ЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНА

Арестовали почетного консула Литвы в Эксе, а вслед за ним Фрайера. Полиция застала его с разложенными вокруг инструментами для изготовления фальшивых документов. Мы наняли ему адвоката, но на успешную защиту рассчитывать не приходилось. С большой вероятностью мы сами попадали под подозрение.

Вариан Фрай

«ВЫДАТЬ ПО ТРЕБОВАНИЮ»

Перевод с английского и предисловие Александра Колотова

(продолжение. Начало в № 1/2023 и сл.)

8. Дорога в ночь

В ноябре Испания и Португалия несколько ослабили правила, и положение с визами улучшилось. Однако переход франко-испанской границы сделался, наоборот, более рискованным. Там все изменилось. Старые добрые времена августа и начала сентября ушли в прошлое. В Сербере на железнодорожной станции больше не сидели сочувственно настроенные комиссары. Границу патрулировали gardes mobiles[1], склонные пускать в ход оружие, а не рассказывать, как пробраться в Испанию.

Мы с Бимишем наладили «тропу Ф». Немецкий социал-демократ Иоганнес Ф.[2] перед войной и в начале войны переправлял подпольщиков из Германии в Голландию и обратно. По нашей просьбе, они с женой поселились недалеко от Сербера, в Баньюльсе, сняв жилье на окраине. Билл Фрайер нарисовал им безупречные удостоверения, и они преобразились в жителей запретной зоны[3], куда никто не мог съездить для проверки подлинности их документов.

В Баньюльсе, где производилось сладкое вино с тем же названием, они выдали себя за французов, выселенных из запретной зоны немцами. Им даже выплачивали еженедельное пособие, которое правительство Петена учредило для беженцев оттуда — таких, как они. Они подружились с соседями, нанимались работу на виноградниках и часто работали близ границы, а по выходным бродили по горам, запоминая тропинки и присматриваясь к поведению пограничников. Изучив все досконально, они послали нам условный сигнал и мы начали отправлять туда людей.

Чтобы исключить опасность ареста по дороге, мы всех снабжали удостоверениями Фрайера, а чтобы какой-нибудь полицейский агент не явился к Ф. под видом беженца, мы выдавали своим протеже обрывок цветной бумаги с написанным на нем числом. У Ф. был второй обрывок, с тем же числом, и если линии обрыва подходили друг к другу, а числа совпадали, он знал, что перед ним не провокатор, а беженец.

Соседям Ф. сразу рассказал, что он, как только полностью обустроится, пригласит к себе друзей, тоже бежавших из запретной зоны, следовательно — лишенных надежды, как это называлось официально, rejoindre leurs foyers[4]. Они будут счастливы встретиться с земляками из родного города, а если повезет, то даже из того же квартала. Соседи проявляли сочувствие, привечали беженцев, как привечали любых французов, выселенных немцами из домов, и нанимали их с готовностью для работы на своих виноградниках.

В рабочих комбинезонах в будние дни или одетые в чистые костюмы на выходных, Ф. с подопечными выходили пораньше утром, увязав немногочисленные пожитки в цветной платок или уложив в заплечный мешок, как собирают, выходя на работу, хлеб и вино. Иногда работали целый день, а иногда уходили напрямик в горы — на пикник. С наступлением темноты Ф. возвращался один в Баньюльс, и если его спрашивали, объяснял, что его друзья должны были срочно вернуться к себе, во врéменные дома в разных городах. По большей части его не спрашивали ни о чем. Он все обставлял так мастерски, что его ни разу не заподозрили.

— 2 —

Стремясь вызволить наших протеже из концлагерей, мы приняли решение развернуть кампанию, и надавить в этом вопросе на Виши. Данни Бенедит предпринял поездку по южной Франции, объезжая все лагеря и составляя подробные отчеты об условиях содержания, а мы тем временем готовили списки самых выдающихся заключенных.

Условия во французских концлагерях были ужасны. В отличие от немецких лагерей, там не пытали и не казнили, но остальное все было налицо: голод, холод, болезни и паразиты. Кое-где, как например в Аржелè, заключенные спали на голом сыром песке. В других бараки стояли без окон. Мы получили письмо, где автор писал, что у них крысиное мясо стало деликатесом. Исконно французское пренебрежение правилами гигиены приводило к бесконечной дизентерии и регулярным эпидемиям тифа. Везде кишели вши, клопы, блохи.

Мы обнаружили в лагерях многих, кто был внесен в наши списки. Скажем, Петера Прингсхайма[5], одного из ведущих европейских физиков и, так уж случайно вышло — шурина Томаса Манна; пианиста Эриха Итор-Кана[6]; искусствоведа Вольфа Леслау[7], одного из немногих европейцев, владевших амхарским (эфиопским) языком.

Вооруженные отчетами Данни и нашим списком знаменитостей, мы с Шаминадом в середине ноября выехали в Виши в надежде устыдить французское правительство до такой степени, чтобы оно их освободило из лагерей. Поскольку из Франции практически никто не мог уехать легально, мы не могли выставлять слишком больших требований, мы только хотели улучшить им условия проживания. Мы с Бимишем лелеяли, конечно, иные планы, но о них Шаминад не знал.

Я, кроме того, хотел поехать в Виши по другой причине, а именно, прощупать ситуацию. Американский консул отговаривал меня от поездки без разрешения полиции. Я подал соответствующее заявление уже давно, но ответ так и не приходил, и я поехал, не дожидаясь. Консул заявил, что это то же самое, как сунуть голову в пасть льву, но я не разделял его уверенности, что Sûreté схватит меня прямо на перроне. Я все еще верил в престиж Соединенных Штатов Америки — в отличие от него.

— 3 —

Поездка, даже из Марселя, в Виши была подобна схождению в ночь. Виши был клубком страха, слухов, темных интриг. Скучнейший курортный городок в мире, он навевал тоску и в лучшие времена; теперь, зимой, в разгромленной Франции, он был ужасен. Его символом стали для меня железные стулья, составленные вместе под дождем, и старики, медленно перемещающиеся в инвалидных колясках от одного источника до другого.

День прошел в блужданиях от одного отеля к другому, и мы уже отчаялись найти ночлег и взвешивали, не стоит ли остановиться в Риоме и приезжать оттуда в Виши, когда освободился номер в «Альбер Премьер». В углу комнаты стоял хилый электрообогреватель, из крана утром горячая вода не лилась. В номере было уютно, как в холодильнике для хранения мясных туш: в Виши бывают холода, каких в Марселе никогда не случается.

Правительственные чиновники жили немногим лучше. Они, жили, в основном, в летних домиках и согревались либо электрообогревателями, либо железными печурками, чьи трубы выводились наружу через круглые отверстия, прорезанные в оконных рамах. Вид снаружи на фасады домов вызывал оторопь: из окон вверх по стенам к стропилам ползли десятки печных труб, похожие на решивших заглянуть на крышу жирафов.

Внутренняя обстановка производила не менее странное впечатление. Каждая спальня занималась кем-нибудь из чиновников, сидевшим за туалетным столиком со снятым зеркалом или за большим столом, перенесенным туда из столовой. На кроватях лежали корзины для бумаг с наклейками «Внутр.», «Внешн.», «Вице-През.» и просто «Для документов». Кровать иногда втискивали в ванную комнату между унитазом и раковиной. На полу скапливались груды писем и бланков, оттиски официальных бюллетеней громоздились под самый потолок на шкафах. Часто, за неимением лучшего, решения правительства складывались в картонные коробки.

Несколько больше порядка было в «Отель-дю-Парк» — в резиденции Петена и Лаваля. Там же размещались их службы и бóльшая часть министерства иностранных дел. Все это и отдаленно не напоминало ни Елисейский дворец, ни Кэ д’Орсэ. В лобби вас останавливал жандарм, после чего вы проходили в коридор и между ювелирными витринами ждали вызова. Часто чиновник спускался сам к вам для разговора, поясняя, что наверху в его спальне народу, как сельдей в бочке, и он не может принять вас там. Важнейшие дипломатические совещания иногда проводились в комнатке за бывшей стойкой администратора.

Если вас приглашали наверх, охранник вел вас по коридорам, мимо дверей с написанными от руки табличками: «Vice-Présidence du Conseil», «Chef de Cabinet», «Entrez sans Frapper»[8], или с печатными обозначениями «М», «Ж» и «Ванная комната». По дороге вы узнавали прислугу с Кэ д’Орсэ с серебряными брелками с названием служб на шеях. В гостиничном антураже их можно было принять за официантов из бара, и вид у них был такой, как будто они всерьез этого опасались. Случалось протискиваться через толпу вызванных для отчета посланников, случалось встретиться в лифте с самим Лавалем.

— 4 —

Мы принялись за работу. Мы думали для начала перепечатать отчеты Данни о лагерях, но так как единственная пишущая машинка в Виши имела венгерский шрифт, мы вызвали Лену с нашей машинкой, а пока размножали отчеты на мимеографе. Мы оставляли эти отчеты всем подряд, министрам и послам из стран Латинской Америки, чтобы те передавали их своим правительствам.

Министр внутренних дел Марсель Пейрутон нас не принял. Вместо него мы встретились с доктором Лимузеном, одутловатым фашистом, заведовавшим концлагерями. Едва мы начали речь, построенную на том, что лагерь как место для проживания, конечно, был не лучшим вариантом, он ощетинился:

— Что страшного в наших лагерях? Оккупационные власти нас за них хвалят. Не соизволите ли вы объяснить мне, что в них плохого?

