чтобы она, прекрасно понимая как мы её, умницу и красавицу любим, не очень-то зазнавалась.
Я очень люблю кошек. Присутствие кошки в доме «врачует» не только физически, но и, несомненно, морально. Люди с древних времён знали про это их свойство. Не просто же так кошка — священное животное у многих народов и во многих религиях. Конечно, попадаются экземпляры с мерзопакостным характером, но это только среди искусственно выведенных современных пород. Видимо, эти экземпляры, каким-то образом «унаследовали» некоторые свойства выведших их селекционеров. В отличие от собак, жизнь которых обычно целиком зависит от их хозяев, чем и объясняется «собачья» преданность, кошки абсолютно уверены в том, что они, благодаря своему уму, нигде не пропадут. И они имеют все основания так считать. Я уверен, что кошки существа разумные. Единственное, что может подвести кошку, так это свойственное многим разумным существам любопытство. Можете гордиться, если вы заслужили кошачью любовь. Она бескорыстна. Вам не удастся «завоевать её сердце» вкусными подношениями. Кошки, как правило, стараются держаться подальше от плохих людей, они их чувствуют. Я с удовольствием наблюдал, как наша Кисяська подбежала к пришедшему к нам в гости, любимому нами, Мише Бухману и взобралась к нему на колени, чего обычно не делает. Миша — представитель славного и многочисленного семейства Бухманов, приехавшего в Германию задолго до нас. Они замечательные люди. Самому уважаемому из их семьи — Фроиму Бухману — скоро исполняется 80 лет. Мы обязательно пойдём его поздравлять.
Моя любовь к кошкам, вероятно, сыграла свою роль и при моей женитьбе. Через несколько месяцев после развода с Аннет, я, как обычно, пришёл в нашу ИНЭОСовскую столовую (о которой тоже стоит рассказать подробнее). Поскольку я вечерне-ночное животное, то и пришёл я туда уже под конец рабочего дня столовой. Там было всего несколько человек, а передо мной в короткой очереди оказалась секретарша одного из самых замечательных людей нашего Института, академика и генерала Ивана Людвиговича Кнунянца — Ира Резинина, с которой я был очень поверхностно знаком. В её печальном тогда виде я вдруг разглядел кошачие черты — ум, внешние и «внутренние» красоту и изящество, которых ни в ком раньше не замечал. Мы сели за один столик, и я узнал, что она сейчас одна, ещё не развелась, но живёт отдельно от мужа, а завтра у неё день рождения, который она не знает где и как отметить. Я предложил ей отметить день рождения у меня дома, но получилось как-то так, что поехали мы ко мне домой на день раньше, почти сразу после того, как вышли из столовой. С тех пор мы живём вместе и вот уже 32 года всегда отмечаем и тот день, перед её днём рождения, и официальную дату свадьбы. Данное ей родителями имя никак ей не подходило, она же была «Кошачая» — она была Кузя!!! Этим домашним именем, иногда в многочисленных вариациях, мы с нашей дочерью её и зовём. Никому из нас и в голову не придёт звать её иначе. Кстати, когда родилась наша дочь, мы захотели записать её Алёной но, в ЗАГСе нам сообщили, что официально у них такое имя не числится! Это в России-то! И они наотрез отказались записать её Алёной. Бедные сказочники, как же они этого не знали! Ничего не поделаешь, зарегистрировать-то ребёнка надо, пришлось записать её под «полным именем» Елена. Конечно же, так её никто и никогда не звал. Её друзья зовут её правильно — Алёна. А мы, и её особо близкие друзья, зовём её Мышь или Мыша: потому, что когда родилась, она была маленькой, беленькой и пушистой, как мышка. Так и живём, мы с женой в Висбадене, а наша выросшая дочь — в Берлине.
Лаборатория
Сначала группа, а потом, как я уже писал, Лаборатория Ядерного Магнитного Резонанса (Лаб. ЯМР) с самого начала была, пожалуй, самым знаменитым местом нашего Ордена Ленина Института. Кстати, «на Западе», в нашем понимании целые большие институты часто называют словом «Лаборатория». Как во «Флагман Советской Науки», в наш Институт привозили множество различных правительственных делегаций, перед которыми Советское начальство хотело похвастаться научными достижениями Страны, не больше и не меньше! В силу специфики, наши приборы должны были стоять на «спокойном», отвязанном от стен здания фундаменте, поэтому основные помещения нашей лаборатории находились в цоколе здания, в специальных помещениях, в полуподвале. Самой знаменитой была «Комната №15».
