Судьба и революция распорядились так: Елизавета Федоровна осталась жить в Варшаве, в собственном доме. В почти полном уединении и в тоске по прошлому. А Натан взбивал конскими копытами пыль российских степей и подумывал о вступление в РСДРП(б). Оказавшись в положении «соломенного вдовца», он однажды нанес визит Лее Зиновьевне Либерзон, торговавшей бакалеей на улице Лассаля, и предложил ей руку и сердце, в знак прежней, незамутненной любви. На сей раз брак был оформлен в горсовете.
ЕВРЕИ ГОРОДА НЕВЕЛЯ
(окончание. Начало в № 4/2023)
ПОЛКОВОЙ СМОТР
Его величество Виктор Эммануил Третий из Савойской династии был человек неглупый и осторожный. Получил хорошее образование. Вполне прилично играл на фортепиано. Собирал старинные монеты и хорошо разбирался в них. Итальянцы называли его из-за маленького роста «пиколетто» — коротышка.
Его жена — черногорская принцесса Елена Негош, наоборот была слишком высока. «Итальянской парочкой» прозвали их в Зимнем дворце. По замыслу Николая II — рыжий конь, двухметровый в холке, и высокая шапка с султаном — должны были сгладить несоответствие и прибавить величия королю. Так Виктор Эммануил Третий стал шефом сначала 14-го драгунского, позднее переименованного в 5-й уланский Литовский полк.
В полку его видели лишь однажды. Во время посещения царем Николаем крепостей Варшавского военного округа и последующего смотра. Просто он тогда был поблизости, в Пруссии, и решил заглянуть в свой полк. Как раз на том смотре корнет Переметчик показал искусство джигитовки, в духе циркового наездника Труцци. На скаку запрыгивал на лошадь, переползал через лошадиный круп, волочился по земле, держась за поводья.
Царь любил такие представления. Подергивая козырек фуражки, посмотрел на командира уланов полковника Федотова:
— Кто таков, удалец?
— Корнет Переметчик, ваше величество, — отрапортовал Федотов.— Храбрый, знающий офицер.
— Переметчик. Из хохлов?
— Никак нет, ваше величество. Из евреев, недавно обращенных в лютеранство.
Царь поежился: было зябко. Надел перчатку.
Потом обернулся к итальянскому королю и заговорил уже по-французски о каких-то пустяках.
НИКОЛАЙ-ВОКЗАЙЛА-ПОМОГАЙЛА
Поезд из Читы прибыл точно по расписанию. Сошедший на платформу Харбинского вокзала был похож на странствующего студента или торговца галантереей в разнос. Одетый в суконную крылатку с рукавами, шляпу из бобрового пуха, в руках держал портплед с личными вещами и кое-какими скорняжными инструментами, В кармане у него была паспортная книжка на имя Менахема Израилевича Гутланда, Городокского мещанина, 26-ти лет, иудейского вероисповедания, а в платке завязано двести рублей и рекомендательное письмо от невельского купца второй гильдии Готлиба. Письмо было обращено к Совету еврейского духовного общества Харбина.
На тот момент в Харбине проживало больше трех тысяч евреев. Была синагога. На пересечении Артиллерийской и Конной улиц. Это в торговом районе, возле пристани. Там своеобразная еврейская биржа.
Почему Менахем направился в такую даль, за пять тысяч верст от дома? Он все-таки немного знал Манчжурию по военной службе. К тому же, вышел закон, что бывшие солдаты — участники военных действий — могли обустраиваться как в Харбине, так и на других участках по линии КВЖД, отведенных под населенные пункты. И наконец. Оставшиеся в Манчжурии имели право приглашать для постоянного проживания своих родственников из центральных областей России. А он решил забрать отца к себе. Подумал:
— Не жизнь ему там, после всего случившегося.
Харбин — город-пирожок в Маньчжурских лесах: китайский по тесту, но с российской начинкой. Возник из ничего, из задымленных бараков, где перегоняли крепкую китайскую водку — «ханшин». Здесь и сердце Китайской Восточной железной дороги.
КВЖД в начале 20-го века — отдельное государство, со своими законами, своей армией, своей валютой — «харбинскими рублями»; правил всем русский генерал-лейтенант, инженер-путеец, Дмитрий Леонидович Хорват. У государства и название соответствующее — «счастливая Хорватия». Почти рай, потому что отменены таможенные тарифы, а значит, все стоило намного дешевле. Никаких ограничений для евреев вроде черты оседлости или процентной нормы. В Харбине первые в Азии такси (1902), телефон (1903). Здесь русские китайцев называли смешливо — «ходя» — приятель. А китайцы русских — хитровато, но с почтением — «капитана».
На железнодорожном вокзале Харбина — икона Николая Чудотворца — покровителя странствующих и путешествующих. Голубоглазого святого с сомкнутыми перстами китайцы назвали: «Николай— вокзайла-помогайла». Возле иконы — городовой в русской форме.
На вокзале Менахем собирался окликнуть рикшу и доехать до первой попавшейся гостиницы или прямиком направиться в ХЕДО. Так сокращенно называлось Харбинское еврейское духовное общество. Но он увидел девушку, выходившую из кондитерской. Ее внешность не оставляла сомнений:
— Мейдл, вы цу бакумен цу дер ейдеше гезельшафт?Аншульдигт мир[1].
Девушка улыбнулась и ответила по-русски:
— Меня зовут Сара. Мой отец — член совета еврейского общества. Сейчас я иду к нему и могу вас проводить. Это недалеко, на пристани.
После случившегося с бедной Цицилией, Менахем долго не мог прийти в себя, он тысячу раз возвращался в мыслях к тому роковому дню и столько же раз сожалел о том, что предложил сестрам покататься на лодке. И даже сказал себе однажды, что никогда не женится, в память о Циле. Но время лечит любые раны. Иначе как жить?!
Познакомившись с Сарой, Менахем стал часто бывать в доме Арона Гдальевича Бернштейна, уроженца Кишинева, личного почетного гражданина и хозяина канцелярского магазина на Офицерской улице в Харбине. У того было семь дочерей. Сара старшая. Она не была красавицей, да к тому же после перенесенной в детстве болезни, хромала на одну ногу. Но она была доброй и искренней девушкой. А Менахем так нуждался в духовной опоре, просто в поддержке. К тому же, в Харбине, по данным городского статистического бюро, на каждую девицу приходилось по пять холостых мужчин.
— Это — судьба, что мы с вами встретились,— сказал он однажды.
Сара в ответ разрыдалась:
— Я так счастлива!
Менахем проживет в Харбине почти сорок лет. В 1948 году, спасаясь от китайской революции и наступающих войск Мао Дзэдуна, на японском корабле, с двумястами другими русскими эмигрантами он направится в Австралию. Вместе с ним будет его вторая жена Екатерина Ивановна Павлова и сын от первого брака Григорий, выучившийся на инженера в Шанхайском университете. Последние годы жизни его пройдут в Сиднее. Скончается в 1954-ом году.
ВСПЫШКА МАГНИЯ
Сохранился групповой портрет семьи, сделанный в июне 1914-го года, накануне Великой войны. Фон — подобие театрального занавеса, с прорисовкой античной колонны: все должны были прочувствовать величие момента. Как будто съемка проходила не в кривом закоулке с вывеской «Фотограф по найму Мишель Бомас», а возле Акрополя или в древнем Риме.
