ЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНА

Название этой главы я позаимствовал из анекдота 1980-90-х годов, который довольно точно отражал атмосферу сомнений и споров на вечную еврейскую тему — уезжать или оставаться: Два еврея оживленно беседуют на улице. К ним обращается с советом случайный прохожий: «Я не знаю о чем вы говорите, но ехать надо!»

Дмитрий Дроб

ЖИЗНЬ ЯКОВА ДРОБА

Биография

Часть вторая. Мой отец и его семья

(окончание. Начало в № 2/2022 и сл.)

О себе

Начну с окончания средней школы. Учился я хорошо, как говорилось, шел на медаль. Однако, в последний момент, на выпускных экзаменах меня чуть было не завалил историк. После того как я ответил на вопросы в экзаменационном билете, он задал мне с виду легкий дополнительный вопрос:

— А скажи-ка, для чего нам нужно освоение космоса и атомной энергии?

Я регулярно читал научно-популярные журналы и с полчаса перечислял ему все возможности, которые сулили космические и атомные технологии, но каждый раз, все больше раздражаясь, он повторял:

— А что еще?

Я продолжал, но в конце концов он не выдержал, прервал меня, и выразительно подняв вверх указательный палец и выпучив на меня глаза сказал:

— Оборона!

— Оборона? — удивился я, ведь научно-популярные журналы об этом не писали.

— Конечно, — ответил он — если бы не наши ракеты и атомные бомбы, американцы давно бы нас уничтожили.

Его слова показались мне нелепостью, и я попытался возразить:

— Но ведь Америка имела атомную бомбу еще с 1945 года, а у нас она появилась только в 1948, почему же они нас не уничтожили тогда?

Он еще больше выпучил глаза и возмутился:

— Как, а русский солдат?!

Получалось так, что с русским солдатом мы могли никого не бояться и без атомной бомбы, но я благоразумно не стал ему возражать и он отпустил меня с миром.

Школу я окончил весной 1967 года и пора было подумать о дальнейшей учёбе. Для поступления в высшее учебное заведение (ВУЗ) нужно было сдать приемные экзамены и выдержать конкурс, в котором на каждое место претендовали несколько кандидатов. Для тех, кто не прошел по конкурсу, следующая попытка откладывалась по крайней мере на два года службы в армии. Окончание школы совпало с Шестидневной Войной на Ближнем Востоке, и в советской прессе бушевала «антисионистская» антисемитская кампания.

Родители мечтали увидеть меня врачом. В Донецком мединституте работала доцентом на кафедре патологической анатомии мамина двоюродная сестра Бэлла (Буся) Лебедь. От нее мои родители узнали, что у них в мединституте, как и во всех других относительно престижных ВУЗах СССР, личные дела абитуриентов-евреев откладываются отдельно и курируются парткомом института. В отличие от моих родителей, нереальность поступления в мединститут меня вовсе не огорчила, мне нравились точные науки, и я плохо представлял для себе карьеру врача. Я решил поступать в технический ВУЗ и выбрал, как мне казалось, наиболее надежный вариант быть зачисленным. Отец взял для меня частные уроки у лучшего в городе учителя математики, который в первою очередь проэкзаменовал меня чтобы оценить уровень моей подготовки. Первый урок оказался последним, так как, по его мнению, я был подготовлен лучше, чем многие другие его ученики, поступающие в престижные московские и харьковские ВУЗы. Сдав на отлично два экзамена по математике, я как серебряный медалист был зачислен на факультет автоматизации тепловых процессов Коммунарского Горно-Металлургического Института, который находился километрах в 15 от моего дома. Когда я впервые отправился на занятия, родители, провожая меня, долго глядели мне вслед, и отец с грустью сказал маме: «Ну вот и все, птенец вылетел из гнезда».

Занятия в институте должны были начинаться с первого сентября, но их отложили на месяц и нас отправили работать в колхоз, где почти сразу же я попал в неприятную историю. Нас поселили в каком-то бараке с удобствами во дворе. Воду для умывания наливали из колодца в бочку электронасосом, который включался рубильником, закрепленным тут же, на столбе. На второй или третий день нашего проживания в этом бараке я вышел утром на улицу чтобы умыться, но в бочке воды не оказалось, и я повернул рубильник. Насос не включился, а из подвешенных на столбах проводов посыпался фейерверк искр, и обгоревшие провода упали на землю. К вечеру, после работы, меня вызвал к себе руководитель нашей группы и сообщил, что за порчу колхозной собственности, он отсылает меня обратно в институт, где возможно будет решаться вопрос о моем отчислении.

Я должен был отправиться рейсовым автобусом на следующее утро, но к моему изумлению, в тот же вечер к нашему бараку подъехала машина с моим отцом и кем-то из его друзей за рулем. Выслушав меня, они отправились знакомиться к нашему руководителю, и вскоре выяснилось, что короткое замыкание подвешенных на соплях проводов произошло вовсе не по моей вине. Отец никак не мог узнать о происшедшем, я ему не звонил, да и неоткуда было. Так же, как когда-то в детстве, когда он внезапно появился в критический момент и спас моего младшего брата Сашу, на мой вопрос как он узнал о моей беде, он ответил, что просто «почувствовал неладное».

Для полноценной учебы мне ужасно не хватало времени. Я жил километрах в 15 от института, но добираться приходилось двумя, а иногда и тремя видами транспорта, и дорога занимала до 3 часов в день, к тому же занятия на военной кафедре отнимали один полный день в неделю. Было трудно одновременно конспектировать и усваивать лекции на слух, а отпечатанных конспектов лекций в то время не было. Но успевал я достаточно хорошо, чтобы заработать себе стипендию. Моим «звездным» предметом оказалась начертательная геометрия на первом курсе, которая требовала хорошего пространственного воображения. Все задачи я решал сходу, на равных с преподавателем, который в конце семестра освободил меня от сдачи экзамена. Моими ближайшими друзьями в институте были Саша Серебряков, Витя Половой, Валера Ярощук, Фаина Новак и др. Были и враги, главным из которых был Олег Гончаров, студент постарше, отслуживший в армии. Низкопробный карточный шулер, он ненавидел меня на почве своего звериного антисемитизма. Через много лет я узнал, что его убили за нечистую игру и неоплаченный карточный долг.

После окончания института и защиты дипломного проекта, мужская половина нашего выпуска отслужила 3 месяца на учебных сборах в военных лагерях, после чего нам присвоили звания лейтенантов запаса, а некоторых из нас призвали на действительную службу в армии. Ушел служить и мой друг Саша Серебряков. Те, кто остался на «гражданке», в том числе и я, получили направления на работу и разъехались в разные концы страны.

Я был одним из первых в группе по успеваемости и мог выбирать направление на работу одним из первых. Но я так устал от учебы, что не искал себе перспективного места и выбрал трест Газмонтажавтоматика, который, казалось бы, обещал относительно вольную жизнь. В тресте в Москве мне предложили выбрать региональное управление на свой вкус, и я отправился в Киевское управление в Борисполе под Киевом. Оттуда меня послали работать мастером по монтажу автоматики на Полтавский участок. В то время на Полтавщине полным ходом шло обустройство новых месторождений природного газа, и мне пришлось поработать на некоторых из них.

Иногда я посылал родителям письма с описанием своей жизни. Так, я описал как однажды чуть не взорвал своей сигаретой огромный аварийный выброс газа из новой скважины, спасибо кто-то рядом со мной в последний момент выбил у меня из рук зажигалку; как мне приходилось жить в одном бараке вместе с расконвоированными заключенными (это называлось «на химии»), многие из которых, впрочем, ничем не отличались от обычных людей; как однажды зимой, когда стоял ужасный мороз, меня с бригадой монтажников послали на какое то отдаленное месторождение в лесу, которое только начинало обустраиваться и мы оказались там одни. Мы спали в крошечном вагончике, отапливаемом открытой электрической спиралью, и эта спираль за несколько минут выжигала весь кислород до рези в глазах, но нагревала вагончик только на короткое время. Мы пытались спать, не раздеваясь и укрываясь матрасами которых почему-то было в избытке. И представьте себе, мне нравилась такая жизнь, и когда зам. главного инженера управления неожиданно предложил мне работу в управлении в Борисполе, я отказался.

Я не очень задумывался над тем, какой эффект мои письма могли оказать на моих родителей. Наверное, они напомнили им о судьбе Марка, сына Розы Бессмертной, который после окончания мединститута уехал по направлению работать в глухую сельскую больницу и умер там от приступа аппендицита, и поэтому отец решил во что бы то ни стало вернуть меня домой. Это было не легко сделать и, как я узнал позднее, он обратился за помощью к своему другу, председателю горисполкома г. Брянки А. Н. Мищенко, для которого казалось, не было ничего невозможного. Анатолий Николаевич в прошлом работал на Шпицбергене вместе с человеком, который позднее занимал какую то, скорее всего незначительную должность в аппарате ЦК КПСС. Но какую бы должность он там ни занимал, любой звонок из этого учреждения решал вопрос, и Мищенко сумел организовать этот звонок. В один прекрасный день, после примерно года такой жизни, я с удивлением узнал, что уволен по собственному желанию и должен приехать в управление в Борисполь чтобы получить открепительные документы.

Мой Харьков

Я вернулся домой с пятьюстами рублей в кармане и стал искать работу. В Брянке работы не было, а искать в других местах я не мог из-за прописного режима, который не позволял принимать на работу людей без местной прописки, да и не знал куда податься. Через некоторое время в отпуск приехал мой друг, Саша Серебряков, который служил в Советской группе войск в Восточной Германии, и мы с ним славно загуляли по ресторанам Коммунарска (Алчевска) и Кадиевки (Стаханова). В то время в ресторане можно было неплохо посидеть за 10–15 рублей, и моих и Сашиных сбережений хватило нам недели на три. Когда же деньги закончились, Саша продал привезенные из Германии вещи и его выручки хватило еще на неделю. Потом он уехал, и я остался в родительском доме без денег и без работы. Дни шли, но работы не находилось.

