ЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНА

В 1937 году, оказавшись в женском лагере Эльген на реке Колыме, Муса будет рассказывать соседке по нарам и про Женеву, и про легкий ветерок со стороны озера, и про пасущихся на зеленых склонах коров. И про то, как она добывала деньги для Ленина, для революции.

Борис Неплох

ЕВРЕИ ГОРОДА НЕВЕЛЯ

Мой дед Хаим Израилевич Гутланд родился в 1872-ом году. Год был високосным и начинался в понедельник. Служка при конторе Невельского казенного раввина оставил в метрической книге запись на русском и древнееврейском, что 29-го января у Городокского мещанина Израиля Абрамовича Гутланда и его жены Эстер на свет явился сын — Хаим.

Хаим по-еврейски — жизнь. А какая жизнь — другой вопрос.

«ДАЙ-КА «ЛЯ»!

Наверно, это был мираж, «фата-моргана», когда я увидел своих предков как будто через дырку в заборе, как в немом, черно-белом кино. Только жесты и рыдания фортепиано. Увидел их семьи. Стариков в ермолках и тяжелых пропыленных лапсердаках, с бородами в седых завитушках. Мужчин в картузах, с их мечтами разбогатеть. Женщин с ведрами у колодца или таскающих ухватами горшки из печи. Малышей. Дети — всегда дети, им бы только поиграть!

Жаргон еврейский — язык подпрыгивающий: кинул реплику и побежал. Не догнать полицейскому уряднику и подлекарям из Уездного по воинской повинности присутствия. Обрывки на идиш, жалобное блеяние скрипочки. Ничего ясного наверняка, сплошная тайнопись, объяснение только для своих. Как в священных книгах, где гласных нет, а лишь намек, скупая подсказка.

И вот уже марш 120-го пехотного Серпуховского полка в бодром «ре мажоре».

6 августа 1897 года. Погожий день. Александровский сад города Минска. Возле фонтана «Мальчик и лебедь» басит геликон, трубы вскрикивают мелодию, валторны — медные улитки — разговаривают тихим баритоном. Звук как будто морской царь дует в ракушку, а потом еще и водометом брызжет. Финальный звон тарелок. Сдержанные хлопки. Гуляющая публика: дамы под кружевными зонтиками, мужчины с тросточками. Есть и военные.

У капельмейстера — штабс-капитана Гулай-Казимирского прядь волос прилипла ко лбу:

— Хаимель, дай-ка «ля»!

Сверкнули на солнце клапаны. Настроился оркестр. Дирижер повесил в воздухе свою палочку: приготовился обмётывать стежками музыкальную ткань композитора Глинки.

Кларнетист 120-го пехотного Серпуховского полка Хаим Гутланд — это как раз мой дед. У него соло во втором номере, в «Марше Черномора» из «Руслана и Людмилы».

ТРЕУГОЛЬНИК ОТ СТАРОЙ ПОЛЬСКОЙ ГРАНИЦЫ

Когда он играл, уносился в мыслях далеко-далеко. Грусть заполняла инструмент, пальцы давили на клапаны, музыка жила своей жизнью, а он продолжал летать в своих фантазиях. Детство на берегу Невельского озера: перебираются дни как песок. Что это — ярмарка? Праздник? Цыган ведет медведя на веревке, бабы в цветастых платках. Свечи горят. В доме много евреев. Парни в картузах, с маленькими козырьками, с боков пейсы упругими кольцами. В поддевках, как приказчики. Он с ними. Лиц не видно. Вдруг все накидываются на него и начинают бить. По спине, по голове, но боли он не чувствует, только плачет беззвучно: «отец помоги». И вот идут они уже с отцом, только они двое — в метель, прорываясь сквозь вьюгу. И пахнет снегом и свежевыделанной кожей.

Отец Хаима, а мой прадед — Израиль Гутланд, Исройлик, как называли его за моложавый вид, занимался всю жизнь изготовлением «русской кожи» — юфти. Он брал шкуры годовалых телят, а потом специально пропитывал их березовым дегтем. Товар ходкий! У британской королевы Виктории из юфти охотничьи ботфорты! Французский маршал Мак-Маон хвалил «русскую кожу» за носкость, за удобство в военном походе. Юфть шла на сбруи, чемоданы, верхи для экипажей, ремни.

Кожевенникам Гутландам в российском подданстве приглянулось местечко возле старой польской границы. Озерный и лесной край, сонное царство в черте оседлости. Приписанные к Городокской мещанской управе, мои родные из далекого прошлого обустроились и пустили корни в бойком уездном городе, расположенном при Невельском озере и по обоим берегам реки Еменки.

Статистика на 1893-й год: в Невеле проживало 15 тысяч жителей. Из них 11 тысяч евреев. Общее число строений — 950, из них каменных — 130. Православных церквей — 4, костел — 1, синагог — 15. Общественных садов — 2. Керосиновых фонарей — 112. Две скотобойни на 9100 животных. Станция Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороги с остановкой курьерского из Санкт-Петербурга. Извозчиков — 30 (летом) и 40 (зимой). Мастерских и маленьких фабрик — 28. Водопровода нет, город пользовался водой из реки Еменки. Нечистоты вывозились в бочках. Имелась пожарная команда и вольно-пожарное общество. Городская богадельня на 26 человек и странноприимный инвалидный дом на 20 человек. Тюрьмы две: «Холодная» или «Монастырская» и «Дворянская», всего на 57 арестованных. Военное присутствие — одно. Нищих в городе — до 40 человек. Штат городской полиции: чинов полиции — 5, городовых — 18. Библиотеки — 2, абонентов в них — 40. Больница — одна на 24 кровати. 3 аптеки, 8 аптечных магазинов, врачей — 2, фельдшеров — 4, акушерок — 15, дантистов — 3, оспопрививателей — 5.

ОТГОРАЮЩИЙ АВГУСТ

Хозяин аптечного магазина на улице Узвальной Зиновий Карлович Апфельбаум — обладатель пушистых, закрученных кверху, усов и отец двойняшек Цили и Леи, учащихся женской прогимназии с рукодельным отделением. В витрине магазина Апфельбаума две стеклянных реторты, заполненных жидкостями красной и синей — магнит для прохожих. Особенно для любопытных мальчишек. Вывеска на фасаде дома указывала на наличие разнообразных товаров, а именно: «Эфирные масла, фруктовые эссенции, гуттаперчевые резиновые и перевязочные предметы, зубные капли, английские и французские духи, О-Де-Колонъ, туалетные мыла лучших фабрик».

Исройлик обшил в магазине Апфельбаума конторку и прилавок юфтью собственной выделки, а за это всегда имел от провизора широкую улыбку и неограниченный кредит.

Лето 1893-го. Отгорающий август.

Апфельбаум:

— Послушайте, Исройлик, ваш Хаим здоров или мне это кажется»?

— А что вы непонятного думаете?

— Он пьет расслабляющее, как русский мужик водку на ярмарке. Каждый день он приходит до мене и просит отпустить ему в долг порошка из волчьих ягод и английской соли. Что такого твердого он кушает?

— А если он приходит до ваших прекрасных дочек? — откашлялся Исройлик.

— Тогда я должен вам заметить, что этот товар еще не в магазине. Скажите вашему садовнику, что цветочки должны подрасти.

Учившийся на провизора в Житомире Апфельбаум и окончивший три класса хедера[1] кожевенник Гутланд — не одного поля ягоды. Но они были соседи, а сосед в местечке почти родня.