Магниевая вспышка осветила ателье. На небольшом круглом столике поместился младенец с голыми ножками, это мой годовалый отец, самый младший на тот момент. С гордым видом, чуть откинувшись на венском стуле, сидел дед. В то время ему сорок два — вида внушительного: волосы «перец с солью» зачесаны назад. Бархатная бородка «эспаньолка» делала его похожим на генерала времен англо-бурской войны. Одет празднично: рубашка с золотой булавкой, шелковый галстук, жилетка, черная пиджачная пара из Лодзинской шерсти, башмаки на шнурках, на безымянном пальце массивный перстень. Бабушка стояла в верхнем ряду и тоже принарядилась: платье-рубашка с воротником «жабо» из самого лучшего шелка, сверху бархатная кофточка с ажурными пуговицами, массивная золотая цепь вокруг шеи.
Другие дети — мальчики в косоворотках, девочки в платьицах с ремешками и без, сгрудились вокруг родителей. На фото нет еще двух сыновей — в 1915-м году родился Лазарь, Леля, как его звали, а в 1919-м, уже при новой власти — Абель, Абка. Девять душ детей. Как прокормить такую ораву?!
СТРАСТЬ К ПУТЕШЕСТВИЯМ
Накануне Мировой войны Россию охватило неизвестное доселе массовое помешательство. Имя ему — страсть к путешествиям. Из города в город. Из уезда в уезд. И вокруг света. Мужчины, женщины, подростки. В одиночку и группами. По доброй воле, с рекламной целью, ради ожидаемого приза. Лесами и перелесками, через поля, изнывающие от тучных колосьев, мимо городов с забытыми названиями, мимо рек, которых нет на карте. На велосипеде, на лошади, а чаще пешком. Харбинские газеты писали о своих путешественниках.
«Госпожа Кадашева, вдова казачьего старшины, на восьмилетнем иноходце светло-серой масти по кличке Монгол отправилась с Дальнего Востока в Петербург. Вооруженная лишь охотничьим кинжалом и револьвером, в кампании сенбернара по имени Фашраб. Даму, одетую по-мужски, крестьяне Тобольской губернии принимали за тайного жандарма, старообрядцы считали её антихристом, а в селе Картамыше Оренбургской губернии пустили слух, что конь разговаривает со своей наездницей по-немецки, и сулили большие деньги, чтобы женщина это продемонстрировала.
Велосипедиста Пахомова, выехавшего из Харбина в кругосветное путешествие от Всероссийского общества туристов, на отрезке дороги до Читы, несколько раз обыскивали железнодорожные сторожа. На станции Курган избили местные жандармы.
Студент Петербургских высших сельскохозяйственных курсов и член Одесского императорского общества спортсменов Владимир Ден в группе из трех пешеходов задумал пройти из Одессы через европейскую Россию, Сибирь, далее через Северную Америку, Австралию, Англию, Францию и Германию обратно в Одессу. Но, переходя через Уральские горы, один из спутников был убит, другой тяжело ранен, сам Владимир отделался легким ранением в бок. Сибирь преподнесла и другие сюрпризы: его шесть раз грабили, дважды на него нападали дикие звери.
От харбинского общества спортсменов пошел вокруг земли 18-летний А.Н. Нерин. Вот, что он рассказал репортеру местной газеты:
— Шел я все время по линии железной дороги, были дни, когда делал по 115-120 верст, затрачивая на это 20 часов. Маршрут мой до сих пор был: Иркутск, Пермь, Екатеринбург, Ачинск, Буй, Вологда и так далее. Теперь направляюсь в Москву, оттуда в Смоленск, Вильну, Варшаву. Из Варшавы в Берлин.
— Подвергались ли вы опасности во время пути?
— Несколько случаев было. В Сибири попал в плен к хунхузам[2], они меня все выпытывали: не послан ли я к ним на разведки, но, узнав, что я спортсмен-пешеход, успокоились и отпустили. Был затем случай нападения на меня трех ссыльных. Они бы меня убили и ограбили, если б не оказались поблизости мужики, услышавшие крик о помощи.
Мой прадед Израиль Абрамович Гутланд тоже отправился в 1913 году в путешествие. Не пешком и не на велосипеде, и уж точно не верхом на коне, а под свисток железнодорожного обер-кондуктора, купив плацкарту до Харбина в «третьем классе». Вояж растянулся на два месяца — с тюками и поклажами. Исройлик едва знал русский язык, но пытался балагурить — с носильщиками и пассажирами — и прятал деньги от людей разбойных под картузом и ниже живота. От величия вида и технической новизны тоннеля через Саянский хребет пустил слезу:
— Сила! Двадцатый век!
Оставил он всё позади и абсолютно не представлял, что будет впереди. Обнял Хаима на прощание, его жену и всех внуков, сделал небольшой вклад в синагогу Грейсер Бейс Медреш.
Наверно, решил:
— Пригожусь еще по кожевенному делу. Может, и в Харбине окажется потребность в юфти?!
Сбылась притча библейская о блудном сыне: непутевый, несчастный, а оказался самый дорогой.
Исройлик умер в Харбине, в ноябре 1929 года. Местная газета «Рупор» напечатала некролог, где указала его точный адрес проживания в Харбине — Владимирская улица, 54.
СЕМЕЙНОЕ ГНЕЗДО
Приказом исполкома Невельского уезда от 6 сентября 1918 года все улицы в городе были переименованы в честь «борцов за рабочее дело». Невель готовился отпраздновать первую годовщину пролетарской революции. Общими усилиями площадь Карла Маркса, перед уездным исполкомом, очистили от навоза и мусора.
В устной истории семьи Гутландов большое значение придавалось дому №40 на улице исконно Зеленой, по новому указу — Герцена. Говорили о доме, будто это не обычная изба — бревенчатая, с щербатой крышей, а дворец, усадьба, Виндзорский замок.
Дом перешел в собственное владение Гутландов тоже осенью 1918-го, когда Хаиму удалось провернуть свой главный гешефт в жизни.
Он продолжал работать на скотобойне у Шаи Щекина. Тот после революции еще больше прибавил в общественном весе: отец ревкомиссара, такие уже и по Невелю ходили в куртках из крашеной коровьей кожи.
— Месье Щекин, что делает такого государственного в настоящий момент ваш сын?— спрашивали его.
— Эр махт а крэмл,— отвечал старик на идиш.
Как хочешь понимай: или в лавочке служит, потому что «крэмл» на идиш это — лавочка, или орлом долетел до самых московских верхов.
Пока Невель удерживали белые, старик Щекин прятался по дальним амбарам щетинной фабрики. Но пришли красные, власть советская постепенно укрепилась, по городу поползли слухи, что член РСДРП (б) с дореволюционным стажем и один из участников казни над последним царем и его семьей в Екатеринбурге Шай Шаевич Щекин, партийная кличка — Филипп — вот-вот определит собственного папашу в какой-нибудь наркомат или совдеп, а, значит, скотобойня окажется бесхозной. И Хаим Гутланд задумал перекупить её. Тем самым осуществить давнее желание семьи Готлибов-Гутландов. Но где достать денег?
Вытягивал кожу, красил меха, скорняжил. Мог муфту выкроить или для барышни шубу-сак из собачьего меха, крашенного под опоссума. А получал за всё — слезы! Как музыкант, зарабатывал, конечно, на свадьбах, на похоронах. Знал все еврейские наигрыши. Для молодежи — «фрейлахс» — пожалуйста, чтоб ноги сами в пляс пошли. Для стариков — «рикудл» или «караход» — пускай разомнут кости, порадуются вместе с молодыми. Сыграет и гопака, и кадриль.
Мог устроить за небольшие деньги паховую грыжу. Спасал, таким образом, от мобилизации и в добровольческую Белую, и в рабоче-крестьянскую Красную армии. Соседи слышали, как кричали от боли парни призывного возраста, таская на руках самого Хаима Израилевича, а потом еще мельничную лопасть, прихваченную где-то по случаю, и наконец, ворочая камни и кидая их в озеро с криком: «Пролетарианс фун але лендер фарейних»[3].
