Когда Валентин снял «Бездомную», много писали — и о фильме, и о нем самом. Лина скупала все газеты и журналы, вырезала заметки о сыне и завела большую папку, в которую складывала свой улов. Конечно, он прекрасно помнил, как его и смешило, и раздражало увлечение матери. Зачем хранить эту макулатуру, кому предъявлять? Он сам прекрасно знает, чего он стОит. А Лина, значит, в него не верила, если ей так нужны подтверждения его таланта?
[Дебют] Александр Мардань
КРИЗИС ВЫСОТЫ
«Кризис» в переводе с древнегреческого означает «суд». Суд людей, суд совести, суд высоты, на которую вскарабкался.
Все персонажи и сюжетные перипетии вымышлены, совпадения случайны.
Мы похожи, может, даже очень,
На тех, кто нужен нам. Но не они.
Так на Севере бывают летом ночи
Удивительно похожими на дни.
А.М.
ЯНВАРЬ, 2022
1.
— Валик, привет. Валик, мне сегодня приснилась Джуля.
— Джуля?..
— Наша с тобой Джуля! Ты что, спишь еще?
Валентин приоткрыл глаза. На стенных часах начало девятого. Да, мам, я сплю. Иногда я работаю по ночам или хотя бы пытаюсь работать, могу просидеть над сценарием до утра, и тогда встаю поздно. И так — последние лет тридцать. Я знаю, что когда человеку за восемьдесят, он может перестать понимать, сколько времени показывают стрелки часов. Такое вот проявление деменции. Но это не про тебя. Ты и раньше — и в свои шестьдесят, и в сорок, и вообще всегда плевала на часы и звонила в любой момент, когда тебе было нужно. Когда что-то случилось или показалось, или просто — приснилось.
— …Джуля была веселая, скакала, просила мячик. Только она почему-то была не белая, а серая, будто в пыли. Вокруг какой-то парк, кусты. Я ей бросаю мячик, она убегает, а я думаю — как же я ее отпустила без поводка? А вдруг койот в парк забрел? Бывает же, нападают. А потом думаю — раз у меня Джулька, значит, мы еще не в Калифорнии, а в Киеве. Но ничего вокруг разглядеть не могу, сплошные кусты, и Джуля убежала. Зову ее…
Киев? Именно в этот момент Валентин окончательно проснулся и теперь уже внимательно слушал Лину. А она продолжала говорить — о том, что не досмотрела сон, потому что у Миши был сильный приступ кашля, о том, что наконец-то нашли для него новую сиделку. Интересная, вроде толковая. Зовут Гаянэ, а фамилия греческая. Приходила в эти выходные.
Валентин поднялся и побрел на кухню, не отнимая телефон от уха и периодически вставляя «угу». Там включил кофеварку и принялся рассматривать содержимое холодильника. После первого глотка кофе Валентин включился разговор и передал Лине привет от Наты. О своих делах и самочувствии отрапортовал, как обычно: «Всё нормально, не беспокойся». На этот телеграфный стиль Лина давно уже не обижалась.
***
Январское утро перетекало в день — зябкий, серо-туманный, какой-то вязкий.
Валентин пил кофе, глядя в окно и вспоминая детали разговора. Надо же! — Лина сама упомянула Киев, хотя он не говорил ей о предстоящей поездке. Решил, что скажет в последний момент, или вообще не скажет, чтобы зря не нервничала. Впрочем, пройдет шестнадцатое февраля, о котором трубят все каналы, ничего в этот день не случится, всё опять закончится какими-то дипломатическими плевками и приграничными учениями, — и можно будет спокойно ехать. Девятого февраля он летит в Берлин, двадцатого из Берлина в Киев.
Что она еще рассказывала? Про новую сиделку, которая приходила на выходных. Надо сказать, Лина не изменяет себе. Мало кто из «бывших наших» не пересыпает свою речь местными словечками, но Лина как раз из этого «мало». Может, ее английский простоват, зато русский безупречен. Никаких хоматендок и сэйлов, никакого Кристмаса и даже уикенда. Недаром она протащила с собой через все таможни, все поезда и самолеты, все гостиницы и временные углы, и, наконец, поставила на полку в собственном доме в Лос-Анджелесе двухтомник Лермонтова, сборник рассказов Чехова и «Анну Каренину». Затрепанные книжки, к которым уже никогда — к тихой печали Лины — не прикоснется ее внук, стоят, как свидетели ее упрямства.
Чехов, Лермонтов, Толстой. Между прочим, два из трех — военные. Хорошо бы посмотреть на всемирный список больших писателей, которые воевали. Интересно, есть такой? И сколько в нем русских? А вообще, если писателю довелось посидеть в окопах — ему повезло. Для творческого человека война — удача, как бы ужасно ни звучало. Это такие эмоции и события, такие судьбы и повороты, каких в мирной жизни не найдешь. С одной стороны — не дай Бог никому, а с другой — где был бы тот же Лев Николаич или, например, Хэм, если бы не война?
Война. Последние недели невозможно заглянуть в новости и не наткнуться на это слово. Вот и сейчас, включая ноутбук, чтобы проверить почту и просмотреть новостные сайты, Валентин знал — половина заголовков наверняка будет об этом. Данные американской и европейских разведок, количество танков на российско-украинской границе, заявления МИДа… Все твердят: война будет. Но ведь там уже который год война, так что «будет» — чушь. Она есть. Правда, притихло в последнее время, но, судя по всему, может полыхнуть снова.
Кстати, вот об этой войне, которая давно тянется, — о ней же выходят книги, фильмы. Надо посмотреть, что нового вышло, в Киеве надо будет в книжный зайти. Хотя — рано. Настоящая литература и настоящее кино о войне появляются только спустя годы. Когда уляжется и отстоится, когда пройдет время, тогда уже — «Летят журавли». А во время войны в кино немцы были карикатурными дебилами, а советские — исключительно героями, красавцами и богатырями. Так что, вряд ли о Донбассе уже сделали что-то стоящее. И все-таки надо будет поискать.
Серое небо за окном. Предсказуемо хмурые заголовки новостей. И кофе остыл… Валентин сделал себе тост с сыром, еще одну чашку кофе и с трудом удержался, чтобы не плеснуть в него коньяк. Позавчера, например, так и сделал. После чего решил посмотреть свежий триллер, но тот оказался настолько тусклым, что Валентин бросил его на двадцатой минуте. Выключил фильм, налил себе еще коньяка, уже без кофе, сидел перед черным экраном и думал: интересно, что чувствует шеф-повар, когда ему приходится обедать в чужом ресторане? Получается у него отключить в себе профи и просто есть, не задумываясь о том, как приготовлено блюдо? Сам Валентин уже не помнил, когда с увлечением смотрел кино, не разбирая по косточкам сценарий, кастинг, операторскую работу, монтаж. Иногда, кстати, чужой фильм действовал как допинг. «Я бы сделал не так», — и шестеренки начинают крутиться, появляются какие-то идеи. Позавчерашний тоскливый триллер, конечно, не подействовал, а какой-то толчок сейчас необходим. Сценарий застопорился. В какой-то момент возникла крутая идея, и Валентин довольно быстро написал начало истории, и финал уже почти готов, но один важный сюжетный поворот никак не дается, и в таком состоянии сценарий существует уже год. Накануне Валентин снова просидел над текстом полночи, написал один диалог и теперь собирался посмотреть написанное на свежую голову.
Он открыл файл со сценарием, прочитал пару страниц, исправил несколько фраз, потом убрал все исправления и вернул начальный вариант. Еще полчаса маялся, гонял без толку курсор по экрану и, наконец, встал, набросил куртку и вышел на крыльцо. Стоял, впуская в легкие сырой воздух, сжимал в кармане полупустую пачку сигарет и в который раз обмирал от отчаяния.
Всё? Неужели это финиш? Или все-таки временная остановка? Творческий, мать его, кризис, который пройдет, и он еще сможет что-то сделать? Все его умения на месте, никуда не делись. Талант — он вообще не уходит с возрастом, это всё херня. А вот энергия… Талант и скиллы — это как вода и овощи: можно кинуть капусту и свеклу в кастрюлю, залить водой, но борща не получится, пока не поставишь кастрюлю на огонь. Нужна энергия. В молодости она есть у любого, она прёт. Она есть в пальцах, когда пишешь, во взгляде, когда говоришь с актером, она — в голосе, когда командуешь на площадке. Можно говорить негромко, можно смотреть спокойно, быть неторопливым и сдержанным — всё равно энергия бешеная, и ее чувствуют все вокруг. Конечно, с возрастом она иссякает, но ведь не у всех? Вон Аллену за восемьдесят, а он снимает. Значит, можно?
Но энергия — это не потенция, тут врач не определит, увял ты навсегда или еще можно что-то восстановить. Тут надо самому пытаться, тормошить себя, делать разбег — а вдруг снова взлетишь? И ты каждый день садишься с компьютеру, читаешь, пишешь, смотришь чужие работы, снова пишешь… Пьешь кофе, пьешь коньяк, куришь. И иногда приходит оживление, приходят удачные реплики и образы, но ты не обманываешь себя: это не та энергия, это просто бодрость. Что-то теплится, но на таком огоньке борща не сваришь.
Вообще-то можно остановиться, поставить точку, почему бы и нет? Да, фильмов снял не так много, но все заметные, со звездами и звездочками, с хорошими рейтингами, и почти все сверкнули на фестивалях — и номинировались, и побеждали. С этим всё в порядке, но — чем дальше зарабатывать? Успех, призы, деньги были, а сбережений — ноль. Копить никогда не умел.
И вот теперь вопрос не только в том, получится ли еще что-то снять, но и в примитивном, противном, житейском — жить на что? Счета эти бесконечные как оплачивать? И если кончился как режиссер, то надо срочно решать, чем зарабатывать в свои шестьдесят.
Можно попробовать преподавать — открыть свою школу, выступать с мастер-классами. Вообще-то не очень хочется, да и самому это не потянуть. Расписать программу, наладить весь процесс, рекламу организовать… Нет, в одиночку — никак.
