Щенки радостно гогочут, смеются, показывают большие пальцы. Хотел было вернуться к своей подстилке. Остановился. Стал вглядываться. У одного на шее ничего нет. У другого на цепочке Могендовид — шестиконечная звезда. У третьего на шнурке… Крестик. У четвёртого на замысловатой, тяжелой цепи — Полумесяц.
ЧУДО-ЮДЕН
(окончание. Начало в № 3/2021)
Шрам на запястье
Вообще-то, стандартный комплект в основном должен выглядеть так: один папа, одна мама, два дедушки и две бабушки.
У Малыша комплект был не полный. Одного деда по отцовской линии не хватало.
Поначалу Малыш этого никак не ощущал и даже не догадывался. Малышу хватало и тепла, и ласки, и заботы. И только с возрастом, когда Малыш стал Мальчиком, путем простых расчетов и сравнений он неожиданно обнаружил этот «недокомплект».
Странное дело.
На его вопрос отвечали предельно уклончиво, причем все, всей семьей, включая не только бабушку, маму и папу, но и ближайших родственников, которых у Мальчика было много. Эта невнятность, при отсутствии какой-либо «недостачи» в ощущениях, притупляли эту недосказанность.
Но вопрос всё равно время от времени возникал, и с возрастом — всё чаще.
Скудным источником информации, как ни странно, была мама Мальчика. Сначала, наедине, она пояснила, что эта тема в семье под фактическим запретом, потом обратила внимание на то, что последний раз невинный вроде бы вопрос Мальчика закончился для бабушки валокордином, что папа при этом хмурится, что если уж совсем невтерпёж, то лучше она ему сама расскажет, что знает.
— Вот, сыночек, — тихо говорила мама, — видишь, это кузнецовский антикварный «Китайский чайный сервиз», который мы бережно храним много лет. Это подарок от родственников твоего деда нам с отцом на свадьбу.
— Подарок от деда?
— Ты невнимателен, сынок. Я сказала: «От родственников деда».
А вот ещё набор чайных ложечек. Посмотри, какого они изящества. Это серебро с позолотой. И то, и другое — очень, очень дорогие подарки.
Через несколько лет Юноша, который вырос из Малыша и Мальчика, опять вернулся к этой теме.
— Я так и не понял, дедушка был или не был на вашей свадьбе?
— Его не было.
— Вы что, его не пригласили?
— Я не знаю. Единственное, что я помню, так это слова кого-то из даривших: «Это от отца… на чёрный день».
— Странный, мам, подарок на свадьбу, чтобы «на черный день»?
— Здесь всё логично. Черный день может наступить у нас всегда и неожиданно. Знаешь, как говорят в народе: «От сумы и от тюрьмы не зарекайся». А сервиз и ложечки можно продать, поэтому мы ни тем, ни другим никогда не пользовались.
Что ещё?
Когда, неожиданно для семьи, Молодой человек, который вырос из Малыша, Мальчика и Юноши, одел погоны, бабушка вдруг сказала: «Весь в деда».
Ну, тут Молодой человек подступился к вопросу вплотную:
— Куда деда дели?!
— Я его… выгнала.
— За что?
— Гулял. И хватит об этом, мне неприятно.
Мама, отвернувшись, шепотом:
— Гулял… странно.
Прошло много лет.
Молодой человек, который вырос из Малыша, Мальчика и Юноши, давно стал Мужчиной.
Как-то, вместе с пожилыми родителями, он оказался на концерте национального ансамбля «Фрейлахс». Когда по окончании представления они уходили из зала, мама потянула Мужчину за руку и показала на группу людей:
— Это папины родственники… те самые… их дети.
Сын посмотрел на отца.
Его Отец, Папа, даже не повернул головы.
* * *
Безотцовщина, как массовое явление, началось во время Войны, а уж после Войны встало в полный рост.
Маленький скрипач рос без отца давно. Он даже его плохо помнил. Была мама и её братья, хотя настоящей заменой родному папе они в полной мере не являлись. Мама воспитывала, «тянула» Скрипача одна. С деньгами на музыкальную школу, да и на жизнь вообще ей помогали два старших брата.
Началась Великая Отечественная.
Из каждой семьи отцы уходили на фронт. На фронт из семей родственников ушли практически все мужчины, и только из маленькой семьи Скрипача на войну идти было некому. Маленький скрипач был маленьким Патриотом. Он очень переживал, что у него нет папы, который должен был «уйти бить фашистов и вернуться Героем».
Когда появились первые рассказы про мальчиков, которые были как Ваня Солнцев — сын полка, и воевали вместе со взрослыми (их было более трех тысяч), Скрипач сам себя спросил:
— Почему не я?
На фронт он сбегал дважды, в сорок четвертом и в сорок пятом годах. Его дважды ловили и отправляли назад к матери. Последний раз его на станции вытаскивали из теплушки воинского эшелона. Поезд уже тронулся, когда он, уцепившись руками за доски, пытался отбиться. Его с силой дёрнули за ноги, подхватили, стали ругать и только тогда заметили кровь, обильно струившуюся из запястья левой руки.
Рука зажила, но сухожилья были повреждены, и про скрипку пришлось забыть.
От третьего побега на фронт его спасла Победа.
Но он не успокоился. Вырос, закончил школу.
Отбросил все возможные гражданские специальности.
И, несмотря на мамины уговоры, решил, что Родину надо защищать и в мирное время, пошел учиться в Житомирское артиллерийское училище. Закончил одним из лучших, стал офицером, достойно служил.
«Одно слово — безотцовщина. Спросить, наставить, посоветовать по-мужски было некому», — говорили о нем более удачливые люди, которые устроились на гражданке не в пример Бывшему скрипачу и его молодой лейтенантской жене.
* * *
Я — уже Немолодой мужчина, выросший из Малыша и Мальчика, Юноши, Молодого человека и просто Мужчины.
Давно нет со мною рядом дедушек и бабушек. Ушли из жизни и мои родители.
Как-то, когда я навещал нашу семейную могилу, ко мне подошёл директор кладбища. Мы много лет знакомы.
— Вы уже посетили могилу Ваших родственников?
Я был предельно удивлен.
— Каких родственников?
Теперь удивлен был он.
— Как? У вас редчайшая, уникальная фамилия. Это наверняка Ваши родственники. Пойдемте.