Дочка Исройлика — Муса, которую еще называли Мушка, — училась в той же Невельской женской прогимназии с рукодельным отделением, что и двойняшки Циля и Лея. От уроков Закона Божьего все три были освобождены, как приверженные иудейской веры, но зато исправно спрягали французский глагол «быть», под руководством мадемуазель Бурбо: Je suis, Tu es, Il est, Nous sommes.[2]

СОПЕРНИКИ

Исройлик слукавил, интерес к двойняшкам проявлял не старший его сын — Хаим, а младший — девятилетний Менахем. Это он все время бегал смотреть на склянки с настойками, обвязанные бычьими пузырями и носил для Цили и Леи маковые булочки и леденцы. Вместо того, чтобы читать Тору и усердно молиться, как и положено еврейскому мальчику, он удумал жениться. Причем, в качестве невесты в его мечтах маячили сразу обе прекрасные девочки — он затруднялся, какую выбрать.

Сестры подсмеивались, передразнивали походку соседа-приятеля: вытянув шею, голова чуть вперед, как у гуся. Но от ухаживаний, а главное, от вкусных подарков не отказывались.

Был и другой кандидат в женихи — Натан Переметчик. Всех с этой фамилией в Невеле называли — Зелнер — «Солдат» на идиш. Кличка была как вторая фамилия — Зелнер и Зелнер. Натан умел метко стрелять из самодельного лука, быстро бегал, высоко прыгал, читал по-русски на память и без запинки басню «Стрекоза и Муравей», потому что говорил, что хочет стать русским офицером.

«Злой тоской удгучена,

К Мугавью ползет она:

«Не оставь меня кум милый…»»

Натан частенько вызывался помочь аптекарю Апфельбауму: то отнесет тяжелую бутыль в погреб или мешок с лекарственными травами, аккуратно расставит по местам склянки с жидкостями или фарфоровые штанглазы — емкости для лекарств.

Ревнивый Менахем кидался на Зелнера, пытаясь его побороть, кричал:

— Ты не можешь быть русским офицером, потому что ты еврей. И картавишь.

— Нет, буду,— зверьком шипел Натан.

Однажды он даже прокусил ухо Менахему до крови.

НЕВОЗВРАТНОЕ ДЕЕПРИЧАСТИЕ «БЫВ»

А у Хаима свои печали. Летом 1893 года, когда полярный исследователь Нансен отправился к берегам Антарктиды на корабле «Вперед», когда Лев Толстой поставил последнюю точку в своем трактате «Царство Божие внутри нас», когда Петр Ильич Чайковский сдал нотному издателю Юргенсону симфонию под номером шесть — «Патетическую», когда вполне счастливо и, крепко держа штурвал государственного управления, царил на закате своих лет император России Александр Третий — Миротворец, мой дед Хаим Израилевич Гутланд вытянул несчастливый жребий в Невельском военном присутствии, а, значит, по возрасту должен был служить в войсках.

Про армию в еврейских местечках ходили истории одна страшнее другой. Говорили, что измазывают еврейских новобранцев куриным пометом, дегтем, серой, загоняют в парилку на верхнюю полку и стегают вениками. До тех пор, пока еврей-солдат веру не поменяет, забудет про Царицу Субботу и кошерную пищу, и станет есть с общего котла. И еще дают касторку пить по любому поводу. А откажешься — под арест!

Дед в армию не хотел. И военная канцелярия об этом узнала из казенной бумаги, заполненной писарем, оплаченной гербовыми марками. Бумага была от отца известного уже нам Натана Солдата — запасного ефрейтора Юделя Соломоновича Переметчика, проживающего в Невеле, на Кагальной улице, в доме Завадовского. Вот подлинный документ:

«В Невельское уездное по воинской повинности присутствие.

ДОНОШЕНИЕ

Подлежащий призыву к исполнению воинской повинности в сем году и призываемый сего числа в городе Невеле мещанин Хаим Израилев Гутланд, 21-го сентября сего года, вечером, в день празднования иудеев Радости о Законе (Симхат Тора), быв в моей квартире, в присутствии многочисленных гостей, на вопрос, обращенный к нему, почему он, пред тем быв совершенно здоровым сделался болезненным и едва живым, он отвечал, что умышленно морит себя голодом, постоянно принимает раствор английской соли и другие расслабляющие средства. Имея при себе клеенчатую метровую меру, не стесняясь присутствия посторонних, он мерил свою грудь, и выражал уверенность, что этот невольный пост, все-таки отплатится ему неприемом в военную службу, которую ненавидит до того, что лучше желает умереть, чем ему жить в войсках.

Зная обо всем вышеизложенном, я, как и сам солдат, выслуживший честно и с усердием свой срок, имея отца, тоже солдата, прослужившего более 25 лет, и трех родных братьев, также солдат, и также, как и я выполнявших нашу святую обязанность по отношению к Царю и Отечеству, и не желая к тому же и быть подверженным наказанию по ст. 515 Уложения о наказаниях об укрывательстве Хаима Гутланда в виду известного его вышеозначенного преступления, я по долгу службы и совести, честь имею об этом всём донести Невельскому уездному по воинской повинности присутствию.

К сему руку приложил запасной ефрейтор Юдель Шломов Переметчик».

Вот такое невозвратное деепричастие «быв». Несовершенного вида. Прошедшего времени.

Моим родным пришлось оплачивать услуги помощника присяжного поверенного Лейхерзака, и тот составил ответный запрос Витебскому губернатору, камергеру и тайному советнику, многих орденов кавалеру князю Долгорукому Василию Михайловичу.

«1893-й год. Октябрь. Город Невель.

Ваше превосходительство!

Василий Михайлович!

Осмеливаюсь утруждать Вас своей покорнейшей просьбой, верьте, что только милосердие и великодушие Ваше, издавна уже всем известное, дают мне смелость и утешительность предполагать, что Ваше превосходительство не лишит меня своего покровительства в следующем.

В Невельском воинском присутствии принят сын мой Хаим Израилев Гутланд, 16–го числа сего октября в военную службу, совершенно незаконно, неправильно и без соблюдения Высочайше утвержденного 21 марта 1887 года положения Правила, изложенного в 11 ст. Наставления присутствиям, в котором сказано, что только имеющие размер груди более половины роста на полувершок допускаются принятия в новобранцы. Между тем, он, сын мой, при росте в 2 аршина 51 ½ вершков принят с объемом груди в 16 6/8 вершка. То есть объем груди его менее на 2 вершка сравнительно с половиной роста»…

ГРУДЬ И РОСТ ОТ САПОГ ДО ФУРАЖКИ

Какая грудь? Какие аршины и вершки? И какой это рост — 2 аршина и 51 с половиной вершка, много или мало?

Примерно, 167 см. Для того времени рост даже выше среднего. У сверстника дедушки — Михаила Ивановича Калинина, Председателя ВЦИК, рост был 155 сантиметров. Генрих Ягода — генеральный комиссар госбезопасности — вырос всего на 146 сантиметров. У занявшего ненадолго место Ягоды Николая Ежова макушка доставала до 152 см. Николай Бухарин от головы до пят имел 151 см. Нарком обороны Клим Ворошилов от сапог до фуражки — 157 см. Сталин и Киров с их ростом 168 см. могли казаться великанами в таком окружении.

Итак, рост деда был, примерно, 167 см. Всего на один сантиметр ниже любимцев партии. Но причем тут размер груди?