Именно на её двери раньше (а может и сейчас ещё не сменили, мелочь же) висела табличка: «Ответственный за противопожарную безопасность И.П. Амитон». В этом помещении тогда были установлены одни из самых мощных (и самых дорогих) из всех существовавших на то время научных приборов — Спектрометры Ядерного Магнитного Резонанса, или проще,— ЯМР-спектрометры. Пусть вас не смущают могущие вселить суеверный ужас слова. Это, часто огромные и сложнейшие научные приборы, вполне безобидны. На их основе впоследствии были созданы широко известные теперь медицинские Магниторезонансные томографы (МР-томографы). Медики правильно убрали из их названия слово «Ядерный». Попробуй, убеди пациента, что большущий аппарат абсолютно безопасен и безвреден для человека в отличие, скажем, от рентгеновского томографа.
Важнейший элемент ЯМР-спектрометра — специальный магнит. Именно для него и требовался хороший фундамент. Сначала, это были огромные и тяжеленные, весом во много тонн, электромагниты, уступившие теперь своё место современным «сверхпроводящим» магнитам-соленоидам, обмотки которых охлаждаются жидким гелием. Неподалёку от более чем солидно выглядевшего магнита находился не менее фантастично выглядевший тогда пульт с электроникой, у которого (за которым) и работал исследователь. Я пишу «тогда» потому, что сейчас, чаще всего, вся сложнейшая электроника вместе с несколькими специальными компьютерами помещается в стойках-шкафах, обычно стоящих где-то у стенки комнаты, а оператор сидит за пультом, издали очень похожим на обычный персональный компьютер, что не так «впечатляет обывателя», как прежние «космические» пульты. Тогда же, на специалистов, не говоря уже о членах тех самых правительственных делегаций, зрелище это наверняка производило сильное впечатление. Для нас же, эти частые визиты, были только помехой в работе. Ну, невозможно же спокойно работать, когда в комнату вдруг входит сам Несмеянов, а вместе с ним президент (или чуть поменьше его) какой-нибудь страны. Понятно, что такого уровня визиты без подготовки не бывают. Начальство бывало предупреждено и находилось на месте. А перед тем, как войти «высокому гостю» комнату по стенам заполняли, будем называть их так — «охранники», которым приходилось грудью преграждать дорогу к магнитам, вблизи которых с их «пушками» и часами мог приключиться большой «конфуз». Догадываетесь, что знает о магните даже высокопоставленный офицер охраны? Однако, и до них доходило, что приближаться к этому устройству не стоит. Никаких ограждений у нас не было, потому, что в процессе работы необходимо было часто подходить к магнитам и производить в них различные переключения и настройки, а посторонним там делать было нечего.
Помню, как к нам вдруг припёрся какой-то «спец» с целью проверить, в соответствии с правилами техники безопасности, хорошо ли «заземлены» наши приборы. Проще говоря, не могут ли наши приборы «шибануть» кого-либо из сотрудников током. Хорошо, что я был там в этот момент потому что он уже достал было заранее припасённый здоровенный напильник, чтобы, как он выразился, «где нибудь, незаметно, спилить с поверхности немного краски, до металла, чтобы было можно проверить…» Я заорал на него дурным голосом: «Кто тебя, мудака, сюда впустил» и, в прямом смысле слова выкинул его из лаборатории за дверь. И опять конфуз. «Клиент», которого я взашей выкинул из лаборатории, оказался самым большим районным начальником по технике безопасности, имевшим, оказывается, право входить туда, куда ему заблагорассудится, на вверенной ему территории и, решивший «лично» проверить столь ответственное место. Федин «пожурил» потом меня «за превышение уровня необходимой обороны».
Но приборы-то я всё-таки тогда буквально спас от возможных повреждений, а то и от близкой гибели.