Через две недели мы поняли, что говорить не с кем. Не имея визы, из лагеря никто выйти не мог. Про выездные визы правительство хранило мертвое молчание. Из всех латиноамериканских стран въездные визы ставили только Куба и Мексика. Посол Бразилии Суза Дентас[9], раздавший множество дипломатических виз в дни поражения, получил за эту щедрость официальное порицание. Все визы теперь утверждались в Рио. Чилийский посол показал нам свой список кандидатов на получение визы, но он нас не заинтересовал, поскольку состоял почти целиком из французов — коммунистов или примыкавших к компартии. Все собеседники были чрезвычайно любезны, очень сочувствовали беженцам, но не могли ничего сделать для них.

В американском посольстве мы не встретили ни понимания, ни любезности. Поверенный в делах был, как всегда, занят. Меня принял третий секретарь.

— Мы вам ничем не можем помочь, мистер Фрай, — сказал он. — Вы, кажется, не понимаете, что у Sûreté на вас есть досье.

Я ответил, что у Sûreté на всех есть досье, и спросил, знает ли он, чем я их не устраиваю. Он ответил, что меня подозревают в том, что я помогаю беженцам покинуть Францию.

— Вы должны отдавать себе отчет, что мы поддерживаем дружественные отношения с французским правительством, и мы не можем оказывать помощь американскому гражданину, который помогает французам нарушать французский закон.

— А если я попрошу вас помочь мне с выездными визами?

К моему удивлению, он согласился. Вернувшись в Марсель, я послал ему список из нескольких десятков имен. Список попал к поверенному в делах, и он написал мне, что я, по-видимому, неправильно понял слова третьего секретаря: «Представляется вполне очевидным, что посольство не может <…> выдавать визы десяткам тысяч стремящихся покинуть Францию беженцев, как бы мы ни сочувствовали несчастным, которые надеются обрести рай за океаном».

На тот момент истек срок годности моей визы на пребывание во Франции. Я хотел продлить ее, пока был в Виши, но мне велели возвратиться в Марсель и там подать заявление через префектуру. Все американцы, помогавшие беженцам, запаслись швейцарскими визами, чтобы сорваться с места по первому сигналу опасности. Я обратился к швейцарскому послу. Он сказал, что даст мне визу, как только у него в руках будет письмо от американского посольства с просьбой об этом. Это пустая формальность, но таковы инструкции.

В американском посольстве мне отказали:

— Сколько раз говорить вам, что мы ничего сделать для вас не можем?

Две недели изматывающей работы и беготни прошли впустую. Пришлось вернуться в Марсель.

Обратный поезд был набит так, что мы легли на пол, вповалку с другими пассажирами, промерзая на сквозняках при полном отсутствии отопления.

Утром Лена рассказала, что какой-то француз полночи приставал к ней с просьбой уделить ему капельку любви. Он предлагал ей заняться с ним любовью прямо в проходе и никак не мог взять в толк, почему она отказывает.

— Да почему же? — убеждал он. — Вы даже не запачкаете вашу элегантную шубку!

После двух недель в удушающей атмосфере Виши нам было даже приятно это напоминание о том, что мы во Франции.

9. Визит Петена в Марсель

Мы прибыли в Марсель перед бомбежкой. Налет сам по себе был не страшным. Тревога началась, когда я сидел в ресторане с Марком Шагалом. Шагал жил в наполовину опустевшем городке Горд к северу от Марселя. Когда я написал ему в первый раз, он отказался покидать Францию, потому что несколько лет назад получил французское гражданство и не видел причин для отъезда. Я не хотел брать на себя ответственность и убеждать великого художника нарушить привычный для него образ жизни и переехать в какую-то неизвестность. Когда же правительство Франции приняло антиеврейские законы, ему стало настолько тошно, что он переменил мнение. Чуть ли не первое, о чем он спросил меня, было: а есть ли в Америке коровы? Я ответил: да, есть, и на его лице появилось чувство такого облегчения, что я понял, что он решился.[10]

Он приехал вместе с семьей в Марсель уточнить детали. Мы как раз заканчивали обед, и тут завыли сирены. Хозяин ресторана задернул занавеси, выключил свет, поставил под центральный столик свечу. Мы посидели в полутьме, слушая свистки патрулей, потом оплатили счет и вышли на улицу.

С темного неба слышалось гудение самолетов. Люди торопились к убежищам. Мы влились в толпу внутри вокзала Ноай, и там остались стоять в полной темноте. Снаружи слышались свистки патрулей и окрики:

— Эй, там, свет! Свет погасите!

Изредка раздавались глухие разрывы бомб вдалеке и тявканье зениток. Мы выглянули из дверей и посмотрели на небо, перечеркнутое лучами прожекторов. Патрульные загнали нас обратно в здание вокзала, где мы и оставались до окончания воздушной тревоги.

— 2 —

Пока мы ездили в Виши, Чарли Фосетт ушел в Испанию и был там арестован. Лили, узнав, что он уезжает, устраивала ему сцену за сценой, но генеральной истерики Чарли все-таки сумел избежать. Лена считала, что его арестовали за гимнастерку шофера скорой помощи. Он клялся, что не будет ее носить, но, видимо, забыл переодеться. Нас с Бимишем охватила паника. Мы знали то, чего Лена не знала: Чарли был, как горчичниками, обложен секретными записками и отчетами, в том числе, предназначенными для англичан. Будучи скульптором, он часть бумаг вложил в головы заготовок и манекенов и залил их поверх гипсом. Самый секретный документ — список наиболее известных укрывшихся во Франции испанских республиканцев — лежал под третьим вентилем его трубы. Чарли намертво затянул клапан гаечным ключом, обвернутым мягкой тканью, и выучил несколько мелодий, играемых без нажатия третьего вентиля. Другие записки он вклеил в корпус чемодана, огромное количество менее важных документов вез в багаже открыто. Все вместе составило бы небывалый по ценности улов для тайной полиции любой страны, и мысль о том, что все это могло попасть в руки гестапо, не способствовала успокоению наших и без того расстроенных нервов.

Арестовали почетного консула Литвы в Эксе, а вслед за ним Фрайера. Полиция застала его с разложенными вокруг инструментами для изготовления фальшивых документов. Мы наняли ему адвоката, но на успешную защиту рассчитывать не приходилось. С большой вероятностью мы сами попадали под подозрение.

Как-то мы зашли поужинать в кафе на Канебьер. Там выпивал с друзьями наш полицейский заступник капитан Дюбуа. Через несколько минут он встал и подошел к нашему столику.

— Bon soir, comment ça va?[11] — и, обращаясь ко мне: — Можно вас на минуту?

Мы вышли на улицу.

— Насколько близко вы знакомы с сиамским консулом?

— Не очень, — сказал я, — а что?

— Вели с ним какие-нибудь дела?

Я честно ответил, нет.

— Мы несколько раз встречались, и он при мне говорил, что «кое-что может». Но я к нему не обращался. А почему вы спрашиваете?

— Ну, вашим словам я верю. Завтра мы к нему явимся с визитом, а я бы не хотел, чтобы у вас начались неприятности.

— Не понимаю, о чем вы.

— На сей раз, если вы никак с ним не связаны, все обойдется. Но вам я могу сказать, нам велено найти что-нибудь, чтобы припутать вас к этой истории.

— Спасибо за информацию.

— Pas de quoi.[12]

Пожав друг другу руки, мы разошлись. Я рассказал про этот разговор Бимишу, и мы сделали опять тот же вывод, что медлить больше нельзя, что отведенное нам время кончается, и удесятерили усилия, направленные на спасение беженцев.

Все, у кого были должные визы и запас решимости, отправились к Ф. в Баньюльс. По настоянию Фитча, мы отсылали в Испанию также и англичан. Фитч уехал одним из первых, оставив вместо себя другого офицера, ирландского летчика капитана Трейси. Несколькими неделями раньше Трейси совершил вынужденную посадку в оккупированной зоне, сумел добраться до Марселя и жил, скрываясь, пока не пришел его черед уходить в Испанию. Мы приходили к нему в укрытие по ночам, обговаривали с ним планы и, если одобряли, давали денег. Как правило, он посылал людей к границе группами по три-четыре человека. Удача была на его стороне. Ни разу ни один случайный арест не привел к серьезным последствиям. Для нас эта работа была опасной: в отличие от Трейси, мы не имели иммунитета, предоставляемого военнопленным согласно международным конвенциям.

— 3 —

Когда объявили, что Петен собирается в Марсель, Бимиш решил исчезнуть:

— Болтаться в городе одновременно с главным фашистом страны? Нет уж, увольте. На собственной шкуре изучил, чем это обычно кончается.

Он уехал к границе, искать новые пути на случай, если «тропа Ф» будет раскрыта. Я остался в Марселе.

Петена ждали во вторник. Он собирался пробыть день в Марселе, потом проинспектировать флот в Тулоне и снова провести день в Марселе по дороге в Виши. В понедельник я приготовил себе работу на следующий день. Лена согласилась тоже приехать на виллу и печатать мне под диктовку.

Стоял резкий декабрь, долину залил густой туман. Крыши домов и верхушки пиний выныривали из пушистой белизны постепенно теряющими четкость оттенками серого, как горы на японских гравюрах. Кладбище и море пропали из вида.

Данни и Жан после завтрака уехали, я поднялся к себе. В десять часов Лены не было. Я уже хотел изменить планы и ехать в город, когда она появилась.

— Mille pardons, — сказала она, — меня сегодня утром арестовали, вот отчего я tellement en retard[13].

