ЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНА

Брак дедушки и бабушки был счастливым, хотя под старость их настигли жестокие удары судьбы. Дед был достойный, добрый, не грубый, честный человек, настоящий еврей, соблюдающий все ортодоксальные законы. Поскольку у евреев всегда ценилась религиозная образованность и душевные качества, т.е. то, что в Штатах называется integrity, дед был совсем неплохой партией для бабушки, и они любили друг друга. С дедом у них была нелегкая, но дружная и потому счастливая жизнь, пока бабушка была здорова.

Эрик Сендеров

СЕМЕЙНЫЕ КОРНИ

1. Дедушка и бабушка

Деда при рождении нарекли Евель-Ноте. Имя Евель представляет из себя, по-видимому, приспособленную к простонародному локальному идишу форму имени Йоэль. В переводе с иврита это имя означает «Всевышний — Бог». Ноте — искажённый вариант имени Натан, которое понимается как «Данный». Подразумевается данный Богом. С более детальной отсылкой к упоминанию Всемогущего было бы Натанияху или Натаниэль. Имя моего прадеда, отца деда, восходит к древнему Хония или Хоний. При российской паспортизации дед должен был быть записан Евель-Ноте Хонович Сендеров, хотя я никогда его паспорта не видел. В советскую эпоху имя дедушки в отчествах дочерей трансформировалось в Марка и Мордуха.

Сколько точно было деду лет, когда он умер в эвакуации от инсульта, не знаю. Полагаю это был конец первой зимы эвакуации в Уфе — 1941/42 гг. Помню, что лежал снег. Мама, родня говорили, что дедушка обладал хорошим здоровьем, что Сендеровы — долгожители. Возможно, это преувеличение, но думаю, он дожил приблизительно до 85-90 лет. Я указал на нашем семейном дереве, на сайте MyHeritage [1], годы жизни деда как, вероятно, 1855—1942.

Бабушку звали Бася. Её девичья фамилия была Росинская. Годы жизни тоже могу оценить лишь приблизительно как 1860—1930. Бася — идишское озвучивание имени дочери фараона, спасшей младенца Моисея. Означает это имя приблизительно: «Достигшая успеха в постижении мудрости Всевышнего».

До 1917 г. евреи Российской империи (приблизительно 5 млн. человек) проживали в подавляющем большинстве в черте оседлости. В черту входили западные губернии империи. Мои соплеменники населяли бессчётное множество небольших городков — местечек или штетлов. Им не разрешалось заниматься сельским хозяйством и жить внутри черты в селах и даже в некоторых больших городах. Занятиями обитателей были ремесло (сапожники, портные, мясники, извозчики, кожевники, кузнецы, винокуры, заготовщики дров и пр.), торговля и предпринимательство. Жизнь определялась синагогой, рынком и домом. Уровень благосостояния большинства евреев из местечек был безмерно невысок из-за невероятного стеснения и скученности. Евреи были беднее, чем местные крестьяне.

Дед жил, и его дети родились в Милославичи на востоке Могилёвской губернии. До разделов Речи Посполитой в конце XVIII в. эти края относились к Литве (княжеству Литовскому) и продолжали называться Литвой на идише после раздела. Милославичи было небольшое местечко. Вот, что пишет «Еврейская Энциклопедия» Брокгауза и Ефрона [2]:

«Милославичи — местечко Могилёвской губернии, Климовичского уезда. По ревизии 1847 г. еврейское об-во в Милославичи состояло из 410 душ. По переписи 1897 г. в Милославичи жителей 1430, среди коих 628 евреев».

Следовательно, почти половина населения были евреи.

С установлением Советской власти под воздействием новых политических, экономических, культурных, антирелигиозных сдвигов традиционный образ жизни местечек стал разрушаться. На рубеже XIX и XX вв. основной отток населения из черты оседлости шёл за границы империи: в США, Палестину, другие страны. В Советское время эмиграция происходила в пределах СССР. Информация в интернете сообщает [3]:

«МИЛОСЛАВИЧИ, деревня в Климовичском р-не Могилевской обл. (Республика Беларусь). В 1923 году в Милославичи оставался 571 еврей. Основные занятия еврейского населения в 19-ом — нач. 20-го века — ремесла и торговля. В 1913 евреям принадлежали все 3 склада аптечных товаров, 14 лавок (в т. ч. все 6 бакалейных, все 4 мануфактурные). В 1920-х гг. в М. работала школа с преподаванием на идише».

В 1925 в Милославской волости были организованы 2 еврейские с.-х. артели. Это произошло до начала процесса массовой коллективизации в СССР («года великого перелома»). Перед Войной в Климовичском районе БССР, к которому относится Милославичи, было 4 еврейских колхоза.

В августе 1941 Милославичи заняли части вермахта. В конце октября — начале ноября 1941 г. в местечке было расстреляно 115 евреев. Это были не сумевшие и не успевшие скрыться от немцев еврейские люди, последние представители утраченной цивилизации. После 1944 на месте расстрела установлен обелиск, потом каменный памятник — Фото 1.

Расстрелы проводились отрядами полицейских карателей и нацистских коллаборантов, набранных из местных, под командой эсэсовцев или солдат специальной команды. Взятое «в дорогу» добро убитых продавалось по дешёвке в отведённых магазинах. Число убитых в Милославичи было лишь одной мизерной каплей из уничтоженных фашистским и местным зверьём на оккупированной территории СССР. Всего на этой территории погибло 1.5 млн. (!) детей, стариков, женщин и мужчин — четверть мучеников Катастрофы. Их убили недалеко от их домов без депортации в лагеря смерти.

Милославичи, откуда пошли самые близкие мне люди, был когда-то целый мир, который я представлял, да и представляю сейчас, по рассказам, слышанным в детстве, как некий центр, куда сходились нити истории и откуда эти нити разошлись потом. Там обитали свои герои и характеры, родство или сходство с которыми объясняло поступки их будущих потомков. Оптимисты, выдумщики, «загадчики». Они служили моим родным, как служат в широком кругу образованной публики персонажи классической литературы, для сравнения, описания поведения других людей, уже не имеющих отношения к Милославичи.

В 1867 в Милославичи действовала синагога. С 1885 раввином в ней был Ицхок Ратнер (1850–?). Этот раввин был фактически ровесник дедушки. Я уверен, они были хорошо знакомы. Все, вспоминая дедушку, отмечали, что он был глубоко религиозным человеком, т. е., в моём понимании, благочестивым евреем. Конечно, приверженность Торе и Галахе, следование ежедневной молитве и регламенту в быту, соблюдение 613 мицв, предписанных религией, было для обитателей местечка в черте оседлости естественным образом жизни, не требовавшим никакого принуждения. Те, кто запомнил деда подчеркивали именно его религиозность, вспоминали как он, молился, одев тфилин (филактерии) и таллес.

Я тоже запомнил, как дедушка молился, стоя у восточной стены комнаты в Уфе. Мы (мама, тётя Тайба, дедушка и я) во время Войны оказались там в эвакуации. На нём был древний, вероятно, служивший, чтобы ходить в синагогу, не один десяток лет до того, черный кафтан-лапсердак, и он что-то произносил, обратившись к стене. Мне было 6 лет, и я с тех пор помню, не будучи способным описать словами, как тепло, по родному, пахла его борода. Он тогда, незадолго до ухода из жизни, ежедневно обращался к Богу, как делал это с наслаждением всю свою жизнь.

Дедушка, конечно, учился в хедере и умел читать на иврите. Не сомневаюсь, он читал не только Тору, но и Талмуд и книги известных раввинов. У меня была какая-то его молитвенная книга на иврите. Это была тонкая книга в коричневом коленкоровом вытертом твёрдом переплёте, возможно Агада. Но точно я сказать не могу. Она осталась в Москве и пропала, как многое в оставленной мной квартире при моём перемещении за океан.

Мама вспоминала, что деду, бывало, снился кошмарный сон. Ему во сне представлялось, что его обманом накормили свининой, а он в тот момент об этом не знал. Представить такое нарушение заповедей для дедушки было невыносимым мучением.