В царское время, лекари из воинских присутствий — учреждений по набору новобранцев — отмечали в своих отчетах низкий рост, малый размер конечностей, непропорционально длинное туловище и, так называемую, «малогрудость» или малый объем грудной клетки среди евреев, призываемых на военную службу. Действительно, существовало правило, по которому норма физического развития определялась соотношением объема грудной клетки к половине роста. Но Исройлик в своем обращении к витебскому губернатору продолжал настаивать:

«…Слабое здоровье моего сына не проверено врачами, которые приняли во внимание лишь заявление еврея Переметчика, обвинившего его в нежелании отбывать воинскую повинность и в том, что слабосилие и болезнь поддерживаются им искусственно. Находясь в таком плачевном состоянии, я не могу не прибегнуть к милостивому заступничеству Вашего превосходительства. Милость, которую я осмеливаюсь просить состоит в том, чтобы вы по получении сего просительного моего письма, предписали кому следует о немедленной выдаче сыну моему новобранцу Хаиму Израилеву Гутланду свидетельства на проезд в город Витебск для переосвидетельствовании состояния его здоровья, на свой счет.

С твердой надеждой на великодушие Вашего превосходительства, поручая судьбу своего семейства Вашему высокому покровительству, постоянно буду молить Бога, да сохранит он Вас под Святым своим Покровом, с глубочайшей преданностью и с трепетом ожидая Вашего ответа, имею честь быть,

Вашего превосходительства слугой Израиль Абрамов Гутланд, а за неграмотностью по его приказанию расписалась родная дочь Муса Израилева Гутландова. Октября 1893, город Невель.

О НЕВЕЛЬСКИХ СИЛАЧАХ

ПОД ХРИПЛОЕ «ТРЕМОЛО»[3]

Витебский губернатор князь Долгорукий на прошение не ответил, и Хаима Гутланда в войска призвали. Выдали шаровары пехотного цвета, мундир на крючках, барашковую шапку с суконным дном. Отвезли казенным порядком в Минск, так квартировал 120-й Серпуховской пехотный полк. В штабе полка часовой у знамени с гербом города Серпухова (на красном поле белый павлин с оранжевыми перьями) и надписью: «За отличие при осаде и взятии Анапы и Варны в 1828 году». У служивых на головных уборах плашки наградные «За отличие в Турецкую войну 1877-1878».

В полку как раз набирали в музыкантские ученики — нотам быстро выучился.

Хриплое тремоло на кларнете, скачущие лягушки — синкопы. Вспомнилось, как приехал в Невель бродячий цирк. Это еще до его Бар-Мицвы[4]. Ему лет десять-одиннадцать. Увидел на афише силача с гирями, клоуна с лицом, обсыпанным мукой, фокусника. Очень Хаиму хотелось пойти на представление. Совершил он в тот день четыре греха: украл тридцать копеек у отца, спрятал пейсы под картуз, осквернил Царицу — Субботу, купил сахарного петушка у незнакомой торговки. Но зато повеселился от души!

Слона тогда увидел. Великан так великан! Клоунские шутки ему не вполне были понятны, но смеялся вместе со всеми. И особенно удивил фокусник. Он сначала глотал шпаги, засовывал их в рот как огурец какой-то, а потом летал по воздуху — сущий ангел. И еще отыскивал предметы. Как он так сделал, что медаль с кителя городового, оказалась под картузом у Хаима. Когда иллюзионист подошел к нему, поднял шапочку, пейсы шелковистые высыпались, а на голове мальчика лежала награда с профилем бородатого с залысинами человека и надписью «За усердие», и еще по кругу: «Блаженной Милостью Александр III — император и самодержец Всероссийский». Все засмеялись, а Хаим очень смутился сначала, покраснел, а потом тоже захохотал.

СОБЛАЗНЫ ИМПЕРАТОРСКИХ ТЕАТРОВ

В полку каждое утро по три часа, а потом днем по два — репетиции. Тогда их называли — сыгровки. Имелось специальное помещение. Если погода позволяла, играли в Александровском саду. Нанимались и на стороне — в частных клубах и собраниях. В год наигрывали, примерно, на 750 рублей. Из них 20 процентов от суммы шло капельмейстеру — штабс-капитану Гулай-Казимирскому, 40 процентов музыкантам, а остальное на экстренные хозяйственные нужды полка. Хаим подрабатывал и перепиской нот. Так что за годы военной службы мог бы собрать кое-какую сумму.

— Ты, брат, талантище, — говорил ему капельмейстер. — Крестись, стану твоим восприемником, познакомлю с самим его превосходительством Николаем Андреевичем Римским-Корсаковым. А он, брат, того, — Гулай-Казимирский устремлял взгляд в небо, — он в музыке гений. Он из тебя сделает солиста, будешь в Императорских театрах играть, квартиру дадут казенную в Петербурге, опять же жалование приличное.

Хаим слушал, добродушно улыбаясь, про себя думал:

— Нетушки! В своей вере останусь, а там, будь что будет!

Однажды удостоился поездки в Киев за комплектом новых инструментов.

Капельмейстер взял его, чтобы…

— Проверь, Хаимушко, у своих жидков, верную ли цену запрашивает фабрика Червенного? Почти три тысячи рублей за комплект труб и барабанов — не жирно ли?

В Киеве синагога на Подоле — только отстроенная. Сходил и в еврейскую кухмистерскую. Познакомился с людьми разными. Вот с торговым человеком Абелем Готлибом — у того мясной торг в Невеле с отделениями в Киеве и Риге. И, как узнал у стариков, дочка на выданье — Мэра-Бася.

НЕВЕСТА С ВОЛОСАМИ ЧЕРНЫМИ КАК НОЧЬ

Хаим если что решил, шел до конца:

— Желаю породниться с вашим достопочтимым семейством и встать под свадебный балдахин с дочерью вашей.

— Мазл тов![5]

Опытный сват — «шадхан» — из родни Готлибов, по фамилии Рубинчик, отработал свое веселое ремесло на славу, честно заслужил золотой империал[6]. Устроил смотрины, а потом еще достал фотографию невесты, в профиль, с распущенными до самых лопаток волосами. Черными как ночь.

Мэра-Бася росла как и большинство еврейских девушек: между кухней и детской. Безмятежность девичьей жизни была короткой, как молитва перед едой — «брахот». Умела и коржики выпечь, и «айнгемахц» приготовить — то есть, редьку, вареную в меду. А какой у нее «эсик флейш» получался — мясо с черносливом! В детской другая подготовка к будущей семейной жизни: четверо младших братьев и три младшие сестры — всем носы вытереть, чулки поправить, горшок вынести. Чтоб у мальчиков картузики сидели прямо на голове, чтоб у девочек косы не расплетались. Купец Готлиб, хоть и не бедный — вторая гильдия, но как сам учился на медные деньги, так и детям своим особого образования не дал. Бонн им французских или английских гувернанток не нанимал. Вот Мэра-Бася и выросла простой и работящей. И жених — ладный. Брови черные, бакенбарды гренадерские. Музыкант! А значит, Господь высветил его душу фонариком.

Составили обручальный контракт — «эрусим». Брачные договоренности решено было оформить позже, когда жених освободится от военной лямки.

Вспоминая тот стремительный поступок деда и всю его дальнейшую жизнь, полную унижений и забот о хлебе насущном, я подумал, что как раз эта, не вполне обдуманная его женитьба, и оказалась его главным счастливым билетом, его пропуском в XXI-й век.

Абель Давидович Готлиб, на правах будущего родственника, погрузил с помощниками пол быка с киевского склада в качестве презента, нанял лихача и поехал на Вознесенский спуск к чеху В.Ф. Червенному на его «Фабрику ударных и духовых музыкальных инструментов». Сторговал дешевле. Капельмейстер доволен. Сто двадцать рублей экономии.