— Как так, арестовали? Что значит, арестовали?

— Oui, арестовали. По всему городу жуткие rafles[14]. Ввалились в отель ни свет, ни заря, согнали нас en chemises de nuit[15] вниз и продержали несколько часов, пока не перерыли бумаги. Finallement, меня отпустили, но многих увезли.

— А в чем дело-то?

— C’est la visite de Maréchal.[16]

— Ох, — выдохнул я. — Это плохо. Надо на сегодня всех наших клиентов укрыть. Ладно, давайте-ка пока за работу.

Я продиктовал первое письмо и приступил ко второму, когда постучали в дверь.

Лена открыла. На пороге стояла служанка.

— Извините, месье, но там, внизу, там полиция.

— Mon dieu! — сказала Лена. — Опять?! Il ne faut pas exagérer, quand même[17].

— Сначала закончим письмо, — предложил я.

— A votre service[18].

Она взяла карандаш и блокнот и приготовилась писать.

Когда мы заканчивали письмо, вошел Серж.

— Полиция требует, чтобы все немедленно вышли в холл.

Я обвел взглядом комнату. На письменном столе лежала большая записная книга с именами и адресами всех, кого я встречал во Франции, а также с подробными описаниями наших весьма сомнительных финансовых операций. Я знал, что первым делом полиция конфискует адресные книги, и с болью в сердце бросил ее в огонь. Когда она превратилась в пепел, мы вместе спустились в холл.

Там уже собрались все. Толстый, огромный комиссар стоял в дверях, словно караулил, чтобы никто не сбежал. С ним были трое агентов в штатском, очевидно, сыщики.

— Ну, — прорычал он, обращаясь к экономке, — все собрались?

— Да, месье, — ответила она почтительно и спокойно.

— Так начинайте же! — как пьяный бык, взревел комиссар.

— Что начинать? — спросил я.

— Дом, ясное дело, обыскивать!

— Могу ли я поинтересоваться, на каком основании вы собираетесь обыскивать дом?

— Не беспокойтесь! Можете не сомневаться, что у нас есть основание!

— Я все-таки хотел бы взглянуть.

— Ах, так! На неприятности нарываетесь!

— Отнюдь, — отвечал я, чувствуя себя все более взвинченным и выговаривая французские слова медленно, с преувеличенной четкостью. — Я только лишь настаиваю на своих законных правах и на законных правах моих друзей. Нам нечего скрывать, но мы не позволим призводить обыск, пока нам не предъявят письменное распоряжение.

Комиссар извлек из внутреннего кармана сложенную замусоленную бумажку и протянул мне с поклоном.

— Voila, monsieur[19], — произнес он с насмешливой учтивостью.

Я взял бумагу и развернул ее. Серж и Лена заглядывали через плечо.

Это была машинописная копия приказа префекта комиссару полиции обыскивать «все фермы, дома и прочая, где можно подозревать наличие коммунистической деятельности».

— Нас этот приказ не касается, — сказал я. — Эта ферма не заподозрена в наличии коммунистической деятельности. У вас нет права на ее обыск, и мы вашему приказу не подчиняемся.

— Еще и как подчиняетесь! — заорал комиссар. — Именно эта ферма заподозрена в коммунистической деятельности, и я все углы здесь обшарю.

— Мы заявляем протест и оставляем за собой право на апелляцию, — объявил я, вспомнив формулировку адвоката, слышанную мной в подобной ситуации в прошлый раз.

— Можете жаловаться, — рявкнул он, и обратился к своим: — Приступайте!

Из угла, где сидел Бретон, послышалось отчетливое «Formidable![20]»

Начался обыск.

Один агент сел в центре холла за круглый столик и положил перед собой пачку бланков, куда начал записывать нас, для каждого имени или для отдельной семьи беря новый бланк. Другой повел Сержа наверх для обыска его комнаты. Мы ждали. Комиссар и третий сыщик бродили по холлу, разглядывали картины на стенах, вытаскивали выдвижные ящики, рылись в скудных запасах постельного белья в шкафу.

Тот, что обыскивал комнату Сержа, спустился, неся портативную пишущую машинку и револьвер с перламутровой инкрустацией на рукоятке.

— А-га! Это уже кое-что! — ухмыльнулся самодовольно комиссар. — Продолжать!

Следующим был Бретон.

Внезапно я вспомнил, что у меня в тумбочке между книг лежит поддельный паспорт. Любым способом мне нужно было подняться туда без сопровождающих.

Я решил прибегнуть к старой уловке. Ближайший туалет находился рядом с моей комнатой. Я попросил разрешения пройти туда. Комиссар заколебался, потом велел свободному сыщику идти вместе со мной.

По пути я обратился к моему конвоиру:

— Ваш босс не страдает избытком деликатности. Командует, как под огнем врага! Всех женщин и детей перепугал.

— Да, — согласился он, — вечно он так. Грубиян.

Мы подошли к туалету. Я вошел внутрь и заперся. Он ждал в коридоре.

Как попасть в комнату без него? Мне нужно всего было несколько секунд, но без посторонних глаз. Я решился попробовать. Я дернул за цепочку, дождался, пока сольется вода, и вышел.

— Мне нужен носовой платок, — сказал я. — Сейчас вернусь.

Невероятно, но он остался стоять, где был, и махнул рукой:

— Ладно, берите.

И я вошел в комнату один, причем он со своего места в коридоре не мог видеть меня.

Я вытащил из стола паспорт и закинул его на шкаф. Время истекло. Я взял носовой платок и вышел из комнаты, отсмаркиваясь.

— Все в порядке? — спросил провожатый.

— Да, спасибо.

Бретон уже сидел внизу. Большой армейский револьвер лежал на столике рядом с инкрустированным револьвером Сержа.

Следующей была Мери-Джейн. Мадам Нуге, экономка, спросив разрешения, вернулась со служанкой на кухню приготовить кофе на всех. Комиссар, в сопровождении Сержа и Бретона, осматривал фарфоровые сервизы в столовой. В холле остался только полицейский агент, составлявший протоколы за столиком.

Я подсел к Лене и прошептал:

— Займите этого разговором. Я хочу проверить карманы.

Она ответила:

— Entendu[21]. Но мне потом надо пролистать записную книжку.

Я кивнул:

— Хорошо, сделаю, что могу.

Она поднялась и подошла к столику:

— Какой у вас хороший костюм! Сегодня одеться прилично не так легко. Где вы его купили?

Агент расплылся в улыбке, он был явно польщен:

— Вам нравится?

— Очень! Просто замечательно! Такой добротный материал, такой тонкий вкус!

Я переправлял содержимое моих карманов в кафельную печь.

— У меня свой портной.

— О, значит, вы шьете на заказ?

Он вспыхнул и, будучи блондином, залился краской:

— Да нет, это совсем не дорого.

— Дадите мне его адрес и как зовут?

Лена работала блестяще. Мои карманы опустели.

Агент, низко наклонившись к столу, писал на обрывке бумажного листка.

Я взял бревно и затолкал в печь вслед за последней записью из моего кармана.

— Voilá, mademoiselle[22], — сказал агент, протягивая Лене записку.

Лена ослепительно улыбнулась:

— Спасибо, вы очень любезны.

— Pas du tout, mademoiselle, pas du tout[23], — ее собеседник расплылся в широчайшей улыбке.

Лена села возле меня.

— Хватило времени? — прошептала она.

— Да, все отлично, спасибо.

— Maintenant, ваш черед[24].

Я подошел к агенту:

— Сколько это еще, по-вашему, займет времени?

— Понятия не имею.

— Что ваш начальник намерен предпринять дальше?

— Свезет всех в Епископский дворец.

— За что?!

— Чтобы не упустить ни одной мелочи.

Боковым зрением я видел, как Лена наклоняется и ворошит кочергой огонь.

— Простите, не понял. Что значит, не упустить?

— Допросит, перепроверит бумаги, и если все en règle[25], отпустит.

— Быстрее бы, — сказал я. — Сколько можно тратить время попусту? Как мы туда доберемся?

Он встал и подвел меня к окну:

— Видите?

Перед входом стояли большой полицейский фургон и полицейский автомобиль поменьше. Между ними прохаживался пятый агент.

— И все это для нас?

— Да, — он кивнул, — все это для вас.

— Надо же, какие мы важные птицы.

У меня за спиной закрылась печная дверца. Лена подошла к нам.

— Qu’est ce qu’il y a[26]?

— Любуемся перспективой. Взгляните!

Лена посмотрела.

— Mon Dieu[27]! Утром их тут не было. Это для нас?

— Для нас, — сказал я.

Комиссар вышел из столовой с сюрреалистским рисунком в руке.

— Что здесь происходит? — зарычал он.

Агент сел поспешно за стол, испуганно бросив:

— Ничего!

— Включите в список, — комиссар протянул ему рисунок.

Рисунок остался со вчерашнего вечера. Одной из его деталей был галльский петух, под петухом печатными буквами кто-то написал: «Безнадежный кретинизм Петена».

— Революционная пропаганда, — определил комиссар.

— А я утверждаю, — возразил Бретон, — что здесь написано не «кретинизм Петена», а «кретинизм путаны»[28]. Подумаешь, озорная выходка! Маршал-то здесь при чем?

— А петух? Петух — символ Франции!

— C’est contestable[29], — неубедительно выдавил из себя Бретон.

— Революционная пропаганда, и не отвертитесь! — торжествовал комиссар. — Внести в протокол!

Рисунок с петухом внесли в протокол.

— Invraisemblable[30]! — Бретон сел на стул.