Я сильно напрягся. Неужели… неужели это могила моего деда, папиного отца?!
Ожидания не сбылись.
Но на надгробной плите я действительно увидел нашу фамилию. Без всякого сомнения, это были наши родственники по линии моего деда.
Я начал поиски.
Своих действительных родственников я нашел в Америке, в Бостоне. Это были те самые люди, на которых мне указала мама тогда, после концерта. Мы стали искать моего деда вместе.
Все оказалось предельно просто. Кто-то из них, после уточнения паспортных данных, отправил запросы в различные архивы.
Дед нашелся. Информация была скупая, но она прояснила всё.
Печально знаменитая Пятьдесят восьмая статья УК от 1934 года. Мера пресечения — расстрел, огромные сроки, репрессии в отношении членов семьи, включая маленьких детей.
Единственное, что удалось понять из скупой архивной строчки, это то, что дед избежал Высшей меры.
Бабушка была напугана до смерти и за себя, и за сыночка.
Чтобы как-то спастись, она подала на развод. Его согласия на это не требовалось. Сколько лет отсидел он в лагерях — неизвестно, но вышел на свободу в любом случае с «поражением в правах».
Страх.
Он сейчас нам неведом в той, тогдашней степени. Мы наивно полагаем, что такое повториться не может.
Бедная моя бабушка. Этот пронизавший на всю жизнь Страх лишил её всего — мужа, любви, отца семьи.
Думаю, что на инстинктивном уровне этот страх перешел и к моему папе. Он навсегда остался «безотцовщиной».
* * *
— Я был у мамы один — ни братьев, ни сестер, но самое главное и больное на всю мою жизнь, сынок, это то, что у меня не было папы. Боже мой, сколько глупостей я без него наделал в своей жизни…
Мы с твоей мамой вот уже, страшно сказать, шестьдесят лет вместе. Наши отношения за эти годы складывались по-разному. Но никогда, никогда я не мог себе позволить уйти. «Воскресный папа» — это не папа. Я не хотел для тебя моей безотцовщины в любом виде и в любом твоём возрасте.
Мне много лет, сынок, мне уже тяжело жить, но только теперь я окончательно понял: для чего мальчику нужен отец.
Запомни, сынок, папа нужен, чтобы быть с сыном рядом во всех ситуациях, в любые его годы, чтобы оградить от возможных ошибок, чтобы забрать его боль, чтобы Малыш стал Мальчиком, Мальчик стал Юношей, а потом Молодым человеком, Молодым мужчиной и наконец Зрелым мужем, который проживет достойную жизнь, превзойдет во всём своего отца и станет его гордостью…
* * *
Вот и всё. Страница моей жизни подходит к последнему абзацу. У меня два сына. …И я их отец.
Шурка-Кутузов
Два часа ночи.
Три разъяренные женщины, уперев руки в боки, молча стоят на крыльце. Три женщины — три Ларисы: Лариса Мурманская, Лариса Магаданская, Лариса Воркутинская.
Возмутителями спокойствия являемся я и баба Шура.
«Агууурчики, помидооорчики Целовааалиса в калидооорчике,
Айя-я-яя, айя-я-яя Целовааалиса в калидооорчике..».
У нас с баб Шурой слаженный дуэт. Мы не просто самозабвенно голосим, мы это делаем профессионально, на два голоса.
Так случилось, что в поселке Криница, что под Геленджиком, в съёмных комнатах деревенского дома у моря совершенно случайно в одно время оказались на отдыхе три семьи с Северов: из Мурманска, Магадана и Воркуты.
— Михасик, а ну, выгуляй бабушку в карты!
— Баб Шур, поздно уже, спать хочу.
— «Спать»… Выспишься ещё, какие твои годы, а бабка — старая, ей веселья — картишки, да ещё…
— Что, баб Шур, у нас «ещё»?
— Ух, хитрюга, ты ж знаешь… счас, погоди.
Бабушке Шуре (местные промеж себя зовут её Шурка-Кутузов) далеко за семьдесят. Внешность — убойная. Хромает на правую ногу. Горбатая с рождения. Головной платок — вечно наперекосяк, закрывает, как повязка у полководца Михаила Илларионовича, правый глаз, которого нет.
Встретить бабку ночью на дороге, и все ваши детские страхи по поводу Бабы-Яги покажутся мелочью.
При этом…
За бабкой на прямой дистанции не угнаться. Если перехватишь у неё два ведра с колодезной водой, которые она несет легко и весело, то, пока донесёшь до дома, сам упреешь с натуги. Если будешь говорить с ней тихо или бормотать под нос, можешь получить от бабки подзатыльник — она ещё была и глуховата. За потоптанную грядку на огороде брала хворостину и гоняла всех без разбора.
Мы при ней все впали в детство.
Мы её боялись и слушались, слушались и боялись.
Подставив лестницу к окошку чердака, она начинает карабкаться вверх, исчезает в проеме окна и через некоторое время выглядывает оттуда и зовет меня.
— Тсс, тихо. Вот возьми, только не разбей!
Я, приподнявшись на несколько ступенек, перехватываю из её рук торбу, в которой звякают две бутылки.
В бутылках бабкина чача — виноградная самогонка градусов семидесяти крепости, не меньше. Чачу бабка прячет от племянника, «зловредного Варелика».
— Бабань, куда ж нам две?
— Ну, ты разогнался — «две». Ты ж знаешь, я на сухую и за просто так не играю. Одну бутылку ты у меня, Михасик, купишь, другая — моя. Правила простые. Ты проиграешь — наливаешь нам обоим из своей, я проиграю — наливаю я.
— Баб Шур, чачу без закуси, это ж… хоть огурчиков, что ли, помидорчиков…
— И чо ты тогда сидишь?
— Так ты ж запретила рвать с твоего огорода!
— Запретила.
— Так где ж взять других среди ночи?
— А что, во всей деревне огород только у меня одной?
— …?!
— Значит так. К Николаевым не лезь, там Тарзан больно злобный — покусает, у Клавки-почтальонши — Жучка, хоть и на привязи, но гавкать будет на всю деревню. Ты давай к бабке Морозовой. Уу, жмота, ни собаки не держит, ни кошки, я с ней в контрах, с молодости. Да, ты бери помидор побольше, чтоб утром на салат ещё хватило. А я к соседям, за огурцами.
Утро.
За столом три семьи. Все, кроме меня.