Еще можно сесть за мемуары. Но писать надо не о себе, не о том, как ребенком жил в совке, как мальчишкой вместе с матерью пёр через границу в Чопе неподъемные чемоданы, как работал на заправках в Италии — это мало кому интересно. А вот если написать обо всех, с кем работал в Голливуде!.. О том, как Г.П. закатывает истерики на площадке, а Э.Д. непрерывно звонит своей мерзотной сестрице-психологу и без нее не решает ни одного вопроса. А «гениальный» К.Б. без травки вообще ничего сыграть не способен. Ну а самое легкое — это плеснуть бензина на и без того полыхающее дело с харрасментом В. Врать не придется — правда, правда и ничего кроме правды! Вот такие мемуары нужны. Да, в ответ будут обвинения в клевете от всех, о ком напишешь, и, возможно, будут иски, но книжке это только пойдет на пользу. Да, безусловно, на этом можно неплохо заработать, и написать такую книгу — как два пальца… Одна только сложность — себя надо перекроить. Всю жизнь делал только то, что хотел и считал нужным, ни разу не ломал себя под чьи-то вкусы. Всех продюсеров с их рассуждениями — «сейчас это не в тренде», «рынок требует», — сразу посылал подальше. В тренде фэнтези, а ты снимал социальную драму. Зрители хотели экшн, а ты сделал картину-монолог, сплошная статика и монохром. Не специально шел против течения, просто снимал то, что самому было интересно. Говорил о том, что для тебя было важным. А то, что это не совпадало с «трендами», — так это не ко мне вопрос. И я не буду писать эти сраные мемуары, пока ситуация с баблом не станет критической. И пока я сам не пойму, что новых сценариев и фильмов у меня уже не будет.
А пока еще есть надежда. Есть пара продюсеров, от которых могут быть какие-то предложения. Есть пара идей, которые можно попытаться превратить в сценарии. Шансы есть.
…Он почувствовал, что озяб, стоя на крыльце, но и возвращаться в дом не хотелось. Надо пройтись. Ему всегда хорошо думалось на ходу. Может, все-таки снова завести собаку? Но он хорошо помнил, как сидел на полу возле своей последней Джули, как гладил ее морду и как, наконец, она перестала вздрагивать. Нет, в тот день зарекся — больше никаких собак. Было их три за всю жизнь — и хватит. Как говорится, Бог любит троицу. Бог любит их, всех трех его Джуль, и они где-то там, в специальном собачьем раю.
Самая первая, их с мамой общая Джулька, смешная болонка, попала к ним уже взрослой, и эта история была невеселой. До того она жила в квартире напротив со своей хозяйкой, пятидесятилетней дамой, научным секретарем какого-то музея. Ученая дама была тихой, незаметной. И, как потом оказалось, совершенно одинокой. Это выяснилось, когда соседка умерла. Дверь вскрыли соседи с милицией после того, как собачка всю ночь истошно выла. Женщину нашли в коридоре — она лежала одетая как для выхода на прогулку и в руке сжимала поводок.
Собравшиеся на площадке соседи негромко переговаривались о счастливой моментальной смерти и о том, что это наверняка инфаркт, надо же, у такой молодой (девятилетний Валик, который крутился рядом, удивился — разве она молодая? Почти такая же старая, как бабушка!). Повздыхали: вот, жила как перст, некому и поплакать, хорошо хоть собака… Да, если б не песик, могла бы долго лежать… В конце концов, покойницу унесли, накрыв с головой покрывалом (мама в этот момент затолкала Валика домой, но он всё успел увидеть), и соседи как-то незаметно разошлись. Дядьки в милицейской форме еще покрутились какое-то время в квартире и тоже ушли. Когда мама выглянула на площадку, она увидела на соседской двери приклеенную бумажку с печатью, а под дверью — Джулю. Собачонка сидела и смотрела на Лину. От ошейника к ручке опечатанной двери тянулся поводок.
Валентин помнил, как мама заплакала, взяла Джулю на руки и отцепила ремешок (он так и остался висеть на дверной ручке). Собачку накормили котлетой с пшенной кашей и повели гулять, привязав к ошейнику поясок от маминого халата. Поводок потом купили новый.
Джуле на тот момент было года два, и прожила с ними она еще пять лет. Была веселой и забавной, по утрам будила Валика звонким лаем, а днем спала на своем коврике, дрыгая лапами, будто догоняла кого-то во сне. Время от времени отросшая шерсть совершенно скрывала глаза-маслины, и тогда Валик крепко держал ее морду, пока мама подстригала белую шелковую челку.
А потом Джули не стало. А потом они уехали. Но думать об этом он сейчас не будет. Сейчас надо не вспоминать, а сочинять. Работать. Он вернулся в дом, оделся потеплее и поехал в парк, чтобы в ближайший час бродить по аллейкам, пусть и без собаки, и пытаться понять, чем может закончиться интрижка, в которую влип герой его сценария.
2.
Во второй половине дня Валентин вспомнил, что обещал позвонить Юрию. Заглянул в приложение с часиками, показывающими время в разных часовых поясах, и понял, что рановато — в Киеве только начало седьмого утра.
Они познакомились несколько лет назад на какой-то премьере. Пообщались мельком, потом пересеклись на какой-то тусовке, проговорили полночи, и Валентин понял, что хотел бы иметь такого друга — если бы вообще нуждался в друзьях. Юрий киевлянин, занимается прокатом артхаусного кино в Украине. В нем поровну художника и бизнесмена, у него отличный вкус и ни капли богемных понтов, которые Валентин не выносит на дух. С тех пор они встречаются каждый раз, когда Юрий приезжает в Сан-Франциско и гостит у своей сестры.
Недавно Юрий вдруг предложил Валентину провести в Украине ретроспективный показ его фильмов плюс пару встреч со зрителями. Набросали программу, наметили даты. Вчера Юрий прислал сообщение: «Есть вопросы по нашему ивенту, когда можем поговорить?».
Валентин позвонил ему ближе к калифорнийской ночи. Оказалось, что Юрию нужно перепроверить для анонсов некоторую информацию о фильмах Валентина. Даты выхода, фестивали, количество призов… Потом Юрий попросил несколько хороших цитат из критики.
— А сам в гугле не найдешь? У меня их и нету, кажется.
— Я поищу, конечно, — вздохнул Юрий, — но что-то старое, что выходило в бумаге, в сеть наверное не попало. Ты что, не хранишь статьи, где тебя хвалят? Удачные интервью?
— Нет. Хотя… У мамы, может, и есть. Но не знаю, найдет ли она сама. Может, в какой-то коробке со старыми бумагами, в гараже. А я к ней ехать в ближайшее время не собирался вообще-то.
— Если будет возможность — спроси у нее, пожалуйста, и сам тоже в интернете посмотри. И еще я хотел… — Юрий замялся. — Значит, смотри. У тебя две встречи со зрителями. Ведущий вечера тебя представляет, потом задает тебе несколько вопросов. Это ты сам реши, пожалуйста, о чем хочешь рассказать. Лучший вариант — о своем детстве в Киеве, ну и еще — как решил заняться режиссурой. Да, и обязательно — как снимал «Бездомную». Помнишь, ты мне рассказывал, как случайно книгу купил? В общем, с тебя три-четыре темы. Ведущий тебе под них просто наводящие вопросы задаст.
— Хорошо, я подумаю.
— Ну а потом, конечно, вопросы из зала, — продолжил Юрий. — И вот тут скользкий момент. Кто-нибудь обязательно спросит, почему ты в последние годы работал в россии.
Он замолчал, но Валентин не выносил этих многозначительных пауз.
— Ну? Спросят. И что?
— Да ничего. Просто будь готов к этому. Подумай, что ответишь. Желательно так, чтобы эта ретроспектива не стала у тебя здесь последней.
— Даже так? — Валентин вытряхнул из пачки сигарету и хлопал по карманам в поисках зажигалки. Вот дерьмо! Кажется, сейчас он пошлет их всех, с их вопросами, допросами…
— А ты что думал? — вздохнул Юрий. — Зрители-то разные. Может, кто-то в Киев из Крыма бежал. Или из Донецка. А у кого-то друг под Иловайском погиб. Ты, конечно, политикой не занимаешься, агитки не снимаешь, но сам факт работы с той стороной…
— А если им этот факт не нравится, то нахрена они идут мое кино смотреть?
Зажигалка наконец-то нашлась, и он закурил.
— Потому что им твое кино нравится. Твое американское кино. То, что ты снял в россии, они, конечно, не смотрят. И знаешь, им на самом деле интересно, почему режиссер, который снимает классное кино в Голливуде, зачем-то начал работать в россии. И они придут, чтобы спросить тебя об этом.
— Я умею снимать хорошее кино. И я могу снять хорошее кино где угодно. В том числе и в россии. Если кому-то это не нравится — это не мои проблемы.
Юрий снова вздохнул:
— Ну, в принципе, это тоже ответ. Хотя за него, конечно, прилетит.
— Кому, мне?!
— В первую очередь, мне, — ответил Юрий. — Я тут уже выслушиваю. Но и тебе достанется. По крайней мере, у нас после этого ты вряд ли когда-нибудь что-нибудь снимешь.
— А мне, кстати, у вас никто ничего и не предлагает, — огрызнулся Валентин. — Так что, я ничего не теряю. И вообще, если я такой токсичный, то нафуя ты всё это со мной затеял?
— Потому что мне нравится твое кино. А я хочу показывать людям кино, которое мне нравится. Я этим всю жизнь занимаюсь.
— Ну и смотрите кино. Без меня.
— Валик, не надо так, в штыки. Общение со зрителями — это просто часть работы. Да, после четырнадцатого года невозможно что-то делать в Украине и не учитывать, что у тебя есть с той стороной. И ты!… Ты же прекрасно знаешь Голливуд — и не понимаешь этого?! Да ладно! У вас за скандалы по половухе актеров с ролей снимают, целые проекты с ними закрывают. И за высказывания всякие. Потому что репутация. А тут, представь, люди не хотят иметь ничего общего с соседями, которые у нас кусок страны отжали. И это нормально, понимаешь?
Юрий замолчал, и в трубке раздалось чиркание — он тоже закурил, но тут же продолжил, наверное, не успев толком затянуться:
— Слушай, а там тебя не спрашивали про Киев? Когда ты снимал. Ну, осталась ли в Украине родня, например? Или вообще что-то — спрашивали?