В Минск возвращались на поезде. Гулай-Казимирский — вторым классом. Хаим Гутланд — третьим. А инструменты погрузили на подводу, накрыли рогожей, и двинулась в путь лошадка. Цок да цок.

— Веселей крути ус, жених!

БИТА, ПУЩЕННАЯ МЕТКО

Длинные деревянные палки — «биты», короткие круглые — «рюхи». Рюхи сложены «пушкой», «вилкой», «колбасой», паровозиком» и в «кружок». Длинными надо выбить короткие с «кона», из «города». Из размеченной на земле площадки. «Поджечь город». Старинная игра городки прижилась в Невеле. Играли все, кто носил штаны. Взрослые мужики и мальчишки. Всех званий и религий. Конечно, были свои чемпионы. Из православных — Колька Хохлов, столярный подмастерье, парень лет двадцати. Из иудеев — учащийся 4-х классного Городского училища Натан Переметчик, по кличке Солдат.

У Натана глаз цепкий, но бывает осердится, тогда жди беды. Не надо было Менахему рожи корчить, говорить под руку. Бита, пущенная, чтобы выбить очередную фигуру, кувыркнулась в воздухе и одна из рюх отскочила и врезала Менахему по лицу. Несильно, но то ли от испуга, то ли от вида крови, он впал в истерику и завыл громко, так что пришлось бежать за Зиновием Карловичем Апфельбаумом. Провизор обработал рану карболовой кислотой и перевязал голову чистой тряпкой.

Рана зажила быстро, с Натаном они вскоре помирились — тот отдал в знак примирения перочинный нож с перламутровой рукояткой. Но с тех пор сильные переживания вызывали у Менахема сначала панику, затем истерику. Исройлик вначале даже думал, не падучая ли у его младшего сына? Но провизор успокоил:

— Временное повреждение чувственных жил!

С Менахемом вечно что-то приключалось. С самого рождения. Он был какой-то невезучий. Само его рождение вызвало родильную горячку, а затем долгую болезнь его матери — почтенной Эстеры. В восемь лет, в хедере, он изрезал в клочья и подвязал на веревке к самому потолку штраймл –шапку из восемнадцати куньих хвостов учителя-меламеда, подаренную тому святым цадиком Велвелом Любомирским. Учитель рассвирепел, в сердцах отругал его страшно и ткнул в висок крючковатым, бледным, в голубых прожилках пальцем. Что только не сулил Исройлик за проступок сына — и новый штраймл, богаче прежнего, и штуку юфти, совал и ассигнации, учитель был оскорблен в глубине души и не простил ребячью проказу. Менахема выгнали из хедера. На том и закончилось его еврейское образование, стал он приноравливаться к мехо-красильному и кожемячному ремеслу, помогать отцу.

Хозяйка постоянно болела. Исройлику трудно было с четырьмя детьми. Когда Двойра — старшая дочь немного подросла, домашние дела легли на нее.

Поставь тесто, наколи дров, принеси воды. Тягу уменьши в печке, чтоб жар несильный был. Время ставить хлеб. Подовый. Настоящий. Как испокон веку делали в Невеле. С отпечатком кленового листа на нижней корочке.

В двенадцать лет Двойре самой пришлось закупать на базаре, готовить, стирать, убирать в доме. В шестнадцать она и пряник печет, и помогает кухарничать на свадьбах, и в синагоге помощница — чтица да плакальщица или обмыть покойника. Ну, и упрямая же была! Бесполезно ей что-то говорить, все делала по-своему. То шкаф передвинет, то стол и стулья поменяет местами, а то сварит щи из крапивы. Или вот бродячего котенка принесет — видано ли такое в еврейском доме?! Однажды, проходя мимо их калитки, заметил, как споро она управляется в огороде первый парень среди гоев[7] — Колька Хохлов — в праздничной рубашке из ситца, сам длинный и худой как палка, русые волосы маслом репейным смазаны.

— Добрый вам день, барышня, — начал он издалека, — не изволите ли выкушать яичко крашенное?— протянул подарок.

— Благодарствую, ответила девушка с поклоном.

Есть яйцо пасхальное не стала, по причине религиозной несовместимости, но никому про него ни слова, а спрятала его в шкатулке с мелочами разными девичьими, и часто любовалась его идеальной формой и изысканным цветом — зеленым, как весенний лист.

У всех детей разные характеры! Хаим — тот излишне доверчив, у него всё — искренний порыв. Зачем ему надо было рассказывать про рвотный порошок и пилюли?! Доверился незнакомым людям, а те навредили ему! По зависти или по коварству, а, скорее, по собственной выгоде!

Муса, младшая дочь — любимица отца. Лучшая в классе! Сам попечитель учебного округа действительный статский советник Черепицын наградил ее за успехи в учебе полным собранием сочинений Тургенева. Зачем ей Тургенев? Лучше бы дали немного денег на Бат-Мицву![8]

НОВОСТИ УЕЗДНОГО ГОРОДКА

На свадьбе Хаима и Мэры-Баси славно погуляли! Тесть — мясной король штетла[9] постарался с угощением. Шутили, что был приглашен даже предводитель местного дворянства — родовитый боярин, но с фамилией еще той — Евреинов.

По семейной традиции Хаим пошел работать на скотобойню. При скотном дворе была Бейс-Шхита[10], где животных убивали по религиозным правилам. Резником был Шломо Сигалов, окончивший полный курс Новогрудской иешивы[11] и знающий, где у быка яремная жила. Это он водил ногтем по гладкому лезвию специального ножа.

А Хаим сдирал с убитых животных шкуры, затем их солил. С коров, еще недавно жующих сочную траву. С овец, доверчиво перебиравших по лужку своими маленькими ножками. С коней, уже старых, чтобы впрягаться в телегу. Еще та работенка! Везде кровь и слезящиеся глаза тварей божьих.

Арендатор скотобойни — Шая Щекин поставлял городу не только мясо, но и керосинокалильные фонари для освещения городских улиц, был человеком известным в Невеле, водившим дружбу с уездным исправником и с самим городским головой. Поговаривали, что сын у него социалист, сосланный в Нарымский край, а оттуда бежавший за границу. Да, мало ли что люди придумают! А что касается фонарей, они плохо освещали улицы: брызгали керосином, коптили, не всегда и горели.

Тесть Хаима — Абель Готлиб — пытался перехватить у Щекина аренду скотобойни. Давал сначала две, а потом и три тысячи рублей годовой платы в казну, вместо тысячи трехсот Щекина. Угощал мадерой гласных[12] городской Думы, совал сотенную гласному Петрушкину, чтоб тот угостил остальных. Но Щекин для членов городской управы устроил в трактире «Золотая рыбка» обед свежий, на сливочном масле, с шампанским. И обещал за полцены всем желающим искусственные зубы на каучуке в кабинете женщины-дантиста Цивьи Бенционовны Гвирц. Таких козырей в колоде у Абеля Давидовича Готлиба не было. Щекин остался арендатором скотобойни.

Контора торгового дома «Готлиб и сыновья» была на самой лучшей улице местечка, которая называлась Шоссейной. Это была единственная улица в Невеле с твердым грунтом, главная торговая артерия. На Шоссейной располагалось все самое ценное в коммерческом отношении, что было на тот момент в городке: «искусственные минеральные воды Авербуха», контора найма дилижансов Иткина, швейные машины Зингера, торговцы хлебом Левтова и Лифляндчик, табачный магазин Шевелева, сельди Нейштата, бакалейный магазин Гинзбурга, меблированные комнаты Кубланова, заезжий двор купчихи Паперновой. На Шоссейной улице дежурил городовой, в обязанности которого входило отгонять коз и коров, случайно забредших в этот оазис хорошего тона.