Однажды к нам из Горловки приехала моя двоюродная сестра Рая Литвин. Незадолго до этого она была в Харькове на свадьбе нашего троюродного брата Саши Дроба и привезла с собой свадебные фотографии. Кончился этот показ тем, что я обратил внимание на мою будущую жену Зину, которая была свидетелем на этой свадьбе, и мои родители субсидировали нашу поездку в Харьков. Поначалу я смотрел на эту поездку не более чем на развлечение. Но было похоже, что лед тронулся и удача начала поворачиваться ко мне лицом. Так, по дороге в Харьков, на железнодорожном перроне при пересадке в Горловке, я встретил своего бывшего институтского преподавателя Теории Автоматического Регулирования (ТАР) Виктора Карповича Рыбалко, который к тому времени работал старшим научным сотрудником в Горловском филиале Всесоюзного Теплотехнического Научно-Исследовательского Института (ВТИ), и он тут же предложил мне работу в своей лаборатории.

В то время в Харькове жил двоюродный брат моего отца, Володя Дроб. Дядя Володя по профессии был музыкантом, играл на аккордеоне и преподавал музыку в музыкальной школе. Он и его жена, тетя Белла, жили в маленькой квартирке на втором этаже старого дома по улице Рымарской. Тетя Белла отличалась исключительным гостеприимством, а дядя Володя — особенной водкой собственного изготовления, секрет которой он тщательно оберегал и унес с собой в могилу.

До войны дядя Володя, за неизвестные мне грехи перед советским государством, наряду с

миллионами других советских граждан, был осужден на срок тюремного заключения и отправлен на лесоповал в Алтайский Край. В те времена органы правосудия имели квоту на количество осужденных с тем, чтобы обеспечить бесплатную рабочую силу на стройках социализма. Однажды он заболел ужасной инфекционной болезнью — сибирской язвой, и его вышвырнули умирать за ворота лагеря. Его подобрал пастух, чеченец, выселенный с Кавказа на Алтай. Он вырезал язву на лице Володи, обработал рану известковой водой, и три месяца выхаживал его в своей сторожке. На фронт дядя Володя не попал из-за очень плохого зрения, но играл на своем аккордеоне в госпиталях для раненых. В одном из таких госпиталей он познакомился со своей будущей женой, Беллой Штейнбук, которая выздоравливала после тяжелого черепного ранения, полученного на фронте.

Белла, Зинина тетя, ушла на фронт добровольцем и воевала командиром зенитного артиллерийского расчета на западном берегу Волги, в осажденном Сталинграде, где люди ежедневно гибли как мухи. Когда от их части в живых осталось всего несколько человек, их отправили за Волгу. Пожилой еврей распределял прибывающих. Большинство из них направлялось в тыл на формирование, но медсестру, Беллину подругу, он вынужден был вернуть обратно в Сталинград, где в боевых частях срочно требовались медработники. Тогда и Белла, чтобы не расставаться с подругой, изъявила желание вернуться вместе с ней в качестве санитарки. Когда они вышли из комнаты, ее подруга была вне себя:

— Видишь какие они, эти жиды, сами сидят в тылу, а нас с тобой посылают на смерть.

Эти слова так потрясли Беллу, что она изменила свое решение, вернулась обратно на распределение, и уже как артиллерист отправилась на формирование зенитной артиллерийской батареи в тыл. Через некоторое время она вернулась с этой батареей в Сталинград, где вскоре была тяжело ранена осколком снаряда в голову. После войны Белла работала воспитателем в детском саду в Харькове, потом жила в Риге, и конец жизни провела в Нью-Йорке, США.

***

По приезду в Харьков я остановился у дяди Володи, а на следующий день тетя Белла познакомила меня с Зиной, своей племянницей. Я хорошо провел время и через пару дней возвратился домой. Однако вскоре я опять заскучал и мне захотелось обратно в Харьков, туда, где меня принимали. У меня не было времени раздумывать месяцами или годами над таким серьезным шагом как вступление в брак, к тому же, как известно, многие после долгих раздумий все равно ошибались. Поэтому я решил, что если уж ошибаться, то ошибаться сразу, без долгих и пустых размышлений. После этого я положился на свой инстинкт и пригласил Зину к себе домой в Брянку, где познакомил ее с родителями и братом, а вскоре сделал ей предложение, и мы расписались.

Мы расписались в ЗАГСе на Рымарской, и отправились на свадебный обед на Салтовке, в квартире Зининого отца и ее мачехи. Вечером, с Южного вокзала мы уехали в Брянку, где мой отец, несмотря на все наши возражения, подготовил для близких ему людей небольшую, но навсегда оставшуюся в нашей памяти свадьбу.

Мы поселились в Зининой комнате коммунальной квартиры в доме 6 по улице Данилевского. Зинин день рождения в начале года отмечали там же. За столом сидели ее друзья и родственники, мои родители и брат. Соседка по квартире, Александра Ефимовна Роговик, бывшая солистка Харьковского театра музыкальной комедии, пела для нас в тот день, и ее прекрасный голос восхитительно наполнял нашу небольшую комнату.

Однако время шло, и нужно было искать работу. Харьков был большим городом со множеством технических ВУЗов, многие выпускники которых мечтали остаться работать в Харькове, но далеко не всем это удавалось. Картежники и игроки на бирже ценных бумаг знают, что среди кажущегося хаоса случайных событий зачастую скрывается тренд. Так и в жизни, беды и удачи ходят чередой, и если удача однажды улыбнулась вам, то жди за нею другую. Примета сработала, и мне снова повезло. Жена Зининого дяди Фимы, Броня, была медсестрой, детской массажисткой, и к тому времени работала с больным ребенком одного из старших офицеров Харьковского КГБ. Лечение шло успешно, и этот человек помог ей, когда она попросила о моем трудоустройстве. Так, в качестве протеже неизвестного мне представителя Харьковских органов государственной безопасности, я оказался в отделе автоматизации Харьковского отделения проектного института Теплоэлектропроект (ХОТЭП), лидера по проектированию электрических станций в СССР.

Харьковское отделение института Теплоэлектропроект (Х.О.ТЭП)

Работа в ТЭПе как нельзя лучше соответствовала профилю моего образования, но самое главное — я попал в среду замечательных людей и специалистов.

В первый же мой день в ТЭПе я познакомился с Сашей Стрельциным, который стал моим ближайшим другом. Я жил в Нагорном районе, он на Павловом Поле, нам было по дороге, и в хорошую погоду мы шли с работы вверх по Сумской, многолюдной центральной улице города. За торжественными архитектурными фасадами старых домов и на прилегающих улицах таились маленькие кафе, где в песочных жаровнях заваривали густой, очень крепкий кофе по-турецки, и подавали его в крошечных чашечках, на Харьковский манер с рюмочкой коньяка. Одним из любимых мест нашего променажа был винный подвальчик Затишек на Сумской, весь пропитанный ароматами Крымских вин. Мы шли дальше до скверика Поэзии у Зеркальной струи, возле которого было большое, в то время популярное кафе, которое все почему-то называли «Пулеметом». Напротив него, на тротуаре, прилегающем к парку Шевченко, пару раз в неделю собиралась футбольная брехаловка, на которой кипели страсти вокруг Харьковского футбольного клуба Металлист. Саша был болельщиком этой команды и конечно же не мог обойти это место стороной. На деревянных скамейках вдоль парковой аллеи за памятником Шевченко, шли пятиминутные шахматные сражения на высадку, к которым я тоже иногда присоединялся. Мы шли дальше, до улицы Данилевского на которой я жил, и иногда Саша заходил ко мне домой, где Зина кормила нас обедом. Это была сказочная, неведомая мне ранее жизнь.

Саша был приятным, праздничным человеком, но в погоне за удовольствиями он не знал меры. Помню, как когда-то мы все в ТЭПе по очереди читали повесть Ирвина Шоу «Вечер в Византии», опубликованную в журнале Иностранная Литература. Герою этой повести, Крейгу, врачи запретили алкоголь под угрозой смерти, но выйдя из больницы он сразу же направляется в бар и заказывает свое любимое виски с содовой. Повесть заканчивалась словами: «Все еще живой, он снова отпил из стакана. Никогда еще виски не казалось ему таким приятным на вкус». Когда я прочитал этот роман, Саша обратил мое внимание на его окончание. Мне кажется, что уже тогда он предчувствовал что его ожидает такой же конец.

Через много лет, когда ему было за пятьдесят, Саша все еще работал в ТЭПе, а я иногда приезжал из Америки в Харьков в командировки и всегда заходил в ТЭП повидать Сашу и старых друзей. Хорошо помню, как в очередной раз я направлялся к ТЭПу, и на спуске по переулку Короленко к Московскому проспекту, я вдруг почувствовал, что Саши больше нет. К моему величайшему сожалению, так и оказалось. Вместо Саши ко мне вышел наш общий друг Толик Данилов и рассказал, что Саша трагически умер от цирроза печени, среди ночи в постели он захлебнулся кровью.

По праздникам, в самой большой комнате нашего отдела сдвигали вместе рабочие столы, накрывали их листами чертежной бумаги и закусками, было весело и уютно, замечательно пел под гитару Женя Кац. Руководителем нашего сектора был Альфред Германович Иванов, человек незаурядный, прекрасный инженер и организатор. В секторе, который в то время занимался автоматизацией блоков 800 МВт Углегорской и Запорожской ГРЭС, работали такие замечательные специалисты как Женя Тышко, Элла Альтшуллер, Рая Линецкая, из молодых инженеров — Виталик Кронер, Женя Кац и др.

Я быстро освоился на новой работе, и когда меня через несколько месяцев перевели на сдельную оплату, при базовом окладе 100 рублей в месяц (примерно столько стоила пара хорошей обуви), я в первый же месяц наработал на 200 рублей по существующим расценкам. Мне заплатили намного меньше и направили меня объясняться к начальнику отдела Петру Николаевичу Репко. Я не очень-то верил в успех переговоров, но по наивности, в поисках справедливости, я всё-таки отправился в кабинет начальника.