— Нет. И кто бы спрашивал? Там половина любой съемочной группы — с Украины. Даже теперь, после всего. Работают люди спокойно, и никаких дурацких вопросов.
— Ну а мы с вопросами, извини. Валик, я понимаю, об этом можно долго спорить. Но лучше не сейчас, а при встрече и спокойно. Как про явление природы.
— Какое явление?
— Любое. Мы же можем с тобой спокойно, без нервов поговорить про то, как климат меняется в последние годы. Вот и считай, что у нас просто изменился климат. Одевайся потеплее, в Киеве в конце февраля еще и метели бывают. И будь готов к вопросам про россию. Вот и всё.
— Я тебя услышал, — ответил Валентин.
— Терпеть не могу эту фразочку, — засмеялся Юрий.
— Я тоже, — хмыкнул Валентин.
— Супер. Мы услышали и поняли друг друга. Пожалуйста, поищи цитаты из критики, буду очень благодарен.
3.
Валентин шел по песку вдоль линии прибоя. Ветер рвал с головы капюшон, и пришлось затянуть шнурок покрепче.
Он приехал в Санта-Монику без какого-то конкретного дела. Просто сегодня пятница, день Кристины, она пришла как обычно, в десять утра, и до вечера будет наводить в доме порядок. За прошедшую неделю он, кажется, ни разу не загрузил посудомоечную машину и не всегда вытирал со стола пролившееся пиво и капли соуса. В общем, Кристине дел хватит, а он решил на это время поехать к океану, побродить и обдумать темы для встречи со зрителями, как просил Юрий.
…В его детстве море — конечно, море, а не океан, — случилось лишь однажды. Летом, после третьего класса, они с мамой поехали в пансионат где-то под Одессой. Каким образом Лине удалось добыть в профсоюзе путевку «в самый сезон» (так она говорила бабушке), осталось загадкой. Однако начался «самый сезон» для них не слишком удачно. Искрящееся под солнцем море кишело медузами. Валик навсегда запомнил, как он в восторге бросился в первый раз в воду и тут же почувствовал студенистые прикосновения. Купаться было невозможно. Правда, через пару дней медузы пропали, но к этому времени Валик нашел себе компанию на берегу, и до конца путевки с утра до ночи играл с пацанами в волейбол, строил недолговечные песчаные крепости и резался в подкидного «дурака».
С тех пор он не любил все эти купания-загорания. Да, когда Ян был маленьким, Валентин несколько раз вывозил семью на курорты, но сам на пляж почти не ходил, валялся в номере с книжкой или сидел в баре. Исключение делал только для того, чтобы построить с Яном у воды город из песка. Они трудились в четыре руки и сочиняли город с крепостными стенами, глубокими рвами, башнями. А потом Ян охранял сооружение — следил за тем, как волны подкрадываются к нему, как начинает проседать крепостная стена, кидался ее восстанавливать…
— Яник, пойдем пиццу есть.
— Нет, не могу. Всё поломается, если не укреплять.
— А давай сами разрушим?
— Нет, не надо!
— Смотри, ветер поднялся, волны стали больше. Всё равно его скоро смоет. Значит, море сильнее? А если мы его разрушим, значит, мы сильнее?
Ян соглашался — и первый, сам, с визгом и уханьем, крушил высокие башни.
…И все-таки, возвращаясь к нашим медузам, — что рассказывать на встрече о советском детстве и эмиграции? Никуда не денешься, обязательно спросят: почему вы уехали? Проще всего сказать: решение приняла мама, а я был ребенком. Хотя, когда-то давно, в одном или двух интервью он разоткровенничался и рассказал, что на самом деле это он уговорил Лину эмигрировать. Да, он был подростком и, конечно, не мог еще ничего понимать, а тем более сформулировать о свободе и несвободе. Просто ему было скучно и тошно. И хотелось узнать, так ли скучно на другой стороне земного шара, в Америке, куда давно уехала сестра Лины, Лариса, вместе с мужем и дочкой.
Сколько Валик себя помнил, они с мамой получали к Новому году открытку из Америки. Иногда она приходила уже после праздника, иногда в середине декабря. Но бывало и точное попадание — за день-два до Нового года. Однажды Валик, рассматривая веселого Деда Мороза в смешных штанах и куртке вместо длинного тулупа, спросил:
— Ма, а почему мы не живем в Америке?
— Потому что бабушка не захотела ехать.
— Почему? — не унимался Валик. — Там плохо? А почему тогда тетя Лариса туда поехала? Или там хорошо?
— Может быть, и хорошо, — рассеянно ответила Лина, — но бабушка сказала, что хочет умереть в своей квартире.
— Бабушка хочет умереть???
— Ой нет, что ты! — спохватилась Лина. — Просто когда человек старый, он так говорит. Это значит — хочу всю свою оставшуюся жизнь тут жить. И пожалуйста, не заговаривай мне зубы, сложи конструктор в коробку, сколько раз прошу! Раскидал везде…
— Так бы и говорила — «хочу тут жить», — буркнул Валик, принимаясь за разбросанные детальки.
Конечно, потом, годы спустя, он понял, что дело было не только в бабушке. Она действительно отказалась ехать со старшей дочерью. Вот если бы уезжала вся семья –поехала бы и она, куда деваться. Но у Лины в тот момент и мыслей не было об эмиграции. Жизнь складывалась прекрасно, Виктор пошел на повышение, ему дали квартиру, и в ней Валик уже сделал первые шаги — пробежал от дивана к свежевымытому сияющему окну, к алой герани на подоконнике. Какая еще Америка, зачем?
Ну а теперь оконные рамы заклеены бумажными полосками от зимних сквозняков, на подоконнике вместо давно засохшей герани стоит горшок с кактусом. Валик живет вдвоем с мамой, потому что папа погиб в аварии. Лина работает в бухгалтерии на швейной фабрике, Валик ходит в третий класс, а Америка где-то далеко-далеко, кажется — на другой планете, и оттуда приходят открытки с непонятной надписью Merry Christmas.
А бабушке так и не довелось умереть в своей квартире. Она скончалась в больнице, через день после вроде бы успешной операции по удалению опухоли. Валику тогда было уже двенадцать.
Новогодняя открытка пришла через неделю после того, как похоронили бабушку. Лина все время плакала и повторяла: «Лара еще не знает, как же я ей напишу?». А Валик смотрел на яркую картинку и думал: желания не исполняет ни наш Дед Мороз в тулупе, ни американский в коротких штанах. Всё это сказки.
Но кроме открыток с Сантой были еще и письма. Когда Валик был совсем маленьким, мелко исписанные листочки приходили два-три раза в год, потом стали приходить реже, потом — только раз в год, в августе, примерно ко дню рождения Лины. Валик знал от мамы, что тетя Лара очень добрая и хорошая, его любит, в письмах всегда о нем спрашивает и передает привет. Ему оставалось верить на слово — тетя Лара писала густо и неразборчиво. Став постарше, Валик просил маму прочитать ему письмо вслух. Она не отказывалась, читала, но после первых строк про «живы-здоровы», вдруг говорила: «Ну, тут она меня спрашивает… Это неинтересно…», затем читала вслух о том, как их Светочка порвала связки на левой ноге и всю весну просидела дома — и снова себе под нос: «Ну, дальше — это взрослые дела…». В общем, у Валика складывалось странное впечатление, что в Америке точно такая же жизнь, как у них в Киеве. Школа и работа, магазины и покупки, ангины и растянутые связки, замечательная погода или плохая погода. «Весна в этом году была просто кошмар, сплошные дожди»… И ничего, ничего такого, о чем он читал в книжках и видел по телеку! — ни гигантских небоскребов, ни индейцев в резервациях, ни ограблений банков.
Через три месяца после смерти бабушки пришло внеочередное письмо. Конечно, бОльшая часть его была о бабушке. Валик в изложении Лины получил привет от всей заокеанской родни и ценнейшую информацию о том, что Светочка влюбилась в соседского мальчика. На следующий день он удрал с последнего урока и помчался домой, чтобы прочитать письмо, пока Лина на работе. Добрая тетя Лара была в тот день названа криволапой курицей и тупой коровой. На первые пять строчек Валик потратил целый час, но дальше дело пошло быстрее. Он понял, что странная закорючка означает «к», а буквы «л» и «п» Лариса пишет почти одинаково, и вообще надо не рассматривать в бабушкину лупу каждую букву, а отгадывать все слово целиком, по смыслу.
Оказалось, что Лина не утаила от него почти ничего ценного. В начале письма Лариса писала о бабушке, потом рассказала о том, что сама заболела и лечится (речь шла о какой-то мионе или шиоме — не разобрать), что Игорь собрался, наконец, поменять машину, а Светочка их совершенно не слушается. Самое важное Валик прочитал на последней, четвертой странице. Тетя Лара писала: «Очень больно, но маму не вернешь. Лина, подумай, как ты будешь дальше жить там совсем одна?» (Одна? Здрасьте! А я? — возмутился Валик.) «Может теперь когда мама ушла, а Валик вырос, ты все-таки решишься переехать? Мы тебе поможем. Первое время вы бы у нас пожили. Игорь тоже так говорит. А может ты здесь нашла бы себе кого-то. Нельзя же так. Ты такая молодая, красивая, а похоронила себя, так нельзя, подумай».
Валик дочитал всё до конца, положил письмо на место, в шкатулку с узором из соломки, и задумался. Поехать в Америку — это было бы здорово. Но если Лина и в самом деле начнет там искать «кого-то»? Слово «отчим» казалось Валику колючим и крючковатым, как и сказочно-злобная «мачеха». Наверное, из-за буквы «ч». Чур меня…
Но на Лину, видимо, слова сестры никак не подействовали — об отъезде в Америку она не заговаривала, и их жизнь покатилась дальше, только уже без бабушки.
Неизвестный «кто-то» нашелся у матери пару лет спустя, когда Валику было уже четырнадцать. Лина стала приходить с работы позже, а однажды в субботу уехала к приятельнице на дачу. Так сказала. Еще сказала: «Ты не жди меня, сам ужинай и ложись. В холодильнике котлеты с макаронами, разогреешь. И еще сосиски я купила. И кефир». Говорила быстро и много, зачем-то перечисляла всё, что есть в холодильнике, будто Валик слепой или в первый раз будет сам себе обед греть. И ужин. А потом добавила: «Знаешь, если вдруг задержусь и на последний автобус не успею, то уже завтра днем приеду. Хорошо? Ладно?». Будто ей было нужно его «ладно».