Мама запомнила из детства и другой, уже курьёзный, случай, связанный с праздником Суккот (Кущей). Одним из ритуалов этого праздника является произношение благословлений с этрогом (вид лимона) и лулавом (пальмовая ветвь, насколько я помню, или какой-то её ботанический эквивалент) в руках. Этот ритуальный лимон представляет большую ценность. К форме, качеству и деталям строения плода предъявляются особые требования. В частности, он на вершине должен непременно иметь какое-то образование, по-видимому, остаток цветоложа, которое называется «питам» или «питом». Дедушка договорился с кем-то вне Милославичи, что ему обеспечат правильный лимон. По неизвестной причине (может быть, день доставки выпал на Субботу) дед за ним отправиться не мог, и в дальнюю дорогу послали, заплатив, соседского мальчика, не еврея. Суккот приходится на октябрь, через 15 дней после Рош-ха-Шана. Зима в тот год наступила рано, и посыльный отправился в путь в валенках, по-видимому, в чьей-то повозке. Когда он доставил лимон, «питом» отсутствовал. «А где же питом?» Ответ был: «Питом в валёнке» (ударение на ё). Мальчик не осознал участником какой трагикомедии он оказался.

В Уфе мама и тётя Тайба обращались к дедушке: «Тате!». Это обращение звучит в моих ушах мелодично, нежно и трогательно. Он был нежным отцом. Дети и внуки никогда не слышали от него грубого или злого слова. Мама рассказывала, как ласково он ерошил волосы на её голове. В Милославичи «удобства» находились вне дома. Ходить туда маленьким дочкам, особенно зимой, было и жутковато, и холодно. Дедушка провожал девочек и ждал снаружи «будки». Дети и внуки его очень любили. У моей тёти Гени оказалось кое-что из серебряной посуды, которую вынимали из мест хранения в доме деда в праздничных случаях. Среди предметов была старая серебряная деформированная ложка, которой дедушка пользовался. Много позже, когда его уже не было, она подарила эту ложку моему старшему двоюродному брату. Тот помнил, как дед этой ложкой ел, и внук, мой двоюродный брат, был невероятно счастлив, получив подарок.

Мне представляется, что у деда был мягкий характер. Он обладал благообразной внешностью, следил за своим обликом. Опять же из рассказов мамы я знаю, что ему предоставили роль поднести гостям «хлеб — соль» от евреев, когда Милославичи посетило губернское начальство. В шутку мама упоминала ещё, что дед пользовался успехом у «дам». Это выражалось в том, что он был готов серьёзно порассуждать с «дамами» на отвлечённые философские, скорее библейские, темы. Они его слушали, к этому сводился его «успех».

В доставшемся мне фотоархиве моей тёти Гени я обнаружил всего несколько дедушкиных фотографий и единственный снимок бабушки с маленькой Геней. Первое фото дедушки (Фото 2), полагаю, относится к годам сравнительно благополучной жизни, когда деду было лет 50, к первой декаде прошлого ХХ в. У деда ещё мало седых волос, тонкие черты умного лица, выразительный взгляд глубоких глаз. Фотография (Фото 3) бабушки с трёхгодовалой Геней сделана в 1904 году, т. е. примерно тех же лет. У неё приятное лицо женщины за сорок в платке, покрывающем традиционно волосы религиозной женщины. Это мать семейства, будни которой наполнены нелёгким домашним трудом. Фотография сделана в Смоленске. Эммануил, единственный сын дедушки и бабушки стал уже работать, хотя ему в 1904 году было всего 18 лет. Он бывал в Смоленске или даже временно проживал там. Мне представляется, что оба снимка относятся к счастливому, относительно налаженному, периоду жизни, когда оба, дед и бабушка, не представляли, какие драматические повороты могут ждать их впереди.

Остальные фотографии сделаны в более позднее время в конце 30-х годов ХХ в. в СССР. Дед много перенёс: бабушки уже не было в живых, единственный сын умер, заразившись сыпным тифом, дочери и внуки живут в новом непонятном мире по новым законам и правилам совдепии, старый привычный уклад жизни разрушен, синагоги закрыты. Дед к тому моменту покинул Милославичи и поселился у Тайбы, моей тёти. Он состарился и выглядит седым патриархом — Фото — 4. На правом снимке дед предстаёт таким, каким бы его видели, встречая в Субботу, земляки в родном местечке.

Хорошим летним днём конца предвоенных лет родня собралась в Быково под Москвой. Там снимали дачу родственники и мама, кое-кто из родных подъехал в гости. Приехал и дедушка. На фотографии — Фото 5 — мне, вероятно, 4 года. Следовательно, это лето 1940-го. В моей голове осталось голубое небо, короткое, наполненное светом, счастливое в детской памяти время. В центре — дедушка. По обеим сторонам у него на коленях внучка и правнучка — подростки. Справа от деда внучка Фира Вербицкая. Слева от дедушки правнучка — Милочка Колтунова. За Фирой видим дочку деда Рахиль. Это её мама и моя родная тётя. Рядом я на руках матери. За спиной Милы её мама Геня (Малая) — тоже внучка деда. Она дочь моей старшей тёти Сары— Мини. Геня с любовью смотрит на мужа — Иосифа Колтунова.

Я как-то давно спросил маму, чем конкретно дед зарабатывал на жизнь. Ответ был довольно неопределённый. «Понимаешь, — сказала она — где-то что-то купит, в другом месте продаст». У него для такой деятельности была лошадёнка и телега. Я теперь жалею, что не стал выяснять, какими товарами он больше промышлял. Однако, по прошествии многих лет, сопоставляя мамины высказывания и упоминания тёток, у меня сформировалось некоторое представление — догадка, чем, вероятнее всего, дед занимался.

Мама неоднократно повторяла мне, что очень привлекательной и достойной карьерой для мужчины в дореволюционное время ей рисовалась карьера лесопромышленника. Думаю, на её мнение повлияло то, что брат Эммануил, единственный сын дедушки и бабушки, выучился на бухгалтера и работал до революции 1917-го в бизнесе, связанном с заготовкой и торговлей лесом. Где конкретно учился мой дядя Эммануил, я сказать не могу, но это не была ни гимназия, ни реальное училище. Однако могу утверждать, что учился он успешно. Благодаря своим способностям и трудолюбию он приобрёл солидную профессию и положение.

При советской власти дядя Эммануил служил в Москве на ответственном посту в «ГлавТопе», Главном топливном комитете. Поэтому мне пришла мысль, что Эммануил, начиная жизненный путь, следовал по стопам своего отца — моего дедушки, а дедушка, вероятно, возил и торговал дровами — лесом. В этом причина высокого мнения мамы о профессии в лесном деле.

Дедушка, мне представлялось, всегда был похож на Тевье, героя знаменитого цикла рассказов Шолом-Алейхема «Тевье-молочник» [4]. Оба, реальный человек и литературный герой, напоминают мне друг друга по характеру, по уровню благосостояния, по мировоззрению. Поначалу это сходство относилось даже к роду занятий. Ведь Тевье до того, как стать «молочником», возил бревна из леса на станцию железной дороги. Оба — и дед, и Тевье — мыкались в поисках заработка, уповая в молитвах на Бога. Оба были отцами нескольких дочерей. Тевье стал молочником лишь после того, как он случайно встретил и удачно доставил на своей повозке домой на дачу заблудившихся богачек из «Егупца». Ему в награду подарили корову. Подарок позволил Тевье начать бизнес снабжения дачников молочными продуктами.

У дедушки с бабушкой тоже была корова. Её звали «Неделя». Я помню её имя, потому что слышал рассказы о корове множество раз. Эта корова, однако, не была, как у Тевье, источником дохода, а была серьёзным подспорьем в пропитании большой многодетной семьи. У литературного прототипа дедушки тоже было семь детей [5], и тоже стояли проблемы выдать замуж дочерей, которых он очень любил, но судьба которых не всегда складывалась по желанию их отца.

Я запомнил, что дедушка, хотя семья и владела коровой, не употреблял в еде сливочное масло. Не знаю, связано ли это было с запретом в кашруте на смешение молочного и мясного. Но это как рефлекс передалось дочерям: маме и Тайбе. У обеих была идиосинкразия к открытому сливочному маслу, например, намазанному на хлеб.

Дед был небогат, избытка достатка не было. Он был скорее бедным, но он не был нищим. У них был дом. В этот дом приняли первоначально мужа первой дочери. Сына — Эммануила — удалось выучить, и он получил профессию. Сын окончил, вероятно, коммерческое училище. Самую младшую дочь смогли отдать в гимназию. Мне кажется, что в Милославичи дед, хотя и к разряду богачей, конечно, не относился, выглядел достойным уважаемым евреем.

Мама запомнила, что дед говорил дочкам: «То, какое на вас сейчас старенькое и застиранное платье, когда вы вырастете, никто не увидит. Видно будет, чему вы научились и что вы умеете». Думаю, этот урок мама запомнила на всю жизнь.

