ЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНА

Когда в 1950 году после неоднократных обращений исполком выдал синагоге разрешение на выпечку мацы, группа энтузиастов организовала производство мацы, и тогда отец с друзьями подключились к процессу, связанному с её распределением среди еврейского населения. Дело в том, что в документе, разрешающем выпечку мацы, запрещалось ею торговать, собирать средства для её бесплатной раздачи и рекламировать мацу вне стен синагоги.

Фред Ортенберг

ТКАНЬ ЖИЗНИ. ПРОДОЛЖЕНИЕ

(воспоминания российского еврея)

(продолжение. Начало в № 2/2020)

Глава 6

Наш двор

Я слишком увлекся школьными воспоминаниями, забыв о моей семье, о родственниках, о соседях. Между тем, отец все меньше времени уделял работе в техникуме и все больше времени проводил дома. У него появились свои близкие друзья, с которыми он встречался у нас дома, и к которым он ездил в гости. Один из них — профессор Рубин — заведовал кафедрой медиевистики днепропетровского университета, другой — экономист Заславский — работал в доходном месте и слыл человеком состоятельным. Оба они были людьми зрелыми, Рубин овдовел и жил со своей взрослой дочерью, Заславский с женой жили в отдельной благоустроенной квартире. С отцом их связывали родной язык — идиш и страстная любовь к еврейской истории. При встречах разговаривали они только на идиш, темы бесед были посвящены иудаике. Однажды я слышал их жаркий спор по поводу одного отмеченного ими противоречия в книгах еврейских историков Генриха Греца и Семена Дубнова — одну из книг принес Рубин, другую — Заславский. Отец давно занимался собиранием книг по этой тематике, у его друзей тоже были небольшие библиотеки по истории евреев, они обменивались книгами, искали места, где подобные книги сохранились и приобретали их. Дружба их продолжалась достаточно долго, полагаю лет пятнадцать — двадцать и оборвалась, когда профессор Рубин скончался, а Заславскому стало трудно передвигаться по городу. Замену этим друзьям по духу отец уже не смог найти. Помимо языка и книг, друзей объединяло стремление соблюдать еврейскую традицию. В условиях, когда власти всячески препятствовали проведению религиозных праздников, исполнение обычаев становилось большой проблемой. Например, на Пейсах троица друзей любыми способами добывала небольшие количества мацы, запрещенной к изготовлению, делила её поровну, а иногда даже устраивала подпольный совместный первый пасхальный седер. Когда в 1950 году после неоднократных обращений исполком выдал синагоге разрешение на выпечку мацы, группа энтузиастов организовала производство мацы, и тогда отец с друзьями подключились к процессу, связанному с её распределением среди еврейского населения. Дело в том, что в документе, разрешающем выпечку мацы, запрещалось ею торговать, собирать средства для её бесплатной раздачи и рекламировать мацу вне стен синагоги. Перечитал последнюю фразу с перечнем запретов и подумал, в какой театр абсурда превращали власти простые человеческие потребности. Невзирая на эти запреты, отец с друзьями успевали вовремя встать в очередь за мацой, покупали по несколько упаковок мацы, которой хватало для семьи на праздники и для угощений родственникам и друзьям. Такой бег с препятствиями приходилось проходить ежегодно в преддверии светлого праздника.

В приобретении друзей мама не отставала от папы. Была она человеком общительным, притягательным и любила подолгу беседовать с сотрудниками, соседями, случайными знакомыми. Некоторых из них она приглашала к нам домой по отдельности или вместе, устраивала скромное чаепитие, и они, как могли, развлекались. Запомнил я самых близких подруг. Коллегу по школе, учительницу Титиевскую, крупную добродушную женщину, которая одна, без мужа, воспитывала свою дочь. Титиевская умерла молодой, мама дала ей обещание поддерживать её дочь Инну, в то время — школьницу, до её взросления. Обещание мама выполнила, Инна проживала у своей тети, но моя мама всячески помогала ей и в школе, и в институте, и во взрослой жизни, Инна считала мою маму — своей второй мамой. Другой маминой подругой была маленького роста женщина средних лет с неустроенной личной жизнью, которую мама постоянно кому-то сватала. Звали её Люба, и была она самым крупным в стране специалистом по чугунным тюбингам, которые являются элементами тоннельного кольца шахтных стволов, тоннелей и прочих подземных сооружений. Первые тоннели Московского метрополитена были собраны из тюбингов, разработанных и изготовленных на металлургических заводах Днепропетровска под Любиным руководством. Об этих гигантских отливках, о том, как многотонные тюбинги стыкуются и соединяются между собой, образуя тоннельные кольца, она рассказывала эмоционально, с восторгом, как о детях. Настоящих детей у неё, к сожалению, не появилось. Молодые учителя и практиканты часто привязывались к маме, как к бесспорному авторитету в учительском коллективе. Одна из таких учительниц Роза Моркина сохранила дружбу с мамой надолго и продолжала встречаться с родителями, даже когда они ушли на пенсию — приходила в гости вместе с мужем и дочкой, развлекала маму и папу, пытаясь скрасить их старческие будни.

Были среди маминых гостей и залетные друзья, контакты с которыми были непродолжительными. Один из них, длинноволосый молодой человек, отличался от остальных тем, что к его имени, которое я не запомнил, все добавляли слово «художник». Однажды он появился у нас дома с мольбертом, и возникла идея нарисовать мой портрет. Кто первым высказал эту мысль и на каких условиях предполагалось создать картину — за деньги или из любви к искусству — я не знаю, но два или три дня по несколько часов в день я позировал ему на нашем балконе, и в результате появилось художественное произведение — картина маслом на холсте «Портрет подростка». Полотно даже выставлялось на региональной художественной выставке и вызвало интерес посетителей. Затем картина перешла в собственность нашей семьи и сопровождала нас при всех переездах по городам и странам, и вот теперь она висит на стене в моей спальне. Предоставляю возможность познакомиться с картиной по её электронному скану, сделанному в последние годы. Мне картина нравится не только бесспорным сходством портрета со мной, но и подростковой челочкой на голове, и восторженным блеском глаз, и едва заметной грустинкой. Самой же большой удачей картины я считаю одетую на меня полосатую бело-голубую морскую тельняшку с вышитым на груди якорем. О такой тельняшке в те годы мечтали все подростки моего поколения.

Наш большой двор, как я уже говорил, был по периметру застроен множеством невысоких строений, примыкающих друг к другу. Жильцов квартир, размещенных внутри этих строений, объединяли промываемый водой общий туалет, расположенный в глубине двора; высоченная шелковица в центре двора, окруженная скамейками для старушек; большая открытая площадка для детских игр; несколько хозяйственных сарайчиков; деревянный забор с воротами и калиткой, отделяющий двор от уличного тротуара. С утра до позднего вечера дворовое пространство было заполнено людьми, двигающимися в направлении квартир, туалета и калитки, детьми, играющими в футбол, жильцами, беседующими друг с другом. Дворовой механизм общения людей предоставлял значительно больше возможностей для знакомства жильцов между собой, чем встречи соседей в многоквартирных домах. Я познакомился со всеми обитателями нашего двора, со многими подружился или имел общие интересы. Это были замечательные люди, и о некоторых из них я обязан хотя бы кратко рассказать. Квартирку в миниатюрном зданьице с балкончиком занимали члены семьи Черниковых. Они считали себя учеными и интеллигентами, потому что сам Черников был доцентом кафедры экономики Металлургического института, а его жена работала там же секретаршей. Каждый год в средине лета, когда начинался сбор ягод, Черников собирал под нашим балконом самодельную кирпичную печурку, на которой он в большом медном тазу варил варенье из ягод и фруктов. Подготовкой сырья и раскладыванием готового продута по банкам занималась его жена, а длительный процесс варки контролировал сам доцент. Каждое воскресенье на протяжении лета он появлялся во дворе в трусах и майке, разжигал печку и приступал к варке очередной порции варенья. Длинной деревянной палкой он перемешивал варенье в тазу, а когда вынимал мешалку из таза, то обязательно оставлял след варенья на руках, ногах, голове, на своем неприхотливом одеянии. Сладкий доцент привлекал насекомых, осы и пчелы кусали его, он отмахивался от них той же палкой и неистово чесался, а собравшиеся вокруг полуголого доцента соседи советовали, как лучше отогнать назойливых насекомых. Моя мама, наблюдая сверху, с балкона за этой сценой, удовлетворила свои амбиции, небрежно бросив через плечо риторический вопрос:

— Неужели, этот дикарь — научный сотрудник?

Если двигаться внутри двора по часовой стрелке, то через два строения от домика Черникова находилась квартира моего ровесника Лёлика. Квартира эта родилась после хитрой реконструкции коммуналки и включала нормальную комнату и два зигзагообразных куска широкого коридора. В одном из кусков коридора оборудовали незатейливую кухню, а из второго — маленькую комнатку Лёлика с дверью и небольшим, как форточка, окошком. Мама Лёлика спала в большой общей комнате, по возрасту она была старше моих родителей, работала в нескольких местах и выглядела усталой. Отца у Лёлика не было, жили они очень бедно на мамину зарплату. Лелик был мальчиком высоким, как и его мама, добрым, малоразговорчивым, а может быть, замкнутым, был предан нашему дворовому сообществу, в детских играх безропотно принимал на себя невыигрышные роли: шпиона, немца или изменника. Учился он неважно, и после седьмого класса мама устроила его в ремесленное училище, готовившее слесарей. Когда Лелик окончил училище, упомянутый мною ранее завод Южмаш, производящий ракетные вооружения, расширялся невероятными темпами, и все рабочие и технические ресурсы города, включая выпускников училищ, техникумов, институтов, направлялись на укомплектование завода кадрами. Таким путем Лелик, еврей по матери, случайно попал на сверхсекретное производство с прекрасными условиями работы и хорошими заработками. Материальное положение их семьи улучшилось, мама Лелика оставила себе только одну работу, Лелик слегка растолстел, и когда я его встретил однажды на улице, на нем был темный шевиотовый костюм и черные лаковые туфли. При его росте он немного сутулился и выглядел солидно, но голубые улыбающиеся глаза выдавали его юный возраст, смотрелся он, словно художник или музыкант. Говорили, что, невзирая на свою застенчивость, он нашел себе подругу и в настоящее время с ней, что называется, встречается. Когда я лет через десять приехал в очередной раз посетить родителей, то узнал о том, как трагически сложилась жизнь Лелика — моего друга из детства. Он стал жертвой техногенной катастрофы. Во время проведения на заводе стендовых испытаний ракетного двигателя произошел взрыв, в результате которого начался мощнейший пожар, было разрушено здание цеха и оборудование. Авария не пощадила и людей. Значительная часть бригады, участвовавшей в проведении работ погибла, несколько человек с сильными ожогами были спасены. Лелик стал инвалидом, одна рука у него не двигалась, имелись и другие повреждения, лицо было обезображено.

Рядом с домом Лелика находилась самая стесненная часть дворовой застройки, где проживал портной Зуня с женой и сыновьями. Помимо двух жилых комнатушек, в квартире располагалась мастерская с швейной машинкой, гладильной доской, большим зеркалом, столом для разделки ткани. Здесь Зуня занимался портняжим делом. Конечно, его изделия не были криком моды, но мужские костюмы, рубашки у него получались отменные, не гнушался он и мелких работ по ремонту одежды, по её переделке, подгонке. Мама, например, часто просила его заменить воротнички, манжеты на рубашках, укоротить штаны. Зуня выполнял заказы тщательно и в срок, был он мужчиной невысокого роста, лет пятидесяти пяти, вел размеренный образ жизни, регулярно посещал синагогу. Когда он встречал моего отца во дворе или на улице, то склонялся в почтительном поклоне и, пожимая руку, всегда, и до войны, и после — задавал один и тот же вопрос:

— Что пишет Илья Эренбург?

Зуня считал моего отца видным еврейским общественным деятелем и другом известного советского писателя. Отец никогда не пытался рассеять заблуждения Зуни, пересказывал очередную статью маститого писателя, и они расставались, довольные встречей. Зуня принадлежал к славной когорте потомственных евреев-ремесленников, доставшихся нашей улице с дореволюционных лет. Все они продолжали весьма успешно предоставлять индивидуальные услуги до тех пор, пока их не сменили коллективные формы организации обслуживания населения. У входа в наш двор табличка «Стрижем — бреем» украшала одно из зданий, в котором со своими родителями проживал молодой парень Валера, занимавшийся парикмахерским делом. Он, видимо, неплохо зарабатывал, модно одевался, работал в безукоризненно белом халате, у него были длинные набриолиненные волосы, закрепленные на голове с помощью сеточки.

В доме напротив услуги оказывал сапожник реб Моше. В округе он был известен всем, поскольку у большинства жителей была одна-две пары обуви, и изнашивали тогда обувь до полного разрушения. Поэтому реб Моше каждую пару обуви ремонтировал по несколько раз, подшивал, менял подметки, делал набойки и трудился с утра до позднего вечера. Мальчишки из нашей округи часто просили его укрепить набойки на своих башмаках металлической подковой, уверяя, что тогда обувь не так быстро изнашивается. Но дело было не в этом, просто вечерами мы очень любили прошвырнуться небольшими группками по проспекту К.Маркса от Универмага до Садовой улицы и обратно, и в нашем подростковом сообществе клацать подковой об асфальт считалось особым шиком. Некоторые проблемы были у Моше с русским языком, но присказками на сапожную тему он владел в совершенстве так же, как и своим ремеслом. Поэтому у клиентов он пользовался авторитетом, считался человеком мудрым и исполнительным. После окончания войны он овдовел, жена скончалась при родах, и он остался один с грудным ребенком. Женщина, которая сразу же согласилась ухаживать за девочкой, через какое-то время перестала уходить спать к себе домой, а потом и вовсе переселилась в жилую комнату при мастерской Моше, и стали они жить втроем. Иногда я задерживался в мастерской, когда он делал мелкий ремонт в моем присутствии, и слышал, как он ругал свою молодую подругу. Говорили, что он был очень благодарен ей за то, что она заменила девочке маму, но не мог простить ей того, что она так быстро заставила его забыть любимую покойную жену. Что касается девочки (Моше сам назвал её Соней в честь своей жены), то она, по свидетельству соседей, оказалась одаренной. Реб Моше не жалел никаких денег на её образование, и она, окончив консерваторию, стала успешной оперной певицей, работала солисткой Днепропетровского Оперного театра.