Он разогрел себе ужин. А на завтрак сделал себе яичницу из последних трех яиц.
Через пару недель Валик случайно увидел Лину вечером на автобусной остановке недалеко от дома с каким-то мужчиной. Они разговаривали, не обращая внимания ни на кого вокруг. Прошли два автобуса, а на третьем мужчина уехал.
Дома Валик весь вечер наблюдал за матерью. Она не была веселее или разговорчивее, чем обычно. Такая же, как всегда после работы. На тумбочке возле ее кровати лежал серо-голубой томик Мопассана. Через несколько дней Валик заметил: закладка, которая торчит из книжки, не передвигается, хотя каждый вечер мать устраивается с Мопассаном у ночника. Он специально посмотрел номер страницы. Значит, Лина не читает? А еще она стала дольше гулять с Джулей. Раньше могла выйти вечером буквально на пять минут, чтобы Джулька сделала свои дела, а тут стала возвращаться через полчаса: «Захотелось пройтись, подышать, что-то голова разболелась».
Валик нервничал, старался ничем не огорчать Лину, каждый день мыл посуду и без напоминаний выносил мусор. Потом срывался, грубил ей, и сам, взяв Джулю, слонялся весь вечер по улицам, чтобы не видеть, как Лина медленно, будто в рапиде, гладит стиранное белье или вытирает со стола пыль, передвигая вазочку с давным-давно высохшей веткой мимозы.
Но проходили недели, и в целом у них с Линой ничего не менялось. Она еще пару раз поехала «на дачу» с ночевкой, но потом стала все реже и реже задерживаться после работы, поставила Мопассана на полку, выбросила сухую мимозу, и всё как-то забылось.
…В кармане запиликал телефон. Звонила Лина. Оказалось, новая сиделка, Гаянэ, прекрасно готовит и сделала великолепный плов. Может, заедешь, пообедаешь? Он сказал, что сейчас занят, но собирается к ней послезавтра. Убрал телефон в карман и подумал, что пообедать — самое время.
***
Валентин скомкал салфетку, бросил ее в пустую картонную тарелочку, сделал глоток кофе и поморщился. Такос здесь первоклассные, а вот кофе — жуткая бурда. Хорошо бы пройтись и найти приличную кофейню, но не хочется вставать. Тут, на веранде, уютно и тихо, хорошо думается и вспоминается.
…Итак, роман Лины как-то сам по себе сошел на нет, и Валик перестал психовать. Начались летние каникулы, и всё было неплохо. И всё кончилось в один миг. В один воскресный вечер, когда Валик гулял с Джулей в сквере недалеко от дома.
На скамейке сидела компания парней лет по семнадцать-восемнадцать. Кто-то курил, кто-то бренчал на гитаре. Громко ржали, сплевывали, матерились. Один из них скомкал пустую пачку от сигарет, бросил ее себе под ноги, и Джулька вдруг кинулась к этой пачке. Они иногда так играли дома — Валик бросал ей шарики из скомканной бумаги, а она их ловила. И тут побежала, но пачку не схватила — наверное, из-за табачного запаха, — а вместо этого громко залаяла. И один парень со всей силы пнул ее ногой.
Джуля отлетела в сторону и упала. Удар пришелся в живот. Валик кинулся к парню, а тот отбросил его под хохот компании и процедил: «Пшел ты, ллять!».
Перегар, запах пота и шипение «пшшшшел»…
Валик умел драться и уже не раз обдирал костяшки на кулаках о чужие зубы. И тут его не остановило бы то, что перед ним — здоровенный лоб, и рядом такие же дружки. Но Джуля… Она пыталась встать, а задние лапки подворачивались. Полезешь в драку — потеряешь время, главное сейчас — помочь скорее Джульке! Он схватил ее на руки и побежал домой.
Его колотило, и он не сразу смог объяснить Лине, что случилось. Они вместе осмотрели собачку, ощупали ее. Крови не было, кости вроде целы, но Джуля все время ложилась на бок и тяжело дышала.
— Мам, поехали в ветеринарку!
— Валечка, девять вечера, воскресенье, всё закрыто. Куда ехать? Завтра с утра, конечно, сразу пойдем.
— А круглосуточная? Должна где-то быть круглосуточная!
Он схватил городской справочник и целый час крутил диск телефона, обзванивая все подряд ветеринарные клиники. Крутил — и слушал бесконечно длинные гудки. Потом бросил эту затею и сел рядом с Джулей на пол, гладил ее, а она тихонько скулила.
Рано утром мама позвонила на работу, попросила отгул, и они поехали в ветеринарную клинику.
Они сидели в узком коридоре и Валик держал на коленях раскрытую старую спортивную сумку, в которой, тяжело дыша, лежала Джуля. Рядом сидела молодая женщина с дымчатым сибирским котищей на руках. У противоположной стены старик обнимал большую хозяйственную кошелку. В сумке кто-то ворочался, раздавалось сдавленное мяуканье с подвыванием.
Из кабинета вышла пожилая рыхлая женщина в белом халате. Уставившись в какие-то бумажки и не глядя на очередь, она вопросительным тоном произнесла:
— Кот Михай?
Хозяйка сибирского кота засуетилась, поднялась:
— Это мы, мы! Мы тут!
— Вы натощак? Не кормили?
— Да-да, конечно.
— Хорошо. Обождите пока, — и скрылась за дверью.
Лина улыбнулась соседке:
— Какой красавец! Настоящий медведь. Поэтому Михай, да? Красивое имя.
— Он Барсик! — засмеялась женщина. — Михай — это моя фамилия. Тут животных не по кличкам записывают, а по хозяйским фамилиям. Вы первый раз?
Валик подумал, что этот Барсик здоров или у него какая-нибудь ерунда, иначе бы его хозяйка так не веселилась.
Наконец, их с Линой позвали в кабинет. Женщина в белом халате задавала Лине вопросы — фамилия, имя, сколько лет собаке — и всё записывала, а лысый черноусый врач ощупывал Джулин живот. Потом их почему-то попросили подождать в коридоре.
Промаявшись пару минут, Валик подошел к двери кабинета и прижался ухом к щели.
— …в гастрономе нашем брала, угловом, — говорила медсестра. — Полчаса в очереди простояла, принесла домой, а она порченая. Воняет! Я так целиком и выбросила. Рупь восемьдесят отдала — и в мусор. Ну?
Мужской голос хмыкнул в ответ что-то невнятное.
— Сергей Николаич, так что по этой собаке жидовской писать?
Врач что-то ответил ей, но Валик не смог разобрать. Послышался плеск воды в умывальнике, потом раздались шаги, и Валик быстро вернулся к Лине.
Открылась дверь, медсестра выглянула в коридор и громко — Валику показалось, что очень громко — сказала:
— Гуревич, зайдите!
Лина поднялась, Валик пошел за ней. Он успел заметить, как старик, сидевший напротив, посмотрел на них с какой-то непонятной ухмылкой. Может, показалось?
В кабинете черноусый Сергей Николаевич сказал Лине:
— Ну что тут?.. Картина абсолютно ясная. Разрыв мочеточника. Обычно это быстрый летальный исход. О-очень редко помогает оперативное вмешательство, но мы таких операций не делаем. Может, в областной… Если хотите, едьте туда, хотя — не знаю…
Лина молчала, а Валик, плохо поняв сказанное, спросил:
— Вы сможете ее вылечить?
— Сейчас укол сделаю, обезболивающий, — сказал врач, глядя куда-то в сторону, а потом перевел взгляд на Лину и добавил: — но я бы рекомендовал…
Лина быстро замотала головой, и Валик не расслышал и не понял, что рекомендовал врач.
…Ближе к вечеру Лина одолжила у соседки, заядлой дачницы, небольшую садовую лопатку, и они отправились в Пущу-Водицу. Валик снова нес спортивную сумку. Сумка была закрыта на змейку. Внутри лежала Джуля, с головой завернутая в кусок старой простыни.
Целую неделю после этого Валик не выходил из дома. Уходя на работу, Лина просила его вынести мусор или купить хлеба, а вечером обнаруживала полное ведро и пустую хлебницу. Он просто не мог себя заставить подойти к двери. Подойдешь, а там вешалка, и на ней больше нет поводка — Лина сразу убрала его куда-то. И не услышишь за спиной привычный цокот когтей по полу, и не надо говорить подбежавшей Джульке: «Идем гулять», или наоборот — «Дома сиди, я только в гастроном». Валик не плакал и не сочинял никаких планов мести. Он ведь даже не запомнил того гада в лицо, помнил только запах перегара и мерзкое шипение «пшшшшел».
Наконец, неделю спустя он сказал Лине, которая собиралась на работу: «Мам, хлеб не бери, я куплю». И дальше всё пошло, как обычно, но всё казалось пустым и пресным. Один раз втайне от Лины он съездил в Пущу-Водицу, посидел возле места, где они похоронили Джулю. Перед тем, как уходить, положил руку на траву и почему-то сказал вслух: «Жидовская собака».
Как назло, дворовые приятели, с которыми Валик на каникулах обычно гонял мяч или просто болтал вечерами на скамейке возле дома, тем летом разъехались — кто в лагерь, кто к бабушке в деревню. Остался только Витька из соседнего подъезда, который умудрялся каждый год что-то ломать и вечно ходил с загипсованной рукой или прыгал на костылях. Этим летом была нога. Валик, который раньше с Витькой как-то особо не дружил, от нечего делать зашел его навестить и обнаружил в Витькиной комнате шкаф с книжным дефицитом.
Книжки! Раскроешь незаметно под партой «Гиперболоид» — и можно вытерпеть урок. За окном ливень, и на улице делать нечего? Тогда весь день на диване, с «Пятнадцатилетним капитаном» или «Томом Сойером». Домашний книжный шкаф Валик давно освоил, бабушкины полки — тоже. Он проглотил всё подростковое, заглянул в книги взрослые, нудные и непонятные, перелопатил всё интересное в районной детской библиотеке, а вот у Витьки обнаружил редкие сокровища. Тут было и собрание сочинений Беляева, и «Приключения Томека», и зарубежная фантастика!