Петр Николаевич, пожилой партийный бюрократ, в технике конечно же не разбирался и развлекался в основном сочинением производственных лозунгов типа «Задача группы Туниса (фамилия) выдать АСУ для ТНИИСА (организация)», которые украшали стены всех комнат отдела. Неожиданно, он выслушал меня благосклонно и назначил мне твердую сдельную оплату в размере 140 рублей в месяц, что меня одновременно и изумило (твердая сдельная оплата — это же бессмыслица!), и огорчило (я же вырабатывал гораздо больше!), и обрадовало (все-таки прибавка была ощутимой!).

Вспоминая Петра Николаевича, я испытываю двойственное чувство. Через несколько лет после моего ухода из ТЭПа я работал в конструкторском бюро и зашел в ТЭП за какими-то документами. К тому времени Петр Николаевич уже был на пенсии, он тоже по какому-то поводу заглянул в ТЭП, и мы оказались рядом в вестибюле. К моему удивлению, он вполне серьезно обозвал меня предателем, за то, что я уволился из ТЭПа.

Элитным отделом в ТЭПе считался вычислительный центр (ВЦ), который создал и которым руководил Яков Петрович Фельдман. Яков Петрович подобрал блестящий коллектив программистов, которые занимались прикладными расчетами и даже пытались автоматизировать сам процесс проектирования электростанций. В основном этим занималась группа Вени Шундровского, в составе которой был Марик Альтшуллер. Я же, поскольку уже три года изо дня в день делал проекты, прекрасно осознавал формальную сущность процесса проектирования и возможность автоматизации этого процесса. Однажды, на курительной площадке второго этажа, где собирались не только курильщики, но и желающие поболтать на разные темы, Веня, Марик, и я, решили объединить наши усилия. Наше предложение одобрили начальник ВЦ и главный специалист электрик Виктор Павлович Гусев, и через некоторое время состоялся техсовет при главном инженере института, на котором наш проект был одобрен. Меня перевели в ВЦ постановщиком задачи. Я должен был формально описать процесс проектирования, а группа программистов Шундровского создать программное обеспечение для автоматического проектирования. Я с большим энтузиазмом начал описывать алгоритмы проектирования, и делал это год или два, исписал горы бумаг, но почему-то дело не двигалось. Возможно, вычислительные средства тех лет не позволяли достаточно быстро вести необходимые вычисления. Однако из всего своего последующего опыта, я пришел к выводу, что лучший результат получается если программист и постановщик задачи — одно и то же лицо, и при этом, горазда легче научить инженера программированию чем наоборот. В какой-то момент я почувствовал, что мы зашли в тупик и сломался. По своему сомнительному обычаю рубить проблемы с плеча, я написал заявление об увольнении, и уехал в Сухуми к родственникам, где в то время отдыхала моя семья.

Когда через пару недель мы вернулись в Харьков, я устроился инженером-наладчиком систем автоматики на сахарных и спиртовых заводах. Эта работа хороша была тем, что зимой было много свободного времени из-за сезонности работы сахарных заводов, а также тем, что на винокурнях нам зачастую, в качестве премии, наливали с собой по нескольку литров спирта, который можно было либо выпить, либо выгодно продать. Начальником нашей конторы был человек по фамилии Политикин. Выглядел он очень внушительно, но имел проблему с образованием, и один из наших инженеров, бывший преподаватель УЗПИ (Заочный Политехнический Институт) сопровождал его учебу в этом заведении. Несколько раз в году Политикин устраивал экзамены по технике безопасности, при этом вписывал в билеты вопросы по физике на уровне средней школы, то ли хотел всех удивить глубиной своих знаний, то ли хоть чему-то научиться, слушая ответы на свои вопросы в билетах. В конторе Политикина регулярно проводились лекции пропагандистов о международной политике. Это было время заключения контракта на поставку газа из СССР в Европу, так называемой сделки «газ/трубы». Пропагандисты цинично объясняли эту сделку не как взаимовыгодное торговое соглашение, а как ключ к порабощению Западной Европой, мол отныне, мы будем иметь возможность перекрыть трубу и диктовать свою волю Европе. Этих намерений никто и не скрывал, но европейцы почему-то думали, что русские шутят.

После полутора лет такой жизни я понял, что это не для меня, и при случае готов был вернуться к конструкторской работе. К счастью, такой случай мне вскоре представился.

Центральное Конструкторское Бюро «ЦКБ Энергоремонта»

Когда-то, на проспекте Ленина в городе Харькове находилось небольшое, но престижное конструкторское бюро под названием Харьковский филиал ЦКБ Энергоремонта. Основал его в 1950-х годах Давид Соломонович Розин, инженер Харьковского турбинного завода. Электрические станции в бывшем СССР относились к министерству энергетики, а турбинные заводы — к министерству машиностроения, которое не было заинтересовано в ремонте и модернизации турбин даже собственного производства, не говоря уже об устаревших и импортных образцах, которых в стране было много. Из-за этого в министерстве энергетики сложился неудовлетворенный спрос по ремонту и модернизации паровых турбин на электростанциях. Давид Соломонович был лауреатом Сталинской премии 1948 года, имел связи в Москве в министерстве энергетики и добился создания нового конструкторского бюро при этом министерстве. В начале 1950-х евреи в конструкторском отделе Харьковского турбинного завода чувствовали себя неуютно на почве государственного антисемитизма, и Розин, подобно библейскому Моисею, вывел их в новую организацию.

В мою бытность в ЦКБ Давид Соломонович уже был на пенсии и лишь иногда приходил поработать в качестве консультанта. Одно время наши рабочие столы стояли рядом, и я случайно услышал от него историю, показавшуюся мне интересной. Рассказывал он ее полушепотом, не мне, и я не прислушивался, но все-таки до меня дошел смысл его слов. Это случилось в 1986 году, вскоре после смерти известного поэта Бориса Слуцкого, которого еще Илья Эренбург называл первым поэтом оттепели 1960-х. Слуцкий умер в Туле, и его Московская квартира была сразу же опечатана КГБ и архивы поэта были конфискованы. Позднее эти документы попали к писателю Юрию Бондареву, но не известно, передали ли ему полный архив, или часть литературного наследия поэта была уничтожена. Наверное, Давид Соломонович узнал эти подробности от общих с Борисом Слуцким друзей — насколько я понял, его покойная сестра когда-то была замужем за поэтом.

В Харьковском филиале ЦКБ, в его конструкторском и расчетном отделах паровых турбин, работали блестящие конструкторы, специалисты по проточной части и турбинным лопаткам, по соединительным муфтам, гидравлическому регулированию, по конструкторским расчетам турбин. В отличие от турбинных заводов, им приходилось работать с огромным разнообразием парка турбин и это расширяло их кругозор и создавало уникальные возможности для творчества. Однако традиционные системы гидравлического регулирования турбин включали все больше электронных компонентов и поэтому регулировщикам конструкторского отдела паровых турбин потребовался специалист по проектированию электронных систем регулирования, которого они попытались переманить из ТЭПа. Желающих среди специалистов требуемой квалификации не оказалось, и тогда мой друг в ТЭПе, Саша Стрельцин вспомнил обо мне.

На собеседовании в кабинете главного инженера Харьковского отделения Ю. П. Косиновa мне показали проект электрической части гидравлической системы регулирования турбины, выполненный для одного из их проектов в Московском отделении ЦКБ, смогу ли я сделать один-два таких проекта за год? Конечно же я мог, и в течение первого же года в ЦКБ я выполнил около дюжины подобных проектов. В Харьковском филиале ЦКБ нередко работали над проектами для зарубежных стран, и сопутствующие командировки за рубеж ведущих специалистов были тоже не редкостью. Меня сразу же честно предупредили, что хотя мне и придется работать на таких проектах в качестве ведущего специалиста, но мою кандидатуру беспартийного еврея вряд ли одобрят для загранкомандировок компетентные органы. Так и случилось, но я уже привык к своей гражданской неполноценности, и смирился с этим как неизбежным злом.

В ЦКБ моим ментором, руководителем, и другом стал Михаил Михайлович Волынский, удивительно доброжелательный человек, блестящий специалист по гидравлическому регулированию. Руководителем другого сектора регулировщиков был Вадим Иосифович Лезман, который хотя и был хорошим инженером, но настоящим его призванием была поэзия. Он писал замечательные стихи и, вероятно, в подражание Пушкину, носил длинный ноготь на мизинце левой руки. С ним всегда было интересно поговорить на отвлеченные темы, поскольку он имел свой оригинальный взгляд на многие вещи. Например, однажды он удивил меня, назвав бороду проявлением мужского кокетства. Я многому научился у этих регулировщиков и таких замечательных инженеров-расчетчиков как Марк Львович Шешеловский, Илья Гдальевич Левит и др. Об одном из моих коллег в ЦКБ, ведущем специалисте по турбинным лопаткам, роторам, и другим механическим агрегатам турбин Самуиле Львовиче Голинкине, хорошо рассказал в своих мемуарах его сын Лев Голинкин. [1]

Сектор М. М. Волынского тесно сотрудничал с лабораторией, которой руководил Валерий Алексеевич Иванов, доктор технических наук, профессор на кафедре электрических станций Ленинградского политехнического института (ЛПИ), а также с Московским энергетическим институтом (МЭИ) в лице доктора технических наук Арсения Александровича Калашникова и с другими специалистами и организациями. В моей работе мне сплошь и рядом приходилось сталкиваться с нерешенными техническими проблемами. За несколько лет работы в ЦКБ, в соавторстве с коллегами и индивидуально, я получил около двух десятков авторских свидетельств на изобретения и опубликовал три статьи в центральных энергетических журналах Электрические Станции и Теплоэнергетика. Это был хороший задел для кандидатской диссертации, которую я собирался защитить в ЛПИ на кафедре профессора В. А. Иванова, но так никогда и не собрался.