Попытался заниматься частной производственной практикой и мой ближайший друг детства Леня Рискин. Он бросил школу, на каких-то курсах научился обрабатывать изделия из стекла и открыл в полуподвале своего дома мастерскую по изготовлению очков. Он приобрел и сам установил два шлифовальных станка, заключил выгодные договора на поставку оправ и линз, купил квитанционную книжку, зарегистрировал свое индивидуальное предприятие, и процесс оказания услуг пошел. Я к тому времени уже носил очки и поэтому совершил великий почин, заказав первые очки в истории его оптической мастерской. С моей легкой руки, и по мере того, как молва о Ленчике (так я звал моего друга) распространялась по городу, число заказов наращивалось как снежный ком. Конкуренции серьезной не было, так как аптеки продавали только готовые очки, изготовленные на заводе. Это напоминает мне немного зубоврачебную практику, принятую в какой-то отсталой африканской стране, где врач предлагал пациентам самим подобрать для себя протез, мост или коронку из имеющихся в наличии изделий, бывших в употреблении и вынутых изо рта за ненадобностью. Следует сказать, что технология подгонки исходной линзы к размерам и форме оправы была примитивной, трудоемкой и, как мне казалось, вредной для здоровья. Но Ленчик легко переносил все трудности, потому что человеком он был трудолюбивым, сильным и целеустремленным. В детстве мы провели много времени вместе, ценили друг друга, привыкли друг к другу, в общем были не разлей вода. Он часто бывал у нас дома, я приходил к нему в гости, хорошо знал его маму. Мне нравилась её привычка трепать мои волосы рукой, она часто разговаривала со мной по-доброму и с пониманием. Это была замечательная женщина, среднего роста, подтянутая, с правильными чертами лица, большими черными глазами и такими же темными густыми волосами, мне казалось, что слова «библейская красавица» относились к ней. Я знал всех трех мужчин, которые любили её, и это были достойные, умные и порядочные люди. Первый из них с грустными глазами был отцом Ленчика, он раз в году забирал Ленчика на прогулку и на день рождения дарил дорогой подарок. Когда я подружился с Ленчиком, его воспитывал отчим, который играл с нами, водил в парк и на представления, гонял с нами в футбол. Я не помню, когда отчим исчез, и появился новый избранник, с которым отношения у Ленчика не сложились, но авантюру с очковой мастерской Ленчик затеял, стремясь стать самостоятельным и избавиться от опеки именно этого третьего ухажёра. Мастерская Ленчика процветала, я уже учился в университете, наша дружба продолжалась, но виделись мы все реже и реже. Однажды, вернувшись домой, я услышал от мамы, что заходил Ленчик и просил, чтобы я вечером зашел к нему домой попрощаться, так как он уезжает надолго, но куда — не сказал, потому что спешил. Я положил в карман дорогой для нас сувенир, связанный с одной нашей детской проделкой, перешел через дорогу и оказался у квартиры Ленчика. Дверь мне открыл отец Ленчика и, пройдя внутрь, я увидел и отчима, и близких родственников, и несколько подтянутых мужчин в элегантных костюмах, и ряд больших заморских чемоданов, стоящих вдоль стены. Я поздоровался, подошел к маме Ленчика, она, ничего не говоря, улыбнулась, обняла меня и потрепала, как всегда, хохолок на голове. Ленчик взял меня за руку и увел в дальнюю комнату. Когда мы остались одни, он попросил меня выслушать его и не задавать вопросов:

«Ты даже не представляешь себе, как далеко мы уезжаем, да я и сам не очень хорошо это понимаю. Завтра утром мы вылетаем в Австралию! Разумеется, мы покидаем страну на законных основаниях, но я никому об отъезде не рассказывал, и тебе лучше забыть на некоторое время об этой нашей встрече. Не мог я исчезнуть, не поставив тебя в известность. Я дорожу нашей детской дружбой, ты множество раз выручал меня, многому я у тебя научился, и я хотел бы иметь такого преданного друга и во взрослой жизни, но обстоятельства выше нас. Твой адрес у меня имеется, но сообщать мои новые координаты я не собираюсь, по крайней мере, в ближайшее время, чтобы не подвергать тебя опасности. Может быть когда-нибудь обстановка изменится, и мы сможем свободно переписываться.»

Закончив свое сообщение, Ленчик пригласил меня на кухню, где на столе были разложены немыслимые бутерброды с икрой, колбасой, сыром и стояли бутылки с водой. Пока мы жевали бутерброды, я сказал Ленчику, что вопросов не задаю, хотя хотел бы узнать многое, и что я очень опечален предстоящим расставанием. Ленчика все время дергали родственники, наша встреча подошла к концу. Он достал из кармана необычные очки с темными стеклами и подарил их мне на память, я протянул ему наш общий детский сувенир, Ленчик повертел его в руках, понимающе улыбнулся, и демонстративно положил его в нагрудный карман, слева, рядом с сердцем. У дверей мы обнялись и, пока я шел по двору, Ленчик смотрел мне вслед. Более часа я бродил по улице, пытаясь осмыслить произошедшее. Скоропалительный отъезд Ленчика выглядел загадочно. В послесталинском Советском Союзе незначительные послабления тоталитаризма просматривались и нашли позднее свое выражение в так называемой оттепели, но на тот момент не наблюдалось никаких предпосылок к тому, что простая провинциальная еврейская семья может свободно покинуть страну. Все версии, объясняющие отъезд Ленчика, которые крутились у меня в голове, сводились к особой роли его мамы в свершившемся. Если она, рассуждал я, столько лет могла жить красиво в созданном ею любовном треугольнике, точнее четырехугольнике, то она легко могла добавить еще один угол и влюбить в себя влиятельного человека, способного обеспечить ей свободную жизнь за рубежом. Таким человеком мог быть высокопоставленный чиновник, отыскавший лазейку в существующем правопорядке, которая позволяла в исключительном случае выехать за границу. Возможно, состоятельный родственник или любовник, проживающие в Австралии, заплатили кому надо значительную сумму денег, чтобы купить выездные визы. Конечно, версии были наивными, но других у меня не было. Исчезновение Ленчика было для меня чудом и осталось чудом, потому что объяснить его я был не в состоянии, а посоветоваться ни с кем не мог, так как дал обет молчания, да и небезопасно было говорить на эту тему. Утром на следующий день я дважды прошмыгнул мимо квартиры Ленчика и, как опытный конспиратор, скользнув незаметно глазом по дверям и окнам, обнаружил большой амбарный замок на дверях и наглухо задвинутые темные шторы на окнах. Вчерашний фантастический сюжет обретал реальные черты.

Прошло еще двадцать лет, стала разрешенной переписка советских граждан с зарубежными родственниками и друзьями, начали практиковаться загранкомандировки, ограниченный туризм за рубеж, отдельные случаи переезда граждан на постоянное место жительства в другие страны. Страна приоткрылась для общения с миром, люди разных стран начали обмениваться информацией друг с другим. Однажды, в очередной мой приезд к родителям в Днепропетровск мама рассказала, что какой-то человек, побывавший в Австралии, видел там в общественных местах, в магазинах, на стенах зданий рекламу оптических очков, выпускаемых компанией «Riskin Optical». Когда он поинтересовался, что это за фирма, ему ответили, что фирма обеспечивает очками весь континент и создал её выходец из Союза. Совпадения бросались в глаза, и казалось, что связь с Ленчиком удастся восстановить, если ему принадлежит очковая фирма, носящая его фамилию и профессию. Но я, к сожалению, в это время работал в секретной космической отрасли, и контакты с зарубежьем мне были запрещены. Когда еще через двадцать лет я переехал жить в Израиль, и никаких обязательств перед российскими спецслужбами у меня не осталось, а интернет предлагал безграничную поисковую поддержку, былой запал пропал, возникли новые неотложные проблемы, и мне было не так уж интересно, каким образом в те мрачные пятидесятые годы мой друг детства вместе с мамой сумел вырваться из цепких лап репрессивного советского режима. Еще через двадцать лет, работая над этими воспоминаниями, я на сайте процветающей и поныне австралийской фирмы по изготовлению очков «Riskin Optical» нашел телефон администрации. Я позвонил, но никто из нового руководства не смог удовлетворить мое любопытство, и тогда я понял, что история с Ленчиком относится к категории неразгаданных тайн, и прекратил расследование.

Описывая двор, в котором прошли мое детство и юность, я не могу не рассказать о семье Хуторянских, которая состояла из папы, мамы и мальчика Ильи, который был немного старше меня и до войны опекал меня от нападок сверстников. Хуторянского-отца связывала с моим отцом общность происхождения (они были родом из одного местечка), совместная учеба и сходство судеб. Человеком он был одаренным, до войны получил высшее образование и возглавлял отдел в каком-то техническом исследовательском институте. Хуторянская-мама была типичной еврейской «балэбустэ» — умелой хозяйкой в доме. Она обожала своего мужа и не скрывала этого, воспитывала сына и гордилась его успехами в школе. Эта троица была образцом счастливой семьи для нашего двора. В первые дни войны Хуторянский ушел добровольцем на фронт и прошагал по дорогам войны по всей Европе, его жена полной мерой хлебнула в Средней Азии невзгоды эвакуации и сразу же после освобождения города вернулась с Ильей в наш двор, где их квартиру им вернули без промедления. Похоронка на Хуторянского пришла в начале 45-го, жена настолько не поверила в случившееся, что, передавая уведомление Илье сказала, что произошло какое-то недоразумение, ошибка или же это козни недоброжелателей. Сообщение о том, что Хуторянский погиб в бою, было затем подтверждено несколько раз различными службами Министерства Обороны, но она отказывалась им верить. Она так любила своего мужа, что не представляла, как можно жить, понимая, что его больше нет. Изменения в её поведении день ото дня становились все более настораживающими, так что Илья вынужден был показать её специалистам, которые диагностировали психическое заболевание, требующее стационарного лечения. После возвращения домой выяснилось, что полное излечение не наступило, и она нуждается в периодическом контроле в стенах больницы. Илья работал, учился вечером в институте, ухаживал за больной матерью и быстро продвигался по служебной лестнице. Он стал полной копией своего отца — таким же красивым, статным, очень способным и порядочным человеком. Пока они жили в нашем дворе, наша семья, как могла, помогала ему. Через несколько лет исполком выделил им в новостройке нормальную квартиру вместо убогой малюсенькой клетушки, в которой они проживали. Однако, в новой квартире они прожили вместе недолго, через два года Илья похоронил свою маму.

При въезде во двор непосредственно у ворот находилась группа маленьких строений, объединенных общим входом, принадлежащая клану Володарских. В описываемое время там верховодила мадам Володарская — властная дама лет 60-ти, проживающая с мужем в одном из строений, а в остальных зданьицах размещались семьи их детей. Младшая дочка Володарских с артистическим именем Виолетта работала концертирующей певицей. В молодости она вышла замуж за актера Одесской оперетты, переехала к мужу в Одессу, и они долгое время выступали вместе. Здесь в первый же год их замужества у них родилась дочка Инна. Когда в их семье начались раздоры, Виолетта с дочкой вернулись в Днепропетровск. Виолетта была женщиной романтичной, увлекающейся, то разводилась, то сходилась с мужем, поэтому Инна постоянно жила с бабушкой, иногда наведываясь в Одессу к отцу. Она была на год младше меня и весьма активна в наших совместных детских играх. Она сразу же мне понравилась и своей красотой, унаследованной от матери, и спокойным уравновешенным характером. Один из сарайчиков, построенных во дворе после войны, предназначался для хранения общих инструментов и для детских игр. Здесь мы прятались, когда играли в войну или прятки, здесь лежали футбольные мячи, здесь обсуждались планы занятий с детьми, здесь мы укрывались от непогоды. Однажды в летний знойный день мы, спасаясь от жары, забежали вдвоем в сарайчик и, усевшись, оказались рядом на узкой скамеечке. Солнечные лучи, пробивающиеся сквозь щели между досками, образовали у наших ног какой-то прихотливый узор. Мы оба начали рассматривать его, и я не заметил, как обнял её, а мои губы коснулись её, и я поцеловал её плечо. Новое влекущее ощущение захватило меня, я поцеловал её в шею, она повернула голову в мою сторону, и я тотчас крепко поцеловал её в губы. В следующее мгновение она освободилась от моих объятий, встала со скамейки, сказала, что нас ищут во дворе друзья, взяла меня за руку, и мы вышли из полутемного сарайчика на свет. Это был мой первый поцелуй. Мне показалось, что не только я боготворю её, но и я ей симпатичен. На следующий день она во дворе не появлялась, а затем мы продолжили наши детские забавы, как ни в чем ни бывало, и я совершенно не представлял, как продолжить наши отношения. Тем временем, школьные каникулы окончились, и я стал замечать, что мою подружку из школы до нашего двора часто провожает мальчик из соседнего двора. От предложения погулять вместе со мной она отказалась, и я отступил. Через год я приехал на отдых в Одессу, а она в это время уже проживала в Одессе у отца. Мы встретились, и я увидел, как она выросла и повзрослела, так что она смотрела на меня сверху вниз и в прямом, и в переносном смысле — я остался для неё мальчиком из детства, а её, как я выяснил, уже увлекали более настойчивые и опытные кавалеры. Таким образом, мой первый поцелуй и пылкие чувства не имели продолжения, и я даже не знаю, можно ли считать восторг, испытанный мною в дворовом сарайчике, первой любовью, или нет?