Сконфуженная баба Шура после нашей загульной ночи помалкивает. С виноватым видом ставит «от себя» на общий стол большую миску салата из уворованных ночью помидор и огурцов.
— Да ладно. Чё надулись, как мышь на крупу?
— Баба Шур! Вот чёй-то вчера было, а? Мы не спали, Мишка вот, до сих пор подняться не может.
— Да, ладно, ладно. Ну, погуляла бабушка немножко. Зато я вам сегодня «от себя» на всех борща сварю!
— Мы сами борщ варим.
— Ой, ой, ой! Сами они варят. Пробовала я ваш борщ. Страмата на постном масле. Вот сегодня будет борщ, так борщ. Так, все брысь на пляж, Михасик пусть останется, а то мне одной на всю вашу ораву не справиться.
— Давай, давай, касатик! Выпей, вот, полегчает.
Плохо соображаю. Вижу: баба Шура держит в руке два неполных стакана.
Я беру один — во рту сушняк, как в пустыне Сахара, и жадно делаю несколько больших глотков синхронно с бабкой.
Мои глаза вылезли из орбит и несколько раз перевернулись вокруг своей оси — опять чача. Дыхание спёрло.
— Закусывай, закусывай, касатик, — шипит бабка и сует мне, как маленькому, прямо в рот, дольку помидора.
— Ну, вот. Поправились, теперь пошли борща варить.
Слегка оклемавшись, я, как был в трусах, потащился за бабушкой.
Баба Шура — Александра Никитична, летом подрабатывала в столовой санатория КГБ. Была со всей кухней в доле.
Сегодня у чекистов на обед была курятина, и бабушка принесла домой без малого пол эмалированного ведра куриных потрошков, оставшихся после разделки кур. Там были печень, сердечки и нечищеные желудки.
Каждый курячий желудок — фиолетового цвета — надо было аккуратно разрезать вдоль. Вывернуть в помойку содержимое, включая мелкие камешки, и далее, чертыхаясь и матерясь, попробовать отслоить, содрать, отскрести внутренний слой, уже ярко-желтого цвета. То есть работа, как вы понимаете, исключительно для тонких, одухотворенных, художественных натур.
Борщ из куриного ливера (с зажаркой свеклы, лука, моркови на свином смальце, плюс капуста и давленный чесночок) удался на славу.
— Вот це борщ, так борщ. Главный повар — я, Михасик — поварёнок.
— Баб Шур, и что ж ты в нашего Мишку вцепилась. У вас с ним прямо любовь.
— А хоть бы и любовь? Люблю я, девки, еврейских мужиков.
— И с чего это?
— Так я сама еврейка по мужу, и сыночки мои, двойняшки Наум и Ефим — тоже евреи.
* * *
— А что смотрите? Да, и замужем была, и детей родила. Не всегда же я была хромой старухой без глаза. И молодой была, и ладной, только горбатой с рождения…
…Конечно, с таким привеском на спине кому я была нужна? Хоть и плясала — каблуки вон, хоть и пела звончее всех девчат, но горб есть горб, куда его денешь? Мне уж было двадцать лет, по-нашему, по-деревенски — перестарок, а женихов и не было, и не предвиделось.
Жил у нас один пришлый инвалид по фамилии Каплан. Жена умерла у него молодой, детей у них не было. Он купил небольшой домик на околице, стал работать на МТС. Жил бобылём, хоть и было ему чуть меньше сорока. Бабы-девки на него не особо зарились. Тогда, до войны, инвалид с одной ногой был на что? Вон, двуногих хватало. Да и возраст. В общем — не жених.
А мне он глянулся.
Как-то прохожу мимо, он зовет: «Помогите, мол, Александра Никитична. Вот, говорит, завтра праздник, а я свой пиджак рукавом за гвоздь зацепил, а зашить — не знаю как».
Ну, вошла я, девки, к нему в дом, а там… Ну, чё вам говорить, мужик, как дитё, один жить не может. Углы не метены, вещи разбросаны, посуда не мыта. Я пиджак-то его в сторону отложила и за веник. До вечера еле управилась. Он сидел и молча смотрел, и я молчала. Только под конец спросила, как он праздник будет встречать, что пить, чем закусывать, с кем? А он и говорит: «Друзей у меня здесь нет, к празднику тоже ничего особенного нет — картошка, капуста квашенная, водка. Вот деньги есть. А что толку, готовить я не умею».
Взяла я у него денег сколько надо. Утром сбегала в Сельпо. Ну, и за два часа сготовила, собрала стол.
Сели мы вместе, парочка — гусь да гагарочка, безногий и горбатая. И так нам было хорошо вдвоём, так хорошо. что я у него и осталася.
Утром проснулись, глаза друг от друга прячем — вишь, стесняемся.
А он вдруг возьми и скажи: «Оставайся у меня хозяйкой, давно я на тебя гляжу». Я молчу, сердце замерло. «Согласна» — говорю. А он: «Ты собирайся, пойдем к твоим. В жены просить тебя буду».
Так и вышла я за своего Марка. Было это в мае сорок первого.
А потом — Война.
Всем страх, тоска и горе, а у меня затаенная радость — моего Марка на войну не возьмут. Все кругом — соломенные вдовы, а я при муже, да ещё при каком: не пьет, не бьет, всё в дом, а уж как смотрит на меня, как целует никого не стесняясь, так и не передать словами. Вот говорят: «Медовый месяц». «А у нас, — говорил мой Марк, — вся жизнь будет медовая». И счастью моему горбатому не было конца. А в таком счастье что? Поди, не знаете? Детки зачинаются.
К весне сорок второго попали мы под немца.
Нет, поначалу их в селе не было. Поначалу были у нас партизаны. Приходили они в село постоянно. Когда пешими, потом уж с телегами наладились приезжать, и всё за одним — за едой. Когда добром просили, когда и силой забирали. Сведут Буренку со двора, а семье — горе, кормилица ведь. Про кур, гусей и разговора не было, что видели, то и брали. А вот свиней, чтоб не визжали в дороге, били прямо на месте, чтоб не возиться — стреляли в голову, хуже, когда в сердце. Животина билась в судорогах на глазах у хозяек, у детей…
Нет, я понимаю — Война, а они герои, сопротивленцы. Мы и помалкивали, но скот и птицу стали прятать.
И что ж?