Меня в мою комнату повел сам комиссар. Он не заглянул на верх шкафа, а сгреб все бумаги со стола, затолкал их в мой же портфель и триумфально снес его вниз, держа в другой руке пишущую машинку.

— Документы на иностранных языках, скорее всего — революционная пропаганда. Всё в протокол.

Агент за столиком составлял протокол.

Снаружи послышался шум. Комиссар выбежал туда вместе с двумя агентами. Через открытую дверь мы слышали, как он орет:

— Взять их, взять их немедленно! Не отпускать, сбегут!

В салон ввели, крепко держа за локти, Данни и Жана. Они вернулись сюда к обеду и попали в капкан.

Обыск закончился к часу дня. Мадам Нуге принесла так называемый «кофе» и черные сухари.

— Больше ничего нет, — извиняющимся тоном произнесла она и посмотрела на комиссара в упор: — Поскольку мне не разрешили сходить на рынок, в доме никакой еды больше нет!

Но комиссар отмахнулся. Он собирал пишущие машинки, револьверы и документы, готовясь отбыть в Епископский дворец. Мы запротестовали: детей, по крайней мере, можно туда не увозить.

— Это не надолго, — сказал комиссар, ни с того, ни с сего переходя на нормальный человеческий тон. — К вечеру вас вернут сюда. Пустая формальность.

После нового обмена любезностями он согласился женщин с детьми и слуг оставить на ферме.

Со мной он разговаривал теперь почти умоляюще:

— Мы ничего не имеем против вас, — говорил он, — мы вас ни в чем не подозреваем. Вы очень меня обяжете, если согласитесь поехать свидетелем. Через час сможете вернуться к своим занятиям. Даю вам честное слово, даже раньше!

Обезоруженный его вежливостью, я решил, что, может быть, если поеду с ними, сумею помочь другим.

— 4 —

Выходя из дома, комиссар вспомнил, что оставил на столе портфель с моими бумагами, и послал за ним одного из своих людей. Тот, по пути к фургону, передал его мне. Когда нас привезли во дворец, портфель был при мне.

Нас провели через мотоциклетную стоянку. Поднявшись по лестнице на один пролет, мы попали в зал с низким потолком, где некогда спали конюхи, и расселись за школьными партами. Множество арестованных уже находились в зале. Их число постоянно пополнялось.

Мы с Леной воспользовались паузой и еще раз пересмотрели бумаги. Там не было ничего крамольного, за исключением рукописи Бретона, украшенной его автографом. Он попросил меня переправить ее в Америку. Лишенная даже намека на революционный подтекст, она содержала размышления о разгроме и о новом правительстве, никоим образом не способствующие улучшению ни его, ни нашего положения. Рукопись была не подписана, но идеальный каллиграфический почерк и ярко-зеленые чернила выдавали автора с головой. Мы вытащили рукопись из портфеля, Лена сунула ее себе под блузку и попросила разрешения пройти в «le petit endroit»[31]; вернувшись откуда, с усмешкой сообщила, что «шедевр утрачен навеки».

Через несколько минут в комнату влетел комиссар и завопил:

— Откуда у вас этот портфель? Вы не имеете права!

— Вы его забыли на ферме, — ответил я, — и я подумал, что он вам может понадобиться. К вашим услугам!

Он злобно выхватил у меня портфель.

Смеркалось. Нас, одного за другим, вызывали в соседнюю комнату, и предлагали подписать машинописные копии протокола. В протоколе просто перечислялись найденные на ферме вещи. Мы подписали, не протестуя.

В шесть часов вечера пришел газетчик. Мы попросили его купить в ближайшем бистро и принести нам вино и сэндвичи: последнее, что у нас было во рту в тот день, был сваренный мадам Нуге «кофе».

В семь часов мы начали нервничать и повторять «quand même!» и «Il ne faut pas exagérer!»[32]. Жандарм, которого мы спросили, когда нас отпустят и можно ли поговорить с комиссаром, сказал, что комиссар ушел до утра.

В восемь часов все оставалось без перемен. Мы перешли к восклицаниям типа «Formidable!» и «Invraisemblable!», и, по временам, «Merde alors!».[33]

В девять часов нас свели вниз по лестнице и вывели в крохотный дворик за углом, оттуда на первый этаж другого здания, в огромный зал, отведенный для Brigade des Rafles[34], где мы с Шаминадом побывали недавно. Там кипело столпотворение. Мы узнали нескольких наших подопечных. То и дело вводили новых. Очевидно, происходила облава невиданного масштаба.

— 5 —

В одиннадцать часов нас вывели в тот же дворик и погрузили в фургон — еще вместительнее, чем тот, в котором привезли.

Я подсел к полицейскому.

— Куда нас везут?

— Я думаю, на какое-то судно, в порт.

Честно говоря, во мне в этот момент проснулся американский снобизм: как, где-то за границей туземцы на меня смотрят не снизу вверх?!

— Чудовищно! — сказал я. — Я гражданин Соединенных Штатов Америки, я требую свидания с консулом!

— Здесь я, боюсь, бессилен, — ответил он.

Я сник:

— Что же мне тогда делать?

— Боюсь, что нечего.

Мы ехали вдоль набережной Нового Порта. Ехали долго, и, наконец, свернули на причал и остановились у борта корабля, черного и устрашающего в темноте. Нас выгрузили из фургона и завели по трапу на главную палубу. Полицейские спустились на причал и уехали.

Мы оказались в густой толпе из шестисот полностью растерянных, сбитых с толку людей, на океанском лайнере «Синайя»[35], пришвартованном у седьмого причала во внутренней гавани, носящей имя президента Вильсона.

Данни ткнул меня в бок:

— Ну, Фрай — vive le President Veelsson![36]

Никто не понимал, ни за что арестован, ни что нас ждет. Знали только, что женщин распределят по каютам третьего класса, а для мужчин трюм разгорожен перегородками на клетушки. Стоять всю ночь на палубе было глупо. Мы пошли спать.

Спали, не раздеваясь, на дерюжных мешках, набитых соломой. Всем выдали по тонкому одеялу. Через открытый люк виднелось звездное небо. В углу несколько испанцев пели унылые песни под расстроенную гитару. Было холодно. Кожа зудела от колючей соломы, забивавшейся под одежду.

Утром нам велели разбиться на группы по десять человек, внутри каждой группы выбрать старосту и послать его на камбуз за продовольствием. Мы выбрали Бретона. Он ушел и через полчаса принес черный хлеб и полведра светло-коричневой жидкости, заслащенной сахарином.

На обед выдали мороженое мясо, чечевицу, хлеб и вино, на ужин суп. Говядина, горячая по краям, оставалась замороженной в середине.

День мы потратили на попытки найти кого-нибудь из начальства и уговорить связаться с американским консульством. Единственным доступным начальником был жандарм, охранявший люк, а он получил строгое указание пресекать любые контакты заключенных на корабле с берегом.

Мы разговорились с товарищами по несчастью. Трое французов приехали по делам из Ниццы и были арестованы через час после того, как сняли номер в отеле «Дю-Лувр-э-Де-ля-Пэ» на улице Канебьер. Два молодых сирийца выдержали благополучно проверку документов в кафе, после чего их затолкали в полицейский фургон.

— Еще два места свободны, — сказал агент, — марш внутрь!

На этом разговоры закончились, и их привезли на корабль.

У двух англичан — двух братьев, один рожденный в Египте, — проверили в кафе документы и отпустили. На улице другой агент спросил у них документы, услышал, что их уже проверили, и заорал «Молчать! Марш в фургон!». Двое моих английских друзей, Грэм и Ллойд, угодили в плавучую тюрьму, по-видимому, за то, что их окна выходили на Бельгийскую набережную, где должен был проехать Петен.

Корреспондент «Базельских последних известий» завтракал с подружкой-француженкой в ресторане, когда вошедший агент потребовал у них документы. У нее не было с собой удостоверения личности. Агент направил ее для проверки в участок. Ее отпустили, а журналиста отправили на корабль. Он полагал, что ему по ошибке велели встать в тот угол, где собирали подозрительных. Из этого угла обратно дороги обратно не было.

В числе обитателей трюма были:

Парижский банкир, выдернутый из-за стола в отеле «Ноай», где развлекал за обедом приятелей.

Пятеро врачей, обладателей французского гражданства.

Хирург, который должен был делать срочную операцию. Он смог убедить в этом полицию, и под конвоем был увезен в больницу с тем, чтобы после операции вернуться сюда.

Голландские и датские бизнесмены, известные всем в Марселе.

Кстати, мы с Мери-Джейн были не единственные американцы на корабле, нас было шестеро, одинаково разгневанных и ошеломленных.

На второй день, ближе к вечеру, нам приказали спуститься в трюм и наглухо задраили люк и иллюминаторы. Мы решили, что нас отвезут в Африку и всех запрут в концлагере в Сахаре. Из порта доносились свистки, но судно оставалось на якоре. Когда нам разрешили выйти на палубу, выяснилось, что за это время Петена на катере береговой охраны провезли мимо нас.

Под вечер к «Синайе» подгребли на лодках мальчишки, принять заказ на доставку еды для ужина. Мы написали записку, адресованную американскому консулу, завернули в нее десятифранковую монету и, улучив момент, когда жандарм, стоявший у трапа, отвернулся, перебросили ее через борт. Мы почти не сомневались, что монету прикарманят, а записку выкинут, но через несколько часов нам принесли большой пакет с бутербродами и визитной карточкой американского консула, и хотя бутерброды явились как нельзя вовремя, мы им предпочли бы свободу.