— Кыш, твари неразумные, — размахивал городовой хворостиной. Боковым зрением следил, не едет ли кто из купцов в своем шарабане. Отдать честь и сказать: «Здравия желаю, Абель Давыдович!», труд невелик, а, глядишь, перепадет целковый к Пасхе…

А у Хаима дела шли, по невельскому словечку — «неважнец». Часто болел желудок, мучился изжогой. Видно, не на пользу пошли голодания и рвотный порошок! Но все забывалось, когда звали играть на свадьбах — вот тут была его стихия. Кларнет выводил нежные трели, а сам он приплясывал, как жених. Еврейская музыка: когда весело, сердце прыгает от радости, когда грустно — слезы брызжут из глаз.

Из важных событий 1903-го года: Двойра отказала двум женихам — богатому вдовцу Либерзону, у которого бакалейный магазин, и ешиботнику Юделю Цурасу.

— Либерзон — старый, а у Цураса изо рта вонь.

Еще из новостей: отелилась корова, подорожали дрова. Муса стала совсем взрослой, собирается в Витебск на акушерские курсы. Сын купца Хаитова — Соломон, приказчик лесного склада все свободное время около нее. Читают вслух толстую немецкую книжку — «Капитал». Ушли в армию Менахем и Натан Солдат.

ГОРНИСТ И ПОЛКОВОЙ РАЗВЕДЧИК

Менахема определили в Елецкий пехотный полк, в музыкантскую команду. Шел по дороге, проторенной братом. Но достался ему не кларнет, а труба и полковой горн. Горнист в полку первый человек: и спать уложит вечерней зорькой, и в бой позовет.

А Натан попал в пластунский батальон Уманского полка. Пластуны — это вроде полковой разведки. Чтоб еврея взяли в пластунское войско, дали ему казачий бешмет и поярковую папаху?! Тут басней «Стрекоза и Муравей» не обошлось. Надо было силу показать, хитрость и сноровку. Например, повалить сразу двух нападавших. И на конных испытаниях вскочить в седло на галопе, стрелять на полном скаку по чучелам из соломы. А потом еще, отпустив поводья, поднять с земли чарку с водкой и, не расплескав, выпить:

— За здоровье государя-императора Николая Александровича и его законной супруги государыни-императрицы Александры Федоровны!

В сентябре 1904-го года Уманский пехотный полк занял передовые позиции на реке Шахэ, к северу от Великой Китайской стены, поблизости с городом, который европейцы называли Мукден.

4 октября 1904 года главнокомандующий русскими войсками генерал от инфантерии Алексей Николаевич Куропаткин отправил донесение в Петербург, царю: «При удачном штурме сопки, занятой японцами, было взято 11 их орудий и пулемет».

За этот подвиг Натан Переметчик, по кличке Солдат, получил своего первого Георгия. Специальным чеканом для иноверцев — на серебряном сокрестии двуглавый орел вместо Святого Победоносца. Куропаткин, вручая награду, поинтересовался:

— Ты, герой, не из бердичевских ли?

— Из Невейя,— скартавил Натан.

Улыбнулся главный генерал:

— Значит почти земляки. У меня поместье неподалеку, в деревне Шешурино.

Вот так оказался в русских войсках свой Самсон, гроза филистимлян. А иначе — ефрейтор Натан Переметчик. О его безудержном геройстве летала молва по позициям. Вот придумал: углем глаза себе подрисовал, переоделся в крестьянина-китайца и привел на аркане пленного японского офицера в росомашьей шубейке, сабля сбоку болтается. Зубами скрипит:

— Кохей сикан! Кохей сикан!

Толмач объяснил потом:

— Это он звание свое объявляет — артиллеристский обер-офицер!

ПУТЕШЕСТВИЕ В ОБХОД ВРЕМЕНИ

Всевышний благословил детьми. Всего их было девять. Первенец — Меир. Родился в 1899-ом. Меир — Излучающий Свет. Если б родители — Хаим Гутланд и его достойная супруга Мэра-Бася, а также сам он — мальчик с пухлыми щечками и с аккуратным пробором, если бы они смогли заглянуть в будущее, увидели бы освещенную прожекторами сцену харьковского театра «Миссури». И на стене календарь на 1923-й год. Совещание богов во главе с Юпитером. Со стороны больше похожее на сбор кучки совбюрократов, вроде Невельского коммунотдела.

«Орфей и Эвридика». Акт четвертый. Вольное переложение Галеви -Оффенбаха с репризами из «Свадьбы Шнеерсона» и комсомольским канканом в финале. Вот оно начало харьковской оперетты. Меир Гутланд (артистический псевдоним Каскадов) — старший сын Хаима в роли Юпитера. Баритон, отплясывающий модный танец «шимми»: тело неподвижно, ходят одни плечи:

«Сам преддомком Абраша Дер-Молочник
Вошел со свитою — ну прямо царь!
За ним Вайншток — его помощник —
И Хаим Качкес — секретарь».

Но это потом, выученный на счетовода в Уездном коммерческом училище, добился театральных лавров. А пока, в 1905-м году он с Абрамчиком, братом, что на два года младше и с годовалой сестрой — Фейгеле катают во дворе железное колесо. Рядом, на крыльце, колыбель с Додой — он только что родился. Дода — это домашнее. На самом деле — Давид, как царь Израильский. Может, и ему в тот момент безмятежного младенчества достались обрывки вещих сновидений. Например, привиделся его будущий кабинет в Смольном, карандаш двуцветный за ухом: красный и одновременно синий. Секретарша у литого черного аппарата с её колоратурным: «приемная товарища Гутландова».

МЕЛОДИЯ НАД ПОЛЕМ БИТВЫ

Тхенитуньский бой начался 24 февраля 1905-го. Утром, на рассвете, когда снежные сопки Манчжурии слились с серо-белесым небом, японцы открыли огонь. Русская пехота примкнула штыки, грянули пушки. Не победить тех, кто готов к смерти. Похоронные команды увозили телегами убитых. Штатные носильщики летучего отряда Красного Креста оказывали первую помощь раненым.

Тогда командир Елецкого полка полковник Галчанский приказал:

— Знамя и оркестр — вперед!

Менахем со своим тенор-горном стоял в третьем ряду. Удивительно, но ему было тоже не страшно. Барабан отбил сигнал «в атаку», потом заиграли «Боже, царя храни». Грустная мелодия плыла над полем битвы, поднимаясь все выше, к самым ангельским чертогам. И вдруг Менахем почувствовал, как будто его укусила пчела в руку, чуть выше локтя, и он упал. Когда очнулся, японец-врач уже делал ему перевязку, а рядом с ним на столике лежал его тенор-горн. Озорно вспыхнули глаза над марлевой повязкой, военврач сложил кулаки возле рта и будто подул в них:

— Гакусю?[13]

На всякий случай, Менахем кивнул и улыбнулся.

Возле города Такаиси, на берегу Тихого океана, расположился лагерь для русских военнопленных. Полная свобода при гарантированном ночлеге и трехразовом питании. Как изрек Конфуций: «Обиду надо заглаживать справедливостью». Японцы старались.

В лагере встретил Менахем старого знакомого — Натана Солдата. Натан был легко ранен в грудь, но уже поправился и дал волю своему рвению: организовал школу для неграмотных солдат.