Осенью 1918 –го в дверь Гутландов постучал средних лет еврей, совершенно маленького роста, с глазами, уставшими от бессонницы, по фамилии Мирлин. Люся Мирлин, типографский рабочий из города Полоцка.
— Добрый вам абенд и зайт гезунд![4] — поздоровался пришелец.— На калитке сказано, что вы пускаете жильцов. Можно ли попроситься к вам за умеренную плату с полупансионом, если не побрезгайте нашей типографской сажи?
Лилипут в доказательство сказанного покрутил своими маленькими ладонями, действительно испачканными черной краской.
Вся семья выбежала в сени и уже разглядывала с интересом крошечного гостя:
— Мы и сами здесь квартиранты, а хозяин — господин Борохов, — ответил за всех Хаим.
Шмуэль Борохов был дальним родственником по линии бабушки и когда-то рубщиком мяса у Абеля Готлиба. Теперь же из-за общей слабости он не мог управляться топором около колоды, а только лежал на матрасе без простыни и выпускал из себя гнилой воздух.
Как выяснилось позже, волоокий мужчина вполне детского размера, с женским именем Люся был направлен в Невель полоцким Совдепом с заданием наладить в местной типографии печатание биографии вождя мирового пролетариата тов. Ульянова (Ленина) для нужд просвещения.
Хаим неожиданно предложил:
— Живите без денег, товарищ Мирлин! Много места вы не займете по свойствам природной миниатюрности.
От таких слов Мэра-Бася изумилась, ее мысли спутались:
— Бедный мой муж! Он угорел у печки? Детей обуть не во что, как в школу пойдут, а он — «без денег»!
Но Хаим Израилевич мягко попенял спутнице жизни, сославшись на авторитет основоположника научного коммунизма:
— Каждому — по потребностям, Бася! Зачем это отчаяние по квартирным вопросам?! Лучше приготовь товарищу с мандатом его спальное место!
Дед всё придумал уже тогда. Иначе, зачем ему лишний гвалт у рукомойника и бегающий по дому полупролетарий в укороченных солдатский кальсонах?!
В государственной типографии, бывшей витебского мещанина Мовши Мордуховича Рябчика, царила разруха. Как будто гражданская война проскакала по казенному заведению кавалерийским галопом. В окна дул сырой октябрьский ветер, по полу метались обрывки «Бодрого слова» — журнала малочисленной, но жадной до литературных новинок невельской интеллигенции. Больными птицами метались гранки стихотворного сборника Алисы Дудман «Опахало»:
На склоне лет весна не опьяняет,
Багряной роскошью увянувших цветов,
Из них лишь бледный мак, что с смертью нас венчает,
Нам дорог бледностью усталых лепестков.
Вечерний свет опалово-жемчужный,
Пронизывает шелк опущенных гардин,
Вдруг застывает призраком бездушным,
Коснувшись розами наполненных корзин.
Единственный печатный пресс стоял под ветрами гражданской войны как бы тяжелораненый. Но детские по размерам руки товарища Мирлина знали дело. И вот уже появились на свет седым невельским утром пробные оттиски биографии вождя.
Обличенный полным доверием полоцкого Совдепа, рабочий-печатник, член партии «Бунд» товарищ Мирлин несколько раз протягивал Хаиму бумажные дензнаки в счет оплаты жилья, но тот всякий раз скашивал в сторону глаза.
Но однажды сам предложил:
— Что вы себе решите, уважаемый Люся, если я вам предложу стать на минуточку резчиком по тонкому? И считайте, абгемахт[5] — мы в расчете, живите хоть всю жизнь на наших полатях.
Внутри, в кишках у Люси Мирлина что-то провидчески щелкнуло, как пружина от часов с «боем», в сознании вспыхнул образ грозного политкомиссара города Полоцка товарища Вырзеня с маузером в руке на фоне знамени цвета давленных слив и с вышивкой «РСФСР». Но образ как вспыхнул, так и быстро затух. Как будто задуло ветром свечу.
— Шо вы удумали?— спросил, перейдя на шепот, маленький человек с хорошо прилаженными руками.
И тут же получил такой же тихий ответ:
— Кредитные билеты в 40 рублей вас не сильно стеснят? Чтобы со всеми курчавыми полосками и с надписью: «Подделка преследуется законом»? О бумаге не лейте ваши молодые слезы, будет вам перший сорт.
В Невеле тогда гипотетически ходило три валюты. Царские золотые монеты — империалы, полуимпериалы, червонцы, «пятирублевики» — они хранились в «колбасках», прятались в подполе, зарывались в кубышках, на них шла настоящая охота новой власти — они были валютой неофициальной, но золото всегда золото: надежность, стабильность, компактность. У некоторых сохранились царские бумажные деньги — «николаевки». Они были внушительного вида, с портретами императоров, на хорошей тряпичной бумаге, с водяными знаками. Считалось, что их невозможно подделать. Но зато на них ничего невозможно было и купить. Единственной легальной денежной единицей в этом еврейском городке, как и во всей остальной России в 1918 году оставались деньги Временного правительства — «керенки». Они печатались на бурой или зеленой бумаге сомнительного качества, с бордовым восточным узором. На каждой банкноте стояло уведомление, что их надо принимать наравне с кредитными билетами. Расчет шел на сотни, даже на тысячи, поэтому «керенки» часто не разрезались, а шли в уплату целиком листами.
Идея изготовить фальшивые деньги понравилась полоцкому первопечатнику не столько с коммерческой, сколько с изобразительной, я бы даже сказал с художественной стороны:
— Не сомневайтесь, пан Гутланд, в мои керенки вам захочется
заворачивать сладкий штрудл. Это будут не грОши, а нежная субстанция!
Еще теплые дензнаки, прямо из-под печатного пресса, Хаим Израилевич таскал домой корзинами, укрыв их в байковую простыню, как ребенка. Он чувствовал, как будто может положить в карман любые, самые дерзкие мечты.
Но сначала он направился к домовладельцу и заявил с порога:
— Вы еще не догадываетесь, но вы уже богатый человек, Шмуэль. Я даю за вашу хибарку на Зеленой пятьдесят тысяч карбованцев, чтоб вы долго и счастливо жили!
Шмуэль Борохов был глух как тетерев, но разговор о деньгах прорезал его слух:
— Эстер, Софа, бегите за частным поверенным Лейхерзаком. И заодно в шинок, за полубутылкой мадеры, мы обмоем с Хаимом эту сделку по-семейному.
Потом дед пришел со своим коммерческим предложением к Щекину, а тот, кажется, догадался, что дело нечисто:
— Ко мне приходит бедняк и достает из сапога крупную сумму керенских рублей. Что я должен удумать? Он ограбил Елизаветградское казначейство? Пришел в дом терпимости Гиспы Доркиной и, наставив ревОльвер, отнял у мадам все сбережения? Скажи я прав, Хаим? Или ты отрыл золотые рудники у себя в огороде?!
Желающий купить хладобойню возразил:
— Что вам сказать за деньги и невельское мясо? Вам хорошо, у вас сын заметный большевик! А мне детей кормить. Курц герет[6], берите деньги или плюнем вместе на эту проблему.
Щекин взял задаток и обещал дать окончательный ответ через три дня. Но
уже на следующий день, ближе к полудню, к дому Гутландов подъехала подвода, полная вооруженных красноармейцев. Арестованных Хаима и его постояльца Люсю Мирлина отвезли на разбирательство в Витебск, к заведующему Губфинотделом Велвелу Кукману.