Прошел без перемен третий день. Мы гадали о судьбе и, чтобы скоротать время, пели французские песни. Темы для разговоров были исчерпаны, книг не было. Один только Серж сообразил взять с собой книжку. Он, единственный из нас, знал по опыту, что при диктатуре «не больше часа» в полиции легко растягивается на недели и месяцы. Увы, он второпях захватил экземпляр своего же романа! Лениво перелистал его и подарил мне с надписью: «В память о совместной отсидке на «Синайе», дружески». В романе он описывал то, что испытал сам, пройдя через советские тюрьмы. Книга не способствовала поднятию настроения. Я с жадностью проглотил ее, не в силах отделаться от мысли, не ждет ли и меня в жизни нечто подобное.

— 6 —

Вечером третьего дня мы с Мери-Джейн ухитрились передать записку капитану. Он пригласил нас к себе в каюту. Странно было, после сиденья на деревянных скамьях, чугунных тумбах и корабельных поручнях, сесть на стул. Капитан рассыпáлся в извинениях перед американскими гражданами и был расстроен до глубины души, когда я сказал ему, что плыл однажды на его корабле через Атлантику.

— Как жаль, что вторично вы оказали мне честь при столь несхожих обстоятельствах!

Принесли пиво.

— Увы, я не могу угостить вас чем-нибудь получше. Это все, что у меня есть.

Правительство велело переоборудовать «Синайю» в тюрьму, и он не мог выбирать себе пассажиров. Не знал он и как долго мы будем его гостями:

— У меня нет ни власти, ни информации.

Но тут вошел слуга и сказал, что Monsieur le Consul des Etats-Unis[37] ждет на пирсе. Изумленный капитан велел немедленно привести его.

При виде того, как Гарри Бингем жал нам руки, сомнения касательно наших личностей, если они были у капитана, рассеялись сразу же. Его обращение сделалось гораздо сердечнее, он вытащил из кармана связку ключей и отпер буфет с большой коллекцией початых бутылок. Он выбрал бутылку коньяка, разлил в четыре бокала.

— Voilà, messieurs, dame! A votre santé.[38]

Гарри рассказал, что много раз справлялся в префектуре, за что и надолго ли нас арестовали, но все чиновники либо сопровождали, либо охраняли Петена. Никто ничего не знал. Гарри рассчитывал что-то разузнать завтра, когда Петен отбудет в Виши и жизнь в Марселе вернется к обычной норме. По случаю визита маршала арестовали не меньше семи тысяч человек. Их освободят в ближайшие дни. Освободят ли также и нас, он не знал, но обещал приложить все усилия.

Мы легли спать, не зная, будет ли эта ночь для нас последней на корабле. Наутро, в десять часов, на борт поднялись несколько детективов с толстыми досье под мышкой. Они расположились в салоне первого класса и начали вызывать по одному из возбужденной толпы, сгрудившейся на нижней палубе.

Нас вызвали около полудня, и в два часа дня мы были свободны, все, кроме Данни Бенедита, по непонятным резонам оставленного на корабле в то время, как мы уже сошли на твердую землю и двинулись к трамвайной остановке на набережной.

Центральные улицы еще украшали флаги и вымпелы. Уборщики собирали мусор, оставленный вчерашними толпами. То здесь, то там виднелись молодчики из «Групп Пейрутона» с литерами «Г. П.» на рукавах. Их также именовали «Гвардейцы Петена», с теми же инициалами.

После позднего завтрака Лена пошла к капитану Дюбуа справиться насчет Данни, мы с Жаном Гемелингом зашли в наш офис, остальные возвратились на виллу.

В офисе все было в порядке. Мы боялись, что нас вообще прикроют, но полиция там не появлялась. Никто, кроме находившихся в то утро на вилле, не был задержан, однако после того, как распространилась весть, что нас увезли, ни один беженец к офису даже не приближался.

В день визита Петена полиция впала в натуральную истерику. В импровизированные тюрьмы были обращены два других корабля, четыре казармы, три кинотеатра. В последнюю минуту перед началом парада посетителям запретили выходить из ресторанов и из кафе. Общее число задержанных достигло двадцати тысяч.

В чем бы ни состояла истинная причина нашего ареста, к работе и офису она отношения не имела. Но мы боялись, что для оправдания своих действий полиция займется офисом, последуют обыски, а то и просто его закроют. Кроме того, мы опасались, что наш арест осложнит и без того напряженные отношения с французскими властями и параллельными американскими организациями по помощи беженцам. Растаяла и последняя надежда наладить сотрудничество с американским посольством.

Мы не понимали, как нам себя вести: потребовать официального протеста, рискуя получить отпор из посольства или в Виши, или не обращать внимания? Анна Грусс была за второе.

— Il faut tourner ça a la rigolade,[39] — предлагала она.

В разгар дискуссии вернулась Лена, и с ней Бенедит. Она застала Дюбуа в его кабинете. Он был неприятно удивлен, что мы попали под горячую руку властей, и раздраженно спросил, почему мы сразу не обратились к нему, он бы нас выпустил. Когда Лена сказала, что нам даже не разрешили связаться с консульством, он выругался:

— Que ces gars là sont bêtes![40]

Он отвез Лену на полицейской машине к кораблю и по дороге спросил про Чарли. Узнав, что он уже в Лиссабоне, Дюбуа обрадовался:

— Очень хорошо, в противном случае мне пришлось бы его арестовать за проанглийскую деятельность.

Лена сказала, что Чарли ничем проанглийским не занимался, но Дюбуа покачал головой:

— Оставьте, мне все известно.

Лена поинтересовалась, не рассказала ли ему про это Лили.

— Может, Лили, а, может, и не Лили, — ответил Дюбуа.

У трапа Дюбуа предъявил значок, они с Леной поднялись вместе на палубу и через пять минут сошли с корабля втроем.

10. Арест в Каннах

После истории с плавучей тюрьмой за мной две недели ходила восьмерка топтунов, к вечеру сменявшаяся другой командой. Я был настороже, поскольку меня предупредил Дюбуа. По его словам, слежку организовал особый отдел префектуры по прямому указанию Sûreté National из Виши.

Получив предупреждение, я позаботился, чтобы их ежедневные донесения были пусты, и не прошло двух недель, как сотрудникам Sûreté надоело читать, где я обедал и ужинал, и слежка прекратилась. Но чувствовал я себя все это время тревожно — старался нигде не обронить лишнего слова, не виделся ни с кем без нужды, предупредил всех, что я под надзором. А Мери-Джейн так перепугалась, что после освобождения весь день ходила, оглядываясь через плечо. В результате за ней увязались по очереди три француза.

Недели через две ко мне в офис вошли два агента. Они искали «месье Эрмана». Бимиша, по счастью, не было в городе. Я объяснил, что он уже давно у меня не работает, спросил, зачем он им нужен, и услыхал, что против него имеются серьезные обвинения.

— Провались он, этот чертов голлист, — буркнул один. — Объявится — сообщите.

Я пообещал сообщить.

Когда Бимиш узнал, что за ним приходили, он решил, что ему пора исчезать. Мы распрощались, огорченные до глубины души расставанием, и он уехал в Баньюльс. Вскоре пришло известие, что он в Лиссабоне, а я остался один. Я вдруг осознал, как я привык во всем полагаться на него. Он помогал мне выходить из затруднительных положений и был добрым другом. Он один знал во всех подробностях, чем я занимался во Франции, и только с ним я чувствовал себя абсолютно свободно. От остальных мне приходилось скрывать и что-то утаивать, от одних больше, от других меньше. Лишь с Бимишем, с одним только Бимишем я сбрасывал с себя маску и становился самим собой. Теперь, без него, я ощутил полнейшее одиночество.

Работу Бимиша я решил поделить между Жаном Гемелингом и доктором Марселем Верзеану («Морисом»). Как-то на вилле, поужинав, я попросил Жана зайти ко мне и рассказал о сотрудничестве с англичанами. Работая с нами, Жан никогда не выходил из себя и не выказывал особых эмоций. Я знал, что он на стороне Англии и то, что происходит под эгидой Виши, внушает ему глубокое омерзение, но не ожидал столь бурной реакции. Его глаза загорелись, как будто он услыхал, что ему причитается миллионное наследство, он устремил на меня взгляд, исполненный такого обожания, как если бы я был его любимой женщиной или самим де Голлем. Готов ли он разделить со мной риск работы на Англию? Он чуть не задохнулся от счастья:

— Готов?! Нет ничего, о чем бы я больше мечтал!

С момента подписания перемирия он искал способ перебраться в Англию и присоединиться к де Голлю, но, если можно помогать англичанам здесь, он готов остаться во Франции. Когда я сказал, что это чрезвычайно опасно и может привести к гибели, он отмахнулся:

— Если уж помирать, так за что-то стóящее.

На следующий день я познакомил его с Трейси, и он взял на себя все, связанное с англичанами. Его добросовестность не знала пределов, и каждый раз, когда он думал, что сделал что-то не так, впадал в депрессию, откуда я его с трудом вытаскивал. До тех пор мне еще не доводилось встречать молодых французских патриотов, которые впоследствии шли в Сопротивление — Жан был первым. Работая на Англию, он много времени посвящал и работе по вывозу беженцев, с той же, порою чрезмерной, добросовестностью.