Предложил знакомому придти вечером на лекцию «Прудон — его жизнь и общественная деятельность». После лекции — кидуш[14].

Еврей по-японски «юдайяхи». Для них в лагере своя казарма. Свечи в субботу, кошерная еда, молитвы. Ай, да японцы!

В лагере Натан решил исправить свою картавость, благо времени много было. Твердил бесконечно скороговорки: «Раз дрова, два дрова, три дрова», «Кашевар кашу варил да не доваривал», «Бомбардир бонбоньерками бомбардировал барышень Бранденбурга». И в один момент заговорил чисто, выговаривая все буквы!

Слово «император» можно написать по-японски тремя иероглифами — «ямато но тено» — «Небесный хозяин Востока», но можно и иначе. Например, «первейший», «великий хозяин», «господин десяти добродетелей» или «его праздничное высочество».

Императора Муцухито называли также «Императором просвещенного правления». Ему

доложили о подвигах Натана Солдата на полях сражений в Манчжурии, о его полезной работе в плену. И он отправил георгиевскому кавалеру в подарок золотой портсигар с крупной жемчужиной и нацарапанной гравировкой: «Мiкадо уважайдъ храбъ солдатъ руско». В 1937-ом портсигар станет главным доказательством шпионажа комкора Переметчика в пользу милитаристской Японии.

ПОДНИМАЯ БАГРОВОЕ ЗНАМЯ

Филер Сотников Василий Евграфович — бесцветный как и все филеры, с закорючкой черных усов, прижав шляпу — «котелок» к груди, потея от служебного рвения, докладывал начальству в Гродно, в губернском жандармском управлении. Докладывал как по — письменному, время от времени обращаясь к собственным каракулям:

«19 апреля 1906 года в Витебске прошла тайная сходка. Организаторы: Муса Израилева Гутланд (откашлялся), 18 лет, иудейского вероисповедания, Городокская мещанка, слушательница Витебских акушерских курсов и Соломон Абрамов Хаитов, 20 лет, иудейского вероисповедания, сын купца 2-й гильдии, прошел курс Коммерческого училища в Невеле.

Присутствовали рабочие лесопильного завода Пищулина, мыловаренной фабрики Гиттельсона, картонной фабрики Киммеля, пивоварни «Новая Бавария». Во время сходки собравшиеся, подняв красное знамя, пропели революционный гимн. После чего Муса Гутланд говорила о значении рабочего праздника 1-е мая, предложила встать «под красное знамя священной борьбы», зачитала устав и воззвание, отгектографированное в квартире рабочего Николая Панкина.

Для приобретения денежных сумм на нужды агитации те же лица учредили «боевую кассу». Чтобы поощрить рабочих к пожертвованию в пользу кассы, выступил с обращением «ко всему русскому народу» Соломон Хаитов. Обращение содержало возмутительно дерзкое порицание личности ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА, действий правительства по усмирению рабочих беспорядков в декабре 1905 года, в Москве.

Хаитов и Гутланд призывали рабочих Витебска и Витебского уезда выйти на массовую демонстрацию 26 июля. Однако противозаконное шествие не состоялась, Хаитов, и Гутланд вместе с другими участниками кружка, были арестованы и привлечены к дознанию в качестве обвиняемых».

Филер поклонился, как будто и не сыщик был, не осведомитель наружного наблюдения, а какой-нибудь чтец-декламатор, ожидавший аплодисментов.

Свадьба Мусы и Соломона состоялась в декабре 1906 года, в иркутской синагоге, в присутствии многочисленных гостей — политических ссыльных из партии эсеров, социалистов-максималистов, РСДРП, народных социалистов, польского прогрессивно-демократического союза, белоруской «Громады» и еврейского БУНДа. Политических речей не было. Всё было как на обычной еврейской свадьбе. Невесту семь раз обвели вокруг жениха, тот разбил каблуком стакан, сказав традиционное: «Пусть отсохнет моя правая рука, если я забуду тебя, Иерусалим», новобрачным кричали: «Мазл тов!», гости пели, пили «казёнку», «шипучее Донское» и плясали — мужчины — отдельно, женщины — отдельно.

ХЕМА ПРИЕХАЛ

Паровоз летел в Россию со свистом и искрами. Струился дым. Пятилась назад и боком маньчжурская тайга. Станционный колокол огласил прибытие. Надпись по-русски: «Харбинъ». Военный оркестр на перроне сыграл «На прекрасном голубом Дунае». Несколько солдат выбежало с чайниками за кипятком. Снова удар колокола. Солдаты бегут обратно. Девушка крестьянского вида, похожая на монашенку, уронила слезу и помахала рукой. Поезду ли? Возвращающимся из плена солдатам? Или лично Менахему, который грустил и смотрел вдаль, свесив босые ноги из товарного вагона?

О чем он думал? О том, что вот и у него начинается мирная жизнь и пора подумать о женитьбе.

Он писал из японского плена общие письма для Леи и Цили. Иногда отправлял им открытки с японскими кораблями и восходящим солнцем. Или такую: три гейши в шелковых кимоно, одна закрывает рот, другая глаза, а третья — уши. И надпись — «не вижу, не слышу, не могу говорить». Чем станет заниматься? Выбор небольшой. Кожа или мех. Но сначала — отдыхать. Месяц, два, три — сколько нужно. Ведь с войны человек вернулся! Да и с невестой надо определиться. Циля? Лея?

Красивые, абсолютно похожие, яркие брюнетки с черными глазами, стройные, в одинаковых платьях с рукавами — буф, в шляпках с розами из шелка, смеющиеся как два колокольчика. Между ними было одно отличие, у Леи над правой бровью прилепилось маленькое родимое пятно.

— Хема, Хема приехал!

Дочери аптекаря Апфельбаума выбежали в переднюю встречать душку-соседа.

ПЛАН ПОБЕГА

— Двойра, — обратился к дочери Исройлик.— Это мне приснилось, зайт мир мойхл[15], или взаправду тебя видел сторож синагоги Герш-Бер? Ты шла под ручку с этим белобрысым, худым как селедка в судке у тети Рухли, на базаре во втором ряду. Этот Колька, он же шейгец![16] Что в Невеле уже перевелись евреи?! Почему ты отказала господину Либерзону? У него бакалейный магазин. С ним бы ты смеялась и кушала изюм! Или Юдель Цурас?! Он учится на раввина, причем тут пахнет изо рта. Зачем принюхиваться?

Двойра раскраснелась от стыда:

— Татэ[17], Колька добрый.

— Я заткну уши, чтоб не слышать. Сегодня добрый, а завтра: «Гутен морген, мы с погромом!».

— Колька любит меня! А я его!

Исройлик поцеловал цицит[18], и произнес в качестве последнего довода:

— Слышала бы тебя покойная мать!

На самом деле спор этот не имел смысла. Двойра уже все решила. По ночам

плакала: жалко было отца. И себя немножко. Знала, что родные не простят. Только ждала удобного момента, чтобы сбежать с тем, кого выбрала, за кого готова была пожертвовать всем. С Колькой Хохловым — лучшим городошником местечка, сдавшим экзамен на столяра в ремесленной управе. Дождалась возвращения брата из японского плена. Радость для семьи, значит, для Двойры — удобный момент. Где-то, через неделю после приезда Менахема, Колька договорился с протоиереем Троицкой церкви отцом Никодимом о крещении Двойры и последующем их венчании. Крестными стали родители Кольки — Иван и Марья Хохловы.