Зал бывшего ресторана «Пари», где размещался губисполком, был прокурен махоркой и заплеван подсолнечной шелухой. У самого входа, где когда-то стоял рояль, а теперь только возвышалось чучело медведя с подносом в лапах, там сидел Кукман в походных гусарских рейтузах, с пуговицами по бокам. Он диктовал декрет барышне гимназической спелости. Её «Ундервуд» стрелял очередями нервных фраз:
— Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы караются на месте преступления…
Конвоир, от которого несло пулеметной смазкой, привел арестованных:
— Буржуи из Невеля!
— Почему буржуи?— забеспокоился Хаим.— Мы природные пролетарии.
Велвел Кукман до революции служил кассиром в киевском кооперативе «Жизнь» и не имел вовсе политической платформы. В феврале 1917-го он вступил в большевистскую партию и жизнь его с тех пор решительно изменилась. В Витебске он был заведующим Губфинотделом и одновременно — губернским комиссаром банков, членом горисполкома и городской партийной ячейки, председателем кассы сельскохозяйственного народного банка, членом президиума совнархоза, редактором органа большевиков газеты «Борьба», председателем ремонтно-строительной комиссии, и в довершении — председателем комиссии по обложению налогом имущих классов. Время суток его распределялось строго по занимаемым должностям. Незадолго до того, как привели арестованных, Кукман поднял на заседании финансовой секции губисполкома вопрос «О контрибуции с буржуазного класса». «Ундервуд» взялся за новый декрет:
«К сведению населения города Витебска. В виду острого продовольственного кризиса в городе, завтра с 8 часов утра Военно-революционным комитетом будет производиться обыск для обнаружения скрытых продовольственных запасов. Просят население сообщать места хранения продовольственных продуктов».
На арестованных комиссар едва взглянул:
— Некогда мне с вами фицкаться, евреи! С обоих по пять тысяч в городскую казну или пойдете под арест до окончательной победы мировой революции.
Хаим Израилевич понял: придется платить. И достал из сапога фальшивые керенки за себя и Мирлина.
Компаньоны попрощались у развилки дорог.
— Я вернусь в Полоцк,— сказал Люся.
На сердце еврея-первопечатника лежала грусть.
А Хаим в отчаянии подумал:
— Не видать мне Невельской хладобойни! Теперь уж никогда не видать!
Но осталась купчая на дом, оформленная с дореволюционной тщательностью нотариусом Лейхерзаком. Владельцами Гутланды оставались чуть больше года — в январе 1920-го всё частное жилье в городе было национализировано. В каменных строениях разместились госучреждения: в доме Хацкеля Гинзбурга — ЧК; в доме Йоси Шевелева — коммунальный отдел; в чертогах Юды Шапиро — отдел наркомпроса; в хоромах Берки Виндаровича — экономический отдел; в усадьбе Мовши Рябчика — уездный комитет РКП(б). А в деревянных халупах, лачугах, избушках, тоже обобществленных, остались жить сами бывшие владельцы и их семьи. В том числе и Гутланды.
ИУДЕИ, КАКИЕ ИДЕИ?
Вы когда-нибудь слышали что-то более трогательное, чем фокстрот «Миссисипи» в невельской обработке? Это, когда три еврея изображают курчавых чернокожих парней с их грустными синкопами, в местечке, где главное развлечение — пойти «на бревна»: похохотать и полузгать семечки. И вдруг — фокстрот: шаг назад с каблука правой ноги, потом шажок с левой, и снова на правую.
Представьте, мой дедушка раскачивается в такт и надувает щеки, у Бомы Шустера глаз косит от удовольствия, из-под смычка взрывается облако канифоли, Додик Понизовский подпевает себе под нос, журча на мандолине. Каждый час кукушка из часов-ходиков, что висят на стене в танцзале, выкрикивает надрывно своё «ку-ку». Время неумолимо, как лесная настырная птица.
— Какие идеи, иудеи? Тогда с девятой цифры!— Хаим в музыке искал полной гармонии.
Давид Понизовский. Додик. Он был ровесником деда, оба прошли военную службу в полковых оркестрах. Додик играл в лейб-гвардии Гренадерском, на балалайке, домбре и мандолине.
Бома Шустер, парень лет двадцати пяти. Когда-то учился в Вильно, у скрипача Малкина, в Училище Императорского Русского Музыкального общества. В одно время с ним брал уроки Яша Хейфец. Бома зачем-то оправдывался:
— Когда в Вильно из Петербурга приехал знаменитый профессор Ауэр, ему должен был играть я, но у меня случилась ветрянка, и я чесал себя, а не концерт Бруха. Поэтому в консерваторию поехал Яша, и сегодня он «чешет» в Берлине и Нью-Йорке, а я играю в Невеле на свадьбах и похоронах.
Несколько красноармейцев из 2-й пулеметной роты в сопровождении старшеклассниц из Единой Трудовой школы (бывшей частной женской гимназии), разбитые произвольно на пары, эксцентрично двигаются по паркету; девицы тают от самого вида суконных шлемов со звездами, осторожно держат своих кавалеров за талию. Тут же носится собственная ребятня — Роза, Хава, Леля, Лёва. Дети бегают и кривляются — передразнивают танцующих. Как ящик с сокровищами в танцзал, ближе к музыкантам, вносят колыбель с Абкой.
— Бася, до нас пахнет,— крикнул Хаим жене.— Поменяйте ребенку бебехи!
Дед решил снова заработать, и что ему военный коммунизм?! Он, видите ли, устроил танцы для красноармейцев. На входе — Мэра-Бася: плата с солдат — фунт хлеба или две воблы, девицы — бесплатно.
В местной газете «Молот» рабкор Вассерблюм обрушился на стихийно возникшее танцевальное заведение семьи Гутланд:
«До каких пор сознательный рабочий, крестьянин и солдат должны терпеть эти ужимки капиталистов с Уолл-стрит. Фокстрот есть бесстыдная имитация половой связи, и мы не желаем, чтобы он перекинулся в рабочие клубы и сорвал бы нам всю культурно-просветительную работу».
Хаим сокрушался:
— Танцы — они же исправляют походку, успокаивают нервы, они лучшее средство от полноты и отдышки. «Вставай, проклятьем заклейменный». Я не против. Дайте мне мандат, что я — самый нищий еврей в советской республике, что у меня нет ничего, кроме кларнета, старой касторовой шляпы и моих детей, дай им Всевышний здоровья.
Старшие разъехались: Меир в 1916-ом — в Харьков. Абрам — в 1917-м в Петроград. В 1923-м вышла замуж Фейгеле и тоже подалась в Питер. Ее муж из семьи николаевских солдат-кантонистов, имел до революции право жительства в Петербурге, окончил Высшие коммерческие курсы, считался знатоком в вопросах двойной итальянской бухгалтерии.
Хаим причудливо излагал свои мысли, обращаясь к детям:
— Эта власть вам всё дала, а у меня всё отобрала. Но теперь она хочет отобрать что-то и у вас.
Что имел в виду дед, когда говорил так? И что можно отнять у бедняков?
Брат Менахем писал из Харбина:
«Здравствуй Хаймель и вся твоя семья! У нас жизнь хорошая. Вот, гляжусь я в зеркало: на мне чесучовый костюмчик, сапожки со скрипом и шапочка набекрень. Потом пришлю фотопортрет. Есть в Харбине несколько богато декорированных синагог, еврейская школа. Говорят почти все по-русски и на жаргоне, даже китайцы. Хотя китайцев редко видно, они все живут в другой части города. Пишут всё по-старому, как до революции. Русский городовой — Демьян Сидорович Маслов. Тоже козы по улицам ходят. Кажется, что и не уезжал из Невеля. У меня все складывается, как нельзя лучше. Раньше развозил по магазинам пиво, теперь занимаюсь пушной комиссией, компаньон товарищества по торговле мехами «Амкофер Корпорейшен». Меха всякие: соболя амурские, красные лисицы, овчинные шубы, барнаулки, бекеши. Ты просил меня прислать нот с модными песенкам и граммофон. Сейчас есть штука получше, викторола называется. Пришлю тебе с пластинками, как соберусь купить. С Сарой я расстался, а живу гражданским браком с русской эмигранткой Екатериной Ивановной. Она женщина добрая, заботливая. Отец шлет тебе привет, и просит передать, пусть Всевышний защитит тебя и твою семью. А если встретишь Двойру, скажи, что отец ее простил, хотя и знать её не желает (ворчит старик). Ну, будь здоров. Твой брат — Менахем».