Румынский врач доктор Морис, получил некоторое представление о работе с беженцами еще при Бимише. Теперь он встал во главе этого направления. Он наладил связь с Ф., потом с его преемником С.[41], организовал целую сеть подпольщиков (между собой мы называли их невидимками), распоряжался денежными поступлениями, управлял перемещением беженцев с места на место, обеспечивал поддельными паспортами и фальшивыми визами. При необходимости работал рука об руку с Эмилио Луссу, планируя нелегальные пути прямо до Лиссабона. Держался он бесцеремонно и хамовато, со стороны могло даже показаться, что и к работе он относится легковесно. Скоро эта иллюзия развеялась.

— 2 —

После отъезда Бимиша я получил письмо от Чарли. В конце концов, он добрался до Лиссабона. В письме содержался подробный рассказ о его попытке поступить в художественную школу при галерее Прадо.

«Ко мне отнеслись недоброжелательно, — писал он. — По их мнению, я чересчур усердно учился у Крепыша (одна из моих бесчисленных кличек — пояснение В. Фрая). Главные возражения против цветовой гаммы и перспективы поступали от поклонников немецкой художественной школы. Их представители составляли большинство среди преподавателей и студентов. <…> Однако, моя скульптура с честью выдержала экзамен. <…> Хвала Всевышнему, что они не оттолкнули ее. Вы знаете, насколько непрочны основания моих композиций.»

Только вернувшись в США, я полностью расшифровал его намеки. После долгих поисков его удалось найти в Колорадо, в больнице, с тяжелым туберкулезом. В Англии он хотел завербоваться в ВВС, но из-за болезни ему пришлось проститься с мечтой стать летчиком и ехать домой. Мы обменялись несколькими письмами, где он описал свои испанские приключения. В первый раз его подвергли допросу на французской территории. В одном из допрашивающих он опознал молодого человека, который дважды приходил к нам на улицу Гриньян и просил взять его на работу. Полицию интересовало все, в том числе откуда у нас деньги, используем ли мы дипломатическую почту, и прочая. Ответы Чарли их удовлетворили и ему разрешили пересечь границу.

В Испании его опять допросили и разрешили ехать в Барселону. В Барселоне он пошел в американское консульство, по выходе откуда его арестовали, посадили на поезд и препроводили в оккупированную зону, в Биарриц. Там его ждал допрос в гестапо — долгий, но безрезультатный: гестаповцы не знали английского, Чарли немецкого. Через несколько часов бесплодной беседы его на какой-то миг оставили одного в приемной. Чарли, не долго думая, вышел к платформе и вскочил на поезд, ехавший в сторону Испании, прошел по вагонам в хвост поезда, дождался, чтобы поезд набрал скорость, спрыгнул, спрятался и доехал на следующем поезде до Мадрида, а от Мадрида до Лиссабона. Он умудрился довезти в целости и чемодан, и трубу, и гипсовые головы, благополучно доставив донесения в Нью-Йорк.

— 3 —

С некоторых пор мне слали из Нью-Йорка телеграмму за телеграммой, извещая, что человек мне на смену выехал и скоро уже прибудет. В середине декабря меня ждала в офисе таинственная записка. Мне предлагалось в назначенный день и час «встретиться с другом» в баре отеля «Сплендид». Когда я пришел, мне помахал рукой американский журналист Джей Аллен. Перед ним стоял большой стакан шотландского виски с содовой. Он, видимо, привез виски из Лиссабона — в Марселе все запасы давно иссякли. Джей разговаривал с американкой возраста скорее зрелого, чем цветущего. Мне он ее представил, как Маргарет Палмер. Он ехал через Касабланку, чтобы не появляться в Испании, где его репортажи времен гражданской войны, как он сказал, «не гарантировали ему благожелательного отношения Франко». По дороге взял интервью у генерала Вейгана[42] и собирался интервьюировать Петена в Виши. Сейчас он представитель Североамериканского газетного альянса во Франции и готов взять на себя мою работу в свободное от его собственной работы время. Статус журналиста позволит ему, в отличие от меня, оставаться вне поля зрения полицейских служб. Формально, он даже не возглавит мой офис. Там будет, как его «alter ego», сидеть мисс Палмер. Через нее он будет получать новости и отдавать распоряжения моим, т.е. его, сотрудникам. Он лично не собирается ни с кем встречаться, и вообще обнаруживать интерес к этим делам.

Идея была прекрасная, я только не понимал, как он сможет «все делать» в свободное от работы время. Более того, по моим наблюдениям, полиция интересовалась журналистами больше, чем теми, кто хотел помочь беженцам. Последних она считала в основной массе наивными и потому безопасными. Обдумав, мы решили попробовать: я остаюсь, пока мисс Палмер не вникнет во все детали, и если пойдет успешно, передам ей дела и буду свободен. Правда, я сильно сомневался, что это понравится Жану и Морису.

Без промедления, мисс Палмер обосновалась на улице Гриньян. Днем мы работали вместе, я описывал ей мои законные и незаконные методы и постоянно предостерегал от обреченных на неудачу попыток отправить разом большую группу беженцев морем. Вечером она приходила в «Сплендид» и рассказывала Джею, чему научилась за день. Не знаю, что он мог понять и запомнить, но вряд ли много. Не говоря про неэффективность получения информации из вторых рук, он был очень занят своей газетой и часто уезжал из Марселя.

Труднее всего было убедить моих сотрудников, и в первую очередь «невидимок», согласиться с новым порядком действий. Признать своим руководителем пожилую даму, это еше куда ни шло — в том случае, если бы она сама принимала решения; но согласиться, чтобы она сама была передаточным звеном между ними, как исполнителями, и кем-то, принимавшим решения — шансы на это были попросту нулевыми. Два месяца я пытался организовать работу на новый лад, и по сей день считаю, что эти попытки не удались не по моей вине.[43]

— 4 —

В середине декабря арест Лаваля[44] породил новую волну слухов. По приказанию Петена, после очередного заседания правительства полиция отправила Лаваля под домашний арест. С утра, когда новость распространилась по городу, на улицах было не протолкнуться, в первый раз после введения петеновской цензуры газеты шли нарасхват. Одни говорили, что немцы вот-вот оккупируют свободную зону, и кое-кто «уже видел», как они переходили демаркационную линию. Другие — будто бы Петен улетел в Африку, а Лаваль сформировал в Париже правительство и объявил войну Англии. Большинство слухов были, конечно, вздорными, но слух про оккупацию Марселя, намеченную на первое января, упорно муссировался. В воздухе пахло грозой. Будущее не сулило ничего хорошего ни беженцам, ни французам, отвергавшим коллаборационизм.

Не прошло и нескольких дней, как французская полиция арестовала Ларго Кабальеро, республиканского премьер-министра Испании. В Мадриде готовился большой процесс против него по обвинению в присвоении денег и множественных убийствах. Испанцы требовали его выдачи. В Виши послушно приказали его задержать, чтобы вопрос о его выдаче решал суд присяжных в Экс-ан-Прованс. К нашим заботам добавилась теперь ответственность за судьбу испанцев, в дополнение к австрийцам, немцам и итальянцам.

Следующим оказалось дело Нимейера, немецкого юноши, чистого арийца по крови, который выиграл нью-йоркскую стипендию в нью-йоркской Новой Школе Общественных наук и хотел поехать в Нью-Йорк. Американская виза у него была, но выездной визы из Франции, как и у большинства, не было. Вместо того, чтобы, как мы его убеждали, обойтись без нее или ждать, пока французское правительство раскачается, он решил всех переиграть, и сунул голову к тигру в пасть. Он приехал в Экс и пошел в гестапо за разрешением на отъезд. Он не получил выездной визы. Его арестовали на месте за уклонение от призыва на военную службу и увезли для суда в Германию, о чем нам рассказала назавтра его подруга. Впервые кого-то увезли в Германию практически на наших глазах.

Мы продолжали утверждать, что всем, кто только может, лучше уехать, но с нами соглашались не все даже из числа тех, кто находился в нашем списке на приоритетных местах: Андре Жид, Анри Матисс, Альфред Нойманн[45], Теодор Вольф[46]. Все они жили в Ницце или ее окрестностях.

Перед самым Рождеством мы съездили в Ниццу втроем, Морис, мисс Палмер и я. Румынский историк Валериу Марку[47] ждал нас в такси на станции. На его вилле нас ждала неслыханная гастрономическая роскошь: сыр, колбаса, настоящий кофе! Сохранил он эти деликатесы с мирных дней, или добыл их, как добыл такси — путями, никому, кроме него, неведомыми? Мы проговорили до после полуночи о разгроме, о вишистском правительстве, о беженцах, потом отправились спать, а Марку, как обычно, сел за ночную работу.

На следующий день мы встретили в трамвае Андре Мальро[48]. Он только что вырвался из немецкого лагеря для военнопленных и начал писать книгу о том, что пережил, сражаясь танкистом в битве за Францию. Уезжать в его намерения не входило.

Нойманн, как истинно немецкий писатель, оставался непреклонен. Он будет ждать выездную визу и обязательно получит ее.

Теодор Вольф, некогда грозный редактор «Берлинер Тагеблат», даже для спасения жизни не мог помыслить о расставании с книгами, картинами и квартирой на Английской набережной. Через три года он, пройдя Дахау и Ораниенбург, умрет в Еврейской больнице[49] в Берлине, в возрасте семидесяти пяти лет.

От эмиграции наотрез отказывался Матисс. Ему хорошо жилось в отеле Регина возле монастыря Симье, и он не видел, для чего ему, французскому гражданину, срываться с места. Гениальный художник, Матисс оставался в глубине души буржуа, который ценил комфорт и гордился коллекциями африканских скульптур и масок, тропических растений и птиц. Мы пускали в ход все доводы, говорили, что, пусть ему не угрожает немедленная опасность, являясь мэтром столь презираемого нацистами «дегенеративного искусства», он может умереть с голоду и не дождаться конца войны. Но он не слушал.