В нашем дворе самой комфортной считалась квартира семейства Герчиковых, расположенная в добротном кирпичном здании и возвышающаяся над полуподвальными помещениями. В ней проживали люди, принадлежащие к медицинской элите города: два родных брата и жена одного из них. Старший из братьев заведовал здравоохранением города, младший — был главным терапевтом, а его жена работала педиатром. Она была женщиной среднего роста, нормального телосложения, но её бедра, точнее ягодицы, развились до неимоверных размеров и привлекали всеобщее внимание. Когда она шла по двору или по улице все мужчины с нескрываемым интересом провожали её глазами, а некоторые даже издавали цокающие звуки, наблюдая колебания её телес под платьем. Короче, этого добра у неё было достаточно и в молодые годы, когда младший брат на ней женился. Старший в это время был холост, а проживали они в одной квартире, и когда он решил поближе познакомиться с невесткой, то отказа не получил, и стали они жить втроем, регулируя встречи так, чтобы не было накладок. Состоятельное и почтенное семейство Герчиковых одним из первых обзавелось домработницей, которая жила вместе с ними и стала невольной свидетельницей отношений, возникших в новом родственном любовном треугольнике. Именно она, информировала жильцов нашего двора обо всех событиях, происходящих в семье. Говорили, что вначале, перед легализацией нетрадиционных семейных отношений, младший брат противился обобществлению своей жены, но впоследствии даже считал такой порядок предпочтительным. Дело в том, что со временем братья стали очень популярными опытными практикующими врачами, и их жена, врач по образованию, также успевала успешно обеспечивать активность братьев в области здравоохранения, организуя их встречи с пациентами. Была она, невзирая на крупные габариты её форм, женщиной оборотистой и шустрой, так что ни один из братьев не был обделен её вниманием и был доволен её заботой и услугами. Жаль только, что детей у них почему-то не было.

Для описания жизни нашего двора необходим летописец, способный в исторической перспективе представить все разнообразие судеб и характеров обитателей двора. Я рассказал лишь о нескольких семьях, проживавших в нашем дворе ещё до войны и вернувшихся после войны в свои квартиры. Некоторые жильцы погибли на фронте, некоторые были уничтожены нацистами во время оккупации, некоторые не вернулись из эвакуации. В освободившиеся помещения заселились новые люди с неведомыми судьбами. Например, в удобной квартирке рядом с Черниковыми после окончания войны появилась молодая чета польских евреев. После войны в прессе широко освещалась Катастрофа евреев на территории Польши, намного меньше известно о злоключениях, выпавших на долю еврейских беженцев из Польши, которые проникли на советскую территорию до начала советско-германской войны и получили советское гражданство. Из почти 300 тысяч евреев — беженцев из Польши — значительная часть была депортирована в Сибирь и Печерский край или отправлена на полуказарменное проживание в Узбекистане. Для этих людей годы войны стали чудовищным испытанием, усугубленным государственным и бытовым антисемитизмом. После войны все они стремились при первой возможности, любыми путями покинуть СССР и вернуться в Польшу. Супружеская пара в нашем дворе была из этих многострадальных польских евреев. Большую часть дороги домой, в Польшу они уже преодолели, и Днепропетровск стал для них перевалочным пунктом, где они ожидали окончательного разрешения властей двух стран на их возвращение. Несмотря на бедственное положение польских евреев, оказавшихся в СССР, семья, проживающая в нашем дворе, выглядела вполне благополучной. Жильцы во дворе называли парочку поляками. Так вот, и поляк и полячка были симпатичными современными молодыми людьми лет тридцати. Полячка была смуглой красавицей с жгучими глазами, она умело пользовалась не нашей блеклой косметикой, а какой-то яркой заморской. Стройного поляка я почему-то запомнил в длиннополом габардиновом плаще и лакированных узконосых туфлях. Между собой муж с женой старались говорить по-польски, хотя родным их языком был идиш. За пять лет жизни в Советском Союзе они выучили русский язык, но говорили с ужасным акцентом. Для нас — людей, выросших в закрытом советском обществе, — любой человек из-за рубежа представлялся инопланетянином. В умы советских людей внедрили предубеждение, что в каждом иностранце живет потенциальный шпион. С другой стороны, сам иностранный гражданин, находясь в стране, ощущал себя в окружении сотрудников органов безопасности. Несмотря на эти преграды, между жильцами нашего двора и поляками сложились нормальные человеческие отношения. Поляк оказался гешефтмахером, дельцом, в хорошем смысле этого слова. В Польше он работал розничным торговцем и у нас во дворе продолжил заниматься тем же, у него всегда можно было купить бытовые товары, одежду хорошего качества заграничного производства по вполне умеренным ценам. По несколько раз в месяц он затаскивал во двор два больших чемодана с востребованными вещами и затем распространял их содержимое между покупателями. Полячка помогала ему во всем, семья старалась торговать, не привлекая внимания, без рекламы. Польскими барахлом, шмотками, украшениями, косметикой отоваривалась большая часть жильцов нашего двора. Хотя спекуляция осуждалась официальной моралью, никто не мешал полякам удовлетворить потребности покупателей. Возможно, успех польских коммивояжёров и их непотопляемость были случайностью. Но однажды, находясь во время купли-продажи рядом с поляком, я обратил внимание, что его кошелек плотно забит пачкой крупных купюр, какую я никогда ранее не видел, да и представить себе не мог, и я подумал, что именно финансовая состоятельность обеспечивала процветание предприятию и охраняла их вплоть до отъезда в Польшу в начале пятидесятых годов. Не знаю, куда они так стремились и что ждало их дома — ведь почти девять десятых евреев довоенной Польши погибло от рук нацистов, а оставшиеся и вернувшиеся евреи еще долгие годы после войны подвергались гонениям и даже погромам со стороны местного населения.

Глава 7

Мои родственники

После окончания войны жители Днепропетровска день за днем, год за годом удалялись от ужасов войны, ликвидируя её последствия и налаживая мирную жизнь. Незаживаемой раной оставались лишь человеческие потери, которые были практически в каждой семье. В таких семьях на встречах родственников всегда звучали поминальные слова о родных людях, убитых на фронте, погибших от насилия, нацистских зверств, от невыносимых условий жизни. В нашей семье также были утраты, связанные с войной и Катастрофой евреев.

Моя бабушка по маминой линии Фейга Сигал, которой в то время было около семидесяти лет, проживала вместе с родственниками в местечке Фельштин, относящемся к Каменец-Подольской области. Немцы пришли в местечко очень быстро — через три недели после начала войны, так что только трем семьям удалось покинуть Фельштин до прихода немцев. В Йом Кипур, 1941, нацисты уничтожили большую часть еврейского населения Фельштина. Более двухсот еврейских семей, которые проживали в местечке, погибли. Сразу же после освобождения Фельштина от немцев мама узнала об этой трагедии из письма, полученного ею от жительницы местечка Чарны Берман, чудом спасшейся от смерти. Она написала, что тех немногих, кто остался в  живых, можно пересчитать на пальцах одной руки.

Я приведу их фамилии, хотя и не уверен в правильности их написания: Ронис Давид, Флейгнер Етна, Вассерман Рива и автор письма Берман Чарна. После войны вернулись в местечко несколько фельштинцев, отсутствовавших в городе во время Холокоста, несколько солдат Советской Армии, мобилизованных до начала войны, которые выжили на фронте. И это все.

Остальные погибли — еврейская община и штетл Фельштин больше не существуют. Сегодня городок известен как «Гвардейское». Бабушку и всю нашу родню расстреляли в лесу недалеко от местечка, здесь же они были захоронены в братской могиле. Среди погибших могли быть мои дяди и тети, двоюродные братья и сестры.

Были уничтожены целые миры, имен которых я не знаю. Не ведаю я, кто их убил: немецкие солдаты, полицейские, украинские националисты, просто соседи? Исчезло всё, чем так дорожила моя мама. Через много лет Иерусалимский музей Яд Вашем проводил Международную акцию «У каждого человека есть Имя», посвященную памяти жертв Катастрофы (Холокоста) еврейского народа, и в 2012 году на основании моих показаний имя Фейги Сигал было увековечено в Зале Имен мемориального комплекса Яд Вашем и опубликовано в компьютерной базе данных. Даже такого символического памятника я не смог создать для моих фельштинских родичей, с которыми бабушка проживала и с которыми она лежит в одной могиле, потому что толком ничего о них не знаю. По свидетельству мамы, у бабушки Фейги, которую я, к сожалению, никогда не видел, было семеро детей. Я знаком с теми тремя из них, которые покинули местечко и проживали в Днепропетровске. Это моя мама Зина, её младший брат Сёма и старшая сестра Фира.

Сёма был мобилизован в первые дни войны, воевал солдатом на Волховском фронте, участвовал в жесточайших сражениях за город Тихвин, со своей гвардейской частью прошел боевым путем по странам Европы и встретил день Победы в Берлине. Вскоре он демобилизовался из рядов Советской Армии, будучи уже в звании старшины, и вернулся в Днепропетровск, где его ждали его жена Лиза с их сыном Леней, которые реэвакуировались вместе с нашей семьей из города Курган. Как фронтовик, он получил от исполкома жилье, расположенное недалеко от нашего дома. Жилье это оказалось ужасно запущенным и мало пригодным для проживания, но Сёма перепланировал его и своими руками отремонтировал. В этой удобной квартирке они проживали всей семьей долгие годы. Сёма получил гражданскую профессию мастера по холодильникам, очень востребованную в те годы, и неплохо зарабатывал, Лиза продолжила работу воспитателя детского сада, Леня начал учебу в школе.

Сестра моей мамы — Фира — за несколько лет до начала войны «выскочила» замуж за кадрового офицера, тогда еще Рабоче-Крестьянской Красной Армии (РККА). По национальности офицер был еврей, и поэтому был желанной партией для любой еврейской девушки. Но моя тетя Фира не была любой девушкой, она была существом особенным — она была красавицей с огненным темпераментом, сильным голосом и прекрасным слухом. Для оперного исполнения роли Кармен ей недоставало немного музыкального образования. Влюбился офицер в Фиру до беспамятства и пронес свои чувства до конца своих дней. В начале войны тетя Фира, которая к тому времени уже родила мальчика, находилась, как и положено жене офицера, в месте дислокации воинской части, в которой служил её муж. Вскоре их перебросили в город Шадринск, где они прожили до конца войны и где у них родилась еще и девочка. Тетя Фира развила свой музыкальный талант, стала солисткой одного из Краснознаменных Ансамблей Советской Армии, выезжала на гастроли, выступала солисткой с хором и оркестром перед военнослужащими на сценах театров, концертных залов в разных городах страны. Я до сих пор помню тембр её голоса и манеру исполнения. На семейных посиделках, когда все три семьи — Фирина, наша (Зинина) и Сёмина — собирались вместе, она проникновенным голосом исполняла народные песни на идиш, среди которых были и колыбельные, которые им пела в детстве их мама Фейга, вечная ей память. Для точности надо сказать, что тогда в начале 20-го века в местечке Фельштин Фейга напевала колыбельные своим деткам с именами Эстер, Зиселе и Шломо. На одной из праздничных юбилейных встреч наших семей тетю Фиру уговорили спеть что-нибудь из её концертного репертуара, и она в полный голос, «а капелла» исполнила несколько популярных песен и арий из классических опер. Был теплый летний воскресный вечер, и у открытых окон нашей квартиры сразу же собрались люди, привлеченные дивным пением и благодарившие Фиру рукоплесканиями. Последним местом проживания семьи тети Фиры стал город Пермь, где сын и дочка получили высшее образование, а муж, в связи с увольнением с военной службы, перешел на гражданскую работу начальником отдела кадров общепита. С моей мамой тетя Фира переписывалась до последних дней, встретиться же им после войны не довелось.

Всю жизнь мама стремилась укрепить родственные связи в следующем поколении между двоюродными братьями и сестрой (между мной, сыном Сёмы — Леней и детьми Фиры — Фридрихом и Зиной). Она много помогала Лене в учебе и способствовала его поступлению в Строительный институт. Дети Фиры на время учебы в десятом выпускном классе покидали военный городок, в котором проживала семьи Фиры, и переезжали в Днепропетровск к нам домой. Здесь мама брала их под свою опеку, нанимала репетиторов, и сама напряженно занималась с ними по русскому языку, так что к Фире они возвращались с достойными аттестатами зрелости и знаниями, позволившими им без труда поступить на учебу в институты. Пока мы были детьми и подростками, крутились в общем котле, между нами развилась и окрепла родственная близость, но, когда мы разъехались по разным городам и даже странам, начали решать личные проблемы, создавать семьи и воспитывать детей, связи ослабели и в дальнейшем естественным путем сошли на нет.