Когда потом нас освобождали, эти «герои» прямо в бой вступили с нашими солдатиками. Они, вишь, оказался сброд тюремный беглый, да дезертиры, да ублюдки всякие. С немцами воевать — ни-ни. В лесу у них своя жизнь. Еда дармовая, награбленная, самогон. И бляди нашлись, которые мужей дожидаться не стали, ушли «в партизаны».
Я уж тогда давно носила, была на конце восьмого месяца.
Тогда, в первый раз, и попала под расстрел.
В какой-то день опять нагрянули эти партизаны, а взять-то особо уже нечего. Где ж напасешься, когда так грабят, да и, говорю, люди скотину по лесам прятать стали.
Они прям как озверели. Народ у сельсовета согнали. Стали нам говорить, что мы пособники фашистам и сейчас за это будет нам расстрел. Вывели нас за околицу человек тридцать, встали перед нами с ружьями, автоматами. Марк меня обнял, голову мою у себя на груди прячет. ждём смерти. А тут из-за леска — немцы на машинах. Ну, партизаны-то наши сразу кто куда. Немцы спокойно до нас доехали и стали разгружаться. Мы стояли ещё время — ноги ни у кого не шли. Потом, потихоньку, разбрелись по домам.
Так прошло около месяца. Через село постоянно проходили немецкие части. У нас стоял небольшой гарнизон. Немцы хоть и заняли несколько домов, особо не озоровали и нас не трогали. Выбрали мы старосту, как они велели. Доживали до весны.
Видать, совсем тяжко было в лесу. У наших «партизан» с провиантом было совсем худо. Опять-таки, несколько наших шалав бесстыжих в село из леса назад прибегли. В общем, совсем их приперло, и пошли они шастать по ночам по нашим домам. Влезут хоть в амбар, хоть в избу, наставят ружья — не пикнешь, и тащат, что найдут.
Пару раз им это сходило с рук. Но как-то немцы их увидели, стали стрелять, те отстреливаться, да и подранили слегка какого-то немецкого солдата.
На утро староста собрал нас всех у комендатуры, бывшего сельсовета. Вышел комендант, уж не знаю в каком он был звании, и сказал, что мы пособничаем партизанам и за каждого немецкого солдата они будут расстреливать по десятку наших, включая детей. Солдаты вытолкали из толпы наших мужчин, заперли в сарай, сказали, что это заложники. В заложники попали все наши деды, мой отец и мой Марк.
А на следующую ночь эти, что из леса, нарвались на немецкий патруль, началась стрельба. Двух немцев из патруля они убили сразу, третий — их лейтенантик молодой, говорили, до утра мучился страшно, потом помер. Ещё утро не настало. Выгнали нас всех из домов.
Стоим мы, бабы, девки, старухи с детьми малыми, и трясёт нас не от холода, а от страха.
Выводят из сарая наших мужиков. Ведут к околице, нас гонят за ними к оврагу. Ставят заложников лицом к обрыву.
Кинулась я, девки, к Марку, вцепилась — не отнять. Комендант дал команду, и трое немцев бросились нас разнимать. А я, не знаю откуда сила такая взялась, мужа своего в тисках держу, не отпускаю. Стали меня бить прикладами. Последний удар пришёлся в голову, в правый глаз… …Постреляли наших дедов, и отца моего, и Марка. Я того не видела.
Мамке и тёткам соседским разрешили меня беспамятную отнести в дом. Глаз — вытек. К утру я откинулась из бреда, пришла в себя, к полудню начались схватки.
Три наши жены, три Ларисы облепили бабку, обняли, ревут в голос. Рядом с нами, с мужиками — гора окурков.
Баба Шура сидит, смотрит поверх голов куда-то в даль. Молчит… Потом, очнувшись, говорит:
— И что чудно, девки, лет с сорока стала я хромать на правую ногу. Не била её, не калечила. Врачам показывала, те плечами пожимали. Я вот теперь думаю, хромает моя нога сама, в память о моем Маркуше, так, чтоб я не забывала.
— Ой, баб Шур…
— Да ладно, девки, ладно, не всё ж горе горевать. Я ить и сама выжила, и деток подняла. На судьбу — не в обиде. Другим горше досталось. Да и радость у меня. В воскресенье приедут мои дети с семьями проведать бабку. Приедут мои еврейские сыночки — Фимочка и Нёма… а сейчас, где этот паразит, где Мишка?
— Я здесь, баб Шур.
— А ну, выгуляй бабушку в карты, Михасик!
«… со слезами на глазах»
У торца нашего барака, в котором я родился, большая поляна — место соседских праздников: свадеб, проводов в Армию, когда поминок, реже Дней рождения.
К двенадцати дня выносят и ставят столы и лавки. Настроение у всех праздничное — День победы, пятнадцатая годовщина. Ещё всё свежо в памяти, живы те, кто воевал, они ещё не стали ветеранами ВОВ, они ещё относительно молоды.
В этом бараке в небольших комнатушках живут моя бабушка — Рива Исаевна и два её брата — дядя Моисей, потерявший в войну сына, и дядя Борис. К ним в гости в этом году приехали остальные шесть братьев. Из восьми мужчин бабушкиной семьи шестеро воевали практически с начала войны. Двое — были на брони. Они — железнодорожники, два инженера. Хлебнули войны не меньше братьев. Руководили восстановлением переправ и мостов для наступающих советских войск, чаще всего под обстрелами и бомбардировками.
Был у нас и семейный Герой. Правда, Героя Герою не дали.
18 января 1942 года началась Вяземская воздушно-десантная операция — одна из крупнейших в ходе Второй мировой. Он командовал всего лишь ротой десантников и был награжден орденом фактически полководческого разряда, орденом Александра Невского за «…умелое и стремительное выполнение десантной операции с наименьшими потерями для наших войск, причинившей большое поражение противнику и обеспечившей успех общей боевой задачи».
Как вы думаете, кто это был? Это был тот самый мальчик Изя, который обещал стать героем. У него было больше всего наград, по малолетству, конечно, не помню каких, но его пиджак с орденами был прямо-таки неподъемным. С войны он вернулся без левой руки, с протезом.
С мужчинами, конечно, приехали и их жёны с детьми, которые благополучно вернулись из эвакуации. Наши в основном — из средней Азии, из Ташкента.
Было жарко. Мужчины в доме оставили свои пиджаки и галстуки, женщины остались в легких блузках. Дорезали салаты, расставляли разномастную посуду, доносили столы и табуретки, готовились к большому, самому дорогому Празднику.