Завершение карьеры отца и переезд родителей в Харьков

Тем временем мои родители продолжали жить и работать в Брянке, но мы навещали друг друга и виделись с ними довольно часто.

В последние годы карьеры отца, его заместителем была Лиля Ивановна, моложавая дама средних лет, немного полноватая, и очень энергичная. Она мечтала как можно скорее получить должность начальника отдела. Однако, по-видимому, планы отца не совпадали с планами Лили Ивановны — несмотря на то, что пенсионный возраст для инвалидов войны был 55 лет, уходить он не собирался.

Однажды, во время визита высокого областного начальства, Лиле Ивановне повезло, к ней проявили интерес. Лиля Ивановна была замужем, однако упустить такой случай была не в силах и приняла областное начальство в свои объятия. Пикники на природе, которыми отец обычно развлекал областных гостей, не могли идти ни в какое сравнение с прелестями Лили Ивановны и вскоре стало ясно, что ему придется уйти на пенсию сразу же по достижении пенсионного возраста.

Отец тяжело переживал окончание своей трудовой карьеры, не подозревая что этот перелом в его жизни изменит ее к лучшему. А Лиля Ивановна, пробыв меньше года в должности начальника городского финансового отдела, благодаря своей энергии и предприимчивости, попала под судебное расследование и получила несколько лет тюремного заключения. Часть из назначенного срока ей пришлось отсидеть, и не могу припомнить чтобы это сильно огорчило моих родителей.

Мой брат Саша окончил институт, переехал жить в Харьков и временно поселился с нами, а вскоре его призвали в армию. После демобилизации он собирался вернуться в Харьков. Кроме старых друзей, которых становилось всё меньше, да старого еврейского кладбища, отца и маму в Брянке ничего больше не удерживало, и они стали думать о переезде в Харьков, поближе к детям.

Для перемены места жительства в бывшем СССР нужна была прописка на новом месте. Согласно Википедии, прописка, один из инструментов тоталитарного режима, была создана для «регулирования передвижения граждан по территории СССР путем обязательной регистрации в органах власти по месту жительства, с записью в паспорт адреса проживания». Человек без прописки практически становился бесправным, так как медицинское обслуживание, школьное образование и даже трудоустройство были возможны только по месту прописки. Для прописки на новом месте отводилось всего три дня. При этом власти имели право без объяснения причины отказать в прописке, после чего советскому гражданину предписывалось в семидневный срок убираться вон, а что, если податься некуда?

В царской России существовала черта оседлости для евреев, т. е. были обозначены места, где евреи могли и где не могли жить. В СССР же более жесткая черта оседлости распространялась на всех граждан, за исключением тех случаев, когда переселение требовалось в интересах государства. Например, еврей в царской России мог свободно переехать из Одессы в Варшаву или в Херсон, но советский гражданин должен был жить по месту прописки.

Согласно действовавшему законодательству о прописке от 1932 года, для получения прописки требовалась справка о трудоустройстве, а для трудоустройства, наоборот, требовалась прописка. Такое решение создавало неограниченные возможности для бюрократического произвола.

Для покупки дома в Харькове моим родителям необходима была Харьковская прописка. Единственным способом уладить дело было договориться, что означало заплатить деньгами, либо ответной услугой. Мой тесть умел договариваться с бюрократами и прописал моих родителей у себя в квартире, после чего они смогли купить небольшой домик на Шатиловке, почти в центре города.

***

Коль скоро речь зашла о моем тесте, сразу же расскажу его историю. Он родился в многодетной еврейской семье, в местечке Щедрино в Белоруссии. До войны, после окончания семи классов школы, он уехал в Харьков и поступил в еврейский машиностроительный техникум с преподаванием на языке идиш. Но окончить техникум ему не удалось, шла Финская война, и с последнего курса его призвали в армию. В день начала Великой войны он служил в звании лейтенанта и находился в войсках на территории оккупированной Литвы. В составе небольшой группы военнослужащих он вышел из окружения с оружием, документами и знаменем части. В 1941 году, в боях под Волоколамском, он был тяжело ранен осколком снаряда и списан из армии по инвалидности (раненная нога срослась на 8 см короче другой). После этого он работал в Казахстане, директором Зыряновского рыбоконсервного завода.

В 1943 году его вызвали в Военкомат и мобилизовали сопровождать на фронт штрафную воинскую часть, сформированную из уголовников. На фронт они прибыли в район Курска, в канун большого немецкого наступления. Командир, принимавший их на месте, приказал ему остаться: «У меня не хватает командиров, принимай участок для обороны, а не то я тебя, жидовская морда, расстреляю на месте». Им повезло, немцы на них не пошли. Один раз их бомбили и легко ранили нескольких солдат. Раненым списали судимость и перевели в регулярные части. Многие из них считали себя обязанными моему тестю своей жизнью.

Врач, который комиссовал раненых, был несказанно удивлен тем, как такой инвалид мог оказаться в армии. Но спросить было уже некого, командир отдававший приказ погиб.

Одним из раненых в бою под Курском уголовников был их неформальный лидер, солдат по имени Трофим Мурашко. После войны кто-то из его родственников занимал высокую партийную должность в Киеве и устроил Трофима директором текстильной фабрики в Харькове. Трофим выписал своего спасителя, моего тестя, и назначил его главным инженером у себя на фабрике. Вместе, они наладили сеть теневой экономики, в которую входили колхоз, поставлявший им сырье для пряжи; швейная фабрика, которой они поставляли ткани; магазин, который торговал готовыми изделиями и другие предприятия. Каждое из звеньев этой цепи поставляло неучтенную продукцию, и неучтенная прибыль делилась между партнерами. Все шло прекрасно до тех пор, пока Трофим, вероятно выпив лишнего, упал в лужу и утонул. После этого тесть работал в разных должностях на 5-й обувной фабрике. Уже на пенсии, его много лет избирали председателем жилищного кооператива в многоквартирном доме, в котором он жил, что и помогло ему наладить полезные связи в среде районных бюрократов.

Родители, бабушка, восемь младших братьев и сестричка тестя, были зверски убиты в 1943 году в своем родном местечке Щедрино, в Белоруссии. Говорят, что непосредственными исполнителями этого акта геноцида были заезжие украинцы, под командой немцев. Старший брат, Наум, до войны был, учителем, директором школы. Он был смертельно ранен в бою под Сталинградом, не мог принимать пищу, и умер в госпитале для безнадежно раненых. Сводный брат, Ефим, командовал стрелковым взводом, был тяжело ранен под Сталинградом, но выжил. Его вынес с поля боя рискуя собственной жизнью один из его солдат, украинец. Ефим умер через много лет, в старости, в Израиле.

***

Для тех, кто знаком с городом Харьковом, не нужно объяснять достоинства района Шатиловки — в то время, пожалуй, это был лучший район города. Парк Горького, стадион Пионер, источник минеральных вод Харьковская-2, проспект Ленина, Госпром и Сумской рынок — все это располагалось в досягаемости пешего хода от нового дома моих родителей. И хотя дом этот на самом деле был только половиной дома, с соседями за стеной, имел он отдельный, огороженный забором дворик с флигелем и небольшим фруктовым садом. Дом был маленький, но уютный — маленькая спальня, небольшая гостиная, столовая, ещё одна крошечная спальня, в которой с трудом помещались кровать и платяной шкаф, веранда, перестроенная под кухню. В доме было газовое отопление, после покупки провели водопровод и пристроили ванную комнату и туалет.

Оглядываясь в прошлое, мои родители называли годы, прожитые в Харькове лучшим временем своей жизни. Мы жили далеко от них, на Салтовке, но я работал совсем рядом, на Павловом Поле, и часто заходил к ним после работы. По выходным же дням, мы приезжали к ним семьей, как на дачу, а летом, во время школьных каникул, наша Юля подолгу жила у дедушки и бабушки. Отец и восьмилетняя Юля крепко сыгрались в домино, и иногда играли в паре под интерес в парке Горького.

Мир велик, но в то же время и тесен, и однажды мой друг Саша Стрельцын, спросил меня, нет ли у меня родственников в Чугуеве. Его тесть, бывший лётчик-испытатель на Харьковском авиационном заводе, был знаком с неким Романом Дроб, летчиком, полковником в отставке, бывшим преподавателем Чугуевского военного авиационного училища лётчиков. Все люди с фамилией Дроб, которых я знал, были моими родственниками. И на этот раз отец подтвердил, что это его двоюродный брат. Мы познакомились с Романом Григорьевичем и его женой Катей и поддерживали знакомство. Задолго до этого, к нам в Брянке заходил с женой Марк Дроб, бравый армейский капитан, младший брат Романа Григорьевича. Жена его была родом из Кадиевки, и отец знал ее семью. В то время Марк служил в Армении, в г. Ереване. Сестра Романа и Марка, Нюра, была единственной из семьи, кто вернулся после войны и продолжал жить в Ново-Ковно.

Поездка отца и тестя к Саше в армию

Тем временем мой брат Саша продолжал служить рядовым в армии на Украине, в Черкассах. Его призвали в ноябре 1978 года из Харькова, через год после окончания института, когда ему было уже 23 года. Вскоре дала о себе знать хроническая болезнь советской армии — дедовщина. Старослужащие солдаты, хотя и были моложе его, стремились навязать начинающим службу свои порядки. Однажды, дело дошло до крайности, и Саша замахнулся на нападавших подвернувшейся под руку табуреткой: «Убью!». Он был крепкий парень. Его тонкая, белая кожа лица во гневе багровела от прилива крови, и чувствовалось, что он не шутит. «Деды» отступили, и после этого инцидента оставили его в покое.