Летом 20-го в Невель приехала Муса с сыновьями — Марксом семи лет и Энгельсом пяти. Приехала повидать брата и покормить детей яблоками. Они в Невеле были особенные: когда их подносишь к солнцу и трясешь, как будто светятся изнутри и семечки шуршат.
Хаим не готов был жить по-новому, в нем зрел конфликт с действительностью:
— Почему мальчики не обрезаны? Что за имена? Вам мало Интернационала на работе? Вы хотите его и дома?
Муса в тот год стала важной птицей в медико-санитарном отделе Петрокоммуны. Ходила в красном платке коммунарки.
— Некультурно вы как-то живете, по старинке,— упрекала брата. — Вот Двойра — помощница красного директора на Щетинной фабрике, подала заявку на рабфак. И муж под стать.
— Колька что ли?
— Был Колька. А теперь Николай Иванович Хохлов. Механическую лесопилку организовал. Собирается мебель делать для пролетариата. Счастливая жизнь в Невеле затевается. Скоро в коммуну придем. Не проспите.
Разговор о Двойре напомнил про письмо.
Невель — городок невелик, случайные встречи бывали. На улице или в лавке. В гости не приглашал сестру, а так: «здрасти — до свидания».
— Надо бы сказать ей, что отец больше не сердится,— подумал Хаим.
Тот поступок сестры с превращением в Дарью Ивановну Хохлову был ему непонятен: как можно полюбить чужое?! Думал вслух:
— Еврейский закон написан, чтобы его выполнять. Иначе растворимся, как соль в воде.
А время неумолимо шло вперед, кукушка упорно выпрыгивала из своего гнезда в деревянных ходиках с маятником и гирями в виде шишек.
КОМДИВ И ПУПСИК
Назвали его Абель, а все звали — Абка. Самый младший в семье Хаима Гутланда.
— Кем ты хочешь стать, Абка?
Отвечал спокойно, хотя глаза горели и весь зажигался интересом:
— Комдивом товарищем Переметчиком!
— Дался тебе этот Переметчик, — Хаим несколько раз хотел рассказать что-то, но всё откладывал.
Командир Краснознаменной Невельской дивизии Николай Юрьевич Переметчик, по семейной кличке Зелнер-Солдат, записанный в синагоге Клейн-Земдел как Натан Переметчик сын Юделя, был местной знаменитостью, героем.
Прошел две войны: русско-японскую и германскую. Дважды Георгиевский кавалер. За героизм, проявленный в ходе наступления Юго-западного фронта, был отмечен золотым георгиевским оружием и присвоением звания полковника.
С января 1918 –го в Красной армии. Стойко бился за диктатуру пролетариата. Обрил голову наголо, чтоб не подобралась тифозная вошь, запустил модные усы «щеточкой», или их еще называли «мушка». Героически воевал с белоэстонцами и с отрядами атамана Булак-Балаховича. Пролетарский поэт Демьян Бедный подвиги его описал в поэме:
«Товарищ Переметчик, отважный пулеметчик». Это про то, как захватил Натан бричку батьки Балаховича и проскакал по станции Торошино, вблизи железнодорожной колеи, расстреливая вражеские позиции.
Ему тряс руку Троцкий — председатель Реввоенсовета, вручая наградную саблю, с гравировкой на клинке: «Борцу за светлую долю».
После гражданской войны был направлен в Высшую тактически-стрелковую школу комсостава имени Третьего Коминтерна. И вот уже он — комдив — два широких золотых шеврона на рукаве, два ромба в петлицах. Высоко взлетел сын запасного ефрейтора царской армии Юделя Переметчика.
Его дом в Невеле самый заметный — на бывшей улице Шоссейной, теперь — Ленина. Когда-то в доме жил предводитель уездного дворянства, камергер и депутат Государственной думы Николай Николаевич Евреинов. Там мебель красного дерева, работы крепостных, зеркала из парижских магазинов, коричневый рояль «Беккер». На нем играет жена красного командира Лея Зиновьевна, дочь аптекаря Апфельбаума. Сам аптекарь умер в 1910-м году. А Лея из девочки с осиной талией превратилась в полнеющую даму в стеганом атласном халате.
— Как вам не стыдно драть так бессовестно,— препирается она с полотерами. – Ведь договорились же за двадцать рублей. А теперь, оказывается тридцать пять!
— Барыня, да у вас полов-то сколько,— сопели мужики.
— Никакая я вам не барыня!
На шум выбежал комдив:
— Леечка успокойся! Ну, пупсик! Отдай им, сколько просят. В следующий раз прикажу красноармейцам.
И у Натана, и у Леи — это второй брак.
Лея, вскоре после гибели сестры вышла замуж за бакалейщика Либерзона и в 1918 году овдовела.
Натан женился на сестре своего благодетеля, баронессе Елизавете Федоровне Тизенгаузен. Венчание состоялось в евангелической церкви Святой Троицы в Варшаве. Детей у них не было. И уж очень они были разные — Натан и его первая супруга.
Судьба и революция распорядились так: Елизавета Федоровна осталась жить в Варшаве, в собственном доме. В почти полном уединении и в тоске по прошлому. А Натан взбивал конскими копытами пыль российских степей и подумывал о вступление в РСДРП(б). Оказавшись в положении «соломенного вдовца», он однажды нанес визит Лее Зиновьевне Либерзон, торговавшей бакалеей на улице Лассаля, и предложил ей руку и сердце, в знак прежней, незамутненной любви. На сей раз брак был оформлен в горсовете.
Каждый год, в день праздника Интернационала — 1-го мая в Невеле был парад. На площади Карла Маркса на возвышении устраивался специальный помост из досок, с навесом на случай дождя. Это для принимающего парад — комдива товарища Переметчика и головки городского начальства. В новенькой гимнастерке и в заломленной фуражке с красной звездочкой, в сапогах, плотно облегающих икры, командир Невельской дивизии, отдав честь занемевшей рукой, провожал взглядом пешие колонны красноармейцев с винтовками у плеча. Хватал за душу вальс «На сопках Манчжурии» в исполнении духового оркестра. В глазах пестрело от знамен с шелковыми кистями: «Фабком щетинной фабрики», «Скипидарный завод», «Объединенные механические мастерские». За красноармейцами шли трудящиеся Невеля и несли лозунги: «Долой безграмотность», «Даешь индустриализацию», «Женщина-пролетарка, овладей авиационной техникой». Обособленной кучкой прошли первые красногалстучники Невеля. И среди них Абка Гутланд, ему доверили зачитать обращение к герою гражданской войны. Шагая по-военному, широко размахивая руками, он залез на помост:
— Дорогой товарищ комдив, мы — пионеры города Невеля клянемся, что продолжим революционное дело наших отцов и дедов. Вы отважно рубили врагов революции, а мы… — он почти выкрикнул от смущения, — играем меж собой в «товарища Переметчика».
Натан усмехнулся, покрутив мушкой усов:
— Вот так значит, играете в Переметчика? Как зовут тебя, паренек?