Витька оказался нормальным пацаном. «Вернешь? Честно-честно? Вообще-то мама не разрешает никому давать, ругается. Но если поклянешься…». Подумали, чем бы поклясться, перебрали массу вариантов, остановились на самом близком для Витьки: «Пусть я себе все ноги-руки переломаю, если не верну!», — и счастливый Валик, спрятав под футболку «Продавца воздуха», помчался домой.
Через день он пришел к Витьке снова, вернул Беляева и вручил подарок — серию марок с военными кораблями. Витька проверил прочитанный томик, не нашел ни жирных пятен, ни загнутых уголков, и разрешил Валику выбрать следующую книжку.
Так и прошло у Валика это лето — в гости к Витьке, а затем на диване несколько дней, в зависимости от толщины книги. В очередной раз он обнаружил на столе у Витьки пару номеров журнала «Америка». «Сейчас мама дома, увидит, — прошипел Витька. — Завтра приходи. Но «Америку» могу только на один день, понял?».
Одного дня хватило, интересным в журналах было далеко не всё. Как работает администрация президента Картера, что думает посол США об отношениях с СССР — это Валик пролистывал. Новости моды, биография какой-то оперной певицы… Это всё тоже ерунда. А вот некоторые статьи были не хуже Беляева и Уэллса, только это были не выдумки. Валик рассматривал фото гигантской куклы-гориллы для фильма «Кинг Конг» и снимки Марса, сделанные американской космической станцией «Викинг», читал статьи о том, как в Детройте строят отель в семьдесят этажей, как американцы занимаются серфингом и как любят покупать замороженную картошку, которую не надо чистить, варить или жарить — только разогреть!
Из одной статьи Валик узнал, что почти половина всех школьников в Америке в свободное от учебы время подрабатывают — на фермах, в кафе, на автозаправках. Многие копят деньги на дальнейшую учебу. Один парень рассказывал, как ему нравится работать на стадионе, потому что он может смотреть все матчи бесплатно. Другой в магазине раскладывает товары на полках и на заработанные деньги уже купил себе мотоцикл.
Валик в задумчивости шмыгнул носом. Зарабатывать на учебу — это, конечно, им не повезло. Капитализм. А у нас образование бесплатное для всех. Но вот свои деньги… мотоцикл!.. Было бы здорово на каникулах заработать, но лето уже заканчивается. А во время учебного года — когда? По воскресеньям? Так в воскресенье везде выходной, никто не работает. А в Америке, кстати, школьники учатся только пять дней в неделю — это Валик в той же статье прочел.
…Заканчивался август. Витьке сняли гипс. Лина погладила Валику его школьную рубашку и брюки. Начался учебный год. И в первую же субботу Валик подбил половину класса уйти с двух последних уроков в кино. В понедельник всем устроили допрос, быстро выяснили, кто организатор этого «культпохода», и Лину вызвали в школу. Дома она весь вечер молчала, и Валик, наконец, не выдержал:
— Ма, вот скажи, у тебя же два выходных, да? А у наших учителей один, воскресенье. Я считаю — это несправедливо. Я хотел, чтобы они отдохнули.
Лина только махнула на него рукой. А через пару недель после этой истории классная руководительница объявила, что им надо начинать готовиться к приему в комсомол. Заправив под пиджак изжеванный уголок пионерского галстука, Валик громко спросил:
— А если я не хочу вступать?
— Гуревич, ты опять начинаешь? — поморщилась классная. — Подумай, время еще есть.
— О чем подумать?
— О том, что тебя впереди ждет, Гуревич. С таким поведением. С такими принципами.
Вечером Валик пришел на кухню, где Лина варила бульон, сел за стол и без всяких предисловий сказал:
— Мам, давай уедем в Америку.
Она повернулась и молча смотрела на него. Потом отложила нож и морковку, вытерла руки и тоже опустилась на табуретку.
— Валик, что опять случилось?
— Мам, ничего. Правда.
— Да? А почему ты вдруг об этом?
— Но мы же можем уехать?
— Ну… Да, теоретически можем.
— Теоретически?
— Можем. Валик, и все-таки — почему вдруг? Ты раньше никогда…
— Раньше была бабушка. Она не хотела ехать, а мы бы ее одну не оставили, это ясно. Но бабушка умерла.
«И Джуля тоже», — продолжил он мысленно.
— Валик, это очень сложно. Очень! Нужны документы, куча каких-то бумаг, я не знаю…
— Ну и что? Другие же уезжают. Значит, и мы сможем. Сделаем документы.
— И деньги нужны.
— Сколько?
Он спрашивал спокойно, деловым тоном, а у Лины дрожал голос, будто это она школьница, не сделала домашку, а ее вызвали отвечать.
— Валик, ну как же?.. Что мы там будем делать? Где я буду работать? А твоя учеба? Нужен язык…
Она в растерянности терла лоб.
— Ма, а тут мы что будем делать? Ты хочешь всю жизнь просидеть в своей бухгалтерии? А я? Куда мне дальше?
Лина не отвечала и смотрела на него с растерянностью и страхом. Она хорошо знала его характер. Она свыклась с его вечными двойками по поведению и обреченно выслушивала на родительских собраниях: ушел с урока, подрался с одноклассником, задавал историчке странные вопросы, на уроках читает посторонние книжки, вечно жует уголки пионерского галстука… А потом он закончит школу — и куда? А еще впереди армия…
Много лет спустя, после одного интервью, в котором Валентин сказал, что в своем детстве в Киеве антисемитизма в общем не ощущал, Лина вдруг призналась:
— Ты когда всех в кино увел с уроков… Помнишь? Меня потом к директору школы вызвали. Директриса ваша прищурилась и говорит: «Знаете, что ваш сын заявил? Что в Америке школьники по субботам не учатся!». Я растерялась. Ну, говорю, может и не учатся, я не знаю. А она вздыхает: «Наш школьник, пионер, между прочим, и вдруг говорит, что у нас должно быть, как в Америке?! И вообще, с такой фамилией — заявлять, что в субботу учиться не надо?..» — и губы поджала. Знаешь, я так опешила от Америки… В голове крутилось — может, Лара писала, как там у них в школе? Вроде бы нет. И поэтому про субботу и фамилию я вообще не поняла. До меня дошло, что она имела в виду, когда я уже из кабинета вышла. И потом, когда ты сказал «давай уедем», я подумала: что с тобой дальше будет, если мы останемся? С твоим характером, с нашей фамилией…
…Валентин допил кофе и с трудом поднялся из-за стола. Долго сидел, ноги затекли. А может, просто тяжело выныривать, возвращаться в сегодняшний день из киевского прошлого. Из той маленькой кухни, где они с мамой сидели и смотрели друг на друга, а на плите кипел бульон, с которого Лина забыла снять пену.
Кому теперь об этом расскажешь, кто это поймет?
Нет, решено — тему эмиграции на встрече изложим кратко: сначала уехала тетя, потом пригласила их с матерью. Решили попробовать жизнь на новом месте. И никаких подробностей.
4.
— Гаянэ, дорогая, не надо. Раз в сто лет заглядывает, сама поухаживаю. Редкое удовольствие. Сама-сама…
Лина включила кофеварку, вскрыла упаковку печенья. Гаянэ в одно мгновение достала нужную посуду из высоких шкафчиков, чтобы Лине не пришлось тянуться, и исчезла.
— Расторопная, — сказала Лина, — и не болтливая. Миша с ней не устает. Не то что предыдущая, тарахтела как пулемет… Значит, понадобились мои вырезки? А ты смеялся, когда я их собирала. Напомнить тебе, что ты говорил?
Когда Валентин снял «Бездомную», много писали — и о фильме, и о нем самом. Лина скупала все газеты и журналы, вырезала заметки о сыне и завела большую папку, в которую складывала свой улов. Конечно, он прекрасно помнил, как его и смешило, и раздражало увлечение матери. Зачем хранить эту макулатуру, кому предъявлять? Он сам прекрасно знает, чего он стОит. А Лина, значит, в него не верила, если ей так нужны подтверждения его таланта?
— Ты говорил, что эта макулатура никому не нужна. И для тебя важно, что зритель досмотрел фильм до конца и переживал за героев, а не то, что какой-то там Дэвид похвалил тебя в несчастной местной газетке.
Да, память у нее отличная, слава Богу.
— Я и сейчас так думаю. Хотя хвалили не только местные газетки.
— Ну и зачем же тебе мои вырезки?
— Будет встреча со зрителями. Организаторы просят пару цитат.
— Встреча? Где, когда?
— В Берлине, после фестиваля, какой-то местный кино-клуб приглашает.
В очередной раз посмотрев новости, он окончательно решил не говорить ей про поездку в Киев.
— Жалко, что не могу тоже полететь в Европу, — сказала Лина. — В Германию — нет, а вот в Италию хотела бы. В Рим. Помнишь?
— Я помню, а ты? Забыла, какой он был грязный? Так вот, сейчас еще хуже.
Лина задумалась, сделала глоток из своей чашки, в которой молока было больше, чем кофе.
— Меня тогда почему-то не тронула эта грязь на улицах. Я же знала, что в Риме мы ненадолго. Было страшно, потому что неизвестно, что впереди. Было очень шумно вокруг, и все время хотелось сделать звук потише. — Она вздохнула. — В общем, я бы съездила, чтобы сравнить, но уже не выйдет. Жаль.
— А в Киев не хотела бы?
Валентин сам не понял, зачем он это сказал. Как преступника — вдруг потянуло на место преступления. Захотелось поговорить о городе, куда собирался втайне от матери.
— Киев? Даже не знаю. И вообще — что об этом?.. Все равно уже не полечу.
На пороге появилась Гаянэ — она собиралась ехать в аптеку и хотела что-то уточнить. Лина вышла с ней, а вернулась через несколько минут уже с папкой с вырезками.
Полчаса спустя, когда Валентин собрался уходить, Лина неожиданно спросила:
— Ты новости смотришь? Неужели Путин и в самом деле нападет?
— Как ты себе это представляешь? Танки колоннами попрут на Полтаву? Самолеты начнут бомбить Киев? Бред! — отмахнулся Валентин. — Я думаю, продолжится всё то же, что тянется с четырнадцатого. Бросят еще людей и технику на Донбасс, опять начнется стрельба, опять сядут за переговоры.