Были и визиты совсем другого рода. К нам часто приходили и приезжали коллеги не только со всей страны, но и из-за границы. Далеко не каждое научное учреждение располагало подобными приборами, и мы, по мере наших возможностей, старались помогать всем. Если надо было сделать что-то, то, как правило, никто из нас не считался с затраченными усилиями и временем. Часто работали и по ночам. Мыслей о зарабатывании на этом денег тогда ни у кого из нас и возникнуть не могло. Максимум доступного моему, например, воображению, была работа «на полставки» по ремонту каких-нибудь приборов в другом институте или разовый заработок того же свойства.
Однако, один визит я запомнил на всю жизнь.
Примерно в обеденное время я был в лаборатории один и, как обычно, «ковырялся» в приборе. В комнату, постучав, вошёл очень симпатичный пожилой человек, невысокого роста, я бы даже проще сказал — старичок. Он подошел ко мне и спросил что-то про нашу лабораторию. Старичок был очень симпатичный, тихий, вежливый, как мне показалось, с добрыми и умными глазами. Мне он очень понравился и, отложив свои дела, я провёл его по всей лаборатории, рассказал про приборы и, на доступном мне тогда уровне, рассказал о том, что мы здесь делаем. По-моему, ему всё понравилось и, поблагодарив меня, он направился к выходу. Не успел он дойти и до середины комнаты, как дверь в лабораторию распахнулась, и вошёл «сам» Несмеянов, с группой каких-то людей, мимо которых «просочились» заполнив свободные углы, уже безошибочно определяемые мною «сотрудники безопасности». То, что я потом увидел, меня буквально потрясло. «Старичок» выпрямился, оказалось, что он совсем не такого уж и маленького роста, и сразу приобрёл какой-то, как бы это описать, «бронзовый» вид. Подошедший к нему Несмеянов если не подобострастно то, во всяком случае, с явным огромным уважением, стал ему что-то говорить и, через несколько минут, они «всей компанией» ушли. Я озадаченный, так и остался сидеть у прибора, в «сильно удивлённом» от увиденного мною перевоплощения состоянии. Потом пришёл Эрлен Ильич и прояснил ситуацию. Оказывается, предполагался визит в наш Институт знаменитого академика Котельникова, героя и лауреата многих премий, того самого, который — «Теорема Котельникова». По этому случаю Несмеянов собрал всех заведующих лабораториями Института у себя в кабинете и велел быть готовыми к высочайшему визиту. Но, пока все они сидели у Несмеянова, как-то получилось, что подъехавший на «членовозе» герой и лауреат, умудрился по пути от «членовоза» до кабинета Несмеянова «слинять» из под бдительного ока своей правительственной охраны, чтобы самому, без помех и «шумной официальной толпы», походить по Институту и посмотреть то, что его интересовало. Наша лаборатория его, видимо, интересовала потому, что его теория нашла применение и в наших приборах. Судя по тому, что никаких «отрицательных отзывов» не поступило, начальство осталось довольно проведённой мною экскурсией.
На мой рассказ о «тихом старичке», на моих глазах превратившемся в «Бессмертного», в «Памятник Всемирного Значения», Федин резонно заметил, что-то вроде: «А что ему было перед вами-то выпендриваться».
Когда Котельников умер, почему-то именно мне было поручено сопроводить венок от имени нашего Института.