Дополнительную причину отдаления двоюродных родственников между собой я усматриваю также в различном нашем отношении к своему еврейству. Например, к институту брака наши родители получили прививку в своих местечках — еврей обязан жениться на еврейке. Советская принудительная атеистическая идеология настойчиво размывала национальные традиции и в числе прочего узаконила смешанные браки. Теоретически наши родители готовы были подчиниться диктату, но практически браки в основном заключались между евреями. Молодые люди из следующего, уже нашего поколения, необремененного никакими традициями, при молчаливом согласии родителей все чаще стали выбирать себе для супружества пару из коренного населения. В диаспоре евреи постоянно жили в условиях дискриминации, запретов, унижений, погромов, всевозможных антисемитских акций, ужасов Холокоста. Многие устали от этого прессинга и увидели в смешанных браках путь к избавлению своих детей от грядущих страданий. В документах детей записывали национальность и фамилию отца или матери не еврея, и не утруждали детские головки рассказами об их происхождении. Таким образом, уже в этом поколении люди лишались еврейской идентичности и считали себя русскими, казахами, украинцами, эстонцами, в зависимости от того, какова была национальность второго супруга. Именно по такому пути пошли мои двоюродные родственники, создав семейные пары с супругами-арийцами и полностью отказавшись от еврейства для своих детей. Я не осуждаю моих двоюродных братьев и двоюродную сестру, но этот их поступок добавил что-то в наше отчуждение, тем более, что и я, и мои родители придерживались иных убеждений относительно еврейства нашей семьи, всегда гордились своим происхождением и нашей фамилией.

Вот таким немного затянутым получилось повествование о моей бабушке Фейге, погибшей в Холокосте, и её выжившей родне. Думаю, рассказ будет неполным, если я не опишу того, что происходило с моей мамой в это время. Напомню, что в начале войны бабушка и мама находились в разных местах: бабушка на западе Украины, недалеко от границы, а мама далеко на востоке Украины. Внезапное нападение немцев и быстрое их приближение к Фельштину не оставляли маме никаких шансов на то, что она может успеть приехать к бабушке и забрать её, За короткий отрезок времени до прихода немцев в Фельштин невозможно было преодолеть большое расстояние между городами, двигаясь по направлению к линии фронта, против потока беженцев и отступающих боевых частей, в условиях всеобщего хаоса. Если бы она решилась на такой шаг, то, помимо риска для её жизни, она потеряла бы свою семью, поскольку нашим отъездом из города занималась она сама. Все понимали эти обстоятельства, и она — тоже, и, тем не менее, вечером в день, когда эвакопоезд, в котором находилась наша семья, выехал из Днепропетровска в Сибирь, с мамой случилась истерика с рыданиями. Из сообщений Совинформбюро мы узнали, что немцы уже захватили всю область, где располагалось местечко бабушки. Мама была человеком эмоциональным, чувствительным, очень болезненно переживала несправедливость и, поговорив с ней, мы с папой выяснили, что она считает себя виноватой в том, что бабушка оказалась в оккупации, в то время, как она, по её словам, спасает свою шкуру, уезжая в глубь страны. Мы, как могли, успокоили её, уложили спать, но это чувство вины перед своей мамой и моей бабушкой доставляло ей страдания и в дальнейшем, хотя не было никаких оснований для угрызений совести и самобичевания.

Среди моих многочисленных родственников по линии отца также были человеческие потери во время войны. В своих воспоминаниях «Ткань жизни» отец подробно описал большую семью Ортенбергов. Хронологически воспоминания завершаются в начале тридцатых годов, когда отец с моей будущей мамой покидают город Винницу и переезжают в Днепропетровск. В это время были живы мама моего отца Цися, братья Исроель (Улык), Вольф, Давид и сестра Сарра. Они были старше моего отца и относились к нему как к младшенькому в семье очень бережно, а при обращении по инерции употребляли его уменьшительное детское имя — Шмилык, Шмулик или просто Шолик. При отъезде отца и мамы они на прощание, помимо наставлений и добрых пожеланий, передали на обзаведение на новом месте стопочку золотых монет, сохранившихся в семье, как говорится, со старого времени. К моменту отъезда моих родителей из Винницы братья отца были уже людьми состоявшимися. Улык стал видным финансистом, в середине тридцатых занимал должность директора Винницкого стройбанка. Он сохранил привязанность к своему юношескому увлечению — шахматам — и ежегодно на протяжении десяти лет завоевывал титул чемпиона города, имел по шахматам звание кандидата в мастера. Но самым большим его жизненным успехом стала женитьба на очаровательной, умной и воспитанной девушке Гене Блиндман, с которой его связывала длительная юношеская дружба, большая любовь и множество радостных событий в семейной жизни. Главным в этой череде событий стало рождение в 1922 году их единственного сына Боруха Ортенберга. В детстве, да, и на протяжении всей его короткой жизни, называли его Бузя (Бузик). Все, кто сталкивался с Бузей, поражался его талантам. Учился мальчишка только на отлично, познания имел обширнейшие, в его рассуждениях на любую тему проявлялся аналитический ум и логическое мышление, в общении это был исключительно скромный и добрый человек. Часть своих достоинств он унаследовал от отца, часть от мамы. Его мама Геня получила медицинское образование, стала знающим практикующим врачом, в тридцатых годах она уже работала главврачом Винницкого вендиспансера. Перед началом войны семья моего дяди Улыка считалась в городе уважаемой преуспевающей интеллигентной семьей, а их одаренный сын Бузя готовился к поступлению в Университет.

Между моим старшим дядей Улыком и младшим по возрасту дядей Вольфом в далекой молодости в начале 20 века существовали идеологические разногласия по вопросу будущего еврейской нации. В своих воспоминаниях их младший брат — мой отец — попытался рассказать о сути этих противоречий, но изложил их эзоповским языком, поскольку в те годы, когда писались воспоминания (середина 20 века), в СССР существовал жесткий цензурный диктат. Слава Богу, сейчас я могу назвать юношеские идейные предпочтения моих дядей без обиняков, прямыми словами: дядя Улык исповедовал последовательный сионизм, а дядя Вольф разделял идеи еврейского рабочего союза БУНД. Советская власть быстро устранила все без исключения разногласия между членами общества, и в условиях жестоких репрессий предписала всем гражданам не заморачиваться, а строить светлое здание коммунизма. Мои дяди, как и весь народ, стали в стройные ряды строителей, но дядя Вольф, как более прагматичный член семьи, примкнул к экономически более выгодной форме производства, которая называлась промысловой кооперацией и объединяла мелких производителей (кустарей и ремесленников) для совместно производства товаров. На этой стезе он фантастически преуспел, его пригласили на хорошо оплачиваемую работу в Киев, предоставили квартиру в центре города, он написал книгу о состоянии и перспективах промысловой кооперации на Украине. В период своего становления он женился, как и все Ортенберги, по любви и единожды в жизни. Жена его Хава была светлым, безобидным и привлекательным человеком, созданным для семейного счастья. Когда у них родилась девочка Эся, и они, захлебываясь от восторгов, окружили её лаской и нежностью, ничто не предвещало беды. Однако, вскоре Вольф начал замечать странности в поведении супруги и через некоторое время выяснил, что у Хавы генетически предопределенное психическое заболевание. Вольф подключил к её лечению всех украинских светил, но, когда её выпустили из больницы, то работать она уже не смогла. Она вела домашнее хозяйство и наблюдала за Эсей. Временами Хаву приходилось вновь отправлять на кратковременное стационарное лечение в психиатрическое учреждение. На время её отсутствия Вольф взваливал заботу о дочке на свои плечи. Чтобы заменить мать, старался проводить с Эсей побольше времени, погружался в её школьные проблемы, ходил с ней на прогулки, водил в кино, театры. Когда Хава выходила из больницы, то снова принимала на себя значительную часть семейной нагрузки. При ухудшении её состояния — лечение возобновлялось. Вольф постепенно привык к такому циклическому образу жизни своей семьи и стоически переносил трудности.

Я описал, как сложилась жизнь старших братьев моего отца в тридцатые годы, незадолго до начала войны. К этому времени их единственная сестра Сарра окончила учительский институт и работала в Виннице в средней школе. Проживала она отдельно от Улыка в однокомнатной квартире. Личная жизнь её не удалась по неведомым мне причинам, и до конца жизни она оставалась одинокой женщиной. Темным пятном в жизнеописании семейства Ортенбергов остается судьба Давида — моего самого молодого дяди, о котором в моей памяти ничего не осталось. Пока был жив мой отец, можно было бы у него узнать, что приключилось с его младшим братом Давидом, но я, следует признать, тогда мало интересовался нашим семейным древом. А когда через много лет я попытался по архивным материалам, по запросам в официальные учреждения восстановить историю Давида, то ничего уже не смог отыскать. Хочу кстати отметить, что во время попыток отыскать след Давида я лицом к лицу столкнулся с неизбежным процессом забвения важных событий в моей жизни и в жизни близких мне людей, и понял необходимость публикации воспоминаний и дневников для сохранения истории семьи для потомков. Возвращаясь к Давиду, отмечу, что единственным достоверным свидетельством является упоминание в воспоминаниях моего отца о том, что в 1942 году Давид погиб и было ему в то время тридцать лет. Где он был в начале войны и чем занимался — неизвестно. Оставшись в Виннице, оккупированной нацистами, он был обречен на смерть, как и большинство еврейского населения города. Нет сомнений, что Давид стал жертвой Холокоста. Непонятно, почему он не присоединился к другим членам семьи, которые покинули город в первые дни войны.

Улык с мамой Цисей и сестрой Саррой все вместе эвакуировались в Ташкент. Туда же через некоторое время из Киева совершенно другим путем добрался Вольф с Хавой и Эсей. Жена Улыка — Геня — с первых дней войны была призвана, как опытный медик, для работы в военном госпитале. До последнего дня войны она лечила и выхаживала раненных и больных военнослужащих. Как военврач второго ранга неоднократно награждалась орденами и медалями за боевую службу. Девятнадцатилетний сын Улыка и Гени — Борух — был сразу же мобилизован Винницким городским военкоматом и командирован на службу курсантом в Ташкентское пехотное училище имени В.И. Ленина, после окончания которого летом 1942 года направлен в действующую армию на фронт. Осенью этого же года гвардии лейтенант, командир стрелковой роты 14-ой гвардейской стрелковой дивизии 36-ого стрелкового полка Ортенберг Борух был убит в бою за высоту 228,0 метров южнее совхозной Фермы-4 Серафимовичского района Сталинградской области и здесь же захоронен в братской могиле. Ему было 20 лет. Он был необыкновенно красив и невероятно талантлив. Борух Ортнберг мог прожить счастливую жизнь, стать выдающимся ученым, знаменитым писателем, известным врачом, чемпионом по шахматам, мог стать любящим мужем и отцом. Но ничего этого не произошло — Борух погиб под Сталинградом во время Второй Мировой  Войны.

Его родители получили похоронки, находясь на расстоянии в несколько тысяч километров друг от друга: Улык в Узбекистане в городе Ташкент, а Геня — в эвакогоспитале недалеко от линии фронта. Для них гибель Боруха была катастрофой, они не могли поверить в это, направили запросы всем, кто имел отношение к их сыну. Какие-то из ответов поддерживали надежду и требовали уточнений, но на фронтах шли ожесточённые бои, письма передвигались по стране медленно, переписка затягивалась. Тем не менее, окончательный ответ не оставил никаких сомнений в смерти Боруха.

У меня хранятся все письма, относящиеся к этому периоду. Помимо переписки с различными воинскими службами, много личных писем. Большой пакет писем Боруха к родителям, которые он написал в училище, где изучал воинские дисциплины, необходимые младшему офицерскому составу. Чтобы не тревожить родителей, письма он посылал регулярно, не реже, чем через день. В них он приводил детали быта, распорядок жизни курсантов, давал очень тонкие доброжелательные оценки своим друзьям по учебе, описывал необычные для него явления южной природы, были в них и резкие высказывания в адрес фашистских захватчиков, исковеркавших жизни миллионов людей, интересовался он также, не появились ли сведения о местонахождении девушки, с которой у него незадолго до начала войны возникли романтические отношения. Эпистолярным стилем Бузик владел в совершенстве, письма читаются на одном дыхании, как хорошие литературные произведения. Письма, разумеется, в первую очередь обращены к самым близким людям: папе и маме, это очень нежные послания, пронизанные неподдельным интересом, как они, его родные, себя чувствуют, как переносят трудные испытания, выпавшие на их долю. Второй пакет писем уже без конвертов представляют собой отдельные исписанные листочки, сложенные треугольником, с адресатом, размещенным на противоположной стороне листа. Боевые треугольники Борух отправлял после окончания училища, когда проходило формирование подразделения, и его воинская часть вступила в боевой контакт с противником. Обо всем этом Борух кратко сообщал в письмах, стараясь не раздражать цензоров и не пугать родителей излишними подробностями. А на самом деле стрелковую дивизию, в которой он служил, направили на Сталинградское направление, на Серафимовичский плацдарм. По количеству безвозвратных потерь воевавших сторон Сталинградская битва стала одной из самых кровавых в истории человечества. О потерях, которые несли наши войска на этом участке фронта. можно судить хотя бы по сменяемости командного состава. Борух начал свою боевую биографию командиром взвода и за короткий срок стал командиром роты, а это значит, что выбыли из строя и командир роты, и его заместитель, и командиры взводов, и много бойцов. Для поддержания непрерывного боя состав подразделения пополняли новобранцами, обстрелянные офицеры занимали места своих погибших командиров, и бой продолжался. Это была кровавая мясорубка. В боях за Серафимовичский плацдарм, на Донских буграх полегли воины из семи дивизий. Памятники павшим в этих боях находятся в более чем пятидесяти хуторах района. В одной из таких братских могил лежат останки моего брата Ортенберга Баруха. В этой местности побеждал тот, кто брал под контроль высоты на местности, за них разворачивались самые ожесточенные бои. Барух погиб 29 октября 1942 года в бою за одну из именно таких высот. Последнее письмо, полученное от него с фронта, датировано 26 октября. Линии перегибов на листочке, образующие треугольную форму письма, от времени и из-за многократного прочтения утончились и местами прорвались, но текст полностью сохранился. «Берегите себя» — просил он родителей в заключительной строке письма.