Священник нарек Двойру Дарьей. Отныне она стала Дарьей Ивановной Хохловой.

Когда старый Гутланд узнал обо всём, он заперся у себя в каморке и до следующего утра шептал молитвы. А потом, свершив омовение рук, сказал, как о чем-то ему абсолютно безразличном:

— Я хочу смеяться от горя, потому что слёз у меня больше нет.

Двойра и ее муж — Николай Хохлов погибли в сентябре 1941-го года вместе с другими евреями Невеля. Были расстреляны зондер-командой «7А» на «Голубой даче», в устроенном наспех гетто.

Николая Хохлова полицаи отгоняли прикладами:

— Пошел вон! Ты нам не нужен!

Но он упорно шел навстречу смерти и кричал:

— Я нужен моей жене!

Их единственный сын — Петр узнал о трагедии, когда вернулся с фронта. После войны он жил в Ленинграде, работал начальником конструкторского отдела в каком-то секретном НИИ. В 1990-м году, уже стариком, уехал с семьей в Израиль.

АРЧИЛ И МАДАМ ФИАЛКИНА

Звонко пели птицы. Громыхала телега молочника. Улица Шпигельгассе, уходившая в гору, парила в облаке утреннего тумана.

Помогли, значит, уроки мадемуазель Бурбо — учительницы из Невельской прогимназии с рукодельным отделением: сосед супругов Хаитовых — местный кюре был убежден, что Муса — природная парижанка.

В Швейцарии супруги Хаитовы придумали себе партийные псевдонимы: Муса стала мадам Фиалкиной, а Соломон — яркий брюнет с кипящим темпераментом, подписывал свои заметки в партийной печати именем Арчил.

Снимали квартиру с террасой. Обедали в ресторане «Ландольт». Спрашивали у официантов, что и все: свежие мидии, окорок под хреном, устрицы, гуляш по-бретонски. Запивали пивом или красным вином. По вечерам ходили в театр или в новомодное «синема».

Вне зависимости от политической принадлежности, все русские эмигранты жили в Женеве, примерно, одинаково. На обязательных прогулках вдоль берега Женевского озера мужчины раскланивались и приподнимали шляпы, дамы, если решали кого-то приветствовать, делали это легким наклоном головы — книксен считался унизительным. Тон буржуазной жизни задавали старики, вроде Плеханова. Тот выходил на прогулку в сопровождении жены Розалии Марковны, двух дочерей — барышень Лидии и Евгении, а также почти всегда за ними увязывался старый друг Плеханова Лев Дейч, партийная кличка — Сонин.

Из земляков Хаитовы как-то встретили на прогулке сына арендатора Невельской хладобойни Шаю Щекина, партийная кличка — Филипп. Он шел, держа за локоть молодого приятеля, — немца или швейцарца, слегка смутился, но всем видом дал понять, что поддерживать знакомство не желает.

Однажды повстречались с товаркой по Витебску Сарой Равич, партийная кличка — Ольга. Она и ее муж Гирш Радомысльский, известный среди большевиков, как Зиновьев, — учились в университете. Сара на философском факультете, а Гирш на химическом. Поступила в Женевский университет и Муса. После акушерских курсов в Витебске выбрала факультет медицины.

Все профессиональные революционеры, в том числе и Хаитовы, получали деньги из партийной кассы, выполняли партийные поручения. После знаменитой «тифлисской экспроприации», когда большевики сумели захватить фаэтон тифлисского казначейства, в Женеве оказалась крупная сумма российских денег в 500-рублевых купюрах. Номера этих купюр были известны полиции. Для легализации средств нужен был размен или подделка номеров банкнотов. Муса придумала другое решение.

— Господин кюре,— обратилась она к соседу.— Вы ведь ремонтируете вашу церковь и вам нужны деньги?

— Еще как нужны!

— Мои друзья готовы предоставить вам крупную сумму в рублях в обмен на швейцарские франки. Обмен может пройти через Ватиканский банк по очень выгодному для вас курсу. Муса понизила голос: «очень выгодному».

Старый кюре сразу все понял. Но ведь прихожане так ждали открытия храма!

В 1937 году, оказавшись в женском лагере Эльген на реке Колыме, Муса будет рассказывать соседке по нарам и про Женеву, и про легкий ветерок со стороны озера, и про пасущихся на зеленых склонах коров. И про то, как она добывала деньги для Ленина, для революции.

ЗОЛОТАЯ НА СОЛНЦЕ ВОДА

Медленно текло лето российской провинции: гуляли по Шоссейной, потом спускались к реке, играли в фанты, предлагая поочередно выполнять разные смешные поручения.

— Что этому фанту делать?

— Плюнуть с балкона!

— А этому?

— Поцеловать в нос Сору-Риву (кухарку).

— Ну, а этому?

— Взять со столика у папа газету и прочитать раздел «телеграммы»:

«Кишинев. По полученным сведениям, в селении Малоештах сгорела экономия княгини Абамелек. Пожар произошел на почве аграрных недоразумений.

Либава. В последнее время участились ночные пожары в ближайших окрестных мызах».

Жарко. Попили чаю с клубничным вареньем.

— Давайте покатаемся на лодке?— предложил Менахем.

— Да, да!— обрадовались сестры.

— Мы оденемся как для лаун-тенниса,— сказала Лея.

— Во всё белое,— уточнила Циля.

Лодка оказалась тут же на берегу, она врезалась в песок. Неприглядная, как пиратская шхуна. Девочки устроились на корме, а Менахем разулся, столкнул лодку в воду и, усевшись лицом к сестрам, стал быстро и ловко как заправский матрос управлять веслами. Они достигли уже середины озера, как вдруг лодка стала быстро заполняться водой.

— Караул! Спасите! Мы не умеем плавать!

Менахем оказавшись в воде, с трудом вырвал весло из уключины:

— Хватайтесь!

Лея барахталась, кричала диким голосом, из последних сил вцепилась в весло.

А Циля смертельно побледнела и тут же скрылась в торфяной, золотистой на солнце воде. Менахем нырял, выл от горя и страха. В какое-то мгновенье ему хотелось уйти вслед за несчастной девочкой, чтобы никому ничего не объяснять, чтобы ни перед кем и ни в чем не оправдываться. Но в последний момент резко оттолкнулся ступней от песчаного дна.

Цилю нашли рыбаки. Вынесли тело на берег до приезда полиции. Лицо утопленницы было восковое, абсолютно белое. Платье для лаун-тенниса скульптурно облепило ее бедра, ноги, руки.

Для расследования дела «Об утоплении дочери велижского мещанина Цили Апфельбаум» приехал из Витебска надзиратель сыскной части титулярный советник Фадеев. Он осмотрел труп, допросил Менахема и Лею. И принял решение:

— Дело в производстве прекратить. Несчастный случай.

СКАЧИ, ЛЕТИ СТРЕЛОЙ

Барон Тизенгаузен — командир пластунского батальона — был известным наездником, победителем скачек в Красном Селе. На своем жеребце Барчук выделывал такое. Мог влететь по лестнице, в бальную залу и исполнить все эти пируэты-полупируэты, вольты-полувольты. Со стороны выглядело как полонез в исполнении всадника и лошади.

Ротмистр давно присматривался к Переметчику, убедил его принять евангелическое христианство, сам стал крестным, обещал, кроме рекомендации в Тверское кавалерийское училище, реверс — средства на покупку верховой лошади и седельного убора.

— Помяните мое слово, господа,— говорил барон в офицерском собрании,— быть этому израэлиту генералом!