— 5 —

Андре Жид жил в городке Кабрис, над Грасом в Альпах. Туда добирались автобусом, а все автобусы в петеновской Франции ездили на газогене. В огромном котле, на прицепе или притороченном к автобусу сзади, сжигаются древесный уголь или дрова. Газ, образующийся при медленном горении, охлаждают и очищают, пропуская сквозь воду. Оттуда он поступает в цилиндры, где по идее должно возобновиться горение. Оно иногда возобновляется, иногда нет, и даже в случае успеха дает намного меньшую мощность, чем газолин. В одном можно заранее быть уверенным: где-то по дороге что-то непременно откажет.

У нас поломка произошла не доезжая Граса, на крутом склоне. Шофер с кондуктором вышли, выскребли из топки золу, а из охладительного котла толстый слой вязкой пережженной смолы, и после долгих усилий развели огонь, а пассажиры в это время глазели, собравшись вокруг них, или прохаживались взад-вперед по дороге. Прошло немало времени, пока огонь разгорелся настолько, чтобы автобус тронулся с места. Когда это совершилось, шофер явно боялся остановиться — никто не гарантировал, что двигатель заведется еще раз. Поэтому пассажиры шли рядом с ним пешком, и только выехав на ровный участок, автобус остановился и подобрал нас.

У газогена, впрочем, есть перед газолином одно неоспоримое преимущество. При неполном сгорании, газолин выделяет едкий, слезоточивый, удушающий выхлоп. Автобус на газогене пахнет, как комната, прогретая живым огнем. Откинувшись, закрыв глаза и вдыхая сладкий запах костра, легко вообразить потрескивание поленьев, камин… За это я готов простить газогену многое.

Андре Жид ждал нас с нетерпением. В его кабинете, за чаем с сухим печеньем мы проговорили часа полтора.

Одетый из-за простуды в свитер и твидовое пальто, в черепаховых очках, он напоминал скорее добродушного дедушку, чем автора «Пасторальной симфонии» и «Фальшивомонетчиков». При этом, деликатные черты лица и тонкие пальцы, теплый голос и искренний тон выдавали в нем незаурядную натуру. В семьдесят лет в нем жил еще юноша из романа «Если зерно не умрет».

Он был подавлен отчасти из-за болезни, но главным образом, конечно, из-за положения Франции. Чуть ли не извиняющимся тоном он сказал, что с подписания перемирия не написал ни строчки, кроме записей в «Дневнике». Постоянно перечитывал Диккенса. Немцы склоняли его к сотрудничеству, применяя метод лести и пряника взамен кнута и угроз, «но получали и будут получать от него неизменный отказ». Он показал список книг, которые немцы после занятия Парижа потребовали изъять из обращения. Ни одна из его книг не вошла туда, в отличие от практически всех книг Жоржа Бернаноса[50] и Андре Мальро. Он истолковывал это как желание немцев во что бы то ни стало привлечь его, как наиболее влиятельного из французских писателей, на свою сторону. Поняв это, он только укрепился в решимости отвергнуть их предложения.

Отказываясь от коллаборационизма и ясно представляя себе последствия такой позиции, он так же твердо отказывался уехать из Франции. Подобно другим французам, не идущим на компромисс с нацистами, он полагал, что его место во Франции, и твердо решил остаться. Он поблагодарил нас за все, что мы делали для других, с готовностью вошел в Comité de patronage[51], организованный нами для защиты писателей от произвола полиции, но сам категорически отказался от нашего покровительства. Единственное, чего мы добились, это обещания извещать нас о трудностях, чинимых вишистскими или немецкими властями.

— 6 —

На обратном пути в Ниццу начался снегопад. У Марку в саду снег лежал на апельсиновых деревьях и розовых кустах. Марку встретил нас известием: что-то случилось с Фрицем Тиссеном[52], немецким промышленником, который раньше поддерживал Гитлера, но после начала войны порвал с ним. Местная газета «Пти Нисуа» опубликовала несколько строк с официальным опровержением слухов об аресте Тиссена и его супруги в Каннах. «Возможно, — говорилось в заметке, — месье и мадам Тиссен были действительно вызваны в полицию для очередной проверки их местонахождения, по установленному для иностранцев правилу».

— Насколько я разбираюсь в жаргоне фашистских газет, — сказал Марку, — они арестованы. Может быть, вы заедете по дороге в Марсель в Канны и выясните?

В Канны я приехал почти ночью. Был канун Рождества. Я оставил саквояж на вокзале и пошел в «Карлтон», где жили Тиссены. В «Карлтоне» мне сказали, что Тиссены переехали в отель «Монфлери» на горном склоне за городом. Я вернулся к вокзалу, перешел через пути и пошел вверх по склону.

Отель «Монфлери» стоит в парке, среди пиний и пальм. С террасы открывается изумительный вид на город, залив перед ним внизу и горы за ним. Центральный вход был тускло освещен. Я вошел и спросил, могу ли я видеть господина Тиссена.

— Месье Тиссен у нас больше не проживает, — ответил консьерж. — Вы его друг, сэр?

Я сказал, что я американский журналист и собираюсь взять у него интервью.

— Так вы ничего не знаете? — у консьержа брови взлетели выше лба.

— Что именно? — спросил я, притворяясь наивным.

Консьерж помотал головой:

— Если вы ничего не знаете, я не могу вам ничего рассказать! Я не имею права!

Он снял трубку, чтобы позвонить хозяину гостиницы.

Я сделал движение к выходу:

— Я подожду на улице.

— Благодарю вас, месье, — кивнул консьерж.

Охранник у входной двери был более разговорчив.

В пятницу, часов в семь утра, подъехали два автомобиля с номерными знаками Виши. В отель вошли пятеро в штатском. Они потребовали проводить их к Тиссену. Тиссен с женой никогда не выходили раньше одиннадцати. Консьерж отказался тревожить постояльцев так рано и даже не сказал, какой они номер занимают. Агентам пришлось ждать до одиннадцати. Когда в одиннадцать Тиссен и его жена вышли, их тут же окружили, велели собрать два саквояжа и увезли в Виши.

— Позавтракать не дали! Хозяин сделал им с собой завтрак в коробочках, чтобы они хотя бы в машине поели.

— Куда их, по-вашему, увезли? — спросил я.

— В Виши, а оттуда к бошам.

В этот момент меня позвал консьерж:

— Хозяин ждет в кабинете.

«Хозяин», маленький, толстенький, весьма респектабельный господин, подчеркнуто любезно, чуть ли не вкрадчиво, спросил, чем он может быть мне полезен. Он, видимо ждал вопроса о цене номера-люкс в его гостинице. Когда он понял, что меня интересует, что произошло с Тиссеном, его манера резко переменилась.

— Мне очень жаль, — отрезал он холодно, — ничем не могу вам помочь. Я дал слово чести ни с кем об этом не разговаривать.

— Кому дали вы слово чести? — спросил я.

— Тем, кто их арестовал.

— Здешней полиции?

— Нет, агентам, приехавшим из Виши. Наша полиция не в курсе.

— Ага, — сказал я. — Так их забрали в Виши?

— Я вам ничего не скажу, поняли? Ничего! — Хозяин обозлился, что его обвели вокруг пальца и что-то все-таки выудили. — Я дал слово чести, понятно вам?

— А вы — вы понимаете, что речь идет о человеческой жизни?

— Нет, это вы не поняли: я дал слово чести и я сдержу его.

— Но вы согласны, что честь Франции выше, чем слово, которое вы дали полиции?

— Э, слушайте! — он снизил тон. — Вы мне нравитесь. Сходите в бар, расслабьтесь, выпейте что угодно, я с вас не возьму ни гроша. Составьте мне компанию за обеденным столом, останьтесь на ночь в гостинице — добро пожаловать! Но не упоминайте при мне имя Тиссена, я вам ничего не скажу.

Я выпрямился:

— Я сюда приехал не ради выпивки, не ради бесплатных обедов. Я сюда приехал, чтобы узнать про Тиссена и его жену.

— Этого вы от меня не узнаете! — Он вышел из себя. — Убирайтесь! Убирайтесь из моего отеля, пока я вас не выбросил вон!

Он угрожающе шагнул вперед.

— Отказываясь говорить со мной, вы помогаете немцам, — парировал я.

— Заткнитесь, — заорал он. — Не смейте мне указывать, что делать, чего не делать! Проваливайте вообще, откуда пришли! Оставьте нас, французов, в покое. Если мы захотим служить немцам, мы будем служить немцам, и американские свиньи нам не указ! Вон, я вам сказал, вон отсюда!

Я вышел.

В ожидании поезда я сел за столик в кафе и настрочил отчет в Аршамбо, где находилось представительство «Нью-Йорк Таймс» в Виши.

Марсель встретил меня густым слоем мокрого снега на тротуарах и мостовых.

На углу Дюгомье-Гарибальди и Канебьер старуха, не обращая внимания на холод и сырость, продавала брошюры:

— Lisez “La fin du monde”, — выкрикивала она. — Читайте «Конец света»!

(продолжение следует)

Примечания

[1] Вооруженные патрули.