Следующая пачка писем в сохранившемся архиве принадлежит перу Улыка. Эти письма были адресованы Бузику, и он продолжал их регулярно писать уже после гибели сына и в ноябре, и в декабре 1942 года, и в следующем году. Большая часть этих писем, проделав путь на фронт и не найдя адресата, возвращалась в Ташкент по обратному адресу Коммунального Банка, где Улык работал все годы, проведенные в эвакуации. Вначале это были обычные письма заботливого отца к дорогому сыну, в которых он сообщал о себе, о здоровье бабушки Циси, об общих знакомых, пересказывал содержание писем из госпиталя от Гени, передавал привет от тети Сарры. В дальнейшем, по мере того, как приближалась неизбежность признания гибели Бузика сущность писем изменилась: появились философские размышления, рассуждения о смысле жизни, обращался он теперь не столько к Бузе, как к высшим силам, к Богу, просил прощения и наказания для себя, молил о пощаде; все чаще звучало слово «пустота». Вместе с изменением тематики писем, он и писать их стал реже, а затем перестал отправлять — писал, вкладывал в конверт и добавлял к письмам, возвращенным полевой почтой. Написание писем прекратились, когда он получил от Министерства Обороны письмо о смерти Бузика, не оставлявшее никаких надежд. Мало-помалу Улык, измученный переживаниями, возвратился к своей работе в банке в полном объеме, вернулся к жизненным проблемам, стал чаще встречаться с братом и сестрой. Когда Цися серьезно заболела, то он вплотную занялся её лечением и уходом за ней, вместе с Саррой они проводили все свободное время у постели матери. Она мучительно перенесла утраты последних лет: убийство нацистами её младшего сына Давида и гибель на фронте самого любимого внука Бузи. Перенесенная болезнь и тяжелые переживания, связанные с потерей близких ей людей, ускорили её уход из жизни в 1944 году. Я не знаю, как перенесла Геня утрату сына. Говорили, что Улык безумно любил Бузю, думаю, что Геня любила его не меньше, но в круговерти напряженной жизни военного эвакогоспиталя у врача времени для переживаний не оставалось. Когда появилась необходимость подтверждения достоверности первой похоронки, она моментально подключила ведомственные каналы для розыска Бузи и выяснения его судьбы, наладила связь с Ташкентом, постоянно поддерживала Улыка, пыталась уменьшить его страдания, невзирая на ту боль, которую испытывала сама. Тетя Геня была женщиной спокойной, сдержанной, деловой, но это никак не помогало ей в те минуты, когда она вновь и вновь возвращалась к мыслям о том, что её любимого сыночка уже нет в живых. Эта материнская боль не покидала её никогда. Тетя Геня продолжала служить в армии до конца войны. После прекращения военных действий большинство временных госпиталей было расформировано, включая и её госпиталь. Она сразу же демобилизовалась и вернулась в Винницу, получила квартиру, а через некоторое время из эвакуации возвратились домой Улык и Сарра. Дядя Улык и тетя Геня обнялись после долгой разлуки и вместе оплакали общую утрату. В это же время реэвакуировался в Киев Вольф со своей семьей, получил жилье и устроился на работу. Через год Эся окончила школу и поступила в Медицинский Институт. Послевоенная жизнь продолжалась.

Все три брата со своими семьями вернулись на Украину в города, которые они покинули в начале войны, и начали заново обустраивать свою жизнь. Отец получил вскоре несколько писем от Улыка, в которых тот описывал, как они с Геней привыкают к жизни вдвоем, и в которых опять прозвучало все тоже страшное слово «пустота». Отец сказал, что мы обязаны поехать в Винницу и проведать дядю Улыка и тетю Геню. Он говорил, что посетить их надо как можно скорее и непременно вдвоем, так как он рассчитывает, что именно моё появление сможет благоприятно повлиять на их настроение. К этой мысли он возвращался снова и снова, так что стремление поехать к брату стало его заветной мечтой. Освоение пустой и разрушенной квартиры далось нам нелегко, поэтому выехать тотчас мы, к сожалению, не могли по домашним обстоятельствам и в связи с финансовыми ограничениями. Но через год во время летних каникул мы с папой сели на поезд и рано утром приехали в Винницу. Ближайшие родственники встретили нас, как дорогих гостей, на железнодорожном вокзале, и на трамвае мы добрались до дома Улыка. В двухкомнатной чистенькой квартире нас уже ждал скромный завтрак. Восторги по поводу нашего приезда, объятия, поцелуи и слезы соответствовали значимости встречи, продолжались и за столом, и после окончания застолья. Это был закономерный всплеск эмоций— ведь все её участники, кроме меня, вместе провели свое детство, юность и зрелость, пережили жестокую войну, потери родных людей. Постепенно все успокоились. Папа с дядей Улыком перешли во вторую комнату, прикрыли дверь, но через щель были слышны обрывки разговора и однажды мне послышался мужской плач, а когда они вышли из комнаты, то у Улыка были влажные глаза. Вечером папа объяснил мне, что разговор у них был о гибели Бузика, что Улык невероятно страдает, что папа дал ему возможность выплакаться, но скорбь его безмерна. Пока папа с Улыком беседовали, Сарра и Геня взяли меня в оборот и устроили подробнейший допрос обо всех сторонах моей теперешней жизни и планах на будущее. Улык тоже присоединился к расспросам. Я обратил внимание, что разговаривают они со мной серьезно и уважительно, придавая особое значение всей той ерунде, которую я нес. Поразмыслив, я понял, что они относятся ко мне не как к озорному мальчишке, а как к единственному продолжателю рода и носителю генетического потенциала клана Ортенбергов.

Отец и мои дяди гордились генеалогическим древом нашего рода, которое они разработали и которое охватывало шесть последних поколений. В роду было много религиозных, общественных деятелей и ученых. Их отец Пинхас Ортенберг занимался торговлей, но, по понятиям местечка, был человеком образованным, много читал, интересовался философией, владел профессией портного. Среди его предков были: Моисей бен Гилель Остер — талмудист и каббалист в Галиции, автор книг “Ароматная гора” и “Сладкие фрукты”; Яков-Иосиф — проповедник, ученик Бера Межерицкого, автора сочинения “Рав-Яба”. Своим родоначальником семейство Ортенбергов считало рабби Меир Бен Баруха из Ротенбурга — ученого, крупнейшего авторитета немецкого еврейства XIII века. По мнению моей родни, я должен был стремиться соответствовать столь знатному роду. Ситуация выглядела комично, но я имел дело с пожилыми людьми, перенесшими большое горе, и поэтому я постарался выглядеть и вести себя солидно. На другой день вечером на квартире у Улыка состоялась встреча с винничанами. Пришли два папиных старых приятеля и несколько родственников, в основном, со стороны тети Гени, среди которых были мои ровесники. Знакомство с родней и встреча друзей прошли шумно и душевно, но угощение для гостей показалось мне скудным — каждому гостю дали чай с сахаром вприкуску, а детям к чаю поднесли маленький кусочек хлеба, смазанный джемом. Гуляя по городу, я сразу же отметил, что Винница во многих смыслах была беднее Днепропетровска. Если во время войны люди в стране голодали и недоедали повсеместно, то первые послевоенные годы в отдельных регионах оказались тяжелее военных. Предыдущие массовые советские голодовки (например, 1932 года) ударяли в основном по сельской местности, теперь они в не меньшей степени затронули и города. Жизненный уровень основной массы населения в таких городах резко упал.

Возвращаясь к встрече на квартире Улыка, вспоминаю эпизод, который тогда потряс меня. Когда гости разошлись и остались только хозяева и я с папой, то оказалось, что тетя Сарра приготовила всем сюрприз. Усадив меня за стол, она внесла на расписном старинном блюдечке рассыпчатое песочное пирожное с прослойками, покрытое розовой сахарной глазурью. Я с удовольствием пожирал её подарок, в то время как все остальные с любовью смотрели, как я это делаю. Угощение было превосходное, но я, наблюдая насколько пусты прилавки магазинов города, ума не мог приложить, где она достала такой деликатес. Все время нашего пребывания в Виннице я был окружен заботой и вниманием родственников — как эстафетную палочку меня передавали от одного к другому. Мне показали достопримечательные места города, мы посмотрели несколько спектаклей в театрах, ходили в кинотеатры, музеи, парки, гуляли по улицам города, прогуливались вдоль реки Буг и очень много беседовали. Конечно, подробностей этих разговоров я не запомнил, но на обратном пути домой, когда мы уже расстались на вокзале с родней и поезд Винница-Днепропетровск тронулся в путь, отец похвалил меня за доброту и умение слушать других.

— Главная цель нашего визита,— подчеркнул он,— достигнута, Улык стал значительно спокойнее. Об этом говорили мне перед отъездом и Геня, и Сарра. Они связывают улучшение его состояния и настроения с положительными эмоциями, которые возникали у него всякий раз при общении с тобой. Так что я теперь всегда буду использовать тебя, как лекарство от депрессии, — шутливо добавил он и грустно улыбнулся мне.

Наша встреча с другим папиным братом Вольфом произошла через несколько лет, летом 1950 года, когда я после окончания средней школы приехал в Киев поступать в Политехнический Институт. Поясню, как я пришел к такому решению. Во время учебы в школе я у себя не обнаружил каких-либо сильных устремлений или увлечений, равно как и специфической одаренности. Учитывая окружающую социальную обстановку и необходимость овладеть конкретной востребованной профессией, я, как и многие мои одноклассники, решил развиваться в техническом направлении. Поэт Борис Слуцкий уловил эту тенденцию в молодежном сознании и вскоре представил её в стихотворении:

Что-то физики в почете.
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчете,
Дело в мировом законе.

Для своего будущего я предпочел выбрать специальность самую современную, как говорят, самую крутую, и оставляющую возможность для творческой работы, например, в области науки. Золотая медаль, полученная мною в школе, теоретически позволяла мне поступить в любое Высшее Учебное Заведение (ВУЗ) без экзаменов. Ну, что же, дерзать — так дерзать, буду поступать на загадочный в то время Радиотехнический факультет Украинского столичного ВУЗа. Родители поддержали мой порыв, отец должен был сопровождать меня на всех этапах поступления, а проживать мы планировали на квартире семьи Вольфа. Встретили нас родственники очень радушно. Квартира их находилась в центре Киева, рядом с Главпочтамтом, в большом доме, построенном в духе конструктивизма. Меня поразила планировка квартиры, просторной, с высокими потолками, у которой полы в комнатах почему-то находились на различной высоте, так что переходя из кухни в спальню или в столовую приходилось подниматься или опускаться на несколько ступенек. Вольф целыми днями мотался по служебным делам, Эся с утра до вечера пропадала в Мединституте — последние годы обучения были напряженными. Нами занималась Хава — она каждый день на обед готовила нам свежий украинский борщ и жарила настоящие мясные котлеты. Мы были рады предоставленной нам свободе, посещали театры, музеи, организованные экскурсии по городу и, конечно же, занимались моим поступлением на учебу.

На следующий после приезда день мы посетили Математический и Физический факультеты Киевского Университета, затем поехали в Политехнический институт, ознакомились с системой обучения, правилами приема, наличием общежития, получили проспекты, брошюры для поступающих, анкеты, бланки заявлений. Через день, утром с полным комплектом оформленных документов мы с папой уже сидели перед чиновницей в приемной комиссии Политеха. Оценив тяжелым взглядом нашу парочку и бегло осмотрев документы, она закрыла папку и резким движением вернула её нам, сказав, что свободных мест в общежитии практически нет, и поэтому поселяют в исключительных случаях то ли инвалидов, то ли участников войны. Я опешил от её неприветливого тона, но папа быстро сориентировался, вынул мое заявление на общежитие из папки и снова попросил её принять документы. Неохотно просмотрев содержимое папки, она сказала, что Радиотехнический факультет секретный и необходимо было до подачи заявления пройти в спецотделе проверку, которая занимает много времени, и поэтому в этом году я уже поступить не успею. На другие факультеты по естественным наукам мое право на поступление без экзаменов сохраняется, но необходимо выдержать очень жесткое собеседование и продемонстрировать свои достижения по основной дисциплине. Кроме того, специальности, которые я выбираю, имеются в замечательных ВУЗах Днепропетровска, откуда я приехал, и ей непонятно, почему она должна обижать абитуриентов-киевлян, предоставляя принадлежащие им учебные места иногородним студентам. Чувствовалось, что в её арсенале имеется множество других возможностей препятствовать моему поступлению, но, настойчиво возвращая папку, закончила она миролюбиво, сказав, что отказать в приеме документов она не имеет права, но просит подумать, где больше шансов поступить — дома или здесь. Получив, как говорится, от ворот поворот, вышли мы с папой из института, присели на скамейку, задумались и поняли, что в очередной раз наступаем на одни те же грабли.

Страна жила в эпоху нарастающего послевоенного антисемитизма. Борьба с космополитизмом, убийство Соломона Михоэлса, мой собственный недавний опыт получения золотой медали, омраченный антисемитской выходкой, — ничему нас не научили. Мы были прекрасно осведомлены, что при поступлении в ВУЗы для еврейских юношей и девушек созданы и применяются искусственные барьеры, препятствующие их зачислению и обучению. По этому поводу папа сказал, что действующая в царской России процентная норма для евреев была гуманнее, чем иезуитские методы ограничения евреев, разработанные советской властью. Короче, наша попытка была заведомо обречена на провал. Обсуждая с папой, как нам следует поступить, необходимо было принять во внимание, что если я не поступаю в институт, то в следующем году буду призван в армию. Такая перспектива была пугающей. Между тем, общеизвестным было предвзятое отношение к евреям на вступительных экзаменах в институт. Ходил, например, анекдот о двух редакциях одного и того же вопроса о Великой Отечественной Войне (ВОВ). Если вопрос для русского мальчика формулировался так: «Какими были боевые потери армии в ВОВ — большими или маленькими?», то для абитуриента-еврея вопрос звучал по— иному: » Какими были боевые потери армии в ВОВ с точностью до одного бойца и перечислить всех павших поименно?» Ощущаете разницу? Короче, риск провалиться на предстоящем собеседовании был достаточно велик, и мы с папой решили отказаться от подачи документов в Киевский Политех, учитывая также, что нашей семье трудно будет покрывать значительные затраты, возникающие при обучении вдали от родителей.