Однажды, в декабре 1979 года, Саша простудился и с высокой температурой попал в госпиталь. Он пробыл там меньше недели, но за это время СССР успел ввести войска в Афганистан, и в их числе была и Сашина воинская часть, так что из госпиталя он вернулся в полупустую казарму. Стены школ по всей Украине были увешаны портретами их выпускников, погибших в этой войне, и кто знает, не заболей Сашей тогда, как сложилась бы его судьба?

Мой тесть был инвалидом войны второй группы, сильно хромал при ходьбе и опирался на палку, и однажды, после нескольких лет ожидания в очереди, он получил от государства бесплатный, полукустарного вида автомобиль Запорожец с ручным переключением трансмиссии. На нем мы с тестем пару раз навещали Сашу в армии. Но однажды я не смог поехать, и тесть с отцом отправились одни. И хотя тестю не приходилось водить машину на большие расстояния, они благополучно добрались до места. На обратном пути уверенность тестя в своих возможностях росла по мере приближения к дому, и настроение его улучшалось. Он мурлыкал себе под нос какую-то мелодию и с торжеством в голосе всё чаще обращался к отцу с риторическим вопросом: «Ну как, Яша? Как прокатил?!». А потом, он вдруг потерял управление, и машина перевернулась в кювет. Отец и тесть, два пожилых инвалида, висели вниз головой на ремнях безопасности, до тех пор, пока проезжие самаритяне не поставили их машину обратно на колёса. К счастью, отец отделался небольшой шишкой на голове и вывихнутым пальцем, а тесть вообще не пострадал.

К концу того же дня путешественники подъезжали к Харькову. В канареечно-желтом инвалидном Запорожце со вдавленной крышей и без ветрового стекла, в тюрбанах из полотенец от ветра, они двигались на буксире за видавшим виды Москвичом одного из друзей тестя. Так завершилась эта поездка к Саше в армию, которая оказалась последней. Вскоре, в один из весенних дней, Саша постучался в окно нового родительского дома в Харькове. Он вернулся из армии и поселился у родителей.

Крым наш

Задолго до того, как распался СССР, до того, как его правопреемница Россия задалась вопросом «чей Крым?», мы открыли для себя и полюбили эти места. В этой главе я расскажу о нашем Крыме.

В 1980 годах личный автомобиль в СССР был предметом роскоши. Государственная цена новой машины была по крайней мере раза в три выше средней годовой зарплаты инженера, и даже за такие деньги купить его было практически невозможно. Рыночная же цена была еще раза в полтора дороже. Поэтому, если бы не отец и финансовая поддержка семьи, никакой машины у меня бы не было.

В 1981 г., по отцовской льготной для инвалидов войны очереди, мы купили автомобиль Жигули. Как известно, эти автомобили изготавливали в СССР по итальянской лицензии, на итальянском оборудовании, но руками советского человека, и поэтому качество их было советским. В первый же день в моей новенькой машине отвалилась спинка сиденья, на следующий день заклинило тормозной диск, а через месяц полетел бракованный распределительный вал. Но все-таки это был автомобиль, и на нем можно было путешествовать. Благодаря ему мы открыли для себя удивительной красоты побережье Чёрного моря на полуострове Тарханкут в Крыму, и стали проводить там все наши летние отпуска. В первый приезд мы остановились в небольшом курортном городке Черноморское, а потом стали ездить в Оленевку, село, расположенное на западной оконечности Крыма, у мыса Тарханкут, который с древних времен огибали торговые и военные корабли ушедших цивилизаций. Когда-то на этом мысе стоял старый маяк, а в 1816 году, на его месте построили и позднее реставрировали новый.

В один из таких отпусков отец согласился поехать с нами. Обычно мы останавливались на квартире у хозяев, но в тот год у меня были заготовлены палатка, спальные мешки, набор походной мебели, все что нужно для походной жизни, и мне не терпелось испытать все это на деле. Поэтому мы остановились на берегу Караджинской бухты, на автостоянке для туристов, оборудованной минимальными удобствами — вода/душ, туалет, холодильник…

Иногда мы проводили день на берегу моря в Караджинской бухте, поодаль от пляжа, ближе к маяку. Здесь же временами появлялись и наши друзья, киевлянин Толя Богатырь с женой Ларисой и детьми Инной и маленьким Юрой, завмаг овощного магазина Гришка из Харькова со своим породистым ризеншнауцером, которого он щенком приобрел у Юрия Никулина (Никулин приезжал к нему в Харьков навещать свою собачку), Элька из Симферополя, которая охотилась с острогой на мелкую рыбешку, барабульку… Мы ставили матерчатый тент от солнца и проводили на берегу весь день. Иной раз, мы отъезжали на несколько километров в одну из скалистых бухт, таких как Ванночка, бухты Джангуля, Кошара, и др. Отец не умел плавать и не часто заходил в воду, но ему нравилось проводить время вместе с нами на живописном берегу Черного моря.

Всего за несколько лет до нашего первого появления на Тарханкуте, эти места были закрытой военной зоной. В 1980-х, военные покинули полуостров, и Оленевку облюбовали немногочисленные любители подводной охоты из разных городов страны. Наблюдая за ними, я постепенно освоил технику и полюбил этот спорт. Обычно, я охотился вблизи берега, на мелководье, нырял, и ухватившись за водоросли прижимался ко дну. Затаившись, я ждал насколько хватало дыхания, осматриваясь вокруг и держа наготове мое пневматическое гарпунное ружье. Кефаль или лобан, появлялись неожиданно, вероятно из любопытства подходили совсем близко, мгновенно огибали круг вокруг меня, и, почувствовав неладное, исчезали, если не успел выстрелить или не попал. Целился я по-ковбойски, от живота, так было легче делать поправку на преломление в воде. Просто, но на постижение этой простоты у меня ушло два отпуска.

Однажды, я охотился в одной из бухт Джангуля над скалистым глубоким дном, когда на меня выплыл огромный косяк кефали. Рыба шла быстро, сплошной стеной, огибая меня со всех сторон и казалось, выстрели я наугад, все равно не промахнусь. Это продолжалось долго, несколько минут, и, хотя мне так и не удалось выбить из этого косяка ни одной рыбешки, впечатление от увиденного многократно компенсировало неудачу в охоте.

Еще раз я столкнулся с подобным удивительным явлением природы, когда охотился вблизи маяка в Караджинской бухте. Лил проливной дождь, и вокруг меня не было ни души. На море стоял полный штиль. Я лежал на дне, на глубине двух-трех метров, а надо мной, в пенящейся всплесками дождевых капель воде, медленно проплывал долгой извилистой колонной косяк кефали. Плавники и спинки рыб выступали над водой, и поэтому, снизу они казались маленькими корабликами. Если вам приходилось видеть в кино, как выглядит корабль с ракурсом съемки из-под воды, представьте себе десятки таких корабликов, проплывающих над вами, и вы сможете хотя бы отчасти судить о том фантастическом зрелище, которое мне довелось увидеть.

Через несколько лет моя семья уезжала из бывшего СССР. На каждого из нас разрешалось взять с собой два чемодана, один из которых был набит подушками и одеялами. Понятно, я мог взять с собой далеко не все, что мне было нужно или дорого, но все-таки я не оставил мое пневматическое гарпунное ружье. Много раз я бывал в отпусках или в командировках по работе на Карибских и Гавайских островах, жил на берегу океана во Флориде и Калифорнии, но никогда больше не занимался подводной охотой. Так и не востребованное, я храню это ружье как память о Черном море и тех незабываемых днях в Крыму.

После нескольких недель проведенных в Оленевке, в поисках следов исторических событий, которыми так богат Крым, мы отправились в путешествие по полуострову. Первым на нашем пути был Бахчисарай с его Пушкинскими местами — дворцом Крымского хана и Фонтаном Слез из поэмы Бахчисарайский Фонтан. К сожалению, мы опоздали и приехали после закрытия музея. Все что нам оставалось, это пытаться разглядеть Фонтан Слез и ханское кладбище сквозь дыры в заборе. Разочарованные неудачей, мы собрались было уезжать, когда к нам подошел человек назвавший себя частным гидом и предложил нам уникальную экскурсию. Вслед за ним, мы долго пробирались сквозь дикие заросли кустарника, пока не вышли к старому заброшенному кладбищу. Это было военное кладбище времен Крымской войны 1853–1856 годов, на котором покоились десять генералов и генерал-адъютант барон Вревский, командующий Русской армией, посланной Александром II на выручку осажденному Севастополю. Эта армия была разгромлена 16 августа 1855 г. Франко-Сардинскими войсками в сражении у речки Черной. Согласно Википедии, на месте захоронения этих генералов в 1905 г был сооружен памятник и построен монастырь, но мы ничего кроме заросших сорным кустарником могил там не увидели. Через несколько лет, в центре Лондона, глядя на великолепный мемориальный комплекс шотландским гвардейцам, павшим в сражениях той самой Крымской войны, мне невольно вспомнились эти заброшенные генеральские могилы в Крыму.

Вблизи Севастополя мы остановились чтобы взглянуть на руины древнегреческой колонии, города-государства Херсонес, основанного около 2500 лет назад переселенцами из Древней Эллады. Согласно Википедии, во 2-м веке до нашей эры этот город стал вассалом Боспорского царства, а позднее — форпостом Римской империи на Черном море. Примерно в 5-м веке нашей эры Херсонес вошел в состав Византийской империи и на этом месте, в 988 году, Киевский князь Владимир принял крещение. На раскопках было безлюдно, не было видно никаких ограждений или ограничительных знаков. Всюду на земле валялись глиняные черепки, вероятно осколки древних амфор, и я подобрал пару из них, на память.