Бабушка была из семьи, которая имела отношение к станции, где ямщики меняли лошадей. Может быть, её родители держали при станции корчму. Это было нередким видом промысла моих соплеменников в те времена. Я фантазирую, что это могло иметь место в Кричеве, так как через Кричев, находящийся примерно в 40 км от Милославичи, проходил тракт — большая дорога, ведущая из Варшавы в Москву; в Кричеве была почтовая станция. И имя Кричев осталось в семейных преданиях и связано с нашей роднёй. Во времена, когда дедушка и бабушка были молоды, Кричев назывался местечком. Но население его было раза в два побольше чем в Милославичи, однако с той же примерно пропорцией евреев / не евреев. В Кричеве было две синагоги, и частное еврейское училище. Не в этом ли училище учился дядя Эммануил?

Брак дедушки и бабушки был счастливым, хотя под старость их настигли жестокие удары судьбы. Дед был достойный, добрый, не грубый, честный человек, настоящий еврей, соблюдающий все ортодоксальные законы. Поскольку у евреев всегда ценилась религиозная образованность и душевные качества, т.е. то, что в Штатах называется integrity, дед был совсем неплохой партией для бабушки, и они любили друг друга. С дедом у них была нелегкая, но дружная и потому счастливая жизнь, пока бабушка была здорова.

Благодаря среде, в которой бабушка выросла, она знала невероятное количество русских пословиц, в еврейской интерпретации. Это передалось и дочерям. Моя мама помнила и использовала огромное число поговорок и устных метафор ко всевозможным ситуациям, явно созвучным тем давним временам. Как я понимаю, это шло от бабушки. Например: «сама себя раба бьёт, коль нечисто жнёт», «с дурной головой ногам не упокой», «бодливой корове, бог рог не даёт». Вспоминаю эпитеты, приложенные к противоречащим им по смыслу существительным: «кот наплакал», «на рыбьем меху», «самоварное золото», «любит, как собака палку», «последняя у попа жинка» — чтобы подчеркнуть, что не всё, о чём говорится «это в последний раз», в реальной жизни может и повториться ещё. Когда на столе оказывались одновременно не соответствующие или не сочетающиеся друг с другом кушанья, характеризовалось это, как «разнопанщина».

Кроме того, догадываюсь, бабка была остра на язычок. Припоминаю, рассказ об одной её шутке. Дед любил есть всё солёное и солил суп перед тем, как попробовать. Увидев это, бабушка обычно иронизировала (на идиш, с ударением на первом слоге) «рапэ», т.е. рапа — рассол, brine.

Бабушка умерла в Милославичи, я её никогда не видел, так как это случилось до моего рождения. Другие её внуки, которые были старше меня и видели, знали бабушку, давали мне не совсем совпадающие ответы, когда я спрашивал их об обстоятельствах её кончины. Для бабушки страшным ударом была смерть в 1920 г. от сыпного тифа единственного сына Эммануила. Это был год эпидемии сыпного тифа, свирепствовавшего в Гражданскую войну. Эммануил заразился им в какой-то командировке, в дороге. От этого удара судьбы бабушка оправиться не смогла. Дедушка ухаживал за бабушкой во время болезни.

В 1920-ых годах он, вероятно ещё занимался своим профессиональным делом — заготовкой дров в родных краях. После смерти жены дедушку опекали дети. Перед войной он переехал к моей тёте Тайбе, которая к тому времени жила в Лосинке (тогда пригородная станция Лосиноостровская Ярославской, Северной, ж. д.) под Москвой. Раньше станция относилась к подмосковному городу Бабушкин, а сейчас это Бабушкинский район Москвы.

В эвакуацию во время Войны дедушка и Тайба уехали с мамой и со мной. Жизнь в эвакуации в Уфе оказалась невероятно сложной. Я, будучи ребёнком, этого не осознавал, но теперь понимаю, что было голодно, холодно, тесно, неустроенно, безденежно, невыносимо трудно. Я заболел двусторонним воспалением легких, был долго в жару, но как-то выкарабкался на стрептоциде и горчичных обкладываниях, без антибиотиков, которых тогда не было. Мне кажется, шансов по тем временам у меня было немного. Из-за условий, окружения, физического и душевного перенапряжения у мамы развилась Базедова болезнь — заболевание щитовидной железы, от которого она лечилась ещё несколько лет после войны. А для дедушки испытания кончились фатально: произошло — я запомнил, что говорили «кровоизлияние в мозг», т. е. инсульт. Дед был примерно в том возрасте, в каком я сейчас пишу о нём. Мне мерещатся в памяти две несчастные фигуры, мамы и Тайбы, тянущие санки с его телом в гробу, по заснеженной деревенской улице пригорода Уфы, на кладбище.

Уход дедушки был первым в моей жизни встречей со смертью. Он породил в моем детском мозгу неприятие и непонимание ухода близкого человека куда-то навсегда. Мне все представлялось, что спящего могут по ошибке зарыть в землю, а он, или даже я сам, проснувшись, не в состоянии, никакими отчаянными усилиями, поднять доску гроба, засыпанного тяжелой землей.

Перечислю детей дедушки и бабушки. Старшим ребёнком у дедушки с бабушкой была Сара-Миня (1881-1964). Я до довольно взрослых лет думал, что это одно имя, а не два, т.к. произносились они всегда слитно — «Сараминя», вероятно, из уважения к старшей. Сын Эммануил (Файвиш-Маня) был следующим (1886-1920). Эммануил является ответвлением от имени Маня. Потом шла Роза (1889-1945). За Розой — Тайба / Тайба-Лея / Лиза Большая (1892 — 1979), затем Рахиль (1896 — 1959), потом моя мама — Вига (1900 — 1985). Последним ребёнком была — Геня (1901 — 1993). Геня и Тайба были мои самые любимые тёти.

У деда в Милославичи были родственники — Сендеровы. Я знаю об одном его родном брате — Эле-Бер Хоновиче Сендерове. Вероятно, могли быть и другие братья и сёстры, так как два брата — маловато для обычной еврейской семьи из местечка. Некоторые детали о семье Эли-Бера следуют из письма его внучки, Дины, которое мне показывал правнук Эли-Бера Дмитрий Владимирович Сендеров. Эли-Бер умер в начале 1930-ых годов. Его жена Мере Исааковна в девичестве носила фамилию Левитан. Ходили неподтверждённые слухи о её родстве со знаменитым художником. Эли-Бер был скорняком. В Милославичи родились шесть сыновей и две дочери Мере и её мужа. Я знал Басю Эйдлину: в девичестве Сендерову. Двух из сыновей я видел в юности. Это Лёва и Хоня. Хоня был дедом вышеупомянутого Дмитрия Владимировича. Были ещё Велвл, Евель, от которых пошли внучки Эли-Бера: Сара Владимировна, Дина, и другие. Многих жителей Милославичи связывали в той или иной степени родственные кровные отношения и общая фамилия Сендеров. Их потомки сейчас рассеянны по странам бывшего СССР и всего мира.

Из 115 расстрелянных в моём родном местечке в 1941 г. восемь убитых носили фамилию Сендеров(а) [6]. Вот их имена:

1. Сендерова Роза, 1872 г. рождения;
2. Сендерова Нина, 1919 г. р.;
3. Сендеров Залман, 1924 г. р.;
4. Сендеров Алтер, 1886 г. р.;
5. Сендеровa Рухама, 1888 г. р.;
6. Сендеров Люся, 1923 г. р.;
7. Сендеров Израиль, 1913 г. р.;
8. Сендеров Мендл, 1870 г. р..

Эти имена стоят за памятным камнем на Фото 1.

***

Мне идёт 9-ый десяток, и я единственный, кто жив из внуков моего дедушки. Я пытаюсь не потерять, рассказать и сохранить, что знаю о том, как сложилась судьба его потомков, родных людей близкого мне поколения, моей родной семьи. В этом повествовании я начну с мамы.

Мама: в новую жизнь

Мою маму назвали Вига. Имя Вига восходит к древнему имени Авигайль, что значит «радость отца». Так звали одну из жён царя Давида. Другими формами и производными этого имени являются Абигайл, Эбигейл, Аби, популярное в англоязычном мире женское имя Гейл. Отчество мамы в советских бумагах и документах явилось результатом процесса вольной модернизации имён выходцев из черты оседлости. Имя дедушки было Евель-Ноте. Поэтому мамин Аттестат зрелости был выписан на Вигу Евель-Нотовну. На фотографии маминого брата от 1918 г. он тоже удостоверяется как Файвиш-Маня Евель-Нотович Сендеров. Позже диплом об окончании Московского университета был выдан маме уже как Виге Марковне.