— Абель. Можно Аркашка. Я сын рабочего-кожевенника Хаима Гутланда,— Он в доказательство показал пальцем в сторону духового оркестра, — там с кларнетом отец.
— Ты, сын Хаима?— кажется, обрадовался Натан.— Я знаю его. И с дядей твоим Хемой мы дружили.
Мальчик от счастья, от переполняющих его эмоций, взмахнул рукой в пионерском салюте:
— И я буду твердо стоять за дело рабочего класса!
— Ну, ступай!
Ровно в пять часов, получив от кухарки Прасковьи тяжелую «кузнецовскую» тарелку с куриным супом, Натан рассказал жене:
— Пупсик, сегодня ко мне с пионерским рапортом подошел сын Хаима Гутланда, помнишь Гутландов?
Лея мизинцами ухватилась за виски:
— Их хоб зей файнт, зей хобн фарнихтет майн гурл[7].
Натан вытер губы кусочком хлеба:
— Зачем ты так? И почему опять говоришь на жаргоне. Я же просил.
— Кока, ты меня сам разволновал, не напоминай мне про эту семью! Я слышать не могу про них. Из-за Менахема погибла моя сестра, отец умер от горя. Они все наши личные враги.
— Ну, постой, не надо слез. С сестрой твоей произошло несчастье. А что мог сделать Хемка?
— Он был старше нас,— сквозь рыдания проговорила Лея.— И он мужчина!
Негодяй, в конце концов, должен был застрелиться, а он уехал в Харбин — в этот город беглых золотопогонников!
Вечер был испорчен. Жена ушла к себе в спальню. Ее плечи беспомощно вздрагивали.
Натан подумал:
— Нервы, нервы.
СОЛОВКИ В ДРУГУЮ СТОРОНУ
Уполномоченный Невельского ГПУ товарищ Цурас, надушенный одеколоном «ТэЖэ»[8], стоял у окна и курил папиросу. За окном текла жизнь. Прошел человек в картузе, суконной толстовке и смазных сапогах.
Снял картуз и зло отряхнул его об колено, погрозил кому-то в июньских облаках.
— Птица на голову насерила! — произнес вслух уполномоченный.— Галка или ворона.
Проехал водовоз, бочка из стороны в сторону заколыхалась, вот-вот упадет с телеги.
— Пьяный, скотина, море ему по колено!
Прошли гуси, перламутровые от белизны, с носами побитыми, как после драки. Мальчишка босяцкого вида бросал в них камни, гуси вытягивали свои колбасные шеи, орали, махали крыльями.
Цурас открыл окно и крикнул мальчишке:
— Эй, ты, перестань или дам в морду!
Всякий раз, глядя на окружающую жизнь, уполномоченный Невельского ГПУ испытывал себя в житейской логике. Считал, что так он будет лучше подготовлен для раскрытия крупного заговора против власти рабочих и крестьян. А политическое чутье подсказывало, что заговор — вот он уже зреет, и с большим количеством участников: бывших лейб-гвардейцев, тайком перебравшихся через польскую границу, бывших фрейлин с маленькими визгливыми собачками, попов, расстриженных Советской властью, веснушчатых англичан в коротких пиджаках и в гетрах.
Вызванный на допрос к десяти утра 6 июня 1927 года Хаим Гутланд ни под одну из этих категорий не подходил. Мелкий маклер и свадебный музыкант. К тому же, знакомый Цурасу с детства.
Хаим сел на стул, широко расставив ноги в брюках от черной костюмной пары, пошитой еще к 300-летию династии Романовых:
— Юдка, ты хорошо пахнешь, форма тебе идет. Ты меня звал об этом узнать?
— Назовите ваше полное имя, возраст, соцпроисхождение, партийность,— уполномоченный был хмур, в голосе его звучали злые нотки.
— Шолом-алейхем, я — Хаим!
— Отвечать подробно,— стукнул по столу розовым кулаком Цурас.— По всем пунктам.
— Хорошо, хорошо. Если вы так спрашиваете, я так отвечаю. Хаим Израилевич Гутланд. 55 лет, гражданин СССР, до революции зачем-то приписанный к Городокской мещанской управе. В партиях не состоял, но разделяю программу рабочих-коммунистов из «Поалей Цион»[9].
— Ваше отношение к Советской власти?— глаза уполномоченного карие,
маленькие, с прожилками как у коршуна и при этом розовые толстые руки, обсыпанные рыжим мехом.
— Самое приветливое отношение. Можно сказать даже превосходное. Эта власть евреям дала всё — свободу, равенство, братство. Муку белую пока не дала….
— Отставить контрреволюционные выпады!— крикнул Цурас. — За что вас лишили избирательных прав?
— О, здесь произошел такой холоймес[10], что я буду говорить до послезавтра.
Следователь продул по-командирски папиросу:
— Слушаю!
Хаим начал подробно рассказывать, как окружной финансовый инспектор в Великих Луках внес его ошибочно в списки имеющих патент на торговлю второго разряда. Но ни он, ни его жена Бася Абелевна никогда не были в Великих Луках.
— Ошибка. Может, какой-то другой Гутланд и брал патент, а мы нет!
Цурас испытующе взглянул на Хаима:
— По справке Невельского горсовета, вы владеете домами.
— Домами? Может быть, я уже сам Ротшильд? Да, имею дом и две надворные постройки на улице Герцена, под одним номером 40. От сдаваемых комнат имею ежемесячный доход в 15 рублей. А мои дети? Кто их будет кормить, покупать им шмоткес[11], чтобы они могли пойти в школу?
— Гражданин Гутланд, — уполномоченный наклонился к Хаиму так близко, что тот увидел два клока огненно-красных волос, растущих у него из ушей:
— С белой эмиграцией как связь поддерживаете? Через курьера? Или только письмами?
Хаим удивленно посмотрел на младшего уполномоченного, как будто впервые его увидел.
— Если у вас интерес до моего отца и брата Менахема, то они не белые эмигранты, а советские граждане. По справке комиссариата живут в Харбине, в зоне отчуждения КВЖД, в особом районе Восточных провинций. Отец уже стар, а брат всей душой за КОМИНТЕРН и дело китайских рабочих и крестьян.
Цурас усмехнулся:
— Читал я его письма. Никакой он не коминтерновец, а буржуйчик. Викторолу прислал! На пластинках что? Речь Врангеля? Манифест великого князя Кирилла?
— Зачем вы так, Юдка Шмеркович? На пластинках песенки модные. Под это танцуют даже в лимитрофах[12]. «Плачет рояль», «Вернись», «Быть может, я жестоко ошибусь», «Оранжевое кенгуру». В чем здесь контрреволюция, желаю уточнить?
Уполномоченный вытер рукавом гимнастерки вспотевший лоб:
— Прекратите увиливать, Гутланд! Мне известно, что вы готовили заговор
против Советской страны.
— Заговор? Какой заговор?— вспыхнул Хаим.— Скажи по-еврейски. Я перестал
тебя понимать Я что идьёт? Ты ведь когда-то был хорошим парнем, Юдка, ты молился каждые день по три раза, не курил в шабес, стал бы раввином. Ты обиделся от Двойры, мы все от неё обиделись. Теперь ты такой важный человек, у тебя есть собственный револьвер!
— Конвой! — позвал Цурас.— Отвести арестованного в «Холодную».
«Холодная» или «Монастырская» — так называли старую городскую тюрьму возле Торговой площади, это почти у самого берега реки Еменки. Вооруженные винтовками конвоиры, когда-то известные в Невеле ломовые извозчики Монохов и Репкин,
клюнувшие на казенный паек и петлицы с выпушкой, повели Хаима в тюрьму. Встречные балагурили:
— Хаим, куда собрался? Соловки в другую сторону!