Ну, наконец. Все расселись, опоздавших — не ждем.
Первый тост, конечно, за Великую, Долгожданную Победу, за то «…чтоб Мир во всём Мире», чтоб все были живы и здоровы, за детей, за будущее… и ни о каком «товарище Сталине» ни слова, поверьте мне и моей обостренной детской памяти.
Второй тост — за погибших и умерших от ран. Пьют стоя, молча. Минуту памяти никто не объявляет, но за столами тишина. Потом большинство мужчин снова наливают водки, встают. Они сейчас пьют конкретно, памяти своих однополчан.
Трагическая часть на этом заканчивается: Праздник Победы — это ещё и День радости.
Я сижу у папы на коленях. Мне уже второй раз положили любимого Оливье и налили Лимонада. Справа — бабушка с мамой, и далее плечом к плечу — братья, как некое воинское братство, напротив за столом их жены и дети. Слева от меня мой лучший друг, его тоже, как и папу зовут Семён — дядя Сеня. Он вернулся с войны без ноги. Зарабатывает на жизнь тем, что нарезает дранку — тонкие полоски дерева, которыми тогда при строительстве обивали крест-накрест стены, чтобы потом набросать штукатурку. Для меня он вырезает всякие фигурки, пистолетики, кубики и тихо, затаённо вздыхает по моей бабушке Риве.
Коля-танкист, с ожогами по всему и телу и лицу, у нас во дворе главный герой.
Был он, конечно, алкаш конченый (жена с малым дитём сбежала от него ещё два года назад), но извечный его вопрос: «Знаем ли мы, что такое гореть в танке?», заставлял всех, включая воевавших мужчин, его молча уважать. Он пил, бузил — его терпели.
Сегодня с ним за столом был «его однополчанин и геройский танкист» Георгий — Жора, молчаливый мужик с Урала, тоже с подпалинами в пол-лица. Он приехал на плановую операцию в госпиталь Бурденко и к Николаю заехал по нужде на один день, так как переночевать в чужой Москве ему было негде.
Праздник — в самом разгаре. И выпили уже изрядно, и песни про Землянку и Синий платочек уже спели, теперь — танцы, это значит, дядя Кима принес трофейный патефон с пластинками.
Мужчины разбились на группы. Делятся воспоминаниями, курят.
— А ты, ерой, ваще воевал, кровь проливал, в танке горел?! — слышится пьяный голос Коли-танкиста.
Жора пытается его успокоить, урезонивает, дескать, все воевали, не ты один.
— Все, говоришь? — в пьяной истерике бьется Николай, — а ты вон, у энтих спроси.
— У кого?
— Да вон, у энтих евреев. Они ведь все, Жора, ерои, все имеют боевые медали «За оборону Ташкента».
Над столами повисает тишина.
— Что смотрите евреи, да и вы все. Кто из вас кроме меня по-настоящему воевал, кто в танке горел? Все по тылам гужевались, особенно поди, энта жидовская семейка!
— Сядь и заткнись, — Жора со злобой сажает Колю-танкиста на лавку. Неожиданно все восемь братьев встают и молча уходят в дом.
— Ты чё, падла, меня хватаешь, ты чё, сука, боевому танкисту, боевому товарищу своему рот затыкаешь, приехал из своей деревни, так сиди и молчи, пока не выгнали…
Георгий встает, видимо хочет уйти от стыда, но потом резко оборачивается:
— А ты мне, Колька, не товарищ, и не танкист.
Все, кто был за столом, недоуменно смотрят на Жору.
— Не танкист он, заправщик. Помнишь, гад, как ты собрал у нас, непьющих, перед боем грамм четыреста наркомовской водки и полез заправлять мой лёгкий Т-70, да факелом себе подсветил. Помнишь, гад, как экипажи соседних машин вместе со мной сбивали пламя с горящего танка, и как ты в ногах у нас валялся, просил молчать, чтоб не попасть под трибунал. Тебя пожалели, а как же, ты ж обгорел, страдалец, и теперь ты мне, ты людям…
Договорить Георгий не успел.
С крыльца барака спускались мои дядья. Они были в пиджаках и железнодорожных кителях. На груди у каждого блестели ордена и медали. Они расселись по своим местам, сидели, не поднимая глаз, и только Израиль Лейбельман подойдя к Коле-танкисту отстегнув протез левой руки, положил его перед ним на тарелку.
Дальше вспоминаю как в тумане.
— Убью!… Фашист, сволочь…
Дядя Сеня скачет на одной ноге вокруг стола и бьёт Колю-танкиста костылём по голове.
Бабушка и мама повисли на руках у отца. Смотрю на него снизу вверх, он стоит мертвенно бледный с перекошенным лицом.
Вокруг Коли-танкиста смыкается кольцо. В тихой ярости к нему подступают соседи.
— Не бейте его, люди, он ведь убогий, — просит Жора и тащит Колю-танкиста в дом.
— Кимка, заводи патефон, хочу танцевать с героями, — весело кричит наша соседка тётя Нина, вдова без вести пропавшего мужа.
К братьям подходят молодые, в самом соку женщины нашего дома, в большинстве своём такие же вдовы, как и тётя Нина.
Они танцуют.
Они танцуют с Победителями.
Они танцуют с Героями, и родные жёны смотрят на эти пары без ревности… почти.
Великий Праздник продолжается.
Койфтче папиросн
На Ярославской железной дороге есть две станции со смешными именами. Это «Лось» и «Перловская» — Перловка.
С детства слыша эти названия, я никогда не интересовался, почему они так названы — ну, Лось, ну, Перловка — привык.
В Перловке живёт мамина родная тётя — тётя Поля, её муж — Семен Борисович, двое сыновей — Буся и Мишка, и старенькая баба Майка, тёткина мама.
Этот добротный, большой бревенчатый дом купили напополам для двух своих семей два еврея, два дельца, два гешефтмейстера — Семён Борисович и Израиль Львович. Друг с другом они почти не видятся. Живут они, как говорят музыканты, «в синкопу» — не совпадая во времени: пока первый сидит, второй — на свободе, когда первый выходит на свободу, второго сажают, и так много лет по кругу.
