Мы основали Американский Центр, чтобы все видели, что мы занимаемся не только политическими беженцам: после визита полиции интервьюировать в отеле одних только политических сделалось неразумным. Уделяя время не только им, но и другим, тем, кто нуждался в обычной помощи, мы хотели хотя бы отчасти уменьшить опасность, нависавшую над нашими подопечными.
«ВЫДАТЬ ПО ТРЕБОВАНИЮ»
Перевод с английского и предисловие Александра Колотова
(продолжение. Начало в № 1/2023)
- У меня появляются сотрудники
Вариан Фрай
Из моего окна за школьным двором открывался вид на город, а вдалеке, скрытые наполовину туманом, виднелись купол и колокольня собора, который возносился над холмом к югу от Старого Порта, как Сакре-Кер возносится над Парижем.
На переменах, когда девочки (школа была раздельная, женская) выбегали во двор, слышался гомон девичьих голосов. Над городом же царила тишина. Правительство Виши, в уверенности, что война практически кончена, объявило период между подписанием перемирия и наступлением окончательного мира временем официального траура. Танцы, джазовые концерты и иные, более «французские» развлечения, ранее доступные в определенного рода заведениях, были запрещены. Стали дефицитом мыло, бритвенные лезвия и бензин, но карточки не вводились.
Марсель кишел беженцами, и иностранцами, и французами, но в то же время все, кто только мог, рвались домой. Даже евреи возвращались в оккупированную зону. Они хотели вернуться к нормальной жизни, и не желали ни про что слушать, говоря, что Гитлер никогда не посмеет сделать во Франции то, что вытворял в Польше. Все, кроме антифашистов и немногочисленных представителей интеллигенции, сосредоточились на одном: покончить с хаосом, охватившим страну после поражения, и поскорее вернуться к обычному распорядку.
Газеты съежились до двух, максимум четырех листов. Их заполняли колонки однообразных объявлений: люди пытались отыскать родных, потерянных при бегстве и отступлении. Скупые строки говорили о ставших обыденностью трагедиях: «Мать ищет двухлетнюю дочку, потерянную во время отступления между Туром и Пуатье». Или: «Щедрое вознаграждение тому, кто поможет найти моего сына, зовут Жак, возраст 10 лет, последний раз его видели в Бордо 17 июня». Впрочем, жизнь в Марселе шла спокойнее, чем я думал. Установился некий порядок, на улицах не было голодающих детей[1]. Война была где-то далеко. Марсельцы смирились с поражением и принимали происходящее с обычной французской легкостью.
Беженцы-французы возвращались домой, за исключением тех, чьи дома попали в запретную зону[2] или кто не хотел жить под немцами. В Марселе скапливались демобилизованные из Африки или с юга Франции. Поезда привозили их каждый день. Город был полон солдатами всех видов и частей: колониальные в ярко-красных фесках, добровольцы из Иностранного легиона, заботливо прятавшие кепи в чехлы от пыли, зуавы[3] в мешковатых шароварах, спаги[4], перепоясанные черными широкими лентами, альпийские стрелки в оливковых мундирах и беретах, спущенных на левое ухо, обитатели подземных бункеров линии Мажино в серых свитерах, покрытые несмываемой пылью, кавалерийские офицеры в облегающих туниках цвета хаки, каштановых бриджах и бархатных щегольских беретах вместо кепи и касок, негры из Сенегала в тюрбанах с заколками, танкисты в кожаных шлемах с мягкой подкладкой, тысячи измученных пехотинцев. С утра до ночи беженцы и солдаты толпами передвигались по Канебьер и бульвару Дюгомье, входили и выходили из здания вокзала, кафе и ресторанов на Канебьер и в Старом Порту, выплескивались на улицы, как болельщики после футбольного матча, набивались в трамваи, проталкивались, протискивались, отпихивали друг друга, и все это почти без скандалов, довольно мирно — как волны на взбаламученном мелководье после гигантского шторма.
В моем французском словаре появились два новых слова: pagaille и débrouiller.
Pagaille означало полнейшую неразбериху. Словечко это было у всех на устах в тогдашней Франции — оно единственное в точности описывало ситуацию. «Quelle pagaille!» произносил кто-нибудь, и все знали, что говорят про поражение и отступление.
Второе слово значило «не зевать», «смотреть в оба», следить, чтобы тебя не объехали на кривой. Когда после заключения перемирия везде, куда ни сунься, царило одно pagaille, то все, что оставалось человеку, было se débrouiller: каждый за себя, а кто не пан, тот пропал, и черт с ним.
— Se débrouiller, и никаких гвоздей, — говорили, штурмуя поезда, обсуждая, где бы достать еду, вспоминая о пережитом разгроме.