Семья Вольфа выслушала наш рассказ с пониманием и в целом одобрила решение получать высшее образование в Днепропетровске. Вольф выразил сожаление, что моя мечта не сбылась, сообщил, что его семья уже обсудила, как принять меня на проживание к себе домой с наибольшим комфортом, и огорчена тем, что их задумкам не суждено сбыться, и добавил, что для них я гость дорогой и желанный в любое время и на любой срок. Еще денек мы с папой поболтались по Киеву, а затем вернулись в родной город и прямиком, во избежание непредвиденных курьезов, направились в приемную комиссию Днепропетровского Государственного Университета (ДГУ). Изучив проспект ДГУ, мы заранее договорились с папой, что останемся верны точным наукам и, если не будет эксцессов, подадим заявление на физическое отделение Физико-математического факультета. К нашему удивлению документы приняли без замечаний, а уже через день моя фамилия красовалась на информационной доске в списке абитуриентов, зачисленных в ДГУ без экзаменов. Теперь я перестал быть учащимся — я стал студентом. Дома на семейном совете, вспоминая перипетии последних двух недель и оценив конечную ситуацию, мы единогласно пришли к выводу, что все, что происходит, — к лучшему.

Глава 8

Университет

В бытовом смысле переход от учебы в школе к занятиям в университете никаким образом не изменил мой стиль жизни. Я продолжал жить в родительской квартире, но посещал не школу, а университет. Мизерную студенческую стипендию я полностью отдавал на пополнение семейного бюджета, а на мелкие расходы и целевые покупки брал деньги у мамы. Несмотря на достигнутое совершеннолетие и обретенную независимость, я остался сыном послушным, старался не огорчать родителей непозволительными поступками, делился с ними и обсуждал студенческие события. Отца радовала моя душевная открытость, а мама иногда требовала, как мне казалось, избыточной откровенности о моих отношениях с друзьями и подругами, пыталась управлять моими поступками. Возможно такое поведение было связано с её властным характером, может быть так она понимала свой материнский долг, ограждая меня от непродуманных шагов, но её настойчивость мне не понравилась. Я посчитал, что ущемляются мои свободы, и перестал сообщать о некоторых делах и событиях в личной жизни, что привело к сдержанности в наших отношениях. Хотя атмосфера в семье оставалась теплой, протокольная сухость ощущалась в некоторых моих высказываниях, касающихся личных проблем. Тем самым, я как бы ограждал себя или предостерегал родителей от дальнейших расспросов по этой теме и, конечно, недопустимым становилось оказание давления на меня, если обсуждались вопросы из моего личного пространства. В проблеме отцов и детей своевременность освобождения детей от родительской опеки является исключительно важной. Вначале ребенок освобождается от материнской груди, затем отец перестает водить его за ручку, ребенок начинает самостоятельно есть, переходить улицу и т. д. В подростковом и юношеском возрастах процесс освобождения от родительского контроля становится очень чувствительным, поскольку ребенок обретает свободу и полную самостоятельность. Не всем родителям хватает такта и понимания, чтобы вовремя отпустить свое чадо в путь, и тогда возникают конфликты, иногда весьма драматические. В моем случае недопонимание привело к возникновению некоторой отчужденности между мной и родителями, хотя до конца их жизни у нас сохранился тесный контакт, они остались любящими родителями, а я — преданным, заботливым сыном. Думаю, что в наших взаимоотношениях им недоставало душевности, эмоциональности, которые приняты в семьях между близкими людьми. Виновен в этом был я, точнее, присущая мне сдержанность в проявлении чувств, которая обедняла меня самого и ощущалась также при общении с друзьями и коллегами.

Как и в школьные годы, мои отношения с большинством сокурсников, носили дружественный, ровный характер. Учеба, как и раньше, давалась мне легко, я на отлично успевал почти по всем профильным предметам, охотно делился с сокурсниками своими знаниями. Основной формой нашей учебы были лекции преподавателей по различным направлениям математических и физических наук. Раскрыв рот, с восторгом и глубоким интересом, я поглощал преподносимый материал, не замечая, как заканчивалась одна пара лекций и начиналась следующая. Я любил учиться, обожал осваивать новое, неизвестное, влекущее к размышлениям. Но восхищение лекциями было связано не только с их содержанием, но и с той притягательностью, которой обладали профессора и доценты, читающие нам эти лекции. По сравнению с предшествующим учительским составом и бытовым человеческим окружением, университетские педагоги были личностями ярчайшими, за каждым из них стояла прожитая жизнь, невероятный интеллект, профессионализм, мастерство, артистизм и, главное открытость к общению. Помимо лекционных, нравились мне также семинарские занятия, на которых при решении трудных упражнений проявлялись творческие способности студентов и таланты преподавателей. Я не могу упустить возможность рассказать о некоторых из них, запомнившихся мне больше других, благодаря их необычной судьбе, исключительной одаренности, или из-за их странного поведения.

Высшую алгебру преподавала женщина лет сорока, небольшого роста, плотно скроенная, внешне она была, как две капли воды, похожа на Александру Пахмутову — ныне популярного советского композитора. До перехода в университет алгебраистка служила в подразделении Генерального штаба Советской Армии по своей математической специальности и бережно хранила отдельные атрибуты былой воинской биографии: ходила строевым шагом, производя движения руками в такт шага, носила зеленую гимнастерку с подшитым белым подворотничком, на переменах курила самокрутку. Говорила она низким голосом, рубленными фразами, отточенными, как военная команда. Лекции её были образцами точности и сухости, последнее предложение излагаемого материала всегда совпадало с звонком на перерыв. Представляя властителей университетских дум, я не расставляю приоритеты, а вспоминаю моих учителей в той последовательности, в которой они возникают в голове, хотя у студентов нескольких потоков по привлекательности первое место долгие годы было закреплено за заведующим кафедрой общей и экспериментальной физики Моховым Николаем Васильевичем. В чем была сила его обаяния — я точно сказать не могу, но думаю, что загадка крылась в его простоте. Николай Васильевич (НВ) был бывалым, немолодым человеком, лет пятидесяти пяти, среднего роста, с правильными славянскими чертами лица и добрыми улыбающимися глазами. Обычно он ходил в сереньком потертом костюмчике, но на лекции всегда выходил к студентам в большом, не по его размеру, дорогом черном костюме и белой рубахе с воротником. Речь у него была изысканная, образная, изобиловала присказками, чудными выражениями и словами. Осталось у меня в памяти словечко «мотоциклетист», приклеившееся к НВ на дорогах войны, возможно, в Болгарии, от которого он не хотел отказаться, и на лекциях по механике «мотоциклетист» был постоянным персонажем, который обгонял, тормозил, подпрыгивал, выходил из виража и даже взлетал. Произношение у НВ отличалось от днепропетровского, к которому я привык, например, букву «г» он произносил без украинского придыхания, по-московски.

На лекциях, сопровождаемых демонстрационными опытами, НВ всегда появлялся вместе с Митричем — начальником кафедральной лаборатории. Митрич был высоченный, необычайно худой и добродушный человек. Он был фронтовым другом НВ, и говорили, что он спас НВ, вытащив его, раненого, из боя. Специалистом он был невероятно рукастым и изобретательным; когда говорили о его золотых руках, обязательно вспоминали рассказ Николая Лескова «Левша». НВ придумывал эксперименты, Митрич их реализовывал, изготовляя необходимое оборудование. Огромное влияние на стиль показа этих опытов оказала вышедшая в переводе на русский язык книжка В. Сибрука, посвященная чародею физической лаборатории американскому ученому Роберту Вуду. В СССР молодежь зачитывалась историей Вуда, который стал самым дерзким и оригинальным экспериментатором, и пыталась подражать ему. Студенты с удовольствием участвовали в подготовке демонстрационных представлений НВ. Подобные его лекции посещали студенты не только нашего, но и других факультетов, настолько занимательной была череда физических опытов, оформленных, как фокусы. Я был вовлечен в разработку многих из этих экспериментов, НВ прислушивался к моим замечаниям, ценил меня и называл «любителем парадоксов» из-за моего упорного стремления отыскать в каждом описании физических явлений противоречия, появляющиеся в пограничных областях рассматриваемых явлений. Ко мне, так же, как и к другим студентам, увлеченным физикой, НВ относился дружески, подолгу беседовал с каждым из нас, один раз в неделю устраивал для нас на кафедре чаепития с печеньем и болтовней на самые разные темы. В коллективе приближенных к НВ людей, сложились теплые, поистине семейные отношения. На момент нашего знакомства, несмотря на солидный возраст, НВ был человеком холостым, но через несколько лет совершенно неожиданно женился на симпатичной тридцатилетней женщине — начальнице спецотдела нашего факультета. НВ секрета из женитьбы не делал, пригласил друзей и близких студентов на кафедральное чаепитие, познакомил с супругой и рассказал о её двух детях от первого брака, которых они теперь будут воспитывать вместе. НВ в супружестве расцвел, немного округлился, выглядел ухоженным, но привычек своих не изменил, на лекции приходил в том же мешковатом костюме, но рубашка на нем была теперь всегда белоснежной и накрахмаленной.

Доцента Лещинского я запомнил за его чудачества. Преподавал он дифференциальную геометрию и на первой же лекции потряс студентов своим артистизмом, поясняя новое для нас понятие подвижного трехгранника. Подвижный трехгранник — это некая система координат, три оси которой взаимно перпендикулярны, и если одна ось направлена вертикально вверх, то две другие оси лежат в горизонтальной плоскости и образуют прямой угол между собой и вертикальной осью. Закончив рисунок на доске, он лихо, по-цирковому взлетел на стол, сел на него, расправив ноги по поверхности стола под прямым углом друг к другу, демонстрируя руками, что тело его вертикально и макушка головы направлена в потолок. Повернув голову назад и заглянув за спину, он смущаясь сообщил нам, что начало координат системы расположено вблизи его копчика и приступил к иллюстрации подвижных свойств трехгранника, для чего, подпрыгивая на заднице, начал перемещаться по поверхности стола, выдерживая прямой угол между своим корпусом и ногами. Доскакав до края стола, он спрыгнул и, как ни в чем ни бывало, продолжил лекцию. Этот трюк он показывал нам ещё несколько раз на последующих занятиях, пока не почувствовал, что нам уже надоело представление, и тогда стал заменять его на новые. Например, процесс наиболее сильного прилегания злополучного подвижного трехгранника к фигуре он называл уплощением и сопровождал таким упражнением. Он ложился на стол, изогнув тело дугой, и затем, выравнивая линии тела, сближался с плоскостью стола и при этом орал не своим голосом: «Я уплощаюсь! Я уплощаюсь!» Дурачества Лещинского дополнялись его редкостным либерализмом на экзаменах. По дифференциальной геометрии автоматически успевали те студенты, которые посещали его лекции без прогулов. Остальные сдавали экзамены, тоже особо не напрягаясь.

Розыгрыши и приколы присутствовали и в учебном процессе, и на студенческих встречах, и при общении с преподавателями в значительно меньшей мере, чем это принято сейчас. Время было другое, более серьезное. Припоминаю одну шутку, которую я себе позволил при выполнении курсовой работы по статистической физике. Тогда работы представлялись написанными чернильным пером от руки в обычных школьных тетрадях. Я подобрал такое стихотворение поэта Николая Некрасова, что длина его строки точно укладывалась в размер тетрадочной рукописной строчки. Отрывки из стихотворения я вклинил внутрь курсовой работы так, что они не отличались размером строки от общего текста работы. Оформленную по всем правилам работу я передал для получения зачета Быстрицкому, преподавателю очень рассеянному и близорукому, с целью проверить, смотрит ли он вообще наши работы, перед тем, как выставить оценку. Раздавая после проверки работы студентам, Быстрицкий среди других похвалил и мою работу, но посмотрел на меня многозначительно, с паузой, так что я так и не понял, знакомился он с моей курсовой или даже не брал её в руки, поскольку никаких пометок в моей рукописи я не обнаружил ни в самом тексте, ни во включенном в работу стихотворении русского классика.

В университетском образовательном процессе, как и во всех сферах жизни страны, присутствовала государственная идеология. Проводником идеологического диктата была кафедра обществоведения, на которой семестр за семестром читались какие-то надуманные курсы лекций: «История ВКП(б)», «Научный коммунизм», «Политэкономия социализма» и т.п. Философская идеологическая составляющая для естественно-научных факультетов в нашем университете состояла в изучении работы В. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Социалистическая идеология представляла собой набор мнений и идей, конструирующих реальность, закрепляющую властные права правящей элиты и не допускающая даже мысли о возможной альтернативе. Все её демагогические постулаты следовало зазубрить и, как положено, сдать экзамен в конце каждого семестра. Идеология давалась мне с трудом, необходимо было демонстрировать преданность коммунистическим химерам, но худо-бедно четверочку или пятерочку по каждому разделу я получил, кланяясь почтительно экзаменаторам за их щедрость. Поступить по-другому я, как студент-еврей, не мог хотя бы потому, что во время моей учебы в университете в стране происходили события, связанные с ликвидацией Еврейского антифашистского комитета, завершившиеся расстрелом евреев — выдающихся деятелей СССР. Об этом я тогда, конечно, знать не мог, но власть уже готовила акцию по переселению еврейского населения страны в холодные сибирские районы, направленную на уничтожение нации. Бесчеловечная акция была прервана в марте 1953 года, благодаря смерти вождя и светоча всех народов товарища Сталина И.В. Кстати, политические события внутри страны и за рубежом обсуждались на регулярных политинформациях студентов, проводившихся в учебных группах. На таких занятиях студенты выступали по очереди, и каждый был обязан показать верность партии и правительству, рассказав о каком-либо текущем событии стандартными клише, используемыми центральной государственной прессой. Однажды к нам в группу организатор занятий привел феноменального комсомольца, идейно преданного настолько, что он на память знал имена и фамилии генеральных секретарей коммунистических партий всех стран, которые обзавелись такой партией. Это напомнило мне трюк вундеркинда из хедера, где учился в детстве мой папа. Этот ученик, ткнув пальцем в любую точку на первой странице Торы, мог сказать, какое слово написано на указанном месте на всех последующих страницах книги.