На приемных испытаниях в училище — высший балл — 12!

Девиз тверцов: «Скачи, лети стрелой». Цвет погона — светло-синий в серебряном позументе. В дортуаре, в целях гигиенических, все юнкера спят строго на правом боку — так лучше для сердца. Обмундирование рядом. Аккуратно сложено на табурете.

Уже прочитана насквозь «Всемирная история войн» князя Голицына. А вот оценки юнкера Переметчика — хоть сейчас же корнетом в гвардию и на «мраморную доску». Тактика — 10 (на 12 знает Господь Бог, а на 11 — начальник училища генерал-лейтенант Усов!), военное дело — 11, топография — 10, иппология, или наука о лошадях — 11, артиллерия, фортификация — наивысший балл. Удивительно, но всего за год он приобрел светский лоск, стал носить волосы по моде: зачес назад, сбоку пробор и чуть набок, стал пользоваться духами «Коти» и изъясняться по-французски не хуже кадета Ратькова-Рожнова, а у того в гербе серебряная рука в латах и меч с золотой рукояткой.

Однако, вышел не в гвардию, а в 5-ю кавалерийскую дивизию. В 5-й уланский Литовский, короля Италии Виктора-Эммануила III-го полк. Расквартирование в польском городке Вроцлавек.

КАДИШ, ПОМИНАЛЬНАЯ МОЛИТВА

У Зиновия Карловича усы намокли от слез. Он сидел на низенькой деревянной скамеечке, время от времени теребил рукой сатиновую шапочку и горестно вздыхал. Его старый гороховый сюртук был надорван в знак скорби по дочери — несчастной Цицилии.

Евреи города Невеля собрались в молельном доме возле ремесленной слободки. Они тоже все сидели на низеньких деревянных скамеечках с выгнутыми спинами и горестно вздыхали. Чуть в стороне от остальных, прямо на деревянном полу и скорчившись, поместился Израиль Гутланд. На коленях его лежал Сидур[19] с молитвами на каждый день, и, казалось, он ловил пальцами строчки священных слов. Беды сыпались на него как на ветхозаветного Иова. Сначала Двойра, а теперь вот Менахем.

Зиновий Карлович бросил взгляд на соседа — кожевенника по юфтяному делу, и в этом взгляде было только страдание и ненависть.

Формально Менахем, сын Израиля, был невиновен в смерти Цили. Но ведь он не должен был допустить этого. Он обязан был спасти! Так думали все в местечке. И как жить теперь соседям, двум семьям бок о бок, после такого?!

Приехавший из Полоцка духовный раввин реб Иоси Канторович вынес вердикт:

— Менахема из еврейской общины Невеля изгнать, дав ему на сборы три дня. Его отца — Израиля подвергнуть запрету «ниддуй», обязав месяц ходить в трауре, не стричь волос, держаться от всякого еврея на расстоянии не меньше четырех шагов и 30 дней не посещать общую молитву.

И все евреи сказали:

— Ой-Вэй! Быть по сему.

РЕМИНГТОНИСТКА ЩЕТИННОЙ ФАБРИКИ

Почему всех детей из благородных или просто достаточных фамилий до революции одевали непременно в матроски? Мальчиков и девочек. От царевича Алексея, наследника престола, до сына или дочки какого-нибудь вагонного кондуктора, гимназического учителя, деревенского фельдшера. В какое кругосветное плавание их собирались отправлять? Какие штормы и морские походы им предрекали? На регулярной встрече невельских щетинников все дети из многочисленного семейства фабрикантов братьев Возницких и их ближайшего окружения были в костюмчиках и платьицах матросов.

Каждый год, на Еврейское новолетие — Рош-га-Шана — Меир и Хаим Возницкие устраивали гулянье для рабочих и конторских служащих. Водружался огромный, сверкающий медью самовар, разные угощения, вина, еврейские сладости. Все это помещалось возле бревенчатого забора фабрики. В центре — сами хозяева: Меир, седой бородач с моноклем в глазу, в долгополом пальто и в цилиндре, его голос в делах считался решающим, и — Хаим, похожий на Теодора Герцля — «отца сионизма», он — мозговой центр фабрики и главный по связям с купцами Риги. Оттуда вывозили невельскую

щетину на мировые торговые рынки. А потом, где-то в Лондоне, Цюрихе или даже в самом Нью-Йорке из щетины делали помазки для бритья, кисточки для покраски, щетки — от зубных и одежных до половых, для натирки паркета. Щетина стриженная ценилась выше дерганной. А в щетки для пола добавляли китовый ус.

Работа по выборке свиной щетины не только монотонная, но и вредная; чешуйки от щетины, попадая в легкие, вели к необратимым последствиям для здоровья. Вот хозяева и старались, хоть чем-то порадовать своих рабочих и конторщиков.

На праздновании нового, по еврейскому летосчислению 5671 года, а по гражданскому календарю 3 октября 1910-го, среди гостей, собравшихся на пленере Щетинной фабрики, была ремингтонистка конторы Дарья Хохлова, которая сама себя называла Двойра, а также ее двухгодовалый сын Петр, одетый в матроску.

Сразу же после свадьбы, Двойра с мужем уехали в Петербург. Колька нанялся на мебельно-столярную фабрику Мельцера, а молодая жена, увидев объявление в газете, записалась на американские курсы ремингтонисток. Пожилая дама, преподавательница курсов, с легким иностранным акцентом говорила:

— Барышни, эта машина из железа и гуттаперчи с прыгающими буквами освободит вас, женщин России от гнета семьи и общества, станет мощным орудием эмансипации. Вы, вашими нежными пальчиками, уже творите будущее деловой России. Вы — пианистки новой истории.

Пройдя курсы, Двойра какое-то время работала у писателя Тригубова — перепечатывала на машинке его роман «Душа дракона». Но Тригубов, проиграв в карты крупную сумму, застрелился, так и не окончив романа. Об этом писала газета «Петербургский листок». К слову, несчастный бытописатель ушел из жизни, даже не заплатив своей ремингтонистке.

Сама трагедия и связанный с ней скандал так повлияли на Двойру, ждавшую к тому времени ребенка, что она сказала мужу:

— Колька, давай уедем из Петербурга. Жить в Невеле с грудным ребенком сподручней и здоровей.

(окончание)

Примечания

[1] Хедер — начальная еврейская школа.

[2] Я — есть, ты — есть, он — есть, мы — есть. (франц.).

[3] Тремоло(муз) — многократное повторение звука или нескольких.

[4] Бар-Мицва — религиозное совершеннолетие у мальчиков в 13 лет.

[5] Мазал тов! — пожелание счастья (иврит, идиш).

[6] Империал — золотая монета достоинством в 15 рублей.

[7] Гой — чужой, нееврей (идиш).

[8] Бат-Мицва — религиозное совершеннолетие у девочек.

[9] Штетл — местечко, городок (идиш).

[10] Бейс-Шхита — место для кошерного забоя скота.

[11] Иешива –религиозное учебное заведение.

[12] Гласные (до революции) — члены городской Думы.

[13] Гакусю (япон.) — музыкант.

[14] Кидуш (ивр.) — благословение над бокалом вина или рюмкой водки, которое произносят в праздник и в субботу.

[15] Зайт мир мойхл (идиш)— прости меня.

[16] Шейгец (идиш)— мальчик или юноша нееврей.

[17] Тате (идиш) — отец.

[18] Цицит(ивр.) — сплетенные пучки нитей, которые обязаны носить религиозные евреи.

[19] Сидур (иврит, идиш) — молитвенник.