— Прочь, идьёты!
Проехал в шарабане сосед-корзинщик Шая-Гирш. Хаим крикнул ему с холодной ясностью в голосе:
— Заг Бася, аз их бин арестирт[13].
ТЕЛЕГРАММА
Дом на проспекте Володарского с богатой лепниной на фронтоне еще в начале 20-х передали в распоряжении жилтоварищества политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Хаитовы жили в квартире номер восемь, в бельэтаже, занимали комнату, вроде матросского кубрика — металлические кровати, этажерка для книг, круглое замутненное окно. В той же квартире жили народоволец Голубец с женой — в прошлом слушательницей Бестужевских курсов, эсер-максималист Губернахт с престарелыми родителями и анархист на платформе марксизма Соловейенко, по слухам — внебрачный сын князя Кропоткина.
Поздним вечером раздался звонок в дверь:
— Хаитовым — «молния»!
На шум выбежала старуха Губернахт, но увидев в глазок почтальона, сиганула мышью назад и загремела засовами.
Маркс и Энгельс уже спали, перегороженные японской лаковой ширмой с иероглифами, ручьем и лесными цаплями.
Соломон вскрыл телеграмму:
«ХАИМ АРЕСТОВАН ГПУ».
В ту же секунду, вслед за осторожным шепотом зав. тарифно-конфликтной инспекции губотдела наркомата труда Соломона Хаитова, за окном раздался гром, вспыхнула настоящая, а не телеграфная молния и полил барабанный июньский дождь.
— Гриша может поручиться,— сказала Муса едва слышно.
Соломон нервно возразил одними губами:
— У товарища Зиновьева у самого сейчас большие проблемы.
— Мессинг?— Муса тихо перебирала вслух возможные варианты.— Он меня должен помнить по Льежу, мы там выступали на партийной группе.
Станислав Адамович Мессинг был начальником Ленинградского губотдела ГПУ. Один из влиятельных представителей польского крыла в советских карательных органах. Довольно мутный карьерист, в анкетах записывался то евреем, то поляком, пользовался покровительством Дзержинского — земляка и приятеля с давних лет.
Соломон сложил руку ковшиком и прошептал в ухо жене:
— Не подходит! ГПУ ищет врагов. А этому дай только палец!
— Тогда, может быть, кого-то из местных, из невельских?
— Пожалуй…— Муж жестами показал сначала на собственное ухо, а потом на дверь.
Хаитовы были уверены, что кто-то из соседей подробно докладывает в соответствующие органы о происходящем в квартире номер восемь.
ВСАДНИКИ НА ВОРОНЫХ КОНЯХ
— Эй, малец, здесь стоять нельзя,— крикнул часовой.— Брысь, отседова.
— Дяденька, мне нужен товарищ комдив. У меня дело срочное.
— Говорю, нельзя! — часовой вскинул винтовку. — Подойдешь ближе, стрелять стану!
— Да что вы говорите такое! Меня знает товарищ Переметчик, я с рапортом пионерским подходил на параде. Я — Абка Гутланд!
Часовой зло крутанул ручку телефонного аппарата:
— Здесь какой-то жиденок к товарищу комдиву. Говорит, знакомый.
— Погодь, не пускай пока,— ответили на другом конце провода. — Занят товарищ комдив, совещаются у штабной карты.
Часовой оскалился в улыбке, показав на мгновенье желтые от махорки зубы:
— Слышь, пионер, погодь, чуток. Иль ступай до хаты. Не до тебя.
Но Абка остался ждать. И минут через сорок вылетела из ворот гарнизона стремительно, как на картине художника Грекова, кавалькада сытых вороных лошадей с красными командирами, а впереди — Натан Переметчик, звездочка на фуражке сверкает, уздечка наборная с серебром, конь под ним фыркает бархатными губами.
— Товарищ командир дивизии,— бросился Абка навстречу.— Беда! Помогите!
И мальчик рассказал, что арестовали отца, что в доме провели обыск.
— Все подушки и перины порезали, пух летал по улице!
— В чем обвиняют?— Переметчик снял фуражку, обнажив лысый череп. Кажется, это была команда другим командирам остановиться и ждать.
— Врут, что связан с белой эмиграцией. Будто бы военный заговор готовил.
Комдив свесился с коня:
— Знаешь, парень. Иди пока домой. Правильно, что вступился за отца. А матери скажи, я разберусь.
Натан призывно махнул рукой, будто позвал в атаку. Конь под ним сиганул, и сопровождающая комдива конная группа устремились вслед, пыля и распугивая прохожих.
Абка. Как сложилась его жизнь? В 12 лет бросил школу и уехал в Ленинград. Был учеником токаря, маляром. В 1939-м призвали в армию. Не успел отслужить, как началась война. В 1942 году окончил краткосрочные офицерские курсы. Был младшим лейтенантом. Пропал без вести в конце войны.
ДЕЛО О РОДСТВЕННОМ СГОВОРЕ
Об аресте Хаима знал весь город. Вскоре объявился и свидетель — сокамерник. Это был единственный в Невеле вор-карманник Велвел Хляп.
Велвел в молодые годы терся возле богатых рижских купцов, закупающих в Невеле свинину. Снимал с них часы на цепочках. Не упускал колец и бумажников. Но когда это было! И что на десятом году революции можно было украсть на базаре вольного города Невеля?! Пачку папирос «Зефир» у сторожа мучного склада?!
Нет, попытка воровства, конечно, была. Коровий язык в лавке у старой Рухли выглядел таким аппетитным: бледно-фиолетовый, тугой, как ботинок, с гирляндами пупырышек. Но и Рухля, хоть ей и сто лет в обед, вцепилась в Велвела бульдожьей хваткой. А на шее у нее свисток — звать милиционера.
Отсидел Хляп ровно неделю, после чего вытолкали его пинками за ворота тюрьмы. Пришел с весточкой к Басе Абелевне:
— Горюет Хаим, потерял сон и аппетит. Отказывается от пищи. Желудок у него не принимает арестантское. Пошли ему домашнего, чего он любит.
Бася всплеснула руками:
— Я бы давно послала и бульона, и потрохов, да не берут. Говорят, до суда не положено. А когда он будет суд?!
Посидели, погоревали.
Бася Абелевна предложила гостю медового кваса. Отвернулась налить, а Велвел тем временем ухватил с веревки ветошку, что сушилась, драную-передраную, и спрятал под рубаху. Не смог сдержаться.
Двойра тоже узнала об аресте брата. Расстроилась:
— Больной, а его в каземат.
Пришла посоветоваться в уездный райком ВКП (б). Там ей Софа Кисец — член райкома — подвинула телефон:
— Звони Цурасу.
— Говорит помощница красного директора щетинной фабрики, бывшей Возницких, Дарья Хохлова. Желаю с вами поговорить как большевик с большевиком.
Цурас назначил время. Папироску из стороны в сторону перекидывает.
— Юдка, ну, какой из Хаима заговорщик? Он никогда в политику не влезал. А если на меня ты в обиде, то прошу извинить.
— Не понимаю вас, Дарья Ивановна,— сказал Цурас, доставая папку с делом «О родственном сговоре с целью навредить Советской власти», — зачем вы стараетесь ради них? Они вас прокляли и забыли. А если говорить о деле, то вот копии писем вашего брата Менахема из Харбина. В каждом письме прославление буржуазной жизни. Чего он ел, пил, во что одевался. Викторолу прислал с пластинками, ноты. За что, спрашивается, присылать подарки из змеиного гнезда эмиграции?
— Хаим — музыкант,— возразила Двойра.— Разве непонятно, что ему нужны ноты и пластинки. Почему брат не может купить в подарок родному брату то, что ему необходимо.