Ни точного дня рождения мамы, ни даже года задокументировано не было. Когда именно произошло её появление на свет, оказалось подзабыто. Поэтому попавшее в документы «20 мая 1900 года» является приблизительной и, возможно, более поздней привязкой этого события.

Год рождения мамы, записанный в её паспорте, по-видимому, был сдвинут на один или два к более поздней дате. Это можно предполагать из повторяющихся промежутков в рождении детей у бабушки. Тётя Геня как-то обмолвилась о том, что реальный год рождения мамы мог быть 1898 или 1899. Условным был и день рождения мамы. Дата её рождения, 20 мая 1900 года, была изобретена, как я полагаю, когда она оформляла бумаги об окончании (экстерном) школы.

В многодетных семьях жителей черты оседлости точности метрических данных дочерей необязательно уделялось существенное внимание. А метрические данные сыновей могли подвергаться корректировке для ревизских записей с тем, чтобы (следуя глубокомысленным стратегическим раскладам) уменьшить вероятность попадания сына в рекруты. Я помню, мама говорила, что дата рождения моего двоюродного брата Файвиша Резникова была как-то модифицирована. Предполагалось, что это событие определённым образом должно соотноситься с моментом рождения наследника российского престола (Алексея Николаевича).

Мама была пятой дочкой и шестым предпоследним ребёнком в семье. Её появление на свет совпало со временем, когда старшая дочь, Сара-Миня, становилась взрослой девушкой «на выданье». Возможно, она уже была просватана. Замужество старшей дочери обдумывалось, обговаривалось, было предметом беспокойства и устройства. А это в большой небогатой еврейской семье всегда был напряженный период, который дедушка с бабушкой испытывали первый раз в отличие от повторяющихся рождений дочерей. Единственный сын Эммануил (Файвиш-Маня) был ещё подростком и не закончил профессиональное обучение, к которому семья прилагала усилия. Остальные дочери были детьми и юными девочками.

Поэтому дедушка с бабушкой наряду с радостью от рождения ещё одной дочери ощущали, в не меньшей степени, нарастание груза семейных забот. Дедушка, как мама всегда подчеркивала, вспоминая его, по характеру был очень добрым и нежным отцом. Но маленькую Вигу не баловали, возможностей для этого не было. Она была на втором плане. Я думаю, у мамы, появившейся в доме полном и повседневных хлопот, и долговременных забот, с детства возникло подсознательное чувство, что волнующие её вопросы не являются для других первостепенными и что свои задачи и проблемы кроме неё никто разрешать не будет. Из этого чувства возник и выковался впоследствии её независимый, решительный и стойкий характер, сила воли, понимание, что ответственность за свою жизнь надо брать на себя.

Вига Сендерова — предпоследняя дочь дедушки, в гимназии не училась, так как средства в семье удалось сначала собрать лишь на учёбу в коммерческом училище сына Эммануила. Позднее получилось наскрести их и для самой младшей дочери Гени. Но мама с детства страстно желала вырваться из захолустного, как ей казалось, быта местечка, из нужды небогатого дома, мечтала получить образование. Она научилась сама читать по-русски и много читала, когда была такая возможность. Любовь к чтению и грёзы под влиянием прочитанного помогали подавить ощущение заброшенности. До революций 1917 г. пределом её мечтаний было выучиться на аптекаря. Эта профессия, кстати, давала право на проживание вне черты оседлости. Но революционные изменения расширили амбиции, позволили воплотиться в реальность надеждам, выходящим за пределы детских фантазий.

Среди оставшихся в московской квартире и безвозвратно утерянных фотографий, я помню, был снимок довольно молодого худощавого человека в гимнастерке и военной фуражке и женщины в шляпе-берете. У обоих благородные красивые лица. Это были муж и жена, дававшие маме частные уроки, преподавая предметы гимназического курса. Мама называла мужчину по имени отчеству. Она говорила, что он был юнкером, т.е. выпускником военного училища. Известно, что эта категория военных не бесконфликтно совмещалась с большевистской властью, установившейся в 1917 г. По-видимому, мамин учитель и его жена были интеллигентные люди либеральных взглядов, которых сложная обстановка тех лет забросила в провинцию, ближе к родным местам. Мама усердно занималась, и учителя подготовили её к сдаче экзаменов экстерном за предпоследний или последний (уверенно сказать не могу) класс уже советской средней школы. Полагаю, поддержку в оплате этих усилий оказала замужняя сестра Роза, в доме которой мама провела значительную часть детства и юности. Революция и Аттестат зрелости об окончании средней школы сделал доступным путь к высшему образованию.

Другим человеком, которого мама вспоминала, рассказывая о своей молодости, о моей тёте Розе, был племянник композитора Глинки — Александр Николаевич Измайлов [7]. Имя Измайлова помогло мне, уже в процессе написания этих записок, осознать, что события маминых детских и молодых лет связаны не только с Милославичами Могилёвской губернии, но и с недалеко находящимся (в 50 км) Рославлем Смоленской губернии. Судя потому, что мама знала Измайлова, действие части её рассказов происходило в Рославле, где поблизости располагалось имение — музей Глинки.

Здесь стоит отметить, что Рославль, относящийся к Смоленской губернии, был за пределами черты оседлости. Тем не менее, на закате Российской империи Рославль был домом для довольно значительного еврейского населения, не обязательно обладавшего юридическими привилегиями жизни вне черты.

Маму уже в детстве пристроили в дом сестры Розы, которую к тому моменту выдали замуж за некоего Загальского — владельца магазина в Рославле. Чем он торговал, бакалеей, мануфактурой или ещё чем-то, я представления не имею. Допускаю, что инициатива идеи взять опеку над младшей Вигой могла исходить от Розы, когда выяснилось, что у неё с Загальским детей быть не могло. В моей голове смешаны мамины воспоминания о её родительском доме и о доме Загальских, где девочке доверяли кассу в магазине. Она обладала прекрасной памятью и, накручивая ручку кассового аппарата, усвоила привычку проверять в уме громоздкие расчёты. Мама сохранила эту способность до самых последних дней своей жизни.

Не могу не рассказать про удивительный случай, который произошёл на закате её жизни. В 1980-ые годы она была совсем больна, пассивно проводила целый день, молча, в своём глубоком кресле в нашей московской квартире, обычно ни на что не реагируя. Однажды в её присутствии я стал учить сына Женю, тогда дошкольника (мне казалось это полезным для тренировки его памяти) умножать двузначные цифры на двузначные, например: «14х17, сколько будет?». Неожиданно мама, почти целый день не произносившая ни слова, стала мгновенно давать правильные ответы, называя результат задолго до того, как я успевал его проверить, напряжённо концентрируясь и производя вычисления в голове. И Женя это запомнил. Я был поражён. К тому времени у меня сложилось впечатление, что мама существенно потеряла интерес к тому, что происходит вокруг. А вот оказалось, что какая-то часть мозга продолжала отлично работать. Неудивительно, что мама всю жизнь не пользовалась записной книжкой, помнила все нужные ей адреса и телефоны.

Вот другой её рассказ, связанный с домом дедушки, с Милославичами. В годы, предшествовавшие первой русской революции и после неё, по западным губерниям империи покатилась волна погромов. За кровавым Кишинёвским погромом 1903 года известность получил Гомельский погром, случившийся в краях, недалёких от мест, где жила наша семья. В Гомеле еврейской самообороне удалось дать определённый отпор погромщикам [8].

Погромные настроения и надежды «поживиться на халяву» назревали и в родных местах. Погромщики нашлись и появились в доме моего деда. Мама, тогда девочка, вспоминая, рассказывала мне об этом, называя незваных посетителей «мещанами». Это были жители близлежащей слободы, а, может быть, крестьяне из соседней деревни. Погромщики приехали на лошадях, впряжённых в пустые телеги, чтобы было куда складывать награбленное. Зашли в дом деда, из чего я делаю вывод, что этот дом находился не в центре местечка. Для начала нагло попросили угостить их «баранками с мёдом». Поставили самовар для «гостей», и дед послал кого-то из детей, может, среди посланных была и маленькая Вига, к соседям. Там жили тогда ходившие на заработки на шахты в Украине крепкие еврейские парни. Те вовремя явились с нагайками и недостаточно вежливо убедили незваных пришельцев убраться восвояси, «не солоно хлебавши» на пустых телегах.