— Всё равно ужасно. А твои московские друзья что говорят?
— Это не друзья. Все мои связи там — только по работе.
— Ну, хорошо. Коллеги? Партнеры? Что они говорят?
— Ма, я с коллегами общаюсь, когда есть проект. Последние съемки у нас были два года назад.
— Два с половиной.
То ли это любовь Лины к точности во всем, то ли намек на не заданный напрямую вопрос: почему ты не работаешь? Больше двух лет прошло после того проекта. Валентин все-таки надеялся, что она об этом не думает, а целиком занята Михаилом.
— Вот видишь, два с половиной. С чего вдруг я с ними буду сейчас это обсуждать?
— А Дорошин тебе не звонил на Новый год?
Лине льстило, что Дорошин — российская звезда первой величины, интеллектуал и красавец, — снимался у Валентина в сериале, тепло отзывался о нем в разных интервью и каждый год звонил поздравить с Новым годом. Дорошина знала русскоязычная публика на любом континенте. Для приятельниц Лины одно только фото, где Валентин и Дорошин сняты вместе на каком-то банкете, весит больше, чем вся эта папка с вырезками.
— Поздравлял, на имейл.
— Что-то он совсем не снимается последнее время.
— В театре много занят. Ма, мне пора уже.
Он поднялся, и Лина встала, тяжело опираясь на кресло, чтобы проводить его. Но, как всегда, затягивала разговор:
— Валик, а что Ната? Она собирается обратно?
— Собирается.
— Когда?
— Скоро.
Он обрывал все ниточки разговора, но Лина, казалось, не замечает этого.
— Что-то она не торопится. Полгода уже.
— Ты же знаешь, у нее мать заболела.
— Валик, пожилые люди все время болеют. То одно, то другое. Ната собирается по каждому поводу туда мотаться или вот так, по полгода, сидеть там? Как же вы с ней жить будете?
Он все еще сдерживал раздражение:
— Мы сами разберемся, ладно?
— Конечно, сами, — вздохнула Лина.
Валентин был уверен, что она на этом не остановится, и точно — после паузы Лина спросила:
— А деньги ты ей высылаешь?
Он не стал хлопать дверью, но даже «пока» не сказал.
Вернувшись домой, бросил папку на стол, включил компьютер и занялся почтой. Счета, спам… Время от времени он поглядывал на папку. Странно, когда Юрий попросил его о цитатах, он даже не подумал, каково это будет — нырнуть в старые заметки, перечитывать, что о нем писали и что он сам говорил в момент удачи и популярности. А теперь никуда не денешься. Впрочем, сегодня уже поздно.
Он решительно встал и хотел выйти из кабинета, но от порога вернулся к столу, открыл папку и вытащил наугад газетную вырезку.
«…Скажите, планируете ли вы продолжить тему эмиграции?
— Я не выбираю тему, я ищу историю. История, которая покажется мне важной, может быть о ком угодно — об эмигранте или о человеке, который никогда не уезжал из родного города. О нашем современнике или о человеке, который жил сто лет назад…».
Нет, на сегодня хватит. Завтра. Он захлопнул папку.
5.
Вайбер тренькнул, когда Валентин разбирал на столе скопившиеся бумаги. На экране появилась надпись: «Привет. Как дела?». Он быстро набрал ответ: «Привет. Все ок, ничего нового. А как у тебя».
«Без изменений. Маме на послезавтра назначили тг. Волнуюсь». И смайлик — рыдающая рожица.
«Держись».
Прошла положенная минута, экран телефона погас. Валентин смотрел на него и представлял: на другой стороне «шарика», на четвертом этаже панельного дома, в комнате с низкими потолками сидит Ната, держит в руках телефон и не может решить, писать еще что-то или нет.
Один-два раза в неделю они играют в этот пинг-понг. Чаще подает она. Иногда они обмениваются яростными жесткими ударами, но чаще, как сегодня, оба игрока бьют слабо, и вот уже пустотелый шарик валяется на столе возле сетки, никто его не поднимает и не делает новую подачу. И выигравших нет.
В прошлом году Ната уехала к родителям в Москву — у ее мамы случился инсульт. В свои шестьдесят пять Ольга Константиновна оправилась довольно быстро, при ней был муж, бодрый и веселый Сан Саныч, а еще неподалеку жил племянник, всегда готовый подставить руки, но Ната не торопилась обратно. Сначала надо было убедиться, что мама в порядке, потом папа решил сделать небольшой ремонт на кухне, и надо было ему помочь, потом у мамы опять прыгнуло давление… Постепенно Ната перестала говорить: «Знаешь, я тут еще задержусь, потому что…», а он перестал спрашивать, когда она вернется. Отвечал на ее регулярное «как ты?» в вайбере, сухо интересовался ее делами и ждал. Ждал поворота в сюжете. Может, она приедет, а может, признается, наконец, что возвращаться не хочет.
Какой там ремонт на шести квадратных метрах, какое давление и томограммы? Она просто прячется в серой панельке — от их с Валентином ссор, от своих истерик и от его кулака, который он сжал однажды, замахнулся, но в последнюю секунду отвернулся от Наты, шагнул в сторону, и кулак полетел в дверцу шкафа. А через неделю — очень вовремя — папа сообщил ей об инсульте.
После сломанного шкафа они с Валентином, в общем-то, помирились, и в аэропорту, прощаясь, Ната поцеловала его тепло и нежно, как раньше. Но после того поцелуя прошло уже полгода, даже больше, а между ними по-прежнему десять часовых поясов.
А вообще — с чего он взял, что Ната, кутаясь в махровый халат, сидит печально на диване с телефоном в руках? Может, она в гостях у друзей? Или в баре? А написала, чтобы он не позвонил вдруг не вовремя. Вот отметилась в вайбере — и свободна, можно на вечеринку. А может, болтает сейчас с подружкой по телефону: «Ой, Юль, ну Америка… Ну что — Америка? Конечно, там классно, но и проблем куча. И вообще всё чужое. Да еще и землетрясения».
Валентин вспомнил ту ночь. Он проснулся от того, что Ната вцепилась в его плечо: «Валик! Валик, что это?! Вставай скорее!». В тот раз толчки были слабыми — Ната трясла его, спящего, гораздо сильнее. Конечно, он предупреждал ее про землетрясения, но когда это случается с тобой в первый раз, да еще и ночью, никакие предупреждения не работают. Ната вскочила, моментально влезла в джинсы и кофту и еще часа два не хотела возвращаться в постель.
…Они познакомились на его первом российском сериале. Валентин согласился на тот проект без раздумий — он к тому моменту уже давно сидел без дела. Сценарий неплохой, а мог быть вообще супер, если б доработать, но продюсер был против. Вообще Стас Чижов на первый взгляд казался покладистым, но скоро стало ясно: сговорчивый он, только если предлагаешь что-то ускорить или удешевить. Если наоборот — скала, убеждать бесполезно. Впрочем, как продюсер, в этом он был не оригинален. Да если честно, он ни в чем не был оригинален.
Ната была на этом сериале ассистентом режиссера. Симпатичная, смешливая. Валентин сразу оценил, что на площадке она соображает быстро, работает толково. Вскоре он заметил в ее взглядах вполне откровенный женский интерес и уже подумывал, не устроить ли короткий романтический эпизод в рабочем антураже, но тут случилась эта история с больницей.
Сняли натуру в городе, пора было ехать «в поля» — часть истории разворачивалась в глухой местности, и натуру для этого нашли под Питером. Обосновались в поселке, километров пятьдесят от города, поселились в местной гостиничке. Только вошли в ритм, как, нарушив все прогнозы, вдруг пошел мелкий дождь, и Валентин решил вместе с оператором проехаться по окрестностям, поискать дополнительно место для одной сцены. По пути заехали на заправку и обнаружили рядом придорожный базарчик: под шиферным навесом за прилавками скучали местные тетушки, перед ними стоял небогатый товар — пластиковые бутылки с молоком, стаканы с малиной и крыжовником, горки мелких бледно-зеленых яблок. Сбоку чадило сооружение, напоминающее мангал. На нем шустрая улыбчивая молодуха жарила пирожки. Рядом стояла кастрюля общепитовских размеров, накрытая белым вафельным полотенцем.
Валентину не хотелось есть. Не хотелось еще минуту назад. Но как только он услышал запах жареного теста, так сразу вспомнил главное лакомство своего детства. Беляши! Мама категорически запрещала покупать «эту заразу», но бабушка, как и Валик, беляши любила, и иногда они вдвоем, втайне от Лины, устраивали себе праздник. Впрочем, сохранить тайну почти никогда не удавалось, потому что съесть беляш и не заляпать жиром футболку было невозможно.
Беляшей у молодухи не оказалось, и Валентин купил пирожки с картошкой и с яйцом-луком. Оператор удивился:
— Не боитесь?
— Да что вы! У нас всё свежее! — весело, без обиды уверяла продавщица. Вилкой выудила теплые пирожки из кастрюли, каждый положила в полиэтиленовый пакетик, дала с собой бумажные салфетки. Пирожки были вкусными. Не настолько, конечно, чтобы «ум отъесть» (так говорила бабушка, вытирая носовым платком жирные пальцы после беляша), но все-таки вкусными.
Подходящую натуру в тот день они так и не нашли. На следующий день неплохо поработали с утра, но к трем опять пошел дождь. Валентина вдруг неудержимо потянуло в сон. Он выпил две чашки крепкого кофе и весь вечер провел за ноутбуком, а потом необычно рано, к десяти часам, сдался — лег и уснул.
…Часа в три ночи, после очередного жуткого приступа рвоты, он чуть ли не на четвереньках полз к дивану, но услышал настойчивый стук в дверь. Сумел дойти, открыть, а дальше почти ничего не помнил. Только дней через пять, когда ему стало чуть полегче, он спросил Нату, с чего вдруг она оказалась у него под дверью посреди ночи. Она попыталась отшутиться:
— Да вот, увидела, что прогноз поменялся, и на утро обещают солнце. Решила сообщить хорошую новость.
— А на самом деле?
Ната молчала и смотрела на него с улыбкой. Понимай, как хочешь. Потом стала докладывать, что сделали в его отсутствие. Поговорили о делах, но после этого он снова спросил:
— И все-таки? Как вышло?