Сроки, особенно поначалу, были всегда небольшие. Они не убийцы и не грабители, упаси Боже, они спекулянты, «деловые люди» с обширными связями среди таких же гешефтеров, как они сами, причем эта среда была полностью интернациональна: там и татары, кто-то из Средней Азии, ну и, конечно, русские и украинцы (куда же без них).
Их семьи в материальном плане живут «как на море лодочка» — то поднимаясь, то опускаясь после конфискаций и временной «потери кормильца».
Примерно месяц назад посадили Изю — и это горе. Зато на прошлой неделе выпустили дядю Сёму — и это радость. По этому случаю в Перловке объявлен сбор мишпухи — родни, и мы, мама, папа и я — шестилетний пацан, устремляемся туда из Мытищ пешком. Ну, устремляюсь туда в первую очередь я, хотя путь и не близкий.
Почему?
Понимаете, в этой семье имели место быть две «старозаветные» еврейки — тётя Поля и баба Майка. Они были старозаветны в обычаях своего народа, и это означало, что стол будет обилен, богат яствами и выпечкой, и блюда будут не только из национальной кухни.
Обжорное отступление
Значит, помимо фаршированной рыбы и оливье, воспоминания о которых в тёткином исполнении у меня тут же рождали «эффект собачки Павлова», там было ещё одно блюдо, редкостное по тем временам, торжественное, и подавалось оно в большой и дорогущей хрустальной салатнице.
Это было Сациви — курица в ореховом соусе. Никто, ни одна женщина среди родни и знакомых не готовила, да и не знала, как готовится это блюдо. Этот Восторг из курочки и грецких орехов ещё перемежался кинзой и посыпался зёрнами граната…
(Тьфу ты! Пока писал, потерял над собой контроль и закапал клавиатуру, извините, слюной).
…в общем, Царское блюдо, которое шло нарасхват.
Кстати, моя мама, понимая, что мой рот, набитый сациви, и дикой жадности взгляд, устремленный на хрустальную салатницу, мог выглядеть со стороны неприлично, сразу шептала мне на ухо, что её порция на тарелке тихо, незаметно и интеллигентно перейдет ко мне. А однажды тётя Поля, как и положено хозяйке, последняя взявшая Сациви себе, остановила в движении ложку, улыбнулась и положила свою порцию мне на тарелку. То есть вы понимаете, вы понимаете?! — помимо моей законной порции, маминой жертвенной порции, мне досталась ещё и третья порция.
Когда я вспоминаю счастливые дни моей жизни…
Торжество в самом разгаре.
Звучат еврейские тосты, витиеватые и длинные, почище грузинских. Мужчины пьют водку и не пьянеют. Падать физиономией в салат не принято. Женщины судачат о своём.
— Идочка, — шепчет моей маме появившаяся в нашей семье жгучая еврейская красавица Иза — она безумно влюблена в своего мужа Бусю. Они красивая пара. — Идочка, у нас проблема! У Буси появилась маленькая морщинка на лбу. Я пытаюсь сделать ему масочку из крема, а он не даёт, ругается, так я теперь не сплю, приходится дожидаться, когда он заснёт и только тогда… Иза — типичная еврейская жена. И сготовит, и приберётся, в доме идеальная чистота.
Впоследствии парад жён в нашей семье продолжался.
Уникальным в этом плане был мой старший дядя — дядя Лёня.
Он известный архитектор и вольнодумец. Человек, в отличие от присутствующих, раскрепощённый, продвинутый и… неординарный, во всяком случае, для меня.
— Нет, ну это полное ГОВНО.
Безусловно, я знал, что означает это слово, но в нашей семье, от папы и уж тем более от мамы я отродясь таких слов не слышал.
О времена, о нравы! Сейчас это слово в разряде привычных, и оно вылетает и из радио, и из телевизора, и в прямой речи интеллигентов, но тогда, представьте:
Высокий, красивый мужчина, со шкиперской бородкой, который не вынимает изо рта прямую трубку и который, раскрепощенный, привел к нам очередную, как он их называл, Жену. Мы не успевали их запоминать и на вопрос, а где же «предыдущая», получали ответ: «Забудьте, она оказалась полным ГОВНОМ».
Самым примечательным из «явления новых жён» была жена маминого младшего брата Сёмки — будущего главного экономиста «Главмосолимпиады — 80» Соломона Исааковича Штутмана.
Изящная, небольшого роста, всегда с улыбкой и еврейским носом на лице. Вообще-то её зовут Полина Львовна. Это, так сказать, по паспорту. В реальной жизни она никому не позволяет звать себя иначе как Полинка. Удивительное дело. Ей уже за восемьдесят (дай ей Бог сто двадцать лет жизни), а её все кличут Полинкой. Я в неё сразу влюбился, и по жизни она остаётся для меня подружкой, любимой тёткой и самым близким человеком.
Встаёт Семён Борисович, просит тишины.
— Поля, спой нам.
Тётя Поля не ломается, она хорошо поёт. Звучат несколько еврейских песен на идише. Мы подпеваем, хлопаем.
— А теперь, — просит Семён Борисович, — «Койфтче папиросн»… пожалуйста.
Я теперь знаю, как родилась эта песня.
После войны было много обездоленного люда, инвалидов, сирот. Страна-победитель не могла им позволить нищенствовать и протягивать руку за подаянием. По вагонам электричек они ходили и пели под гармошку, или приторговывали какой-то мелочевкой, получая за свой труд малую копеечку. Дети-сироты торговали на вокзалах куревом и спичками.
Повисает тишина. Я перестаю вертеться, застываю, слушаю эту невероятного трагизма песню, которая тогда вошла в меня и не отпускает всю жизнь.
Ночь холодна и туманна и кругом темно,
Мальчик маленький мечтает только об одном.
Он стоит к стене прижатый и на вид почти горбатый
И поет на языке родном
Купите, койфтче, койфтче папиросн
Трукэнэ фун рэгн нит фаргосн
Койфт жэ билик бэнэмонэс
Койфт жэ Нот ойф мир рахмонэс
Ратэвэт фун Нунгер мих ацинд
Я калека-сирота, и мне тринадцать лет,
Я прошу у Человека: «Дайте мне совет»,
Где мне можно приютиться или Богу помолиться.
Ой, как надоел мне белый свет.
Друзья… купите папиросы,
Подходи пехота и матросы,
Подходите, пожалейте, сироту меня согрейте, Посмотрите, ноги мои босы.