— На вашем месте я бы поостерегся так говорить. Фигурантами этого дела являются ваш отец Израиль Абрамович Гутланд и два брата — Менахем Израилевич и Хаим Израилевич. Вот как характеризуют соседи вашего брата Хаима.— Цурас достал из папки несколько разлинованных листков:
«Я знаю Гутланда Хаима как человека подлога. Занимался он всю свою жизнь грязными делами: шулерством, обманом, жульничеством». Подпись: Свейская».
Или еще:
«Я лично приехал в Невель в 1918 году и слыхал от жителей города, что Гутланд Хаим занимался всякими делами даже в компании с фальшивомонетчиками. Имел 2 или 3 дома, нажитых обманным путем, всегда ходил по городу без дела, только занимался всякими нечистыми делами. Подпись: Дорфмер».
Таких свидетельских показаний у меня уже пять. Если прокурор попросит, я еще добуду.
— Глупые люди это вам говорили. Завистливые и глупые,— резко выкрикнула Двойра. — А, может быть, и напуганные. Вы же их запугали. А Хаим… Он музыкант. Очень хороший музыкант. Послушали бы вы, как он играет! Его могли взять в оркестр оперного театра в Петербурге, предлагали стать военным капельмейстером еще до революции. Знаменитый композитор Римский-Корсаков за него хлопотал. А то, что дела проворачивал… А как можно прокормить столько детей и самому с женой добыть пропитание? Вот он и придумывал, где бы заработать. А что в Невеле он такой один? Да все что-нибудь промышляли и до революции, и сейчас, лишь бы заработать лишний рубль!
Цурас насупился, в глазах загорелся злой огонек:
— Дело это политической важности, прежде всего, Дарья Ивановна, и если смотреть на него со всех сторон, то и у вас могут быть неприятности.
— Ты меня не запугаешь,— взорвалась Двойра.— Я перед советским государством ни в чем не виновная. А государство у нас рабочее, справедливое! — она выскочила за дверь.
— Дура! — бросил ей вдогонку Цурас.
Он достал из пиджака, обернутый в газету кусок хлеба с толстым крылом гуся, налил себе чая. Пообедав, прилег отдохнуть на кожаный диван. Разбудил его лошадиный топот за окном.
— Белополяки? Белоэстонцы?— мелькнуло спросонья.
Но распахнулась дверь, и в кабинет уполномоченного вошел, малиново звеня шпорами, герой гражданской войны, личный друг наркома Ворошилова, комдив товарищ Переметчик, а с ним его ординарец — двухметровый великан с пудовыми кулаками по имени Степа, по фамилии Мохнач.
— Ты что делаешь, кобылья куча?— начал свою грозную увертюру Натан.— Для этого тебя Советская власть сюда поставила, чтобы ты честных людей в тюрьмах морил? Приказываю срочно освободить из застенка Хаима Гутланда и дело его в производстве прекратить!
От неожиданности и испуга Цурас промычал что-то невразумительное.
— Я вот сейчас прикажу Степе, он тебя живо научит говорить,— усилил градус напряженности комдив.
Цурас с укоризной в голосе прошептал:
— Товарищ комдив, за что вы так? Я же ради вас старался. Ваша супруга Лея Зиновьевна приказала!
— Что-о-о-о? Повтори-и-и-и! — Натан выкрикнул это столь грозно и громко, что лошади у коновязи услышали через закрытое окно это нечеловеческий рык и стали кусать поводья, бить копытами, вставать на дыбы, как делали это обычно перед сильной грозой.
ОСВОБОЖДЕНИЕ
Хаима выпустили в тот же день и довезли до дома в повозке с откидным верхом.
Натан предупредил жену, что если она еще что-нибудь самовольно предпримет …
— То будет плохо!
В целом, лиризм в их отношениях после случая с арестом Хаима заметно пошел на спад.
Цурас вскоре отыскал других заговорщиков. Предъявил обвинение бывшему помещику и пехотному капитану Казимиру Непокальчицкому и троим его друзьям, приходившим к нему играть в «винт». Дело было по местным масштабам громкое. Связи Непокальчицкого и его знакомых тянулись в Варшаву и Лондон, а в их ближайшие планы входил взрыв ассенизационного обоза на проспекте Карла Маркса, с целью сорвать уездную отчетно-выборную партконференцию. За раскрытие этого заговора Юдке Цурасу добавили «кубик» в петлицы и перевели на новую должность в Гомель.
Арестован он был 5 декабря 1938-го. Уже в звании капитана госбезопасности. Приговорен к 15 годам лишения свободы и 5 годам поражения в правах. Умер 17 июля 1946 года в Интинском ИТЛ[14].
Хаим, выйдя из тюрьмы, стал нервным, раздражительным. Сильно осунулся, почти ничего не ел — мучили боли в желудке. Врач выписал ему справку, что он болен язвой желудка и ему нужен белый хлеб. А где его взять? Раньше хоть была заборная книжка на покупку продуктов в кооперативе, но после ареста книжку отобрали, а новую не выдали.
Беспросветная нищета и полуголод. В доме постоянный крик. Дети только и ждали, чтобы сбежать из Невеля навсегда. Скорее — в Ленинград! Там уже старшие братья — Аркадий и Дода, сестра Фаня. Там тетка Муса и ее муж — Соломон, большевики-ленинцы. Они помогут устроиться и им.
Традиционная еврейская жизнь в новых условиях казалась смешной и нелепой. Дети разговаривали между собой по-русски. Родители часто не понимали, о чем они говорят. Это рождало новые поводы для ссор, для крика.
И снова горе! Сломался кларнет. Из сверкающего палисандра, с клапанами из воздушного серебра, с гравированной табличкой на футляре: « Хаиму Гутланду в благодарность за беспорочную службу в музыкантской команде 120-го пехотного Серпуховского полка». Разобранный по частям кларнет умирал в малиновых бархатных ячейках футляра, из него как будто вынули его неугомонную пастушью душу.
А вскоре умер и сам Хаим. До этого он долго болел, стал совсем худой, ни с кем не хотел говорить. Иногда шептал, как будто оправдываясь перед кем-то:
— Вставай проклятьем заклеймённый! Я же не против! Я совершенно не против!
Провожали его в последний путь все невельские музыканты: отставной лейб-гренадер Додик Понизовский, соученик Яши Хейфеца Бома Шустер, трубач Юзя Печатников по кличке Красная Губа, и еще с десяток тех, о которых смолчала история. В кладбищенской синагоге пел хазан Волобринский, приехавший на отдельной бричке из Полоцка. Пел о жизни и смерти. А, знаете, в Невеле Волобринский ценился как два Карузо.
Примечания
[1] Барышня, как добраться до еврейского общества? Извините меня. (идиш).
[2] Хунхузы — китайские разбойники.
[3] Пролетарии всех стран, объединяйтесь!» (идиш).
[4] Добрый вечер и будьте здоровы (русский, идиш)
[5] Абгемахт (идиш, немецкий) — по рукам!
[6] Курц герет (идиш) — короче говоря.
[7] Я их ненавижу, они погубили мою судьбу (идиш).
[8] ТэЖе (Трест «Жиркость»), основной производитель советской парфюмерии в 20-30-е годы.
[9] Поалей Цион — еврейская социал-демократическая партия.
[10] Холоймес (идиш) — в этом случае неразбериха.
[11] Шмоткес (идиш)— одежда.
[12] Лимитрофы — термин для государств, образовавшихся на окраинах царской России — прибалтийские страны, Финляндия, Польша и т.д.
[13] Скажи Басе, что я арестован (идиш).
[14] Интинский исправительно-трудовой лагерь в республике Коми.