Это событие неожиданно нашло подтверждающий отголосок после Войны 1941-45 гг. в рассказе маминого близкого ровесника [9]. Он основан, по-видимому, на пересказе той же истории, слышанной от свидетелей. Рассказ содержит необъяснимое теперь расхождение в отношении этничности соседей. Но речь, вероятно, идёт о том же, что я слышал от мамы. Вспоминает Суперфин Зелик Осипович, 1896 г.р.:

«Сам я из Милославичей, был председателем еврейского колхоза (Ноа лэбн — Ноер лебен) с 1928 по 1941 г. Я природный батрак — отец был батрак, а я — извозчик. Всего в нашем местечке было около 200 семей. До войны русские жили с евреями хорощо. В 1905 году, когда приехали из деревни грабить евреев, так русские не дали это сделать. Кого побили, кого калекой сделали…».

Вернусь к Рославлю и дому Загальского. Мужа сестры отчётливо характеризовало то, что он запрещал маме-девочке читать по вечерам, чтобы не расходовать лишний керосин в настольной лампе. Живя в Рославле, Вига Сендерова взрослела, не относясь к Загальскому с большой любовью.

Надежды матери упирались в завершение школьного образования. Оно открыло бы ей новые возможности в жизни. Грядущее отчётливее вырисовывалось для младшей сестры — Гени, которая училась в то время в гимназии. Революционные изменения 1917-го года позволили и маме реализовать сокровенное желание. Она упорно занималась. Ей удалось сдать экстерном экзамены за гимназический курс уже в новой послереволюционной школе. Она отправилась по стопам Гени, учившейся в Климовичи. После 1917 г. гимназия стала советской школой.

На ещё одной фотографии, также оставшейся в московской квартире и, казавшейся также безвозвратно утерянной, был групповой снимок выпускников этой школы. Я хорошо помнил детали большой наклеенной на картон с сильно обтрёпанными краями фотографии. И вот совершенно неожиданно, ища в интернете информацию о Климовичской гимназии, в которой училась Геня, я был невероятно обрадован, наткнувшись на знакомый с детства и сгинувший в покинутой Москве снимок. Это фото было приведено в заметке, опубликованной в белорусской газете, директора Климовичского краеведческого музея [10] о семье Глаговских, выходцев из уездного городка — местечка Климовичи. Семён Абрамович Глаговский прислал в музей многочисленные документы и, в частности, снимок, который я мгновенно узнал. Вот эта фотография из интернета, на которой я увидел врезавшиеся в память фигуры, лица, одежду большой группы молодых людей — Фото 6. Двое в центре в третьем снизу ряду, помню по пояснениям мамы, преподаватели. Это худощавый человек с бородкой в большой фуражке и женщина рядом с ним в широкой шляпе.

Мама стоит в третьем сверху ряду, пятой слева и её лицо почти наполовину закрыто головой, находящейся впереди девушки. Девушка написала маме шутливое стихотворное извинение на оборотной стороне картонки, на которую было наклеено московское групповое фото. Конечно, я его не помню.

На групповом снимке выпускников Климовичской школы мама, по-видимому, впервые в жизни предстала перед фотоаппаратом. Привожу на Фото — 7 близко совпадающую по времени другую фотографию и скан её оборотной стороны. На обороте подтверждение, что это именно она. Надпись сопровождается неразборчивыми подписями и печатью:

«Изображённая на обороте сего есть действительно гр. м. Милославичи Климовичского уез. Гомельской губ. Вига Евель-Нотовна Сендерова, что удостоверяю 22/V — 1920 г. Председатель … Секретарь…».

Местечко Милославичи в то время относилось к вновь образованной в РСФСР Гомельской губернии, существовавшей с 1919 по 1926 гг. До этого оно входило в Могилёвскую губернию. А позднее отошло к Могилёвской области сначала РСФСР и только в 1938 г. к Белорусской ССР. Отчество мамы засвидетельствовано в 1920 г. по неизменённому ещё дедушкину имени — Евель-Ноте Сендеров. Для меня было интересно заметить, что день и месяц заверения фотографии очень близко совпадают с официальным маминым днём рождения по паспорту — 20 мая. Не для оформления ли Аттестата зрелости, потребовалось зафиксировать дату рождения?

Я написал в Климовичский музей и получил координаты проживающего в Америке Семёна Абрамовича Глаговского, обнародовавшего дорогой для меня снимок. Мне удалось связаться с ним по телефону. Он сказал, что фотография из его архива помечена 1919—1920 гг., и на ней — выпускники Климовичской единой трудовой школы 2-ой ступени. Мама Семёна Абрамовича, Рива Симховна Михлина (в девичестве), училась в Климовичской женской гимназии на пару лет позже Гени. Она после Революции окончила уже трудовую школу, в которую трансформировалась гимназия. Мама Глаговского и моя мама, по-видимому, получили Аттестат зрелости одновременно в 1919—20 гг.

Рива Михлина на Фото 6 — крайняя справа и вторая снизу. Рядом с ней девушка в то ли панаме, то ли небольшом платке на голове. Это двоюродная сестра Ривы, которая, как я выяснил у Семёна Абрамовича, болела сыпным тифом. Ей пришлось постричься наголо. Я помню, что, разглядывая снимок в Москве, обращал внимание на этот необычный головной убор. Однако никогда до пояснения Семёна Абрамовича мне в голову не приходило, что он мог указывать на перенесённую тяжёлую болезнь. Такой платок на голове носят три девушки на снимке. Три девушки в выпуске — наглядное подтверждение распространения эпидемии сыпного тифа, свирепствовавшего в России в 1920 г.

У сестёр Сендеровых не было поражения в правах (они не были «лишенцами», как тогда говорили), они происходили из неэксплуататорских слоёв. Мама и Геня были далеки от общественной или политической активности, но перед ними открылись широкие возможности. Геня и мама поначалу обе поступили в Институт путей сообщения. Я сейчас фантазирую, что на подобный шаг повлияло мнение Эммануила: транспорт связан с топливом, и одним из главных энергоносителей в то время были дрова, которыми мой дядя занимался по службе. Он служил тогда в «ГлавТопе» при ВСНХ (Высший совет народного хозяйства).

Лекции по математике «будущим путейцам», мама вспоминала, им читал академик Образцов — отец Сергея Владимировича Образцова, основателя Московского театра кукол. По-видимому, карьера инженера — путейца казалась сёстрам на первых порах весьма достойной. Однако вскоре они поняли, это не для них. Мама вспоминала, что кто-то спросил их: «Девушки, умеете ли вы разговаривать по-русски?». И мама, и Геня, и все Сендеровы говорили абсолютно без акцента по-русски. Имелся в виду специфический неформальный лексикон, который мог бы им понадобиться на выбранном первоначально поприще. Обе оставили Институт инженеров транспорта, проучившись два года. Пути Гени и мамы стали расходиться.

Мама поступила на химическое отделение физико-математического факультета, Геня на географическое отделение Московского университета на Моховой. Племянница Лиза (Малая), старшая дочь старшей сестры Сары-Мини, присоединилась к Виге и Гене в Москве. Она оказалась на биологическом факультете. Я отношу эти события к 1922 году.

Какое-то время все девушки жили на Самотёке в оставшейся после смерти брата комнате. У мамы было лишь одно платье. Часто, чтобы сэкономить на извозчике, она ходила в Университет на Моховую пешком. Все были молоды, их окрыляли надежды. У них были знакомые студенты, которые проживали по соседству. Я помню по рассказам фамилию одного их них — биолога Передельского. Он писал то ли диплом, то ли диссертацию на тему «Зуб лошади как вторичный половой признак».

Вот Фото 8 из Москвы, помеченное 1922 годом. Верхняя на снимке тётя Геня. Ниже — мама в платье с белым воротником. Слева от мамы, крайняя справа на снимке, — её племянница Лиза (Малая — Лейка Шафран). Кто остальные девушки, я не знаю, помню лишь смутно, среди них кого-то звали Рива (Ривочка).

На Фото 9 проставлено число: 1 июдя 1924. Геней отмечено, что снимок сделан «перед разъездом» и перечислены участники: Геня слева, Вига (мама — верхняя; у неё, по-моему, то же единственное платье, что на фотографии 1922 года), Лиза (Лиза Малая) и Хоня Сендеров (двоюродный брат). Возможно, Геня имела ввиду размен общей комнаты, в которой жили девушки.

2. Родители: 20—30-ые годы

Двадцатые годы и первая половина тридцатых были лучшими годами советского еврейства [11]. Никакой дискриминации при приёме на работу, в ВУЗы. Переселение из провинциальных городов в более крупные центры СССР.