[2] Супруги Hans (Johannes) и Lisa (Elisabeth) Fittko — Ганс (1903—1960) и Лиза (1909—2005) Фиттко. В 1933 бежали из Берлина в Прагу, оттуда через Голландию и Швейцарию в Париж. В начале войны интернированы в концлагерях, оказались на свободе после поражения Франции. В Баньюльсе узнали о наличии контрабандистской тропы через Пиренеи и, вместо того, чтобы уйти самим, начали проводить по ней беженцев. Сотрудничали с В. Фраем, с сентября 1940 по апрель 1941 перевели несколько сотен человек. Отплыли на Кубу осенью 1941, в 1948 переехали в США. Ганс удостоен звания Праведник народов мира, Лиза нет, т. к. была сама еврейкой.

[3] См. гл. 2.

[4] Вернуться к родному очагу.

[5] Peter Pringsheim (1881—1963) — немецкий и американский физик. Еврей. Брат Кати Манн — жены Томаса Манна. Первая мировая война застала его на международной конференции в Австралии, там он как немец был заключен в концлагерь. После конца войны представил написанную в лагере монографию по флуоресценции. В 1933 потерял перспективу работы в Германии. К началу Второй мировой войны работал в Бельгии. Схвачен немцами в Брюсселе на улице. Оказался во французском концлагере Гур, откуда вышел благодаря хлопотам Т. Манна. Его жена не знала о нем ничего вплоть до конца войны. Работал в США с 1941 по 1954.

[6] Erich Itor-Kahn (1905—1956) — выдающийся немецкий пианист и композитор модернистского направления. Еврей. Эмигрировал в 1935 в Париж. После начала войны провел больше года во французских концлагерях, где вопреки условиям не прекращал работать. Уехал в мае 1941 через Касабланку. В США сделал успешную карьеру.

[7] Wolf Leslau (1906—2006) — польский еврей, учился в Вене и Сорбонне. Лингвист, изучал семитские языки. В 1940 интернирован. Освобожден из концлагеря Ле-Милль по заступничеству международной группы помощи ученым накануне оккупации Прованса немцами. В 1941 уехал в США. Изучал эфиопские языки, успел исследовать язык гафат, застав в живых последних четырех носителей языка.

[8] «Зам. председателя Совета», «Начальник управления», «Входить без стука».

[9] Luis Martins de Souza Dantas (1876—1954) — бразильский посол во Франции. Выписал сотни въездных виз в Бразилию. Когда ему запретили, стал подчищать готовые визы и ставить в них более раннюю дату, а также стирал из заявлений указания на еврейскую национальность заявителей. Удостоен звания Праведника народов мира.

[10] В этом описании отчетливо слышна улыбка, с которой американец, прочно стоящий на земле, передает диалог с Шагалом, погруженным в «свой мир». Но настоящий художник никогда полностью не выходит из «своего мира». В одном из авторских комментариев к литографиям на тему «Цирк» Шагал пишет: «Я иду к животным. Я ищу их взгляда и знака. Корова моего далёкого детства, у которой моя мать брала для меня молоко, в той земле, где ты спишь, зарыты мои слезы. Мои картины написаны с тебя… Эти животные, лошади и коровы, всегда молчаливы. Мы болтаем, поем, кричим… Они мычат о тайнах своего мира, о своем заточении». (Цит. по: Н. Апчинская, «Марк Шагал. Портрет художника»)

[11] Добрый вечер, как дела?

[12] Не за что.

[13] Тысяча извинений <…….> так опоздала.

[14] Облавы.

[15] В ночных сорочках.

[16] Визит Маршала (Петена).

[17] О, господи <……> это уж, знаете ли, слишком!

[18] К вашим услугам.

[19] Извольте, месье.

[20] Потрясающе!

[21] Ладно.

[22] Прошу, мадемуазель.

[23] Ну, что вы, что вы!

[24] Теперь ваш черед.

[25] В порядке.

[26] Что там такое?

[27] Бог ты мой!

[28] Pétain — (маршал) Петен, putain — шлюха.

[29] Это еще не факт.

[30] Неописуемо!

[31] Укромное местечко.

[32] «Однако!» и «Это уж слишком!».

[33] «Потрясающе!», «Невероятно!», «Ну и дерьмо!».

[34] Облавной бригаде.

[35] Спущен на воду в Глазго в 1924. Курсировал через Атлантику. Фрай плыл на нем в 1929 в Грецию. В 1939 на нем вывозили в Мексику испанских республиканцев. Списан и затоплен в 1944.

[36] Да здравствует президент Ве-ельс-сон!

[37] Господин консул Соединенных Штатов.

[38] Прошу! За ваше здоровье!

[39] Надо поднять их на смех.

[40] Что за кретины!

[41] В ответе на письмо В. Фрая от 3 июля 1967, Лиза Фиттко сообщает, что фамилия «преемника» была Суховольский (Suchowolsky). Он оставался там еще несколько недель после их ухода. Больше о нем никаких данных найти не удалось.

[42] Maxime Weygand (1867—1965) — министр национальной обороны в правительстве Петена. Проводил антиеврейские законы, более жесткие, чем в оккупированной зоне. Участник суда, заочно приговорившего де Голля к смертной казни (2 августа 1940).

[43] Нарочито скупое описание эпизода с Дж. Алленом таит под собой накал страстей в конфликте между В. Фраем и американскими инстанциями, от Госдепа до Комитета Немедленного Спасения в Нью-Йорке. Фрай, уже глубоко в русле нелегальных операций по спасению беженцев, отказывался ограничивать себя каким бы то ни было «списком» и отвергал любой контроль над собой. Инструментом для обеспечения независимости служил ему Centre Américain de Secours. Госдеп в согласии с Виши стремился прекратить его деятельность, Комитет Немедленного Спасения проявлял понимание политических соображений и то отпускал вожжи, то их натягивал. Приезд «замены» взорвал ситуацию. Аллен требовал от Фрая полного подчинения, Фрай, не стесняясь в выражениях, объяснял Центру, что это немыслимо. Все разрешилось случайно: профессиональный газетчик, Аллен занимался своей работой. Он ни разу не встретился с людьми Фрая, зато проникал в оккупированную зону для сбора материалов, и был в конце концов задержан немцами, см. гл. 14. (Мисс Палмер была фигурой анекдотической). Порвав с официальными каналами, Фрай продолжал свою работу, пока его не лишили паспорта и не выслали в сопровождении полицейского инспектора, см. гл. 14 и 15.

[44] В ноябре 1940 Лаваль (вице-премьер и министр иностранных дел) единоличным решением передал немцам контроль над медными рудниками и золотой запас Бельгии. 13 декабря 1940 Петен потребовал от министров коллективного заявления об отставке, но принял ее только у Лаваля и гос. секретаря по делам молодежи Рипера. Лаваль вернулся в правительство в апреле 1942.

[45] Alfred Neumann (1895—1952) — немецкий писатель, еврей. Автор исторических романов из истории Германии, Франции, Италии, Центральной Америки.

[46] Theodore Wolff (1868—1943) — немецкий писатель, еврей. В конце 19го в., будучи иностранным корреспондентом «Берлинер Тагеблат» в Париже, освещал дело Дрейфуса. В 1943 арестован итальянцами в Ницце, выдан гестапо, прошел концлагеря Заксенхаузен (не Дахау, как пишет В. Фрай) и Ораниенбург и умер в том же 1943 году в тюрьме.

[47] Valeriu Marcu (1899—1942) — румынский историк, еврей. Автор первой биографии Ленина. Писал по-немецки. Его книгу сожгли в Берлине 10 мая 1933. В юности примыкал к коммунистам, но до конца жизни вел дружескую переписку с Эрнстом Юнгером (писатель, ставший в 1930х рупором нацистской идеологии). Умер в Нью-Йорке.

[48] André Malraux (1901—1976) — писатель, деятель культуры, философ. В 1920х—1930х участвовал в археологических экспедициях в Ангкор-Ват и Сирию. За вывоз артефактов из Камбоджи осужден на тюремное заключение. В Китае пытался разобраться в перспективах будущей китайской революции. Роман об этом «Удел человеческий» принес ему всемирную славу. В начале гражданской войны в Испании организовал первую эскадрилью республиканских ВВС. В 1940 воевал в танковых частях, попал в плен, бежал, участвовал в Сопротивлении. В 1944—45 командовал бригадой «Эльзас-Лотарингия». После войны оставил литературу для общественной деятельности. В конце 1950х стал министром культуры.

[49] Еврейская больница в Берлине основана в 1756. Пользовалась хорошей репутацией, постепенно стала обслуживать не только евреев. В 1933 это было запрещено, врачи-неевреи уволены, больницу превратили в пересыльный пункт для евреев перед отправкой в лагеря уничтожения. В момент освобождения в 1945 в больнице содержалось почти 400 пациентов и более 1100 арестантов и др.

[50] Жорж Бернанос (1888—1948) — французский писатель. Получил Большой Приз французской Академии В начале гражданской войны в Испании поддерживал Франко, потом жестокость «националистов» отвратила его от них. Предвидя нарастание политической напряженности в Европе, в 1938 уехал в Бразилию. Крах Франции в 1940 вызвал в нем презрение, равно как и режим Виши. В 1948 по приглашению де Голля вернулся во Францию, но, не видя признаков духовного обновления, в политическую деятельность не включился.

[51] Комитет по поддержке деятелей искусства.

[52] Fritz Thyssen (1873—1951) — немецкий промышленник. Оказывал финансовую и политическую поддержку Гитлеру с 1923 по 1939. Будучи противником войны с Англией и Францией, эмигрировал 2 сентября 1939. После выдачи в Германию содержался в разных концлагерях, но «на почетных условиях».