В это время я увлекся чтением произведений зарубежных писателей, переведенных в СССР на русский язык. Я получал огромное удовольствие, знакомясь с европейской классической литературой, с произведениями американских авторов. В какой-то момент мне захотелось упорядочить и углубить свои познания в этой области, я подал заявление декану филологического факультета нашего Университета с просьбой разрешить мне факультативно посещать некоторые курсы лекций по литературе, получил согласие и в течение двух лет прослушал в свободное от занятий на физическом факультете время много лекций по мировой культуре, стараясь расширить свою эрудицию. На лекциях я познакомился и подружился со студентками филологического факультета. Это были замечательные девчонки во всех отношениях, они втянули меня в драматический коллектив университета, я получил роли в двух спектаклях и до конца учебы выступал на сцене драматического театра. Роли были эпизодические, но характерные и комические, зрителям пришлось по вкусу мое исполнение, они живо реагировали на выходки моих героев и громко смеялись. Мне нравился процесс создания спектакля, ночные и генеральные репетиции и очаровательная актриса нашего драмколлектива — студентка филфака, которая отвечала мне взаимностью не по роли, а по жизни.

Один мой партнер по спектаклю одновременно руководил университетскими представлениями художественной самодеятельности, следил за репертуаром, составлял программу студенческих выступлений, в качестве конферансье представлял на сцене выступающих певцов, танцоров, чтецов и заполнял паузы между номерами, рассказывая анекдоты и байки. Он мечтал расширить свое участие в концертах, осовременить комические номера, искал подходящих авторов для написания смешных текстов и однажды, зная мою привычку подшучивать над собой и друзьями, предложил мне испытать себя на подобном поприще. Я отнесся к предложению со всей серьезностью, нашел напарника, такого же физика-остряка, как и я; наш творческий тандем оказался удачным, и уже через две недели мы изготовили не менее пяти стихотворных шедевров, посвященных реальным фактам из жизни города и студенческого сообщества, которые почерпнули из сообщений местных газет. Стихи можно было петь на мотивы популярных в то время песен. Одна из таких частушек на мотив неаполитанской песни «Тиритомба, тиритомба, тиритомба, песню пой!» застряла у меня в голове, и была она посвящена тиру для стрельб из винтовки, построенному Днепропетровским Государственным Университетом (ДГУ) за городом, в балке с пологими краями. Полигон был построен без серьезного учета опасного профиля местности и принятия каких-либо мер защиты от пуль. При учебных стрельбах тир представлял действительную угрозу для проживающих рядом граждан и случайных прохожих. Так вот песня на эту тему начиналась так:

Где-то в балке, где-то в балке, где-то в балке ДГУ построил тир,
Мимо цели там стреляют, там стреляют, как в копейку, в божий мир.

Далее от некомпетентного руководства требовалось немедленно, не ожидая рокового случая, исправить ситуацию. И эта песенка, и все остальные понравились и исполнителю, и гитаристу, и даже цензору Главлита, которому предъявили все эти тексты, и который посчитал, что в песенках ироничная критика местных властей выглядит уместной и допустимой. Затем мы сочинили еще два монолога, несколько скетчей, частушки, и всю эту программу наш приятель обкатал с успехом на публике, выступая в клубах города. Имена авторов значилось на афише, и мы ходили с задранными носами, упиваясь свалившейся на нас славой.

Теперь я жил как бы в двух мирах: все дневное время я отдавал учебе на факультете, а вечерние часы и выходной день посвящал увлечениям, общался со студентами-гуманитариями, любителями театра и свободного творчества. Эта группа моих друзей, представляла разношерстную массу беспечных людей, которую я считал богемой. За счет состоятельных родителей или богатых покровителей, они были более обеспеченными, нежели мои сокурсники по факультету. Их творческие встречи довольно часто сопровождались распитием нескольких бутылочек винца и иногда завершались натуральной пьянкой. Ни материально, ни морально я не был готов к такому образу жизни, и участие в подобных мероприятиях постоянно напрягало меня. Окончательно я пришел к выводу о необходимости расстаться с этой компанией во время Новогоднего праздника, который студенты университета проводили в Доме Культуры. В вестибюле устанавливали большую ёлку, оставшееся пространство предназначалось для танцев. Из зрительного зала удаляли кресла, а освободившееся место заполняли столами, которые заранее заказывали группы студентов разных факультетов, курсов или общественных организаций. Каждый стол сам определял свое меню, объем выпивок и закусок. Обычно студенты приносили продукты с собой и до начала представления раскладывали их на столе. Праздничное застолье выглядело скромным, чтобы не сказать, скудным, но это никого не смущало, потому что настроение было радостным, а веселье не покидало никого до конца встречи. Я со своей подружкой отмечал Новый Год за столом, расположенным у самой сцены, за которым сидели в основном студенты, занятые в концерте: певцы, чтецы, акробаты, танцоры, ведущие программы. К богемной компании всегда присоединяются сопровождающие личности — то ли почитатели, то ли бывшие артисты сцены, то ли поклонники солисток, а иногда просто посторонние люди. Вот и в этот раз мозолил всем глаза какой-то заносчивый сноб, напяливший на себя невероятно амбициозную ветровку. В правой руке он держал бутылку коньяка, которую не выпускал из рук, в левой — рюмочку микроскопического размера, и подсаживался то к одному, то к другому студенту за нашим столом. Когда подошла моя очередь, то он представился выпускником то ли ВГИКа, то ли ГИТИСа, посетовал, какое омерзительное алкогольное пойло потребляет публика, отмечающая Новый Год. Затем, как знаток высокой культуры выпивки, принятой у них, там, на Западе, сообщил, что, если коньяк пить мизерными дозами, наперстками, тогда и ощущение от выпитого напитка будет благородным, и опьянение — интеллигентным. Налив себе несколько десятков капель коньяка в крохотную рюмку, он, запрокинув голову, проглотил содержимое рюмки, крякнул, как это делают алкаши на Руси после стакана водки, и многозначительно посмотрел на меня. Я молчал, диалог не получался и специалист по этикету, помедлив минуту-другую, поплелся искать более отзывчивого собеседника.

За нашим столом участники концерта сидели рядом друг с другом в соответствии с исполнительским жанром. Вокалисты, аккомпаниаторы сгруппировались на одном краю стола, спортсмены и фокусник — на другом, танцоры — на третьем. Я сидел поближе к мастерам разговорного жанра и студентам, обеспечивающим поддержку сценического действия. Рядом со мной оказался студент-геолог Резо, грузин по национальности, необычайно тощий и высокий юноша, веселый и общительный. Предлагаю тост «За маму!» — сказал Резо, картинно открыл бутылку и разлил всем желающим. Напиток был превосходным, на бутылке было написано: «Греми» — коньяк грузинский. С Резо мы были знакомы давно по совместным тусовкам, репетициям, на которых, сидя в зале, как говорится, в ожидании выхода на сцену, часто трепались на самые разнообразные темы. Тому факту, что мы симпатизируем друг другу, он имел даже свое объяснение. Национальные меньшинства, по его мнению, должны помогать друг другу, чтобы противостоять давлению державной нации, и родственным чувствам, которые мы с ним испытываем друг к другу, мы обязаны тому, что являемся представителями нацменьшинств. С моей точки зрения, мы нравились друг другу потому, что любили острое словечко, имели едва заметную ямочку на правой щеке и весили одинаково, при том, что его рост в два раза больше моего, а толщина — в два раза меньше. Резо был с этим не согласен, а вот с предложением, выпить незамедлительно за папу, согласился с удовольствием, также, как и с последующим вскоре призывом выпить уже без тоста. После этой рюмки он встрепенулся, посмотрел мне прямо в глаза, в упор, что называется, и спросил: Любишь «Греми»? Я попытался лицемерить, уверяя, что не могу любить его в полной мере, зная, какой это дорогой коньяк в рублевом исчислении. Резо прервал меня.

— Вижу, что любишь. Я давно хотел в знак нашей дружбы сделать тебе подарок, но не знал — какой, да и повода не было. А сейчас — все сошлось. Держи, — сказал он и протянул мне непочатую бутылку коньяка. Я пытался отнекиваться, но Резо ничего не хотел слышать. Тогда я сказал, что принимаю подарок при условии, что могу распить бутылку сейчас же с моими сокурсниками по физфаку, стол которых находится на другом конце зала. Резо пожал мне крепко руку, обнял, извлек ниоткуда, как фокусник, два лимона, протянул их мне и пожелал счастливого Нового Года. Немного в подпитии, я прямиком направился в конец зала к моим друзьям по учебе, а Резо вернулся к столу лириков.

За столом физиков я застал всех моих сокурсников в приподнятом настроении, они живо — аплодисментами и выкриками — отреагировали на мое появление. Взглянув на бедненький стол, я сразу же увидел, что спиртное у них закончилось. Не давая им опомниться, я поднял высоко над головой бутылку, демонстрируя каждому этикетку божественного напитка «Греми» и артистично прочитал знакомое из школьной программы стихотворение Владимира Маяковского:

Я знаю ложь — эдемы и рай,
Но если пелось про это,
Должно быть Грузию — солнечный край,
Подразумевали поэты!

Пока вытаскивали пробку, разливали содержимое равномерно по двадцати стаканам, пока нарезали на дольки лимон, я успел внедрить тост моего друга Резо «За маму». Физики поддержали тост, каждый хотел в новогоднюю ночь вспомнить свою маму. Когда суета с подготовкой коллективного тоста закончилась, я сообщил всем, что час назад, т.е. еще вчера, незадолго до наступления Нового Года, один кинематографист поведал мне, как надо правильно употреблять коньяк. Согласно его инструкции, пить следует маленькими глотками с длительными перерывами между ними, как можно дольше, независимо оттого, сколько тебе налили в стакан. Тамада не выдержал моего занудства и выкрикнул: «Поехали!» Вся компания дружно пригубила стаканы потому, что действительно назрела потребность выпить, и потому, что тамадой был уважаемый наш сокурсник — командир партизанского соединения, действовавшего в Крыму во время оккупации полуострова немцами — и его нельзя было ослушаться. Он был лет на десять старше основной массы студентов, и подобные «взрослые» студенты составляли треть численности группы. Были среди этих великовозрастных студентов ребята, успевшие отслужить в армии после окончания десятилетки, были участники войны, решившие после демобилизации продолжить образование. Однако, основной состав студентов представляли мои ровесники, поступившие в университет сразу же после окончания школы. На физико-математическое направление стремились попасть одаренные ребята, медалисты, отличники, победители школьных олимпиад. Студентам-переросткам трудно было поспевать за ватагой мальчишек и девчонок, схватывающих знания на лету, но благодаря настойчивости и опыту, они все одолели учебную программу до конца. Упомянутый мною крымский партизан во время учебы получал посредственные оценки, позволявшие ему переходить с курса на курс, но на последних курсах сделал блестящую общественную карьеру, возглавив вначале студенческую партийную организацию, затем — факультетскую, а после окончания учебы остался работать на одной из кафедр.

Новогодний вечер, о котором я сейчас рассказываю, был важным событием для нашей группы, потому что в следующем году мы переходили на обучение по разным специальностям. Выбор специальности был главной темой разговоров студентов за праздничным столом. Каждый студент должен был выбрать для себя направление будущей деятельности и прикрепиться к одной из кафедр: теоретической физики, электрофизики, оптики и спектроскопии. Я определился с выбором уже на первых курсах, отдав предпочтение оптике. Такому решению способствовали мои детские наивные увлечения оптическими фокусами, магия видимого и невидимого, преклонение перед гением Исаака Ньютона, разложившего свет в спектр, загадки человеческого цветного зрения, особенности формирования и восприятия цветов. Я предчувствовал, что, знания, накопленные в физике электромагнитного излучения, в ближайшее время приведут к крупным открытиям в этой области. И действительно, изобретение лазеров, разработка всевозможных оптико-электронных устройств вскоре изменило мировую технологию и преобразовало жизнь людей. Я хотел, чтобы для моей личной судьбы правильный выбор специальности означал, что я получу профессию, которая будет долгое время востребована в различных видах человеческой деятельности. Гарантом качества профессионального мастерства для меня служил тот факт, что завершающими этапами университетского обучения были и производственная практика, и разработка, и защита дипломного проекта. Производственную практику по спектроскопии я проходил в лаборатории одного Московского ведомственного НИИ. Сотрудники этой лаборатории за последние десять лет с нуля создали и разработали методы количественного спектрального анализа металлов, сплавов и других веществ, внедрили аналитические методики в разнообразные отрасли промышленности. Это был коллектив высокообразованных, творческих личностей, нацеленных на решение общей проблемы. Они владели на тот момент фантастическими приемами экспресс-контроля состава образцов проб. Я наяву увидел то, что изучал в университете по учебнику, написанному профессором, начальником этой лаборатории, которая приютила меня. Я проводил эксперименты, работал руками, обсуждал результаты, оформлял документацию и даже успел разработать и внедрить метод спектрального анализа высоколегированной стали для сибирского комбината, выпускавшего вооружение для армии. Научная руководительница практики очень нахваливала меня в отзыве о моей стажировке и при расставании сказала, что была бы рада заполучить такого сотрудника, как я, в свою группу. Два месяца практики пролетели, как одно мгновенье.