Мама после окончания химического (Фото 10) отделения физико-математического факультета Московского Университета стала на учёт в организации, которая существовала до начала 30-ых годов и называлась «Биржа труда». Система «распределения» выпускников ВУЗов тогда ещё не была введена. При помощи этого бюро по найму ей удалось попасть на работу в ВИМС — Всесоюзный Институт Минерального Сырья (Фото 12). Она оказалась в химической лаборатории и прошла очень хорошую школу как химик-аналитик, сталкивалась в профессиональной жизни с известным химиком, автором многих учебников, академиком Иваном Алексеевичем Каблуковым. Мама припоминала анекдоты о широко известной в те годы его рассеянности. Существует мнение, что И.А. Каблуков послужил прототипом героя стихотворения С.Я. Маршака «Человек Рассеянный». В лаборатории ВИМСа работал И. П. Алимарин. Академик Алимарин заведовал позднее аналитическим отделом в ГЕОХИ АН СССР, когда там оказался я. По каким-то служебным делам мама ездила в качестве химика-аналитика на металлургический завод в Нижний Тагил на Урале. Участвовала в опытных плавках.

В молодые (1920-ые — 30-ые) годы Вига Сендерова, как и её сестра Геня, — две молодые женщины, эмансипированные и интегрированные в советское общество, имели возможность ездить в отпуск на Юг. Мама бывала на южном берегу Крыма. Она много лет позже не забывала, как называются замечательные сорта крымского винограда — шасла, чауш, изабелла и др. Вот фотография тех лет. На Фото 12 Вига в компании женщин в Симеизе в 1929 году, году «великого перелома». Мама — крайняя слева, крайняя справа — её приятельница Рая Гриншпан. С семьёй Раи мама поддерживала дружеские отношения и в послевоенные годы. Имя Рая — одно из немногих имён маминых приятельниц, не вылетевших из моей головы.

В 30-х годах мама познакомилась с моим отцом. Он, как и мама, окончил Московский университет и работал в те годы химиком-аналитиком в Гиредмете (Государственный институт редких металлов). Отец был человеком цветистой биографии, бородатой внешности. Мать влюбилась в него.

У моего отца уже была дочь от предыдущего распавшегося брачного союза. Её звали Татьяна Эрнестовна Рейслер. Сам отец был внебрачным сыном бюргера в Латвии. Он взял себе немецкозвучащую фамилию Вальтенберг (1885 — 1960). Окончив школу (гимназию или реальное училище), он устремился в Москву, где оказался в Художественном театре. Его имя есть в списке труппы театра за 1912 г. Я слышал, он играл Клеща в спектакле «На дне».

В годы 1-ой Мировой войны отец попал в юнкерскую школу, воевал на разных фронтах. Патриотический энтузиазм (Санкт-Петербург стал Петроградом) побудил его обратиться к латышской фамилии Вольтекалн. В Гражданскую войну он служил в 1-ой Конной армии. После он снова вернулся к фамилии Вальтенберг. Тов. Вольтекалн не махал шашкой в казачьих эскадронах. Скорее его роль была связан с обеспечением революционной дисциплины и законности. У казаков с этим были вопиющие провалы [12].

Вот копия документа о службе отца в Гражданскую войну в 1-ой Конармии — Фото 13. Почётная грамота выдана бойцу Вольтекалну по случаю Праздника Первой годовщины Армии и хранит под текстом подписи членов Реввоенсовета 1-ой Конармии: С.М. Буденного, К.Е. Ворошилова и С.К. Минина. Привожу текст:

Красному бойцу 1-ой Конармии

Вольтекалну Эрнесту Фёдоровичу

(вписано от руки)

Революционный Военный Совет Первой Кон-
ной Красной Армии в иcторический День Пра-
здника Первой годовщины Армии вручает
Вам настоящий документ, как свидетель-
ство Вашей самоотверженной работы в
рядах 1-ой Конной Армии для победы Рабоче-
Крестьянской Власти, на благо великого
дела Мировой Пролетарской Революции.
Революционный Военный Совет вы-
ражает уверенность, что и впредь Вы
будете высоко держать знамя Рабоче-
Крестьянской Власти и останетесь
неутомимым бойцом за полный успех
Пролетарской Революции

Революционный Военный Совет Армии

Буденный. (подпись)
Ворошилов. (подпись)
С. Минин. (подпись)

Я, Сендеров Эрнест Эрнестович, появился на свет в 1936 г. В моём метрическом свидетельстве было записано: «Мать: Сендерова Вига Марковна; отец: Вальтенберг Эрнест Фёдорович». Союз родителей просуществовал несколько лет. Узы Гименея, связывавшие их, разорвались весьма рано. Моим воспитанием занялись моя мама, мои любимые тёти Геня и Тайба и большая семья моего дедушки по маминой линии. Гражданин Вальтенберг перебрался из Москвы на Алтай, где стал заведовать химической лабораторией на Акташском горно-металлургическом заводе.

Дома и близкие всю жизнь звали меня Эрик. Только в Штатах я осознал, что Эрик не является уменьшительным от Эрнест, как долгое время полагал, и допускали близкие и окружающие в исходном отечестве. Это самостоятельное имя, которое в новой стране я стал использовать чаще и предпочтительнее, которое мне больше нравится, чем официальное имя Эрнест.

В 1952 году, на пике антисемитской борьбы с космополитизмом, при получении советского паспорта я идентифицировал себя и был записан в паспорте как еврей и носитель дедушкиной и маминой фамилии. Эта отметка национальности сохранялась во всех советских бумагах. Будучи евреем по Галахе, я стал официальным обладателем «пятого пункта» или «пятой графы» во всех советских анкетах и справках-«объективках». Они негласно лишали меня многих возможностей и прав, отодвигавших в мире «социалистического реализма» в «разряд граждан второго сорта».

Живя до 22 лет в коммунальной квартире без ванной, я регулярно посещал Самотёчные бани и видел разнообразные татуировки на телах советского народа. Врезалась в память блатная: «Не забуду мать родную и папашу — старика». Рядом с мамой вспомнить «старика» почти нечем.

Мама же сохраняла любовь и добрые чувства к моему родителю до последних лет жизни, хранила его письма. Никогда я не слышал от неё неуважительного упоминания об отце, когда она рассказывала мне кое-что из прошлого. На себе я всегда ощущал только её заботу и самоотверженную любовь. И я никогда не думал, что чего-то лишён. Моей семьёй и моими близкими были для меня исключительно родня со стороны мамы. Довольно дружная и большая тогда еврейская семья. На праздники, советские или еврейские, дни рождения — собирались вокруг стола человек 10 — 20. В мои детские и молодые годы вследствие огромных потерь на фронтах отгремевшей Войны и предшествовавших репрессий многие семьи недосчитывались отцов и братьев.

У мамы я видел толстую перевязанную ленточкой пачку отцовских писем. Прочёл после её ухода из жизни лишь одно, где речь шла о каких-то практических делах. Письмо кончалось словами: «Приветы тем, кто вспоминает меня добрым словом». Эту формулу я запомнил. Но больше не хотелось углубляться в не свою интимную жизнь, я отставил ознакомление.

Зная, что отец воевал в Гражданскую войну в 1-ой Конной армии, я написал об этом в автобиографии в 1953 г., когда я поступал на Геологический факультет МГУ. Участие в Конармии рассматривалось в те годы как достойнейший шаг. Добавил, что мама работает в ИГЕМе (Геологическом институте). У меня была золотая медаль. Я пришёл на собеседование одним из первых. Вызвали самым последним. Двое беседовали со мной. Задали ничего не значащие вопросы. Женщина сказала: «Мама работает в ИГЕМЕ, папа воевал в 1-ой Конной!».

Эти двое, как потом я узнал, были начальник отдела кадров (Т.С. Балякина) и секретарь партбюро Геологического факультета (профессор Н.Ф. Полтев). Только-что в апреле реабилитировали врачей, наступал отлив в волнах антисемитизма. И меня приняли. Как раз открылось высотное здание на Ленинских горах.

3. Война и поздний советский этап

Подавляющая масса населения страны в конце 1930-ых жила, мягко выражаясь, скромно. Поэтому, вероятно, я на всю жизнь запомнил, как «всплеск благополучия» момент захвата Советским Союзом Прибалтийских республик в 1940 году: он ассоциировался в детской памяти с появлением невиданных мной до того больших плиток шоколада. Мне было 4 года. По-видимому, это был кратковременный эпизод снабжения Москвы пищевыми трофеями, взятыми в новых странах.