Эрлен Ильич подобрал в свою лабораторию людей, каждый из которых заслуживает отдельного рассказа. В ИНЭОСе, сказать: «Он из ЯМР» или «Он из Лаборатории Федина», было особым знаком отличия, знаком «качества», человек сразу обрастал этакой своеобразной аурой, волею судеб, всё это распространялось и на меня. Впрочем, говорить этого и не требовалось. Нас знали все. Людей, о которых «нечего сказать» там просто не было. К примеру, — Борис Алексеевич Квасов или как его все обычно звали — «Дядя Боря». Он на год старше Федина и сейчас уже тоже на пенсии. Не сразу но, я сдружился с ним, сначала просто учась у него, а учиться можно было бесконечно. Боря знает ВСЁ! Чего невозможно было сказать, глядя на него и на то, как он одет. Невысокого роста, иногда с рыжей клочковатой бородой в, мягко говоря, не первой свежести свитере и таком же пиджаке. Ни он сам, ни его жена не обращали никакого внимания на свой внешний вид, а выглядел он обычно, как бы это сказать…, не опрятно. Он — умница, ходячая энциклопедия во многих областях знаний, любитель фантастики и турпоходов. Прекрасный переводчик, много лет сотрудничавший со знаменитым издательством «Мир», знаток литературы. Одно из первых, сильных впечатлений, полученных в процессе знакомства с ним, было, когда я разбирался с электронными схемами какого-то японского прибора и не мог найти чего-то, что мне было нужно. Подошёл Боря и сказал — «чего ты мучаешься, ведь здесь же ясно написано (!?), где искать то, что тебе нужно» и перевёл мне с японского кусок инструкции. Я буквально сел на пол от удивления. Он знает и японский ТОЖЕ! Он участвовал в создании первых советских компьютеров на полупроводниках. Боюсь, что это предложение вызовет непонимание среди многих современных специалистов по электронике «А что, были другие?» Были другие, такие, которые имея всего лишь мощность сегодняшнего трёхдолларового калькулятора, тем не менее, занимали целое здание и «жрали» электроэнергии, как целый завод. Дядя Боря стоял у истоков современной космической электроники. Федин переманил его от Королёва, на меньшую, чем в космической отрасли зарплату, заинтересовав тем, чем он сам занимался. Это Боря научил меня азам компьютерной техники и программирования. Благо, что к тому моменту у нас уже стояли современные американские компьютеры, о которых остальная страна ещё и не слыхивала. Я уже говорил, что своим образованием я обязан людям, среди которых мне посчастливилось работать. Квасов внёс в это дело неоценимый вклад. Мы настолько подружились, что, лет сорок назад, ходили с ним в первые для меня, серьёзные походы на байдарках и горные восхождения. Мы чередовали походы по рекам и в горы. Год на реку, на другой год в горы. Всем туристским премудростям, включая способы выживания, научил меня тоже он. Свободные отпуска и, соответственно, походы для меня закончились, когда родилась моя дочь. С маленьким ребёнком в серьёзный поход не пойдёшь. Квасов был знаменит не только своими уникальными способностями но, и довольно своеобразным характером. Одним из выражений, ставших у нас классическим, был его ответ одному из академиков, пришедших к нам по какому-то поводу. На очередной его «неудачный» вопрос, Квасов ответил — «Что вы задаёте мне вопросы, которые мне глубоко не интересны!!!» «Бессмертный», говорят, впал в ступор. Помимо прочего, Квасов был единственным в нашей лаборатории партийным, членом КПСС. Что никак не помешало ему проголосовать «против», когда всех, а партийных в обязательном порядке, заставляли одобрить ввод Советских войск в Чехословакию в 1968 году. Люди старшего поколения сразу поймут, чем это могло для него кончиться. Ведь выгнанный из КПСС, это совсем не то же самое, что в неё не вступивший, со всеми вытекающими из этого серьёзными последствиями. Но это же — ИНЭОС! Даже такой поступок, конечно же, после некоторого разбирательства в парткоме, сошёл ему с рук. Его потом даже «за границу», в капиталистическую страну выпускали.
Эрлен Ильич, когда я показал ему эту рукопись, сначала, частично исправил в ней пунктуацию, а потом рассказал мне, что появлению у нас Квасова, предшествовали некоторые события, о которых я не знал. Федин рассказал мне, что когда его, тогда студента МГУ, пришли арестовывать, то у него в кармане нашли студенческий билет Бори Квасова, что не удивительно, ведь Федин с Квасовым были друзьями ещё с «доуниверситетских» времён. Этот факт, (свой студенческий билет он доверил сыну «врага народа»), а также то, что мама Бори была еврейкой, ему и припомнили, когда это стало кому-то нужно и Квасову «пришлось уйти» из космической отрасли. Квасов не сдался, а решил, как он сказал Федину, эксплуатировать за деньги свой интеллект и устроился на работу в советскую редакцию журнала «Приборы для научных исследований». Это — американский журнал, переводимый тогда и на русский язык. Работа там была интересной и заработки неплохие. Вот уже оттуда Федин и сманил его к нам.
Замечательные люди были, конечно же, не только в нашей лаборатории, весь наш Институт был какой-то «Гигантской флуктуацией», просто у нас концентрация таких людей была, как я считаю, наибольшей.
Например, в находящуюся «дверь в дверь» напротив нашей, лабораторию оптической спектроскопии, руководимую профессором Виленом Таджатовичем Алексаняном, часто приходила внучка Корнея Ивановича Чуковского — доктор наук Елена Цезаревна Чуковская, для которой Чуковский когда-то и писал детские книжки.