Следующей целью нашего путешествия был Воронцовский дворец в Алуште, в котором в 1945 году на время Ялтинской конференции останавливалась Британская делегация во главе с Черчиллем. Мы пересекли Бахчисарайскую долину, перевалили через горный хребет Крымских гор вблизи Ай-Петри и Крымской астрофизической обсерватории, и спустились к южному берегу Крыма. К сожалению, здание дворца было закрыто на ремонт. Побродив по дворцовому парку и веранде и дав волю своему воображению, легко переносившему нас в те дни, когда в этих местах решались судьбы послевоенной Европы, мы решили взглянуть на еще одно популярное туристическое место Алушты — Ласточкино Гнездо. В этом крошечном готическом замке, расположенном на отвесной 40-метровой скале, в то время располагался ресторан. Отец был в восторге от впечатлений того дня — захватывающей дух горной дороги через перевал, архитектуры этого замка-ресторана и от восхитительного вида оттуда на море. Он предложил нам задержаться еще на час другой в этом месте и пригласил нас пообедать. В ожидании нашего заказа мы сидели за большим круглым столом в отдельном кабинете с большим окном на море и открытым проемом в большой соседний зал. В этом зале какой-то суетливый человек пытался сфотографировать группу американских туристов. По-видимому, вся группа не помещалась в кадре, и фотограф всё дальше и дальше пятился в нашу сторону, пока не оказался в нашем кабинете, уперся задом в наш стол, взгромоздился на него, щелкнул камерой, и удалился так и не обернувшись. В тот день мы были счастливы, и эта история нас только развеселила.

Было далеко за полдень, когда мы отправились по Южнобережному шоссе на Керченский полуостров, к Азовскому морю. Мы добрались засветло и разбили палатку на его диком, высоком и пологом берегу. На следующее утро я спустился к воде. Она оказалась намного теплей, но совсем не такой прозрачной как хрустально голубоватая вода Чёрного моря. Зато море кишело рыбой, и в мелкой воде на нее охотились крысы и змеи. Погрузившись в это рыбье царство, я забыл обо всём на свете. Слева и справа, вблизи от меня, из воды высовывались две змеиные головы. Они, как и я, были поглощены охотой, и нам не было дела друг до друга. Через полчаса я вышел из воды весь в рыбьей чешуе, с согнутым от ударов о камни гарпуном моего пневматического ружья и с огромными черными бычками в руках, на гарпуне, и даже в плавках. Эти бычки, приготовленные Зиной и отцом на диком морском берегу Азовского моря, остались одним из вкуснейших кулинарных воспоминаний моей жизни.

«… Но ехать надо»

Название этой главы я позаимствовал из анекдота 1980-90-х годов, который довольно точно отражал атмосферу сомнений и споров на вечную еврейскую тему — уезжать или оставаться:

Два еврея оживленно беседуют на улице. К ним обращается с советом случайный прохожий: «Я не знаю о чем вы говорите, но ехать надо!»

В 1987 г. правительство СССР, после долгого перерыва, вновь разрешило еврейскую эмиграцию. Первыми уезжали отказники, люди застигнутые внезапным прекращением эмиграции 70-х годов на стадии оформления выездных документов, и, в связи с этим, на долгие годы оказавшиеся в трудном положении.

У меня, как и многих моих знакомых, было много причин покинуть СССР. Пожалуй, главной из них была травля нашей дочери в школе. Юля перешла в пятый класс и у нее в школе поменялась классная руководительница. Вместо Ирины Ивановны, которую дети обожали, их класс приняла Шевченко Юлия Григорьевна, которую иначе как Бумажкой никто и не называл. Юля была лучшей ученицей в классе и дружила с большинством одноклассников. С приходом Бумажки всё изменилось. Однажды наша соседка, мама Юлиной подруги, рассказала, что Бумажка обзванивает родителей Юлиных одноклассников и советует их детям не дружить с еврейкой. Бумажка часто вызывала нас в школу и жаловалась: «Мне не нравится ваша дочь. Она думает, что если она учится лучше других детей, то может этим гордиться». Однажды повторилась печальная история из моего детства — с криком еврейка, за Юлей гнались её одноклассники и она спасалась бегством. Самое ужасное для Юли было то, что среди прочих, в толпе за ней гналась и её лучшая подруга. Мы не знали, что предпринять. Отец, стараясь помочь, облачился в свой орденский пиджак, который обычно носил раз в году на 9 мая, и отправился на приём к директору школы. Директор его выслушал, но отказался ему верить. Мы стали подумывать о переезде в другой район города, чтобы поменять школу, но опросив знакомых поняли, что переезд не поможет. Во всех школах города происходило то же самое, что и у нас.

20 мая 1986 г., в день годовщины смерти дедушки Моисея, Зина родила сына, которого в память о нем мы назвали Мишей. За несколько дней до его рождения произошла Чернобыльская катастрофа. Чернобыль по прямой был километрах в пятистах от Харькова, и мы опасались, что радиоактивное заражение может повредить здоровью ребенка. Я принес с работы счетчик Гейгера, несколько дней он молчал, потом начал показывать небольшой фон, но на следующий же день после этого все счетчики Гейгера на предприятиях города были изъяты властями.

И как будто бы мало было нам Чернобыльских страхов, на нас обрушились беды в родильном доме. Советский родильный дом был учреждением полувоенного типа. Визиты посетителей запрещались, новорожденные и роженицы находились во власти бюрократов, до которых добраться было невозможно. Нам же особенно не повезло. К моменту Мишиного рождения, в его родильном доме проводился так называемый научный эксперимент, который сводился к тому, что роженицам, вопреки их желанию, в течение нескольких дней после родов, не приносили кормить детей. Утверждали, что такой режим может улучшить здоровье матери, и что детей кормят детской молочной смесью Формула. Но Формулы в наличии не оказалось, вероятно ее украли, и дети голодали. Когда через три дня Зину выписали и я впервые увидел сына, он весил почти на килограмм меньше своего веса при рождении. Из-за антисанитарных условий, царивших в роддоме и этого безумного эксперимента, ослабившего новорожденных, разразилась эпидемия стафилококковой инфекции и резко возросла детская смертность. Миша тоже заболел и был на краю гибели, но, к счастью, выжил благодаря усилиям частного врача и воле провидения.

Теперь, когда у нас появился сын, ко всем нашим тревогам добавился еще и страх за его будущее как солдата Советской армии. Под загадочным предлогом интернационального долга шла бессмысленная, кровопролитная война в Афганистане. Во многих воинских частях свирепствовала дедовщина — старослужащие солдаты группировались в банды, терроризирующие начинающих службу солдат или солдат из национальных и религиозных меньшинств. Было множество свидетельств тому, что служба в армии зачастую оказывалась хуже тюрьмы.

Были и другие причины задуматься об отъезде. Так, меня не покидало ощущение надвигающегося экономического и финансового краха государства, пахло смутой и ходили упорные слухи о готовящихся еврейских погромах.

***

В июле 1987 г. мы проводили очередной отпуск в Оленевке. К нам собирался присоединиться Лева, Зинин дальний родственник из Ленинграда, который много лет находился в отказе на выезд из СССР. Внезапно он позвонил и дал нам знать, что получил разрешение на выезд и поэтому не сможет приехать.

На следующий день, мы, вместе с моими друзьями из Харьковского ТЭПа, сидели у костра на пустынном ночном пляже Караджинской бухты, пили вино, слушали песни под гитару и говорили о разном. Несмотря на выпитое, настроение было унылым. Кто-то, кажется Женя Кац, сказал: «Но ведь жить то пока можно . . .». Я давно уже задумывался над этим и пришел к обратному выводу, но эмиграция из СССР была трудным и опасным делом, и решиться на нее было не просто. Так случилось, что в тот самый вечер, на берегу Черного моря, я расстался с остатками сомнений и решился на этот нелегкий шаг.

Моё решение осложнялось тем, что ни отец с мамой, ни брат с семьёй, не были готовы ехать с нами. Отец понимал личные причины, толкающие меня на отъезд, но не соглашался с моим предчувствием экономического краха в стране. Как экономист, он не мог поверить, что государство напечатает и передаст в руки бывшей партийной элиты огромные, не индексированные на инфляцию денежные ссуды для приватизации государственной собственности. Однако, такое случилось и привело к катастрофической инфляции, которая нивелировала долги вновь испеченных предпринимателей и обесценила сбережения населения.

Мы едем в Америку!

«Мы едем в Америку!» — так называлась одна из глав повести «Мальчик Мотл» великого еврейского писателя (на языке идиш) Шолом Алейхема. Читая в детстве эту повесть в русском переводе, я даже представить себе не мог, что такое может случиться и со мной. Однако ход событий принял неожиданный оборот, и многое из того, что происходило с героями романа Шолом Алейхема, повторилось и с нами, и мы едем в Америку:

Вызов на выезд в Израиль мы получили в августе 1988 г. и уезжали в октябре. Я заранее, за несколько месяцев до отъезда, уволился из ЦКБ, чтобы как можно скорее избавиться от моего секретного допуска на работе (допуск низшей категории для посещения закрытых зон в СССР) и не бросать тень на сотрудников. Мои страхи относительно допуска оказались напрасными, выездную визу в ОВИРе мне выдали, даже не спросив о бывшей работе, и когда я пришел в ЦКБ сдавать трудовую книжку, старичок в спецотделе (читай КГБ), не только удивился, но даже расстроился — мол, как могли мне выдать выездную визу, даже не поставив его в известность?

Продолжая оформление документов, я на пару дней уехал в Москву и взял с собой двенадцатилетнюю Юлю. Мы завершили деловую часть нашей поездки к полудню. Наш поезд в Харьков отправлялся только вечером, и чтобы как-то убить время, мы отправились на Таганку, к театру, даже не надеясь попасть на спектакль. Как я и ожидал, билетов не было и кассы были закрыты. До начала спектакля еще оставалось время, и мы с Юлей одиноко стояли на холодном ветру перед театром, возле закрытых театральных касс. Потом подъехала машина, из которой вышла элегантная женщина и направилась ко входной двери. Заметив нас, она неожиданно подошла и к нам со следующими словами: «Наверное вам нужны билеты на спектакль? Вот, возьмите, у меня есть две контрамарки. Я играю в этом спектакле и пригласила сына прийти сегодня посмотреть. Не могли бы вы поднести мне на сцене цветы?». Мы с благодарностью приняли контрамарки и отправились на поиски цветов. Проблема была в том, что мы не знали Москвы и, наверное, искали не там, где нужно, цветов нигде не было. Время начинало поджимать, и мы вернулись к театру так и не выполнив просьбу актрисы. В фойе театра, на стенах висели портреты, и на одном из них я узнал нашу благодетельницу — это была Зинаида Славина, любимая актриса Владимира Высоцкого. Не помню ни спектакля, который мы смотрели тогда, ни ее игры, помню лишь, что все время меня жег мучительный стыд. Да и сегодня мне стыдно и больно об этом вспоминать.