Тем не менее матери удавалось нанимать нянь, мы выезжали летом на дачу в Быково, перед самой Войной я посещал немецкую группу. Ей удавалось выкроить для этого деньги.

Под Войной без эпитетов советские люди моего поколения понимают войну 1941-45 гг. Перед этой Войной мама перешла работать из ВИМСа в ИГЕМ (Институт геологии и минералогии рудных месторождений) АН СССР, в Центральную химическую лабораторию (ЦХЛ) этого Института.

Запомнил маму в первый день Войны, 22 июня, в Быково. Она приехала из Москвы в бархатном летнем пальто. С геологическим институтом мы оказались в Уфе. С нами в эвакуацию выехали дедушка и тётя Тайба. Помню, что во время этого продолжительного перемещения была бомбёжка. Мне указывали на падающие бомбы, но я их не разглядел.

Была введена карточная система на продовольственные и промышленные товары. Но по косвенным признакам из воспоминаний об уфимской жизни, теперь осознаю, что сахар, например, был дефицитом. Я как-то лизнул заиндевевшую и покрытую ледяными узорами металлическую ручку наружной двери дома. Язык мгновенно примёрз, отдирать оказалось очень больно.

Нашу хозяйку в Уфе звали Авдотья. Она ходила в лаптях. Её дочь училась на курсах шофёров. Ей было лет 17. Мы жили на берегу реки Белой — притока Камы. Рядом была гора Алтын. Помню, детей, жевавших вар, которым взрослые конопатили лодки. Помню таратайки, которые делали для катанья на неровных дорогах зимой. И тогда я впервые осознал, что мы не такие, как остальные: «Сколько время? Два еврея, третий жид — по верёвочке бежит».

Мама выменивала кое-что из вещей на продукты на существовавших рынках. Выкраивала из зарплаты крохи, чтобы что-то прикупить. Мне мерещится, это были мизерные количества башкирского мёда и топлёного масла. Припоминается, что пробовал варёную сахарную белую свёклу.

Один раз, то ли по промтоварной карточке, то ли по талонам, которые назывались «лимитными» и распределялись среди работников учреждений, маме досталось плюшевое одеяло. Она решила его продать и купить съестное. На рынке жулик подсунул ей вместо денег «куклу» из газетных обрезков.

Эвакуация обернулась горем и потерями. Дедушка умер. Мама заболела. Я тяжело перенёс двустороннее воспаление лёгких.

После возвращения в Москву мама лечилась от Базедовой болезни щитовидной железы у проф. Н.А. Шерешевского. Она принимала пилюли с йодом, который тот ей прописывал. Благодаря профессору через несколько лет матери удалось излечиться. Николай Адольфович был арестован в связи с «делом врачей» в начале 1953 года по обвинению в «еврейском буржуазном национализме». Однако в марте вождь страны и мирового пролетариата, автор теории перманентных заговоров, шпионажа и саботажа отправился в ад. Профессора освободили.

Когда Красная Армия переломила ход Войны и начала гнать немцев, мы вернулись в Москву. Запнувшись на какое-то время, водворились в нашу законную комнату в коммунальной квартире на первом этаже дома во 2-ом Самотёчном переулке. Я пошёл в детский сад, потом в первый класс 192-ой начальной школы.

Воспитательницей в детском саду Академии Наук была Галина Анатольевна Дурново. Она меня узнала, когда через несколько десятков лет я привёл к ней сына Женю. Уж не знаю почему мы оба с сыном запомнили в детском саду в разное время одну и ту же песню Блантера о Щорсе. А в начальной школе у меня была замечательная учительница, заслуженный учитель РСФСР, Лидия Александровна Красноярская.

Кончилась Война, и это был реально огромный радостный праздник, время надежд на обновление жизни, время ожиданий избавления от мрака, иллюзий, что самое трудное преодолено, осталось позади. После окончания последнего 4-го класса начальной школы я перескочил в 6-ой класс 182-ой средней школы. Таким образом, я наверстывал год, потерянный из-за более позднего поступления в школу. Какие-то показатели жизни улучшались, например, в 1947 году отменили карточки.

Но наряду с этим надвигалась и нависла мрачная туча антисемитизма, под официальным ярлыком борьбы с «безродными космополитами» и уже упомянутым «еврейским буржуазным национализмом» и, под конец, с «врачами-вредителями». Отмечу, что мои домашние воспитатели, мама и моя тётя Геня, далёкие от политики, беспартийные, понимая, куда всё движется, наивно объясняли причины не дьявольскими кознями «кремлёвского горца», а наличием антисемитов в его окружении. Под влиянием таких иллюзий и галлюцинаций, пионерско-комсомольского промывания неокрепших мозгов, в какой-то мере, недолгое время был и я.

Но следствия из ситуации были отчётливы и без понимания истинных причин, сигналы и команды были понятны. Было ясно, что для меня, обладателя 5-го пункта, возможности продолжения образования ограничены. Все знали, что многие учебные заведения закрыты для евреев. Если они существовали, то могли быть связаны с ВУЗом технического или производственного профиля, а не научного. Я думал о геологоразведочных институтах (МГРИ, ЦВЕТМЕТЗОЛОТО). Мать работала в этой сфере и как бы обладала «проверенной благонадёжностью» в соответствующей области. Это было одним из основных аргументом при обдумывании планов на туманное будущее.

В 1953 г. произошло реальное чудо. Стратег и вождь, корифей всех наук, отец и учитель советских людей, основатель всего, что можно создать и оформить и пр., и пр. преподнес человечеству неоценимый подарок почти в день моего 17-летия. Через месяц реабилитировали врачей. Угроза депортации евреев на Восток исчезла, хотя отнесение евреев к гражданам 2-го сорта осталось. В воздухе по-весеннему повеяло надеждой. Я уже не в силах был изменить направление профиля устремлений, хотя, может быть, и надо было бы.

Покатились мои университетские годы. Я понимал, что главная забота матери — борьба за «хлеб насущный» и моё будущее образование. Она пробовала усилить это образование, нанимая, когда я был младшим школьником, преподавателей сначала немецкого, потом английского языка. Дело как-то не пошло далеко в обеих попытках. Но удался «прыжок» через пятый класс.

О спорте у матери имелось нечеткое представление, хотя она хотела, чтобы я занимался теннисом для здоровья. Она приобрела подержанный инвентарь у одного из предприимчивых сотрудников на работе. Я этой ракеткой так и не воспользовался. Но в теннис стал играть в Университете. У моего приятеля Димы Хитарова мама как-то спросила: «Правда, что Эрик играет в бокс?»

В 1946 г. мама брала меня в экспедицию в Нальчик. Посадка на обратном пути напоминала штурм. Я попал в вагон через окно. В 1948 г. на Рижском взморье я научился плавать. В школьные годы во время летних каникул я отправлялся в пионерские лагеря. На последних этапах пионерского возраста я чаще всего бывал в лагере по путёвкам от маминой работы — от ИГЕМа, в Софрино под Москвой. В других тоже, но лагерь в Софрино запомнился мне больше всего и оставил у меня лучшие воспоминания. Я там, в старшем отряде, играл в волейбол, занимался в фотокружке.

На первые заработанные в экспедиции деньги я подарил маме новые ручные часики и черную лакированную сумку. Она использовала их до конца жизни. Это было одно из выражений моей любви и благодарности.

Пока мама была здорова, у нас почти круглый год было варенье. С ним пили чай. Это был обычай, унаследованный из Милославичи. Поэтому варенье варили и мои тёти Геня с Тайбой, и другие мои двоюродные сёстры. Больше всего я любил вишнёвое, в приготовлении которого принимал участие. В мою функцию входило выдавливать специальным приспособлением косточки из сырых ягод. Сорт покупаемой на рынке вишни назывался «Владимирка».

На праздники, на мой день рождения, когда у нас бывали гости, мама пекла пирожки с мясом, круглый торт — рулет с дыркой посередине. Для этого использовалась емкость в виде большой баранки, которая называлась «чудо». В раннем моем детстве для рулета брался мак, но потом в связи с ограничениями на эти семена, рулет начинялся вареньем, смешанным с раздробленными орехами.

К своему собственному рациону мать относилась со стоической сдержанностью. Насколько я помню, по крайней мере лет десять перед выходом на пенсию, а скорее и дольше, мать каждый рабочий день брала с собой яйцо и кусок черного хлеба. На службе она варила яйцо в кипящей воде, считая полу-про-себя то ли до 110, то ли до 120, заваривала чай в химическом стакане и съедала яйцо с хлебом, запивая чаем.