Заходила она и к нам. Моя жена была знакома с семьей Чуковских и я тоже был приглашён в их дом в подмосковном посёлке «Переделкино». Это было на следующий год после того, когда ражие кагэбэшники сожгли часть дома, находившуюся рядом с основным строением. Для нас тогда запустили знаменитый паровозик Корнея Ивановича и показали устроенный им самим механизм автоматического открывания двухстворчатой двери, которым, как говорят, он очень гордился. Потом, пару лет подряд, мы «вывозили на природу» в «Переделкино», на дачу, нашу маленькую дочь, и я познакомился там со многими замечательными людьми. Работавший в лаборатории В.Т.Алексаняна Серёжа Букалов, теперь почтенный доктор наук, подсказал мне когда-то тему моего институтского диплома, от которой, как он выразился, «в вашем институте все обалдеют». Темой моего диплома стала Голография. Представляете себе, какое впечатление, в те давние годы, произвела на Комиссию, демонстрация возникшего в воздухе объёмного изображения, созданного с помощью лазера, который на время дал мне Серёжа. Конечно, никакого «мистического ужаса» в глазах членов комиссии не было но, своё удовольствие я получил!
С Виленом Таджатовичем у меня связано ещё несколько воспоминаний.
Я несколько раз сталкивался с ним в консерватории, на концертах, на которых тогда часто бывал. Он удивлял меня тем, что почти всегда приходил на концерты с партитурами и следил по ним за исполнением произведений. А некоторое время спустя, он участвовал в приёме у меня экзамена по английскому языку на кафедре иностранных языков Академии Наук СССР.
Дело в том, что, как я уже писал, в школе я изучал немецкий язык. Но язык современной науки — английский и на практике мне приходилось сталкиваться с английским языком, а немецкий я почти забыл. По существующим и сейчас в России правилам, человек, желавший защитить диссертацию, чтобы быть допущенным к защите написанной им диссертации, должен был сдать экзамен по специальности, экзамен по иностранному языку и, мне, как претендовавшему на учёную степень по техническим наукам, надлежало сдать ещё и экзамен по вычислительной технике, и ещё что-то, уже не помню что именно. Загодя поняв, что такого уровня экзамен по немецкому языку мне не сдать, я стал заниматься английским. Кстати, большую помощь в этом мне оказали очень хорошие уроки английского, которые проводили тогда по учебному каналу телевидения. Я записался на организованные прямо в нашем институте, курсы английского языка, которые вёл самый настоящий англичанин (а на вид просто старый и очень больной еврей) с очень непростой биографией. Он был блестящим преподавателем. Почти за год он смог научить меня английскому языку до уровня академических требований. Сдавать же экзамен предстояло непосредственно на Кафедре иностранных языков АН СССР. Чтобы умные физики не надували принимавших экзамен гуманитариев (тексты на экзамене должны были быть в том числе и по специальности), на время сдачи ими (нами) экзамена, туда приглашали кого-нибудь из известных учёных-физиков, чтобы те участвовали в приёме экзамена, не давая нам «обманывать» экзаменаторов. Так вот, когда экзамен сдавал я, пригласили именно Вилена Таджатовича. В его присутствии мне было бы стыдно плохо сдать экзамен. И я честно сдал его хорошо.
Ещё одной заметно отличающейся от других лабораторий по набору интеллигентных и образованнейших людей, была «Лаборатория Фтора» (Лаборатория Фторорганических соединений). Руководил ею академик и генерал Иван Людвигович Кнунянц. Иван Людвигович был замечательным человеком. Кроме лаборатории в нашем ИНЭОСе он был начальником кафедры в военной Академии Химической Защиты. Легко можно догадаться, чем они там занимались. Но, Кнунянц в течении нескольких дней был даже начальником этой академии. Столь небольшим срок его командования Академией получился потому, что, первое, что он сделал, приступив к своим обязанностям Начальника, так это то, что уволил из Академии первого секретаря их парторганизации и ещё нескольких, как он считал, дармоедов и бездельников. Говорили, что на следующий же день к нему приехали какие-то члены правительства, которые сказали ему, что его талант учёного не гоже растрачивать на такой, административной работе и они просят его поручить это занятие кому-нибудь другому, а его вновь заняться важнейшей для страны наукой. Наверняка, все понимали, о чём идёт речь, и Кнунянц перестал быть начальником той Академии, сохранив за собой только командование одной из её кафедр. Как вы понимаете, и сотрудников своей ИНЭОСовской лаборатории столь прогрессивно мыслящий человек подобрал подстать своим убеждениям.