Пока я отсутствовал, домой позвонили. Трубку взяла моя жена, и чей-то благожелательный незнакомый голос по-приятельски справился:

— Здравствуйте, скажите, а Дима дома?

— Его нет в городе, — ответила она.

— А когда он вернется? — полюбопытствовал голос.

— Я не знаю, может быть через неделю. А кто спрашивает?

Неожиданно голос в трубке приобрёл железные командные нотки и твердо приказал:

— Передайте ему, чтобы немедленно, как только вернется, он явился в Военкомат.

По опыту я знал, что это был вызов то ли на очередные учебные сборы, то ли на работы в зоне Чернобыльской катастрофы. Многие игнорировали такие звонки и их с милицией забирали по ночам из дому или с работы. Возвратившись из Москвы, как просили немедленно, я с особым удовольствием отправился в Военкомат, чтобы распрощаться со своим военным билетом старшего лейтенанта запаса.

В школе и институте я изучал французский язык, и теперь усиленно занялся английским, с самых его азов. Через пару месяцев, по оценке моей учительницы, бывшей преподавательницы Харьковского университета, я достиг уровня подготовки абитуриента иняза, но вопрос о том, смогу ли я вообще, и если да, то как скоро, жить и работать в английской языковой среде оставался открытым.

Прощание с Харьковом

После получения разрешения на выезд пришла пора прощаний, кульминацией которых стала вечеринка в нашей квартире на Салтовке. Такого здесь прежде не бывало — на весь наш плотно упакованный антисемитами девятиэтажный дом и его окрестности оглушительно гремела отвальная частушка в исполнении хора провожающих нас друзей и солистов-запевал — Марика Альтшулера и Жени Каца: «На деревне расставания поют, провожают гармониста в Тель-Авив …».

Простившись с Харьковом и харьковчанами, мы покидали квартиру, в которой прожили много лет и в которой родились и росли наши дети. Перед тем как навсегда уйти, я в последний раз взглянул на такой привычный за все эти годы вид из кухонного окна нашего восьмого этажа: стадион на школьном дворе, вдали лесополоса и за ней поля, а поближе к дому трансформаторная будка с примелькавшейся жирной надписью полуметровыми буквами на стене — ЖИДЫ. Видя хлопоты взрослых, двухлетний Миша тоже собирался в дорогу — взял с собой детское пластиковое ведерко, в которое положил песочную лопатку и два каштановых ореха. Он очень огорчился узнав, что мы никогда больше не вернёмся домой, особенно боялся расстаться со своею кроватью: «Мама, а где я буду теперь спать?»

Мы уезжали из Харькова с первой платформы Южного вокзала, 20-м фирменным поездом Харьков — Москва. До самого отхода поезда продолжались объятия и слезы прощания с теми, кто не ехал с нами до Москвы. Почему-то на перроне оркестр играл марш Прощание Славянки. В Москве, на Курском вокзале, нашу команду встречал наш друг Саша Тиктинер с автобусом, на котором мы, погрузив вещи, поехали в подмосковные Люберцы, где остановились в однокомнатной квартире моей двоюродной сестры Бэллы Литвин. Потом была последняя ночь перед отъездом, проведенная в зале ожидания Шереметьево—2. Мне казалось, что я навсегда прощаюсь с родителями, братом, друзьями. После таможенного досмотра я впервые в жизни пересек государственную границу СССР, с Мишей на левой руке и его горшком в правой, и боялся оглянуться назад чтобы еще раз увидеть отца и всю в слезах маму — верил в примету, если не оглянусь, то увижусь с ними снова.

Москва, Шереметьево 2 — Берлин

Мы летели в Вену с пересадкой в Берлине. Среди пассажиров в зале ожидания я увидел знакомые лица: Лену Шишкову, из моего бывшего отдела в ТЭПе, и Переверзева, из строительного. Вероятно, они летели на согласование с заказчиком по проекту строительства атомной электростанции в ГДР. После бессонной ночи и нервного и физического напряжения последних дней, я чувствовал себя не лучшим образом. Подойти к ним поздороваться? С Шишковой у меня были хорошие отношения. Когда-то на техническом совете в кабинете главного инженера, где рассматривалось наше совместное с коллегами из ВЦ техническое предложение, она нас поддержала: «Большому кораблю — большое плаванье» — сказала она тогда. Конечно же нужно подойти! Но я летел с семьей, а в те времена в заграничные туристические поездки и командировки с семьей не выпускали, и поэтому было понятно, что я улетаю навсегда. Переверзев же всегда казался мне подозрительным человеком, и кто знает, какие неприятности могли бы ожидать Шишкову, заговори я с ней. Я решил не ставить ее в неудобное положение, и мы разошлись не узнав друг друга. Эта случайная встреча в аэропорту Шереметьево-2 подвела черту моей привычной жизни, за которой начиналась неизвестность.

Первое что я увидел в международной зоне Берлинского аэропорта, сразу напротив входной двери, была стойка бара у которой, как в рекламном ролике, чёрный красавец-атлет потягивал из высокого бокала золотистое с пузырьками пиво. Мне ужасно хотелось пить, но я не решился потратить целый доллар, ведь всё с чем нам разрешили уехать, было 8 чемоданов и баулов, набитых одеялами и подушками, и 500 долларов наличными.

Вена, Австрия

Самолёт, на котором мы летели из Берлина в Вену, принадлежал Австрийской авиакомпании. Нас кормили едой, которая нам, особенно детям, показалась невероятно вкусной. Видя жадность, с которой они едят, и вероятно понимая кто мы такие, стюардессы подносили всё новые и новые порции, а Зина, без лишних церемоний, складывала остатки к себе в сумку, и этих остатков нам хватило на следующие два-три дня.

По служебным делам и личным, я много путешествовал в пределах СССР, но мне никогда не приходилось бывать за границей. И вот судьба привела меня сразу в Вену, столицу Австрии и бывшей Австрийской империи, город замечательной архитектуры, великолепных музеев, и знаменитых Венских кондитерских.

В Венском аэропорту нас встречали представители ХИАСа [2] с табличками «Америка», «Австралия», «Канада» или «Израиль» в руках. Мы, как и большинство только что прибывших эмигрантов, подошли к человеку с табличкой «Америка». Здесь, наверное, самое подходящее время объяснить почему мы, имея вызов из Израиля, решили ехать в Америку.

Среди наших знакомых были такие, которые боялись ехать в страну, находящуюся перманентно в стадии войны, опасались обстрелов, и не хотели подвергать опасности своих детей службой в армии. Все это можно понять, но для меня это не было решающим фактором. В юности я был патриотом Израиля и всегда хотел попасть в эту страну, просто не имел возможности это сделать. Наверное, это была естественная реакция человека на оскорбление его национальности, которое в СССР присутствовало повсеместно. Например, однажды, в подростковом возрасте, отец достал мне туристическую путевку на корабле по Волге, Волго-Донскому каналу и Дону. В моей группе оказалась пара приятных молодоженов, которым я чем-то глянулся, и они приглашали меня обедать с ними за одним столом. Однажды, речь зашла о городе Днепропетровске, и эта молодая очаровательная женщина привычно назвала его Днепрожидовск. Избавиться от этого можно было либо самому подавшись в антисемиты и на весь мир трубить мол «я не такой», либо бежать как можно дальше, в общество себе подобных. Однако, к тому времени, когда мы подошли к человеку с табличкой «Америка», я был сложившимся специалистом и отцом семейства, а из писем знакомых, уехавших в Америку в 1970-х, я знал, что там у меня будет шанс вернуться к своей профессии. И, пожалуй, решающим аргументом в пользу Америки, было то, что оттуда я всегда мог совершить алию в Израиль, но не наоборот.

Человек из ХИАСа посадил нас и еще одну семью в микроавтобус, и отвез к дому на Мариенштрассе, в самом центре Вены, на расстоянии пешего хода от исторического комплекса Шёнбрунн — летней резиденции Австрийских императоров. Нас поселили в квартире на втором этаже этого дома, в большой угловой комнате, которую почти полностью занимали пять огромных кроватей. Миша наконец получил свою кровать, да такую большую и удобную о которой он и не мечтал.

В маленьком продовольственном магазинчике на первом этаже нашего дома, прямо под нами, всего за несколько шиллингов мы купили огромную связку, несколько килограммов бананов. Среди ночи я проснулся от шума — Миша и Юля, раскачивались на своих кроватях как на батутах и делили остатки бананов.

На следующий день мы оформляли какие-то иммиграционные документы и транзитные визы на въезд в Италию. После долгого собеседования с австрийским иммиграционным чиновником меня и Зину попросили оставить детей в коридоре и зайти в соседнюю комнату. Нас принял человек, который задал мне несколько вопросов о моей бывшей работе, и предложил нам право на жительство и работу в Австрии, и мне — работу по специальности в государственной компании. Я не был готов к такому обороту событий, и растерялся. Выручила нас Юля, которая твердо знала, чего она хочет. И мы решились следовать по заранее намеченному пути. Прощай старая, лицемерная, пронизанная антисемитскими традициями Европа, мы едем в страну свободы и неограниченных возможностей за океаном! Похоже, что сделанное мне предложение было беспрецедентным. Ни с кем из моих знакомых ничего подобного не случалось.