— Просто шла мимо по коридору.
— Прогулки при луне? — усмехнулся он.
— Луны не было, — без смущения ответила она. — Тучи. Не спалось, просто вышла подышать, а потом возвращалась к себе. Ну и услышала.
Что именно услышала — было понятно. Его так выворачивало, что это могла слышать вся гостиница с ее гипсокартонными перегородками. Но те, кто слышал, видимо, поняли однозначно: перебрал человек, с кем не бывает.
Кстати, врач «скорой» подумал то же самое и первым делом спросил: «Что пили?». Но Ната уже нашла документы Валентина и напирала: «Он гражданин США. Вот паспорт, вот страховка. Ничего он не пил, у него съемки каждый день с утра до ночи, у нас проект с минкультом! Вы что, международный скандал хотите? Ему надо срочно капельницу и срочно в Питер!». Врач молча измерил Валентину давление и пульс, промял живот, взял папку со страховкой и вышел в коридор. Скоро оттуда послышалось неразборчивое бубнение, он с кем-то говорил по телефону, в конце разговора рявкнул громко: «Да понял я, понял!», — и вернулся в номер. «Сами до машины дойдете? У меня носилки тащить некому».
Потом уже другой врач, в больнице, похвалил настойчивость Наты. «Это всё не шутки. Симптомы проявились поздно, поэтому по печени так сильно ударило, а могло быть еще хуже».
Впрочем, ничего героического она не сделала. Да, не стала терять времени и искать ночью старшего администратора или дежурную медсестру, которые в итоге тоже вызвали бы «скорую», не больше. Хорошо, что сама быстро порылась в вещах и нашла страховку (он в тот момент не мог сообразить, где его документы). Конечно, он бы не умер, если бы попал в больницу на пару часов позже. Дальше Ната, собственно, работала свою работу — делала на площадке то, что и полагалось в случае его отсутствия. Ну, разве что не ограничивалась телефонными звонками, а раз в два-три дня приезжала к нему в больницу и привозила уже разрешенные врачами сухарики к чаю. Не магазинные сухарики, а домашние, очень тоненькие, хрумкие, несладкие, но с едва уловимым запахом ванили. Черт его знает, где она их брала. Вкусные. «Конечно, не такие вкусные, как пирожки с сальмонеллезом…», — шутила Ната.
В конце концов, он стал психовать. Какого, спрашивается, она к нему ездит? Девочка пересмотрела мелодрам? Она его спасла от смерти, а он должен растаять от нежной заботы и в благодарность предложить ей руку, сердце и спасенную печень? Вообще-то, она далеко не девочка и не выглядит такой наивной, чтобы на это рассчитывать. Потом он одергивал себя: сам ты наивный дурак, тут никакой романтики, it’s just business. Не замуж она хочет, а застолбить себе место в следующем твоем проекте. В общем, когда Ната в очередной раз появилась в палате и спросила о самочувствии, Валентин сухо сказал:
— Всё в порядке уже. Наташа, спасибо за хлопоты, но я думаю, больше ездить сюда не надо. Дня через три выпишут.
— Хорошо, больше не приеду, — кивнула она и улыбнулась. Улыбка была обычная, ни капли разочарования и огорчения.
Она уточнила пару рабочих моментов на ближайшие дни и ушла. Валентин поднялся, подошел к окну, толкая перед собой стойку капельницы, и смотрел, как она идет по дорожке от больничного крыльца — высокая, по-спортивному подтянутая, длинноногая, чуть вьющиеся русые волосы стянуты в высокий хвост на затылке, и этот хвост покачивается в такт решительным шагам.
Через несколько дней он вернулся на площадку. Оставшиеся важные натурные сцены можно было отснять за неделю, если бы не дожди, которые сокращали каждый съемочный день до трех-четырех утренних часов. По вечерам, как обычно, желающие потусить собирались в холле на втором этаже гостиницы или в большой старой беседке — если к ночи мелкий занудный дождь прекращался. Раньше Вадим на эти посиделки если и выходил, то на полчаса, не больше, — выпивал свои сто и возвращался к компьютеру. Сейчас пить ему было нельзя, но после больничной палаты-«одиночки» тянуло в компанию. Сидел подолгу со стаканом чая, этим же стаканом чокался, когда кто-нибудь решал пить не просто так, а под тост. При этом Валентин выслушивал сочувственные охи и пожелания поскорее «вернуться в коллектив всем организмом» и «чокаться по-взрослому».
В тот вечер в холле сидело человек семь. Кроме Наты, помнится, был художник Никита, звуковик Олег, которого все почему-то называли Олик, — молчаливый крепыш с татуированной шеей, и еще Сергеев, игравший одну из главных ролей
Валентин очень не хотел брать Сергеева в проект, но продюсер настаивал. «Парень мега-раскрученный, с ним вся женская аудитория наша, от писюх до пенсионерок». Валентин скрипел зубами. Раскрученного берешь, подстраховываешься? К тому же популярность Сергеева никак не равнялась его таланту. Да, не бездарный, но от нескольких главных ролей подряд его первоначальное обаяние как-то обтрепалось. Валентину казалось, что теперь любой текст Сергеев произносит, будто стоя перед зеркалом и любуясь собой, и на лице написано: «Ну, круто же, да? Как я тут хрипотцу дал?». Валентина бесили по-модному всклокоченные патлы Сергеева, да и само имя это идиотское — Михаил Сергеев. Не имя, а штамп из дешевого шпионского кино. У Валентина была хорошая память на имена и лица, но тут в мозгах случился какой-то крен — и он постоянно называл Сергеева Сергеем. Михаил вроде не обижался, смеялся, говорил, имитируя американский акцент: «Ми-ха-ил! Как это есть in English? Майкл? Зовите меня Майклом, сэр!». И всё это страшно раздражало.
В тот вечер, как обычно, потихоньку пили и болтали обо всем и ни о чем. Олик молчал, Никита с Натой вспоминали какие-то смешные истории — они не в первый раз работали вместе. Сергеев — тоже как обычно — сначала не выделялся, но после очередного стаканчика потянул одеяло на себя. Чихнул, потом еще раз. В третий — уже абсолютно неестественно, и, обыгрывая этот фальшивый чих, патетически заявил:
— Нет, уважаемые, еще дня три в этом болоте — и у меня вырастут жабры. Босс, умоляю, — повернулся он к Валентину, — снимите следующий фильм про Америку! Ковбои, салуны, вот это вот всё…
Никита засмеялся:
— Хочется на натуру в Техас? Неслабо!
— Хочется, — кивнул Сергеев. — Почему нет?
Он поглядывал на «босса», Валентин молча улыбался, пил чай, но опять чувствовал раздражение. Вот дебил! Наверняка это не просто пьяный треп. Он давно эту фразу про Америку заготовил. Вот кого он мне напоминает со своими патлами: репей! Колючий шарик, который цепляется, липнет — и не оторвешь.
— Кстати, — продолжил Сергеев, — почему именно Техас? У нас тоже можно. Раньше, при Союзе, всю натуру типа про Америку снимали в Крыму. Белогорск — шикарное место! Вы там были?
— Нет, — ответил Валентин.
— Белая скала — обалденное место! Настоящие прерии, каньоны! Может, снимем вестерн? Теперь там снимать можно.
— А раньше что — нельзя было? — вдруг подал голос Олик.
— И раньше можно, но теперь проще, — ответил Сергеев. — И дешевле, стопудово.
— В Италии когда-то снимали спагетти-вестерны, — сказал Валентин. — А в Крыму — как назвать?
— Чебурек-вестерн! — захохотал Сергеев, а потом спросил Валентина: — Нет, вы правда никогда не были в Крыму? Не может быть. Как так? Вы же в Киеве росли? Тогда все в Крым отдыхать ездили, тем более Киев, это же близко.
— Близко, — кивнул Валентин, — но путевки было не достать. А дикарями — дорого.
— Дорого было?! Да ладно! — не успокаивался Михаил.
Похоже, мальчик из тех, кто уверовал в советский рай, сказочный Артек и самое вкусное в мире мороженое. Но перевоспитывать его сейчас — на хер надо. Поэтому ответил коротко:
— Да, я ни разу не был в Крыму. Так вышло.
— Значит теперь надо ехать! Там же круто! — надрывался Сергеев. И не замечал, как ходят желваки у Олика.
Потом Ната говорила Валентину — она знала, что Олик родом из Ялты и у него там родители, но даже если бы и не знала… Она сидела с ним рядом и почувствовала, что Олик сжался, как пружина. И поняла: если Сергеев продолжит эти восторги «крымнаша» — будет мордобой. Конечно, она тут ни при чем, и не обязана улаживать конфликты, тем более в нерабочее время. Но драка — это в лучшем случае синяки на роже Сергеева и опять несколько дней простоя, а в худшем — сломанный нос или выбитые зубы, и тогда ой… И она перебила Михаила, заговорила весело:
— Когда одна страна про другую снимает — по-моему, всегда смешно получается. И мы про них, и они про нас. Вот скажите, — она смотрела на Валентина, — как можно было в «Борне» так налажать с русским паспортом? Там же абракадабра!
Кто-то засмеялся, кто-то не понял, о чем речь, и Ната принялась объяснять: в «Идентификации Борна» в кадре фальшивые документы героя, в том числе российский паспорт на имя Фомы («Фомы, блин! Где они это имечко вообще откопали?»), а вместо фамилии там просто набор букв. Значит, и Голливуд лажает? Так незаметно с темы Крыма съехали, а потом Валентин произнес дежурную шутку «Чай не водка — много не выпьешь» — и ушел к себе. Олик тоже ушел.
Перед сном Валентин хотел проверить почту. Колесико загрузки на телефоне бесконечно вращалось, но папка «входящие» не обновлялась. Интернет в гостинице был слабенький, лучше всего сеть ловилась в холле, и Валентин не раз выходил туда, чтобы поговорить по скайпу или принять почту. Сейчас он тоже решил прогуляться. Прошел по коридору, но перед выходом в холл остановился, услышав, что компания еще там.
Он их не видел, но слышал голоса. Их, вроде бы, трое: Ната, Сергеев и кто-то еще. Это была та стадия, когда друг друга уже не слушают, перескакивают с пятого на десятое, оставляют вопросы без ответов:
— Ну что, разбегаемся? Поздно уже.