Возвращаюсь к профессиональной деятельности В.М. Сендеровой. Мать прошла очень серьёзную практическую школу, и заслужила репутацию высоко квалифицированного и даже виртуозного аналитика. Ей удавалось установить состав образцов из невероятно малого количества анализируемого материала. Мой хороший приятель И.А. Белицкий, уже когда я жил в Штатах, а он в Германии, передал мне подтверждения высокой репутации мамы как химика-аналитика. Он слышал отзывы от коллег — минералогов, с которыми он — новосибирец — контактировал в Москве. Я сам сталкивался с несколькими известными исследователями, итоговые заключения в работах которых опирались на анализы, выполненные моей матерью.

Специализацией матери был анализ рудных минералов — сульфидов, минералов сурьмы, висмута, молибдена, вольфрама и др. Она публиковалась в научных журналах. Вот как называлась статья В.М. Сендеровой, которую я нашёл в сборнике Трудов ИГЕМа, выпуск 64 (1961 год): «Методы химического анализа молибденово-вольфрамовых минералов». Сборник вышел под редакцией Ирины Дмитриевны Старынкевич-Борнеман. Ирина Дмитриевна заведовала Центральной химической лабораторией (ЦХЛ) ИГЕМа. По результатам своих разработок мать написала диссертацию и защитила её на степень кандидата геолого-минералогических наук. В каком году это произошло, я сейчас точно сказать не могу, где— то на рубеже 1950-ых — 60-ых годов.

А до того мама получала скромную зарплату младшего научного сотрудника. Она была на хорошем счету. Когда после смерти Сталина, осенью 1953 года Правительство (ещё при Г.М. Маленкове) решило отметить сотрудников Академии, она попала в список награждённых и получила орден «Знак почёта», который по какой-то случайности оказался в сохранности у меня до сих пор. Другие медали: «За трудовую доблесть в годы Великой Отечественной Войны», медаль по случаю 800-летия Москвы, моя Золотая Медаль за школу и многое другое — пропали в процессе моей эмиграции.

Зарплата младшего научного сотрудника была невысокой, и химики ЦХЛ подрабатывали, выполняя в нерабочее время анализы по договорам с различными геологическими учреждениями и экспедициями. У последних не было в штате такого квалифицированного персонала аналитиков как в ИГЕМе. Этот приработок назывался «халтура». После защиты диссертации мама получила должность старшего научного сотрудника (ст.н.с.), которая подразумевала увеличение ставки оплаты труда. Дополнительный доход от «халтуры» и зарплата ст.н.с. позволили матери вступить в жилищно-строительный кооператив «Работники Академии Наук» и полностью оплатить нашу кооперативную квартиру до выхода на пенсию.

Помню, что одним из людей, убедивших маму принять решение, был геолог по фамилии Саркисьян. Я его запомнил, потому что он был с нами в эвакуации в Уфе, и с ним произошёл некий конфуз. По этому поводу даже была сочинена шутливая песенка. Этот доброжелательный и предприимчивый человек, чтобы поддержать в тяжёлое время семью и поить детей молоком, решил купить козу. Однако, когда приобретённое молодое животное выросло, оно оказалось козлом.

В 1958 г. мы вселились в двухкомнатную кооперативную квартиру. Я был поражён новым, казавшимся ранее недоступным нашей семье, жильём. На балконе мама долгое время разводила в деревянных ящиках цветы. Особенно она любила душистые табак и горошек. Сравнение с покинутой убогой маленькой комнатой в коммунальной квартире без возможности помыться, с зарешечённым окном на первом этаже, выходящим на помойку, было разительным. В этой квартире моя семья прожила до самого отъезда из России.

На работе к матери относились с искренним уважением. У неё было несколько приятельниц — коллег. Я помню кое-кого из них, знал об их семейных обстоятельствах, о детях, среди которых были и мои ровесники.

Одной из ближайших подруг была Лидия Брониславовна Тумилович. У мамы были с ней наиболее близкие отношения. Лидия Брониславовна, в молодости — польская красавица, была замужем за профессором — врачом, нашим соплеменником. Когда мама защитила диссертацию, сотрудники собрали деньги и подарили матери красивую брошь — камею. Преподнесли в подарок эту брошь, предложенную Лидией Брониславовной. Мама очень любила брошь и всегда одевала её в торжественных случаях. На Фото 14 мама стоит на балконе нашей квартиры с приколотой брошью-камеей. Фотография относится ко второй половине шестидесятых годов.

В ИГЕМе АН СССР мама проработала до выхода на пенсию в начале 1970-х годов.

С переезда на улицу Вавилова начался мой путь взрослого самостоятельного человека. Он проходил не совсем гладко, а двигался по ухабам и не прямо. И это движение часто доставляло маме много тревог и боли. Пока у неё были силы, она боролась и помогла мне остановиться перед совершением, когда меня заносило, необдуманных шагов, которые могли бы перенаправить моё будущее. И за это я ей сейчас признателен. И Гене тёте моей, которая участвовала в семейных советах, тоже глубоко признателен.

Мать много читала русскую и мировую, литературу, старалась привить мне любовь к классике. Мама стала собирать домашнюю библиотеку, как это было принято в московской интеллигентной среде. Водила меня, школьника, в Дом Учёных на Кропоткинской (вроде клуба научных работников) на лекции об искусстве. Мы были не раз в Большом.

Мать была бережлива, но не скаредна. Понимая многое прямо, не улавливая подчас «заднего» смысла, она была поэтому наивно прямолинейна. Её очарованная душа не умела хитрить, и мать могла нелицеприятно высказаться в чей-то адрес или задать неловкий вопрос.

Её мироощущение абсолютно не совпадало с мещанским подходом к жизни. Возможно, её материнская любовь была несколько сосредоточенной на единственном сыне. А мне впоследствии под влиянием инстинкта, который я унаследовал от неё, трудно было принять, что отношение матери моего сына к своему ребёнку не является достаточно самоотверженным и приоритетным. И у моей мамы с невесткой отношения не сложились.

И ещё жалею, что ни мать, ни Геня, ни Тайба не увидели человека, который стал мне истинной поддержкой, — мою жену Наташу: они бы порадовались за меня.

Мама болела почти десять лет. Это было трудное для меня время. Она умерла 16 декабря 1985 года. В Москве стояла очень холодная погода. В тот день в открытую форточку окна комнаты, где она лежала, залетел, а потом вылетел голубь. Никогда раньше подобное в квартире не случалось.

***

Моя мать всю жизнь не стремилась ухватить, что могло случайно подвернуться под руку. Она старалась наверстать то, что судьба не хотела ей поначалу дать. Всего она добивалась трудом, упорно и усердно работала, не жалея сил и здоровья. Сначала она отчаянно сражалась, чтобы получить образование, от которого жизненная дорога старалась её отвернуть. Затем боролась, чтобы стать профессионалом в любимом деле, которым гордилась. Потом защищала естественное право на материнство. Мама стремилась построить нормальное жильё, «дом» в широком смысле. Она прожила нелёгкую достойную жизнь, не используя хитрость и уловки. Её любовь помогла и мне продвигаться по жизни увереннее, ощущая опору и бесконечную поддержку.

Сан-Диего, 2023.

Литературные источники и примечания

1. https://www.myheritage.com/site-family-tree-261806811/беркович?lang=RU
2. ЕЭБЕ, т.8, 1911.
3. Российская Еврейская Энциклопедия. Милославичи
4. Шолом-Алейхем. Собр. соч. (1959), т. 1: Тевье-молочник
5. В многочисленных спектаклях, фильмах, сериалах, в мюзикле по произведению Шолом-Алейхема действуют только пять дочерей. Но Голда, жена Тевье, в рассказе «Счастье привалило!» ворчит: «Детей ему нарожала, да ещё семерых!». Две дочери, которым автор повествования не уделил внимания, остались за рамками шоу-бизнеса.
6. Из списка, предоставленного семьёй Бонненберг-Вербицкой.
7. Бескорыстный рыцарь музыки Глинка-Измайлов. Блок galic — 123.
8. Ю.Э. Глушаков (2017). Суд и погром. Independent Israeli site.
9. Проект «Голоса еврейских местечек (2011). Могилёвская обл.» Милославичи.
10. www.rodniva.by/2017/09/vestochka-iz-dalekoj-ameriki/
11. А.И. Ваксберг (2003). Из ада в рай и обратно. М., «Олимп».
12. А.Е. Хинштейн (2011) Тайны Лубянки, Гл. 1. ОлмаМедиа Групп/Просвещение.