Мой отец в бою жестоком жизнь свою отдал,
В гетто немец из винтовки маму расстрелял.
А сестра моя в неволе, сам я ранен в чистом поле,
Там свои глаза… глаза я потерял.
Друзья, смотрите, я не вижу,
Милостынью я вас не обижу,
Подходите ради Боже, покупайте спички тоже, Посмотрите, ноги мои босы.
Вечер окна зажигает в полной темноте,
На углу продрогший мальчик смотрит на людей.
Ветер спутал его космы, дождик мочит папиросы
И стекает с худеньких плечей.
Купите, койфтче, койфтче папиросн
Трукэнэ фун рэгн нит фаргосн
Койфт жэ билик бэнэмонэс
Койфт жэ Нот ойф мир рахмонэс
Ратэвэт фун Нунгер мих ацинд
Связь времен
Семьдесят второй год нашей эры.
Храм разрушен. Иерусалим пал…
Рим жестоко подавлял восстание иудеев.
Мёртвое море, рядом с которым на высоте более четырехсот метров возвышается крепость Масада, возведенная царем Иродом почти век тому назад, как дворец, как место безопасного пребывания, в сочетании роскоши и крепостных непреступных стен. Огромные кладовые с продуктами, запасами оружия, резервуары с питьевой водой и только одна Змеиная тропа, ведущая ко входу в цитадель.
Десятый римский легион осаждает Масаду уже третий год подряд. Там, внутри, остатки евреев-сикариев, возглавляемые Эльазаром бен Яиром. Масада — последний оплот сопротивления иудеев, не желающих смириться с Римским господством и участью рабов.
* * *
Сегодня 19 апреля.
Мы с женой и старшим сыном гуляем по территории университета. Географическое место — Денвер, штат Колорадо, США.
Весна в полной силе, все цветет, благоухает. Извилистая дорожка приводит нас к центральной университетской площади. Справа — здание администрации, слева — корпус библиотеки, а между ними огромная клумба, разноцветная, яркая.
Чем ближе подходим, тем пристальней вглядываемся. Цветы какие-то странные, высажены неравномерно, непропорциональными цветовыми сегментами. Превалирующий цвет — жёлтый, остальные сегменты — розовый, красный, зеленый — меньше, и тоже не равны между собой. Подойдя вплотную, мы неожиданно понимаем, что перед нами не клумба и не цветы. На этой немалой площади были воткнуты флажки, множество флажков четырех цветов на проволочных ножках.
Первым табличку увидел сын, исходя из написанного, это было «Поле Холокоста».
Желтые флажки — евреи, уничтоженные во время войны.
Красные флажки — цыгане.
Розовые — лица нетрадиционной половой ориентации.
Зеленый сегмент олицетворял СЛАВЯН, которых, как считают американцы, целенаправленно уничтожали вместе с евреями, цыганами и геями.
Молодого человека зовут Гоша. В отличие от нашего сына, он гражданин США, родился в семье выходцев из России, немного говорит по-русски. Они вместе учатся в университете, но на разных факультетах. Гоша через год получит медицинский диплом.
Мне он активно не нравится. Маленький, дерганный, по-моему, они с моим оболтусом вместе курят травку.
Когда я его спросил, что он собирается делать после получения диплома, неожиданно услышал:
— Поеду служить в Израильскую армию.
— Зачем?! Ты хочешь получить Израильское гражданство?
— Нет, просто я — еврей.
Чокнутый какой-то! Да и кто его возьмет, кому он там нужен?
* * *
Девять тысяч рабов два года поднимали насыпь. Тараны установлены. Стены Масады неумолимо разрушаются.
Сикарии с женами и детьми — всего тысяча человек, понимают, что после разрушения стен римлян они сдержать не смогут. Женщины будут поруганы, молодых продадут в рабство, старух просто убьют, убьют, как и всех младенцев и малых детей. Мужчин ждет либо распятие на столбе, либо неминуемая смерть в бою. Своих женщин и детей они защитить не смогут.
Они согласны. Все. Это их общее решение.
Мужчины убивают своих близких сами, потом по жребию выбирают десятерых, и они убивают оставшихся мужчин, потом из десятерых по жребию выбрали одного… последнего еврея.
Он убил девятерых своих оставшихся братьев, открыл врагу ворота не сдавшейся Масады и упал на свой меч, единственный из всех, кто принял на себя самый страшный грех — грех самоубийства.
* * *
Сегодня 19 апреля.
В этот день в 1943 году началось восстание в Варшавском гетто.
На дорожке, огибающей университетское «Поле Холокоста», стоят столы, на которых лежат бумажные шестиконечные желтые звезды. Они имеют клейкую основу. Каждый может взять звезду и наклеить её на одежду.
Мы с женой и сыном отошли в сторону. Мимо нас в разных направлениях шли люди с шестиконечными звездами на куртках, майках, футболках: молодежь и преподаватели, чернокожие, китайцы, корейцы, мексиканцы, индусы и белые. Не было никакой показной печали, трагических лиц. Обычная Жизнь, как всегда, но сегодня, на один день, в знак солидарности и скорби, наклеив желтые звезды, все они стали евреями.
* * *
Израиль
Сколько бы вы заочно ни знакомились с этой страной, впечатления и осознание увиденного при первом приезде — валит с ног. За семьдесят лет существования в выжженной пустыне построить ЭТО!!!
ЭТО — мощнейшее государство, где на ничтожной площади одновременно существуют две экономические формации: коммунизм (кто сказал, что его невозможно построить?) — кибуцы и свободная рыночная зона. Где обеспечена практически стопроцентная пищевая автономия и безопасность, где города утопают в зелени, где дороги не хуже чем в Германии, где главные люди страны — это дети и старики, где нет коррупции, и где высшие партийные и государственные деятели Израиля воистину равны перед законом, все без исключения, и это «Где» можно продолжать и удивляться до бесконечности.
О невероятном
Май месяц. На пустынном пляже израильтян нет, только сумасшедшие туристы. В дальнем конце — искусственная насыпь, на её вершине РЛС — радиорелейная станция слежения. С этой горки спускаются четверо солдатиков, раздеваются до плавок, начинают гонять мяч, бегать друг за другом, бороться — в общем, ведут себя, как молодые дурашливые щенки. Мячик катится прямо к моим ногам. Я не тороплюсь его пнуть, сначала подкатываю мяч метров на десять ближе и отдаю точный пас. Щенки радостно гогочут, смеются, показывают большие пальцы.