Так странно началось наше трехнедельное пребывание в Вене. Наверное, как и большинство впервые посетивших этот город, мы сразу отправились взглянуть на собор Святого Стефана, старинный шедевр готической архитектуры. Гуляя по городу, мы заходили в кондитерские и долго выбирали сладости, тщательно пересчитывая цены с австрийских шиллингов на американские доллары и советские рубли. Венский Макдоналдс показался нам слишком дорогим, и мы обходили его стороной. Отдавая дань памяти трагедии австрийских евреев во время аншлюса (добровольного присоединения Австрии к нацистской Германии), мы поднялись на галерею Венского университета, с которой австрийские студенты-нацисты сбросили вниз своих профессоров и студентов евреев.

Музеи Вены были платными, но в дни национальных праздников вход был свободен. К счастью, на один из дней нашего пребывания в Вене пришелся такой национальный праздник, 26 октября австрийцы праздновали годовщину вывода из Австрии Советских войск. Интересно, празднуют ли австрийцы годовщину освобождения Вены от нацистов? В тот день Зина долго ходила из музея в музей и никак не могла остановиться, я же быстро сошел с дистанции, и после первой же экспозиции прихватил с собой Мишу и отправился домой зубрить свой английский.

В нашем багаже случайно завалялся запас медных пятаков и трехкопеечных монет для оплаты городского транспорта в Москве. Очень быстро Юля нашла применение нашей контрабандной меди — 3 копейки срабатывали на вход в общественные туалеты, а пятаки безотказно принимали автоматы для продажи жевательной резинки. А ведь были и такие, которые утверждали, что советская валюта не имеет хождения за границей!

В одной с нами квартире жили еще несколько семей эмигрантов из СССР — семья скрипача из Тбилиси, который иногда давал нам концерты, чета повара и инструктора Горкома комсомола из Москвы, программисты из Харькова и др. Вскоре все в моей семье, кроме меня самого, обзавелись друзьями. У Зины появилась подруга Ира из Москвы, у Миши — ее дочь Оля, у Юли появился первый поклонник, мальчик Миша, двумя годами старше ее. Зина со своей новой подругой Ирой и детьми зачастили на прогулки в парк Шенбруннского дворца, ходили туда пешком. Во время одной из таких прогулок, когда дети копались в великолепной мраморной песочнице, а мамы развлекались беседой, к ним подошел пожилой служитель музея и на плохом английском попросил их убрать детей из песочницы. Он говорил, что это не простая песочница, а музейный артефакт, потому что когда-то в детстве в ней играли королева Мария-Антуанетта и император Леопольд. Выслушав его, бойкая на язык Ира спросила: «А чем собственно наши дети хуже?» Наверное, служитель подумал, что имеет дело с русскими варварами которые не понимают величия Австрийского императорского дома и историческую ценность этого песка и удалился. Конечно же, мамы перед уходом привели песочницу в порядок, и убедившись в этом, этот человек больше не огорчал их своим присутствием.

Италия, Рим и Ладисполи

Три недели спустя мы покидали Вену на специально зафрахтованном поезде, под охраной вооруженных австрийских солдат. В те времена мы даже не догадывались, что такие меры предосторожности вовсе не были чрезмерными из-за случаев нападения вооруженных палестинских террористов на подобные нашему эмигрантские конвои. Среди ночи, высоко в Альпах, мы пересекли границу Италии, и белокурых австрийских солдат сменили смуглые итальянские карабинеры, а к утру, мы уже были в Риме.

На первую ночь в Риме нас приютил женский католический монастырь. Покои, в которых нас разместили, своей чистотой и аскетичностью, напоминали больничные палаты, а за обеденными столами в монастырской трапезной нас обслуживали самые любезные и благожелательные в мире официантки — симпатичные монахини в монашеском облачении.

Вскоре нас переселили в гостиницу Норланд. Суета прилегающей к гостинице оживленной городской улицы проникала в нашу комнату звуками автомобильных гудков и полицейских сирен, и не давала спать по ночам. Обнадеживало лишь то, что в течение недели мы должны были найти жилье и переселиться из гостиницы. Сделать это было не легко, некоторые из эмигрантов становились посредниками, оптово снимали квартиры у итальянцев и сдавали их в наем, добавляя комиссионные и непомерно взвинчивая цены. Мне повезло. В мой первый же приезд в Ладисполи, приморский курортный городок, что в тридцати минутах на электричке от Рима, я познакомился с синьорой Линой, которая, за доступную цену предложила мне двухкомнатную квартиру с большой кухней на первом этаже своего двухэтажного дома. Мы не могли позволить себе обе комнаты, и я предложил одну из них незнакомой семье из Гомеля. Мы делили с ними эту квартиру и ее стоимость поровну, и дружно прожили вместе следующих два месяца, в ожидании встречи с американским консулом в Риме.

Время шло, и наша жизнь в Ладисполи постепенно обрастала удобствами. Синьора Лина любезно разрешила нам иногда звонить в Харьков с ее телефона. Мы с Юлей обзавелись подержанными, но в рабочем состоянии велосипедами, которые кто-то из наших итальянских соседей любезно оставил для нас у наших дверей. Обычно эмигранты из СССР опасались афишировать свои намерения до самого отъезда, поэтому, неожиданно рядом с нами оказались несколько Харьковских знакомых, бывших сотрудников, и даже семья родственников из Риги. Новый 1989 год, а через несколько дней и Зинин день рождения, мы встречали в большой дружной компании у нас на кухне. Учителя и спортсмены из эмигрантов организовали школьные занятия и спортивные секции для детей. Одним из таких спортсменов был сам Виктор Каневский, футболист Киевского Динамо, капитан и лучший бомбардир команды-чемпиона СССР 1961 г. Юля была вполне довольна своими новыми друзьями и ненавязчивым режимом обучения в школе.

Италия — туристическая Мекка Европы. И хотя я напряженно работал над своим английским, мы все-таки находили возможности для туристических экскурсий. Так, однажды мы посетили Этрусский музей-могильник вблизи Ладисполи. Несколько раз ездили в Рим, побывали в Колизее, в Пантеоне у могилы Рафаэля, поднимались на Палантин, заглянули в соборы Святого Петра, Павла, Елены, ездили с экскурсиями на север и юг Италии. Нам не требовалось гида, Зинины познания в древней и средневековой истории Италии оказались очень к месту.

Ежедневно, в определенное часы по вечерам, я ходил к фонтану в центре Ладисполи, где представители ХИАСа делали сообщения, зачитывали списки тех, кому было назначено интервью в консулате США в Риме, а также тех, кто получил разрешение или отказ на въезд в Америку. Наши документы затерялись где-то в консулате или в ХИАСе, и нам пришлось ждать вызова в консулат дольше чем обычно. Неопределенность нашего положения и эта задержка добавляли в нашу жизнь изрядную долю нервного напряжения.

Американский консулат в Риме

Наконец наступил тот день, когда подошла и наша очередь, и нас вызвали на собеседование. Мы не знали, что незадолго до этого администрация США значительно сократила количество въездных виз для еврейской иммиграции.

Чтобы добраться к назначенному времени из Ладисполи в Рим, мы разбудили детей в 4 часа утра. Это сказалось на настроении двухлетнего Миши и привело к тому, что наше собеседование с консулом началось не так, как нам хотелось бы. Мы сидели по одну сторону большого письменного стола напротив консула и переводчицы. На столе, ближе к консулу, стоял большой письменный прибор, и недоспавший Миша через весь стол устремился к нему с моих рук. Я ничего не мог поделать, он поднимал дикий рёв, когда я пытался вернуть его к себе на руки, и поэтому так и пролежал на столе прямо перед консулом всё отведенное нам время. На замечание консула по поводу избалованности ребенка, я как мог попытался объяснить на своем полугодичном английском, что Миша просто не доспал.

Мы ответили на вопросы, один из которых был обращен к Юле, и она рассказала подлинную историю своей школьной учительницы Бумажки. Меня спросили, что я думаю о дальнейшем развитии событий в СССР. Я оказался хотя и печальным, но хорошим пророком, и довольно точно описал им ход событий на годы вперед. В заключение, я сказал, что вряд ли бы я сейчас сидел перед ними, если бы думал иначе. Когда мы попрощались и уже шли к выходу из комнаты, нас догнала переводчица и протянула мне красивую письменную ручку: «Подождите, вы забыли вашу ручку». Ручка была не моя, и я, всё ещё весь в мыслях о только что завершившемся собеседовании, машинально от неё отказался. По дороге в Ладисполи меня осенило, что ручку эту мне предлагали неспроста. Вероятно, это была попытка проверить мою искренность, эдакий Троянский дар, и прими я его, результат собеседования мог бы оказаться совсем иным.

Следующие два дня прошли в тяжелом ожидании. Затем мы узнали, что примерно из сорока семей, проходивших собеседование в один с нами день, только мы и, кажется, еще одна семья получили визы на въезд в Америку. Трудно сказать почему нам так повезло. Возможно, сыграло роль родство с американской гражданкой, Зининой отчужденной биологической матерью, а может быть и моя профессия.

Через несколько дней, 19 января 1989 г., мы вылетели из Рима в Нью-Йорк. Как и три месяца тому назад на таможне Шереметьево 2 в Москве, я опять пересекал государственную границу с Мишей на левой руке и его горшком в правой. Бдительный американский таможенник настоял на досмотре Мишиного горшка, о чем немедленно пожалел. Чтобы поскорее избавиться от ужасного запаха, таможенник ударил штампом по нашим визам, и мы вышли в Америку. Окончательным пунктом нашего назначения был город Майами, штат Флорида, куда мы и прибыли благополучно на следующий день, 20 января 1989 г.

Примечания

[1] A Backpack, a Bear, and Eight Crates of Vodka, Lev Golinkin, Doubleday, 2014

[2] Общество помощи еврейским иммигрантам — благотворительная организация в США, созданная в 1881 году