— Смотри, сколько осталось.
— …А ты в Массандре был? — Сергеев продолжал о своем.
— Разливай на посошок.
— Был я в Массандре, был. Давай стакан сюда. Натуль, давай, — это, вроде, Никита.
— Ого! — ее голос. — Многовато для посошка.
— Ой, ладно тебе…
— …какой там херес! Это же песня! Ребята, давайте после съемок в Крым!
— Давайте.
— А наш-то, Спилберг! — рассмеялся Сергеев. — Никогда не был в Крыму! Кому он будет рассказывать?! Жидовские манцы. Знаем… Дорого ему было, ага!
После секундной тишины раздался звук расплескавшейся жидкости, затем грохот резко отодвинутых стульев и голос Никиты:
— Э, э!!! Ребята, брэк! Миша, всё, тихо! Стоп!
Сергеев сдавленно матерился, Ната молчала, а Никита продолжал громко и четко:
— Всё. Базар закрыт, разошлись.
Валентин неслышно развернулся и ушел к себе.
В конце концов, натуру домучили, потом очень быстро отсняли павильон. Через какое-то время устроили вечеринку в честь окончания съемочного периода, но собрались не все — многие, не занятые в постпродакшене, уже работали на других проектах. Наты тоже на вечеринке не было, а вот Сергеев был. Он подошел к Валентину, долго благодарил «за бесценный опыт», поднял тост — «за новые проекты». Когда Сергеев, наконец, отошел, стоявший рядом с Валентином Чижов кивнул Михаилу вслед, хмыкнул:
— Ты гляди, высох — и готов к новым проектам.
— В смысле — высох? — спросил Валентин.
— А ты не слышал? Говорят, какая-то из наших девиц ему в рожу стакан коньяка выплеснула.
— За что?
— Точно не знаю. Наверное, кого-то за коленку потрогал. Или наоборот — не потрогал, а ей хотелось, — засмеялся Чижов. — Такой у нас харрасмент.
Следующий проект образовался через год, но уже с другим продюсером. Когда формировали группу, Валентин спросил про Нату и через день узнал: ей позвонили, но она сказала, что занята. Тогда он набрал ее сам — номер сохранился. Ната поблагодарила за приглашение, но подтвердила: занята, совсем недавно подписала договор.
— А съемки у вас уже начались? — спросил Валентин.
— Начинаются.
— Когда?
— Вот-вот. Уже.
— Уже, но еще не?
Она молчала, но Валентину казалось — она улыбается. Почувствовав эту улыбку, он стал сыпать обещаниями. Хороший гонорар. Натура только в городе, никаких больше лесов и болот. Группа собирается замечательная. «И главное, обещаю: Сергеева не будет». На это она откликнулась:
— А при чем тут Сергеев?
— Ну, мне показалось, что без него будет лучше. Да, и самое-самое важное: обещаю питаться правильно, и никаких жареных пирожков!
В общем, он ее уговорил, и Ната в тот раз опять пошла к нему ассистентом. А на всё остальное уговаривать ее не пришлось, и вместо короткого романтического эпизода получился целый сезон. Новый, третий для Валентина семейный сезон. Кстати, о том, что он подслушал их скандал с Сергеевым, он сказал Нате только после того, как они поженились.
В Америку они вернулись вместе. Страна оказалась такой, какой ее представляла Ната, и в то же время совсем не такой, как ей хотелось. Вот они, огромные белые буквы на холме и Аллея звезд. Вот он, Голливуд, Валик практически в нем живет, но почему-то там больше не работает. И дом его оказался точно таким, как в американских фильмах, просторным и светлым, но оба они — и дом, и сам Валик — кажется, не нуждались в ее умениях. К чему наводить чистоту и порядок, если раз в неделю приходит Кристина и делает большую уборку? И на кухне возиться нет никакого смысла, когда в магазинах всё готовое или почти готовое, почищенное и нарезанное, расфасованное и замороженное. Но главное — Нате в Америке было одиноко. Дома, в Москве, остались друзья и работа. На новом месте ни с тем, ни с другим не складывалось.
Через неделю после возвращения с Натой в Лос-Анджелес, Валентин повез ее знакомиться с Линой. Ну, и с Михаилом. Ната была в восторге — свекровь оказалась очень милой и радушной, ее муж был тоже очень славным, хотя в тот вечер он, кажется, и двух слов не сказал. Но потом выяснилось, что Валентин у стариков бывает очень редко. К идее Наты ездить к ним хотя бы раз в неделю он отнесся кисло, но на какое-то время согласился. Привозил ее, сам устраивался на террасе с книгой, а Лина посвящала Нату в тонкости американского быта. Как сортировать мусор, где покупать творог, вкусный ли магазинный борщ в банках… Ната задавала тысячу вопросов, а на языке вертелся главный: «Почему у вас такие отношения с сыном?». Редкий разговор Лины с Валентином не заканчивался упреками и язвительными уколами, только Лина при этом оставалась сдержанной, а Валик часто переходил на крик. Ну а с отчимом Валик при Нате вообще никогда не разговаривал.
Однажды Лина позвонила Валентину, и он, как это часто бывало, в конце разговора нагрубил ей. Ната, которая была рядом, чуть погодя смущенно начала:
— Валик, я хотела тебя спросить… Это, конечно, не мое дело…
— Конечно, — с улыбкой перебил он.
— Что? — растерялась Ната.
— Я говорю — конечно, это не твое дело.
— Я просто не понимаю…
— Точка.
Она уже не переспрашивала, просто молча смотрела на него и ждала объяснения.
— Тебе надо научиться вовремя ставить точку. «Это не мое дело». Точка. «Я просто не понимаю». Точка. И дальше — не надо, — отрезал он, но, взглянув на ее растерянное лицо, немного смягчился. — Да, у нас с Линой непростые отношения. Очень давно. И вряд ли они когда-нибудь изменятся. Не бери это в голову, ладно?
— По-моему, тебе надо сходить к психологу, — буркнула Ната.
Вот тут он уже всерьез завелся.
— К психологу? Ты реально думаешь, что я в этом не могу разобраться сам, без гребаных психологов?! Ты забыла, кто я по жизни? Я эту психологию большой ложкой жру каждый день. Как ты думаешь, если я пишу сценарии, я что-нибудь понимаю в психологии отношений? Или не очень? А как бы я с актерами работал, если бы ни хрена в этом не разбирался?
— Разбираешься, конечно, — ответила Ната, — но так бывает. Как говорится, сапожник без сапог.
— Сапожник без сапог?!.. Дура без мозгов! — вспылил он.
Ната поджала губы и вышла из комнаты. Хлопнула дверь — значит, ушла на веранду курить. Потом, когда Ната вернулась в дом и возилась на кухне, он подошел к ней, обнял, буркнул в ухо: «Ну, прости, прости». Тогда еще обиды между ними тлели недолго и примирение было легким.
Он так и не признался ей — ни в тот вечер, ни потом, — что на самом деле однажды пошел к психологу. И услышал то, что сам прекрасно понимал. Ревность и обида, обида и ревность. Они с Линой прошли невероятно сложный путь вдвоем — и вдруг появился третий. И третий этот сразу стал в их доме номером первым.
Валентин пропустил момент, когда Лина познакомилась с Михаилом. У самого Валика в то время жизнь неслась, как в сумасшедшем триллере. Веселая компашка, футбол, мотоциклы, травка, девчонки… И вдруг появляется неулыбчивый тип на хорошей машине, Лина смотрит на него сияющими глазами и вся светится. А тип заявляет, что они поженятся.
Валик вообще не знал, что такое «строгий отец». Папа был фейерверком. В молодости хулиган, несостоявшийся актер, Виктор превращал каждый день в праздник. Даже если он что-то запрещал или ругался — он делал это громко и как-то весело. С ним можно было поспорить, ткнуть его кулаком в жесткий живот, но обидеться на него было невозможно. А тут — плотно сомкнутые губы, холодный взгляд и неожиданно высокий для крепкого мужчины голос: «Будь дома не позже десяти».
А Лина тогда свой голос будто потеряла совсем. Кажется, она могла произносить только два слова: «Валик, пожалуйста!..». Когда он бунтовал, орал, посылал новоявленного папашу по всем возможным адресам, заявлял, что не собирается переезжать вместе с Линой к Михаилу в другой район и менять школу, и приходить домой в назначенное время. «Валик, пожалуйста!..» — едва слышно шептала Лина, а потом — Валик видел через застекленную дверь — подходила к Михаилу и успокаивающим нежным жестом клала руку ему на плечо.
Однажды — когда Валентину было уже за тридцать и он собирался жениться во второй раз, — в редкую минуту спокойной откровенности он спросил Лину:
— А ты? Что ты нашла в своем Мише?
Слова «за что ты его полюбила» он так и не смог произнести.
— Ты же знаешь, он очень надежный и верный. Звучит банально, но с ним — как за каменной стеной, — ответила Лина.
— Да, только я-то оказался с другой стороны. Эта стена получилась между нами. Между мной и тобой.
— Но ты же сам виноват. Это же ты не принял его, а ведь он столько сделал для тебя…
Да, сделал многое, тут не поспоришь. Оплачивал учебу. Вытаскивал из полицейских участков. Пытался воспитывать — как умел. Став взрослым, Валентин все это оценил и даже — один на один с собой — испытывал к отчиму благодарность. Но при встрече с Михаилом он сразу чувствовал себя шестнадцатилетним и по-прежнему ненавидел.
Он сам не верил, что когда-нибудь расскажет об этом постороннему человеку, но психолог — пожилой низенький индус в очках — как-то незаметно вытянул из Валентина все детали, а потом спросил: «Скажите, а для чего вы пришли ко мне? Чего вы хотите достичь?».
Валентин молчал.
Хотелось стереть из памяти все обиды на мать и говорить с ней спокойно, без раздражения. Хотелось, чтобы вновь, как на кухоньке в их киевской квартире, он стал главным, а она внимательно слушала его и слушалась во всем. Но психологу он этого не сказал, потому что сам прекрасно понимал: для этого в их жизни не должно быть Михаила. Не только сегодня — его не должно быть и в прошлом. Никогда.
После долгой паузы Валентин ответил: «Ничего. Я ничего не хочу», — и ушел.
(продолжение следует)