— 2 —
Через несколько дней после знакомства с Боном, мы встретились с ним в кафе с Брейтшейдом и Хильфердингом. Брейтшейда сопровождали фрау Брейтшейд и его секретарша Бирман. Фрау Хильфердинг скрывалась от гестапо в Париже. Брейтшейд, рослый и представительный, сидел на стуле, как аршин проглотив. Лицо под белоснежной сединой волос было бледным до желтизны. У него была неприятная манера глядеть мимо собеседника, при разговоре он сплетал руки на краю металлического столика или выбивал дробь пальцами. Хильфердинг, пониже ростом и пополнее, с пепельными волосами и пышными усами, чувствовал себя свободнее остальных. Фрау Брейтшейд и Бирман с трудом себя сдерживали.
Бон старался ободрить их, говоря, что его морской план понемногу продвигается, и им следует сохранять спокойствие, пока он не скажет, что все готово. Когда он вернулся в консульство, Брейтшейд спросил меня, что я думаю про этот план, и не лучше ли попытаться перейти границу с Испанией. У них обоих были американские гостевые визы, и Хильфердинг считал, что уехать через Испанию будет легче.
Брейтшейд не соглашался. Его не вдохновлял морской путь, но и Испания выглядела небезопасной. Он разговаривал с властной интонацией, Хильфердинг держался сдержаннее. Они продолжали сравнивать варианты бегства морем и через Испанию, а я вернулся к себе для встречи с Джузеппе Модильяни.
Модильяни с женой ждали меня в лобби гостиницы. Если Брейтшейд и Хильфердинг не могли ни на что решиться, то с Модильяни трудность была в другом. Он все уже решил твердо: он хочет покинуть Францию, но он не хочет нарушать закон.
— Представьте себе: я пытаюсь улизнуть, а меня задерживают с фальшивым паспортом, — сердито объяснял он. — На все рабочее движение Италии ляжет несмываемое пятно!
— Джузеппе! — перебивала его жена. — Не говори глупостей!
В ответ он срывался в крик. Она умолкала, чтобы вокруг не собралась толпа.
— Если бы он сбрил бороду и снял пальто, его никто не узнал бы, — вздыхала она. — Но стоит мне об этом упомянуть, он начинает кричать!
— Еще чего! — восклицал Модильяни. — Сбрить бороду! Я ношу бороду всю жизнь и буду ее носить всю жизнь! А уж пальто…
— Ну как же, — подхватывала жена, — ты легче расстанешься с жизнью, чем с пальто!
— Вы понимаете, — обратилась она ко мне, — когда он был в Штатах, Итальянский Союз Дамских Портных преподнес ему меховое пальто. С тех пор он носит его в любую погоду, не снимая, зимой и летом. Как я его ни уговаривала расстаться с ним — бесполезно.
— Исключено! — отрезал Модильяни, закрывая дискуссию.
Жена пожала плечами:
— Ну, что тут сделаешь?
Я согласился с ней, что делать тут нечего.
Бон говорил, что Модильяни согласен бежать морем, но после встречи с ним я засомневался в его готовности и отнес его к еще более безнадежным случаям, чем Брейтшейда и Хильфердинга, радуясь, что за всех троих отвечает Бон, а не я. Мне с лихвой хватало моих забот.
— 3 —
Через неделю после моего приезда по всей свободной зоне разнесся слух, что прямо из Нью-Йорка свалился, как ангел с неба, американец с карманами, набитыми паспортами и долларами, что он общается по прямому проводу с Государственным Департаментом, и стоит ему мигнуть, как любая виза тут же будет подписана на месте и проштампована. Говорили даже, что кто-то в Тулузе сообразил продавать беженцам мое имя и адрес за пятьдесят франков. Конечно, мгновенно добывать визы было не в моей власти (ах, если бы!), но беженцы повалили толпами. Ко мне приходили те, кто был в моих списках, и те, кто думал, что их там не может не быть. Под навалившейся тяжестью работы я задыхался. Я должен был, во-первых, принимать массу людей, и во-вторых, получать о них какую-то информацию. О большинстве из них я ничего не знал, и мог не распознать полицейского агента, или члена пятой колонны, или коммуниста, изображающего из себя демократа.
Первым моим помощником во Франции стал «Бимиш»[5], беженец из Германии — молодой, умный, неизменно бодрый, неизменно в хорошем настроении. Его глаза светились озорным огоньком, а сжатые губы мгновенно растягивались в широчайшей улыбке. Его единственным недостатком была рассеянность. Когда к нему обращались, могло пройти пять — восемь — десять секунд, пока становилось понятно, что он вас слушает. Он говорил и сам, что он «un peu dans la lune», «малость витает в облаках». Тех, кто, вроде меня, не отличался терпением, это раздражало.