Мне повезло не только с местом стажировки, но и с местом проживания. Сразу же по приезде в Москву я получил направление на вселение в общежитие студентов МГУ. До постройки высотного здания МГУ основным пристанищем МГУ-шников была легендарная общага на Стромынке. Её старинное четырёхэтажное здание с внутренним двором представляло собой правильный замкнутый квадрат со стороной около пятидесяти метров длиной. Один фасад здания располагался вдоль набережной Яузы, а к другим его сторонам примыкали психиатрическая лечебница и тюрьма «Матросская тишина». На первом этаже здания находились библиотека, читальный зал, концертный зал, столовая, отделение почты, хозяйственные службы, а на втором, третьем и четвертом этажах жили студенты (более трех тысяч). Наибольший мой восторг вызывал внутренний двор, засаженный деревьями, обустроенный скамейками для отдыха и заасфальтированными дорожками для прогулок. Говорят, что в эти годы, в этом маленьком парке нашел свою любовь будущий Президент СССР Михаил Горбачев. На одной из скамеек дворика нашел свою любовь и я. Она сидела одна и сосредоточенно смотрела в книгу, но это ей не помогло, потому что я тоже присел на скамейку и поинтересовался, куда исчезло в течение последней недели всё население общаги, почему в комнате, где я жил с восьмью ребятами, никого не осталось, почему совсем недавно в дворике невозможно было протиснуться, а сейчас, кроме нас, я никого не вижу? С такой же непосредственностью, с какой я задавал вопросы, она объяснила мне, что у студентов начались летние каникулы, и все разлетелись по домам, по друзьям, по экспедициям, а она — не студентка, а абитуриентка, поступающая на биологический, и осталось ей сдать два вступительных экзамена. Звали её Валя, родом она была из Вологодской области, совсем недавно стукнуло ей восемнадцать, большие черные глазки её блестели, как угольки, а число веснушек на её носике я посчитать не сумел, несмотря на математические способности, и поэтому решил, что нам необходимо прогуляться в парк Сокольники и охладиться мороженным. От общежития до метро три трамвайных остановки, от метро до парка еще пять минут хода, короче, пятнадцать минут туда и столько же обратно, но, видимо, слишком долго, как говорится, мы бродили в аллеях парка, потому что в общагу вернулись далеко за полночь. Чтобы не потеряться в темноте в опустевшем общежитии, мы крепко держали друг друга за руку. Я проводил её до комнаты на женском третьем этаже, поцеловал, пожелал спокойной ночи и спустился на второй этаж к себе на ночлег.

Условия проживания в общежитии были своеобразными: постельное белье меняли сами студенты примерно раз в месяц, умываться можно было в тазике в конце коридора, горячая вода отсутствовала вовсе, в столовой предлагалось стандартное меню из трех блюд: сарделька говяжья с кашей, винегрет и компот из сухофруктов. Утром следующего дня, в восемь часов, как было договорено, я ожидал мою принцессу в столовой за столиком, на котором уже стояли две комплексных порции с горячими сардельками. Валюша не вошла, она впорхнула в зал, отыскала меня глазами и полетела, улыбаясь, мне навстречу. Встретил я её стоя, галантно, насколько мог, усадил за стол, принес столовые приборы для нашего первого совместного завтрака, который сопровождался болтовней и обменом взглядами, которые иначе, нежели пылкими, не назовешь. Нам предстоял трудный день: Валю в старом здании университета на Моховой ожидала консультация профессора по биологии, а я спешил в институт на семинар по спектроскопии. Вечером в концертном зале показывали комедию с участием Аркадия Райкина «Мы с вами где-то встречались», и Валя очень хотела посмотреть этот новый фильм. Я вернулся на Стромынку задолго до начала просмотра, чтобы успеть купить билеты. Наш роман стремительно набирал обороты. Всё свободное от занятий время мы теперь проводили вместе, а в выходные дни просто не расставались друг с другом. Посещали танцы, несколько раз ходили в походы по Подмосковью с туристическими группами и даже один раз попали на балет в Большой театр. Мы были очарованы друг другом, меня потрясала её естественность и свежесть, наивность и точность её суждений. Мы все время болтали, я рассказывал ей вычитанные из книжек истории, а она, как завороженная, слушала меня, раскрыв рот. Мы прошли все стадии общения, всё больше притягиваясь и сближаясь. После концерта эстрадной музыки наша близость стала, как пелось в популярном в те годы романсе, «безмерна, безгранна».

В этот вечер в концертном зале общежития выступали два известных композитора-песенника: Евгений Жарковский и Людмила Лядова. Жарковский служил на Северном флоте, на сцене выступал в офицерской форме с кортиком и прочими аксессуарами, стройный и подтянутый он был очень живописен, исполнял свои песни, посвященные братству моряков, суровым корабельным будням, включая распеваемую народом трогательную песню «Прощайте скалистые горы». Молоденькая Лядова с чудным вокалом, задушевным лирическим репертуаром и необыкновенной энергетикой пользовалась большим успехом у публики, и свою озорную «Чудо-песенку» в тот вечер на Стромынке она исполнила на бис не менее трех раз. Мы с Валей встретили живописную парочку перед началом концерта во внутреннем дворике и проводили их после выступления, получив на прощание на программках концерта автографы артистов. Начал накрапывать мелкий дождичек, и мы вернулись в общежитие за зонтиком для Вали. Так уж получилось, что, взволнованные яркой встречей с артистами и испытывая целую гамму различных чувств и эмоций, усиливающих наше стремление друг к другу, мы остались в Валиной комнате вдвоем до утра. В студенческой столовой за завтраком мы продолжили наше общение, оживленно обсуждая общие планы на оставшиеся три недели до нашего расставания, совместное проживание в общаге быстро приближалось к концу. Вскоре Валя сдала последний экзамен на отлично и была зачислена на первый курс биофака. Поговорив со своей мамой по телефону, она начала собираться в дорогу, домой. Я получил официальные документы о завершении моей практики и тоже должен был вернуться в университет — начинался мой последний учебный год. За день до отъезда Вали, во время прощального ужина в нашей родной студенческой столовой мы поблагодарили Стромынку за те два коротких месяца нашей счастливой встречи, обменялись адресами для поддержания контактов и туманными представлениями о перспективах продолжения наших любовных отношений. Как знать, предоставит ли нам судьба шанс для последующих встреч или же разведут нас жизненные обстоятельства по индивидуальным непересекающимся путям? Настоящую боль и грусть я испытал на следующий день на вокзале во время проводов Вали. Мы долго молча стояли, прижавшись друг к другу, возле дверей вагона, затем внезапно она поцеловала меня, лихо запрыгнула на ступеньку и тотчас же поезд тронулся, а она исчезла внутри вагона. Всё, что она делала, вызывало мой восторг и удивление.

Не спеша, прощаясь с Москвой, прошагал я от Ярославского вокзала до Курского — на завтра я планировал своё возвращение в Днепропетровск, следовало купить билет на поезд. Мой капитал, оставшийся после практики и других непредвиденных расходов, точно равнялся стоимости билета в плацкартном вагоне пассажирского поезда. С билетом в кармане я в последний раз переночевал в своей обители на Стромынке. А через день я уже был в Днепропетровском университете, где меня с нетерпением поджидали коллеги. Дело в том, что моя дипломная работа представляла часть большого научного проекта, связанного с изучением излучений, возникающих в высокочастотных разрядах. Над проектом трудились сотрудники нескольких физических кафедр, душой и руководителем проекта был молодой, лет сорока, профессор электрофизик Леонид Мартынюк — человек необычайно способный и обаятельный. Он создал универсальную установку, оснащенную разнообразными электрическими генераторами и разрядными устройствами. Я отвечал за работу оптического оборудования, анализировал спектры излучений, обрабатывал результаты измерений. Первичные данные, полученные нами в ходе прошлогодних экспериментов, были настолько неожиданными, что мы направили письмо в редакцию авторитетного научного журнала с сообщением о наших наблюдениях. Письмо было опубликовано и вызвало живой интерес физиков. С началом учебного года работы над проектом необычайно активизировались, коллектив участников существенно увеличился за счет новых сотрудников и студентов, установка работала практически непрерывно, а вокруг нее витала творческая атмосфера научного поиска. На праздничном вечере студентов и сотрудников факультета, посвященном годовщине Октябрьской Революции, наш проект был назван в числе самых перспективных научных разработок. После официального празднества были концерт и танцы, на которых вместе со студентами в вальсе кружился профессор Мартынюк в паре со своей красавицей женой.

Однако уже в декабре я обратил внимание, что Мартынюк перестал участвовать в экспериментах, поинтересовался, в чем дело, и выяснил, что он проходит обследование в Центральной больнице в связи с недомоганием. Я познакомился с женой Леонида в прошлом году у них дома, когда мы работали над упомянутым только что письмом в редакцию. Поэтому я позвонил ей, и мы договорились, что на следующий день вместе посетим его в больнице. Перед тем, как войти в больницу, она отвела меня в сторону, и я впервые услышал слово «рак», относящееся к близкому тебе человеку. В палате лежал на кровати сильно изменившийся человек: его тонкие черты лица как бы размылись, потеряли былую выразительность, кожа выглядела какой-то серой и только глаза по-старому лучезарно заблестели, когда он разглядел меня в дверях. С нескрываемым интересом слушал он подробный отчет о всех работах на его установке, проведенных за последнее время, обсудил полученные результаты и снова повторил, какие режимы работы он считает предпочтительными. Мы посидели еще немного, жена скормила ему витамины, а потом пришла сестра делать процедуры и попросила нас больше его сегодня не беспокоить. Я не представляю, какие в то время были методы лечения болезни и борьбы с болью, но, когда я во второй, последний раз посетил его, то застал его лежащим с закрытыми глазами. Я спросил у няни, не спит ли он, на что она ответила, что в его состоянии речь может идти лишь о мучениях, а не о сне. Через две недели жена Леонида позвонила мне сама и сказала, что на ближайшее время визиты в больницу отменены, а через день утром на факультетской доске объявлений я прочитал, что профессор Леонид Мартынюк умер после тяжелой непродолжительной болезни. На кладбище его провожало много студентов, преподавателей и ученых — он был человеком незаурядным и компанейским. Леонид был первым моим наставником на научной стезе, и его уроки мне пригодились в дальнейшем. Свою дипломную работу я доделал, оформил и защитил после его смерти. Я постарался внести в заключительный документ все полученные измерения, результаты обработки и их интерпретацию, рекомендации Л. Мартынюка, определяющие направление последующих исследований. На защите присутствовали все участники проекта, рецензенты оценили дипломную работу, как превосходную и полезную для факультетской научной программы, а председатель комиссии по защите дипломных работ сказал, что профессор Мартынюк вырастил настоящего физика и продолжателя своего дела, отметил, что впервые в практике ДГУ результаты дипломной работы удостоились публикации в авторитетном академическом журнале, и поэтому, без сомнения, работа заслуживает отличной оценки.

Для завершения образования, помимо освоения учебной программы и защиты дипломной работы, каждый выпускник должен был получить личную характеристику, подписанную, как говорили, треугольником факультета: деканом, парторгом, профсоюзным комитетом. С момента поступления в университет в повседневном своем поведении я руководствовался правилом, привитым мне родителями, которое в образной форме гласило: из окна движущегося трамвая высовываться запрещено. На протяжении учебы я старался вести праведный образ жизни, с преподавателями в конфронтацию не вступал, с сокурсниками поддерживал дружеские отношения и при студенческих разборках за пределы допустимых норм не выходил. Поэтому, как я и ожидал, характеристику получил положительную. На выпускном вечере мне вручили диплом с отличием об окончании ДГУ и прикрепили на лацкан пиджака нагрудный ромбовидный знак, который в то время выдавали только выпускникам Госуниверситетов. Я очень гордился этим знаком. «Мои университеты» закончились, и пришло время, как говорили на Руси, «идти в люди».

На пути достойного устройства на работу вновь возникли препятствия: анкетные данные и пресловутый пятый пункт. Несмотря на огромное желание преподавателей кафедры «Оптика и спектроскопия» оставить меня на кафедре, приняв в аспирантуру и создав условия для защиты диссертации, все понимали, что ректорат не пропустит мою кандидатуру. Заведующий кафедрой придумал, как ему казалось, хитрый ход и обратился к ректору с просьбой принять меня на работу на вакантную низовую должность лаборанта, полагая, что через несколько лет я, оставшись работать лаборантом на кафедре, сумею защитить кандидатскую диссертацию соискателем, безо всякой аспирантуры. Но ректор был не дурак, раскусил наш «коварный» замысел, на моем заявлении о приеме на работу в качестве лаборанта начертал: «отказать» и тут же заполнил вакансию, приняв на лаборантское место выпускника школы. Единственное, что удалось моему покровителю, — это помочь устроиться на временную работу на один год ассистентом кафедры физики в Вечерний металлургический институт в расположенном недалеко городе Днепродзержинске. Зарплата была низкая, из этих средств оплачивались съемное жилье и регулярный проезд из города в город на поезде. Социальные льготы в контракте отсутствовали, также, как и какие-либо обязательства администрации по моему трудоустройству в следующем году. Короче, работенка — ничего хорошего, но все-таки лучше, чем отработать три года учителем физики в неполной школе в сибирской деревне. Именно такое направление на работу я получил от комиссии по распределению выпускников, при том, что спрос на физиков в стране был велик, и большая часть моих сокурсников, независимо от их успехов во время учебы, распределилась в научно-исследовательские институты, высшие учебные заведения. техникумы, в городские средние школы, на крупные предприятия.

(продолжение следует)