Хотел было вернуться к своей подстилке. Остановился. Стал вглядываться. У одного на шее ничего нет.
У другого на цепочке Могендовид — шестиконечная звезда.
У третьего на шнурке… Крестик.
У четвёртого на замысловатой, тяжелой цепи — Полумесяц.
Не понял, это что?
Евреи, христиане, мусульмане служат вместе в Армии обороны Израиля?! Мне казалось, что я брежу наяву.
О патриотизме израильтян
Он ни с чем несравним, при этом не выпячивается и не бросается в глаза, но не почувствовать его нельзя.
В День памяти, когда звучит сирена, весь Израиль встает и застывает в скорби. Останавливаются пешеходы, водители и пассажиры выходят из машин, и даже машинисты останавливают поезда в известное время. В этот день Израиль отдает дань всем тем, кто отдал свои жизни ради этой страны в войнах, в борьбе с терроризмом, пожарным, сотрудникам полиции и пограничных служб. Их чтят, они все известны поимённо.
В Израиле нет памятников Неизвестному солдату… как нет детских домов и брошенных одиноких стариков.
Солдаты Израиля
Куда бегут наши «призывники»? Сегодня, когда срочная служба всего год — скачками в любом направлении, лишь бы не в Армию.
Куда бегут Израильские юноши — к врачам. Уговорить, выпросить, умолить, снять ограничения по здоровью, чтобы попасть в восьмой или девятый призывной разряды и служить три года в боевых частях ЦАХАЛ — Армии обороны Израиля.
Конечно, есть ещё призывные разряды — с третьего по седьмой — всё зависит от здоровья, образования, интеллекта и прохождения многих тестов, а вот первый и второй разряды — не призывные.
И это горе, это унижение Израильского достоинства.
Фактически, как это было и у нас в советские времена, не служил, значит не мужик.
Фактически, если не считать ортодоксов, в Израиле служат все — и юноши, и девушки, и, став резервистами, они проходят реальные сборы и переподготовку.
Фактически большое количество Израильских семей — это мальчики и девочки, познакомившиеся во время срочной службы.
Фактически молодежь готова идти на всё, на любой подлог, лишь бы не попасть в первые два разряда, и если уж совсем никак, перворазрядники становятся волонтерами, чтобы бесплатно, в свободное время, по мере сил и возможностей делать любую работу, связанную с обороноспособностью Израиля, и это Фактически даёт человеку право быть равным служившим в армии.
Но ещё есть в Армии обороны Израиля особый призывной разряд.
Это — «Одинокий солдат». В эту категорию попадают те, кто не имеет ближайших родственников на территории Израиля, и это в большинстве своём иностранные граждане. При этом служба в ЦАХАЛ не освобождает их от службы в стране проживания. Это, как правило, уже отслужившие у себя на родине, или такие как Гоша, получившие диплом и прибывшие ДОБРОВОЛЬНО в Израиль для службы в армии.
Эта реалия в голове укладывается плохо.
Что опять невероятно интересно?
Принявшим Присягу солдатам вручается оружие и том ТаНаХа. Солдаты-христиане вместо ТаНаХа получают Новый Завет, мусульмане — Коран, солдаты-друзы, чья религия закрыта для иноверцев, — книгу с компиляцией открытых законов их религии.
Суммируем то, что «в голове укладывается плохо»:
- в Израильской армии служат не только евреи,
- в Израильской армии служат иностранные граждане,
- Израильская армия — одна из лучших армий мира, стоит на высочайшей морально-нравственной основе — истинном еврейском и интернациональном патриотизме Новейшего времени.
Крепость Масада сегодня
Сегодня в крепости принимают Присягу элитные части ЦАХАЛ — боевые подразделения.
К стандартному тексту Клятвы на верность Израилю, которая произносится и в других местах принятия Присяги, здесь добавляется ещё одна фраза, которая наполняет ритуал возвышенной гордостью и невероятным самоотречением:
«Масада больше не падёт»…
«МАСАДА — БОЛЬШЕ НЕ ПАДЁТ!!!»
Я с уверенностью повторяю эту фразу: «Масада больше не падёт, и Холокост не повторится», даже если нам всем придется погибнуть с оружием в руках.
Не дай, Бог, этому случится.
Мы надеемся.
Мы веруем в Тебя!
Подводя Итоги
Уже многие десятилетия прошли с вышеописанных времен. Зачастую принято писать, что все совпадения с конкретными событиями и лицами случайны. В данном случае это не так. В этих рассказах нет вымышленных героев и событий, не изменены даже имена.
Перед Вами прошла история моей семьи и близких мне людей. Многих нет уже в живых. Нет на белом свете и моих безмерно дорогих папы и мамы, да и я сам уже сильно не молод и пора, наверное, подводить некоторые итоги…
Не стало отца.
Мы с мамой были настолько придавлены горем, что о кончине и дате похорон сил хватило сообщить только родне, но видимо от соседей известие разнеслась по всему городу.
Когда мы мамой подходили к моргу, нас встретила толпа человек в двести. Все эти люди раньше работали с отцом. Он был «Заслуженный строитель», и действительно, под его руководством построены были школы, уникальный Детский комбинат со спортивным залом и бассейном, один из лучших в стране «Лечебный профилакторий», великолепная заводская база отдыха в московской области, наверное, каждая третья заводская семья получила ключи от новых квартир из его рук.
Потом не стало мамы.
Похороны.
И опять много людей и цветы, цветы, цветы. Это бывшие ученики разных лет провожали Великого Учителя и Педагога, который их выучил, вырастил, воспитал. И мне не хватило двух больших автобусов для тех, кто хотел проводить и попрощаться с ней ещё раз на кладбище.
Их помнят и сейчас.
Посещая могилу, я каждый раз нахожу кем-то принесенные цветы, или ветку рябины, или камушки на надгробии, как это принято у евреев.
Я невольно, со страхом спрашиваю себя, а что будет тогда, когда настанет мой черёд, кто придет, и кто будет помнить?
Ну, что ж!
История моей семьи — это история моей страны. Мы её прожили вместе с остальными Россиянами.
Кто мы для этой страны? Русские по духу и судьбе, или «понаехавшие» инородцы?
Кто мы???
Я знаю.
Мы — Чудо-Юден.