Среди них были талантливейшие люди, «ходячие энциклопедии» и писатели. И, конечно, несомненной была их профессиональная квалификация. У них в лаборатории, так же, как и у нас, царила непринуждённая, дружеская атмосфера. По вечерам очень часто можно было видеть, как Иван Людвигович играл в шахматы с кем-то из своих сотрудников. Именно к нему случай привёл мою жену, тогда студентку Ленинградского ЛГИТМИКа, на работу в качестве секретарши. Вскоре после этого, мы с ней и встретились в столовой нашего Института… Иван Людвигович, учитывая ещё и разницу в возрасте, относился к нам буквально по-отечески. Я, к примеру, лет двадцать работал «на полставки» на его кафедре в военной академии, чинил им разные электронные приборы и имел за это вполне приличный по тем временам дополнительный заработок. Никакие их секреты меня, к счастью, не касались. Однажды, у них там сломался какой-то прибор и, срочно, понадобилась моя помощь, а у меня на руках в тот момент не было специальной справки, дававшей право на вход на территорию столь секретного объекта. Генерал сказал мне: ты поезжай, тебя мои ребята проведут; Ты им только прибор почини, он им очень сейчас нужен. Я сказал Ивану Людвиговичу, что постараюсь сделать всё, что смогу и меня отвезли на его машине к Академии. Дальше случилась почти детективная история. Ко мне вышли трое сотрудников его кафедры, которых я хорошо знал, и сказали, чтобы я шёл за ними. Мы свернули на боковую улицу, вдоль которой также шёл забор территории Академии. Двое из ребят стали по краям улицы, а третий ударом ноги пробил в этом заборе здоровенную брешь, через которую мы все и вошли на территорию этого «сверхохраняемого объекта». Меня удивило то, что никакая сигнализация при этом не зазвенела, и вообще, нас никто не заметил. Я починил им нужный прибор, на что потребовалось довольно много времени, после чего, они тем же путём вывели меня обратно и отправили домой. Россия…
Так как я всегда работал допоздна, то часто заходил к нему просто поговорить. Дверь его кабинета чаще всего была открыта настежь. Однажды, он сказал мне знаменательную фразу: «Илюша, сказал он, честно можно стать только доктором наук и полковником!». Возможно (это уже я изобретаю почему), он имел в виду, что для всего остального, необходимо «Соблюдение политеса». Тут, стоит напомнить, что он был Академиком и Генералом… А ещё, он был прекрасным реставратором картин и древней керамики. В его кабинете висело несколько отреставрированных им произведений, в том числе большое, древнее керамическое блюдо с изображением танцующих людей. И всё это при том, что он был дальтоником. Он не различал красный и зелёный цвета. В ящике его стола всегда лежали носки и моя жена, когда он приходил на работу в носках разного цвета, доставала ему оттуда пару одного цвета. Он был знатоком литературы и искусства, талантливым человеком и известным учёным. У него дома была большая коллекция произведений искусства. В правительстве знали об этом и однажды ему предложили переехать в большую, чем у него квартиру, чтобы он мог удобнее разместить свою коллекцию. Говорят, что его жена на это сказала ему: «Вань, а убирать большую квартиру ты, штоли, будешь?». Она было простой женщиной, на которой он женился еще в самом начале своего жизненного пути. И они так и остались жить в своей старой квартире.
К сожалению, сейчас бывший флагман советской науки, «наш» ИНЭОС, пришёл в упадок. После ухода из жизни академика Александра Николаевича Несмеянова, его директорами были академик Марк Ефимович Вольпин, академик и генерал Александр Васильевич Фокин, а сейчас его возглавляет академик Юрий Николаевич Бубнов. Интеллигентный, милый человек, но совсем не «Бонза» с его возможностями, каким был А.Н. Несмеянов. Собственно, началом конца лучшего Института Академии Наук России стали 90-е годы. Когда не стало денег даже для оплаты отопления. Про зарплаты сотрудников я уже и не говорю. На наши зарплаты если и можно было выжить, то с большим трудом, поэтому, молодые люди, если и приходили в ИНЭОС работать, то только за тем, чтобы сделать диссертацию во всемирно известном ещё Институте и уехать «на Запад». Чтобы платить за отопление институтскому начальству пришлось начать сдавать помещения Института под склады для каких-то «новорусских» фирм, и по коридорам стали ходить не красивые и умные люди, а всё чаще стали попадаться странные типы, чуть ли не с золотыми цепями на бычьих шеях. И, если раньше, для многих академических деятелей было честью пристроить своего ребёнка хотя бы на стажировку в ИНЭОС, то теперь, об этом никто и не вспоминает. Полагаю, что серьёзная наука там уже умерла. То есть люди, в основном сильно пожилые, там ещё работают, а вот достойной смены им уж точно больше нет. Знаменитые мастерские Института, где работавшие там опытные специалисты и мастера «золотые руки» могли изготовить всё что угодно и из любых материалов, практически больше не существуют. Инфраструктура пришла в полный упадок.
В нашей лаборатории от прежнего состава сейчас осталось только два человека, остальные либо уехали из России, либо и вовсе покинули этот мир. Видимо, осознавая, что величие Института осталось в прошлом, нынешнее руководство решило создать галерею портретов самых выдающихся учёных, работавших в нём ранее. Летом прошлого года Саша Перегудов (теперь доктор наук, профессор и заместитель директора) просил Федина и меня прислать текст достойный находится под портретом А.И.Китайгородского. Эрлен Ильич тогда передал ему через меня свою блестящую статью об Александре Исааковиче. А пару месяцев назад я получил из Института письмо с просьбой написать текст, пригодный для помещения его под портретом Эрлена Ильича Федина. Конечно же, я сразу позвонил Федину и переадресовал ему просьбу, чтобы он сам написал то, что потом будут читать потомки…
Вскоре, я получил от Эрлена Ильича вот, такой Е-мэйл:
Дорогой Илья Павлович,
посылаю подпись под портретом.
Подтекст: плохой солдат, который старался…
Ваше мнение?
Ваш Э.И.
Федин Эрлен Ильич,
доктор физико-математических наук, профессор,
создатель и первый заведующий лабораторией ЯМР ИНЭОС РАН
Родился в Москве в 1926 году. С 1937 года — сын врага народа (отец расстрелян по обвинению в замысле покушения на Сталина). В 1941— 1943 — токарь Московского тормозного завода. В 1943— 1947 — студент Моэнерготехникума. В 1947 принят на физический факультет МГУ. В 1949 арестован как сын террориста и после краткого пребывания на Большой Лубянке брезгливо сослан в Джамбул (Казахстан). Там работал чернорабочим, токарем, электромонтером, а в 1951— 1955 преподавал физику и математику в школах. После реабилитации, такой же брезгливой, как и ссылка (1956), — лаборант в лаборатории А.И. Китайгородского (ИНЭОС АН СССР). Кандидатскую и докторскую диссертации защищал в Институте Химической Физики АН СССР (1961 и 1971). Область научных интересов — ядерный магнитный резонанс. Член нескольких Научных и Ученых советов. Был председателем Комиссии по радиоспектроскопии АН СССР. Более 200 научных статей, книги (совместно с А.Г. Лундиным) «ЯМР. Основы и применения» (Новосибирск. 1980), «ЯМР-спектроскопия» (Москва.1986). Популярные статьи и книги. Хобби — чтение и поиски смысла жизни. Физику бросил в 1994 году. Тогда уже работал над книгой «Филин на развалинах» (СПБ. 2000). С 1995 года живет в Германии, пишет эссе, читает лекции. Книга «Избранное» (Красноярск. 2008).
Мне этот текст очень понравился и я переслал его в ИНЭОС. Однако, Институт уже далеко не тот, в котором нам было так хорошо. Мне ответили, что это всё очень интересно, но им хотелось бы, чтобы текст был «более научным». Пришлось просить Эрлена Ильича написать другой текст. Второй текст, сугубо научный, им, кажется, подошёл. А я попросил у Федина разрешения включить этот, первый текст в свои воспоминания и, получив, скопировал его сюда.
Исправления, уточнения, дополнения и продолжение, возможно, последуют !
Просто и интересано рассказано.