Несмотря на свою молодость (ему было двадцать пять), он успел приобрести опыт подпольной работы и имел за плечами две войны с фашизмом: провоевал почти год в Испании, после чего без промедлений записался во французскую армию.
После поражения республиканцев Бимиш, как и другие добровольцы родом из Германии, Австрии и Италии, попал в скверное положение. Если бы он, выходец из Германии, попал в руки к немцам (так же, как выходцы из Италии к итальянцам), его расстреляли бы на месте как предателя. По счастью, его командир проявил полное понимание ситуации. Накануне перемирия он вызвал всех немцев, австрийцев и итальянцев в штаб и сделал их французскими гражданами, «чтобы спасти от бошей». Все обзавелись новым именем и новой датой рождения. Бимиш назвался Альбером Эрманом[6] (был такой французский поэт-романтик), и решил родиться во французской семье в Филадельфии. Лейтенант выписал ему новый военный билет, поставил печать и подпись и приказал раствориться в тумане.
— Спасайся кто может! Всем — se débrouiller, — цитировал Бимиш лейтенанта.
Назавтра в Ниор вошли немцы. Бимиш закопал подлинные документы в консервной банке во дворе дома, где квартировал, и, обгоняя немецкие колонны, поехал на велосипеде на юг. В свободной зоне он получил справку о демобилизации и удостоверение личности. Вместо свидетельства о рождении ему выдали справку о пребывании в живых. Мэр Нима ничтоже сумняшеся написал: «Я, мэр Нима, удостоверяю, что Альбер Эрман, рожденный и проч., предстал сегодня передо мной, а посему жив».
Так он и стал Альбером Эрманом из Филадельфии. Подлинное имя исчезло, по всем карманам были рассованы новые документы. А почему Филадельфия — а потому, что это один из немногих американских городов, названия которых он помнит, а выяснить что-нибудь про него в Америке наверняка труднее, чем во Франции. Я разочаровал его, сказав, что именно в Филадельфии учет демографических данных ведется наиболее тщательно.
Бимиш иногда говорил, что у него слишком много бумаг, чтобы рассчитывать на полную безопасность.
— Слишком надежно бывает порой не так надежно, как слишком, — говорил он. — Представьте себе преступника, у которого слишком много надежных алиби!
У него, кроме военного билета, справки о демобилизации и удостоверения о пребывании в живых, имелись членские карточки Auberges de Jeunesse (французская сеть молодежных общежитий), Club des Sans Club (что-то вроде туристской ассоциации) и еще добрых полдюжины подобных политически нейтральных организаций.
— Я, конечно, малость перестарался, — с усмешкой добавлял он, — надо кой-чего повыкидывать. А то полиция как все это найдет у меня, сразу посадит в каталажку.
Насколько я знаю, он так ничего и не выбросил. Они ему как раз нравились тем, что были такие поддельные, такие великолепно фальшивые, такие нахально безупречные!
Бимиш стал моей правой рукой по части нарушения законов. Он организовывал новые источники паспортов, когда чешские «засветились» и пользоваться ими стало нельзя. Он руководил обменом и переводом денег на черной бирже, когда мой долларовый запас начал таять. И это он отыскивал проводников для перехода границы, когда закончилась возможность ехать на поезде до Сербера и только там переходить границу пешком. К рассказу об этом я еще в дальнейшем вернусь.
— 4 —
Бимиш не состоял ни в одной партии, симпатизировал же больше всего социалистам. Вторым членом моей команды сделался австрийский монархист и католик Франц фон Гильдебранд. В английском произношении Бимиша слышался легкий, но несомненный немецкий акцент. Франц говорил по-английски, как выпускник Оксфорда или Кембриджа, учился в Уильямс-колледже[7], откуда вынес богатейший запас американского слэнга. Зачем он вернулся в Австрию из США, я не знаю, но когда в Вене начались бои между хаймвером и социалистами[8], сражался на стороне хаймвера.
Часть австрийских социалистов шокировало его появление в моем номере, но представляемый мною Комитет был создан для спасения как социалистов, так и католиков. К тому же, взгляды Франца после 1934 года переменились, он не испытывал былой вражды к социал-демократам. Я же считал неправильным создавать решающий перевес левых взглядов в моем окружении. Я не хотел дать повод полиции заподозрить, что возглавляю нелегальную ячейку запрещенной социалистической партии.
У Франца был швейцарский паспорт, то есть он был гражданином нейтральной страны, а это могло нам сослужить немалую службу. Швейцария предоставила его семье почетное гражданство несколько поколений назад. После заключения перемирия его австрийское происхождение отошло в тень. В Марселе его знали как месье Ришара. Голубоглазый блондин с аккуратно подстриженными усиками напоминал какого-нибудь немецкого рыцаря из свиты Генриха IV на пути в Каноссу, где у него принимал покаяние тезка Франца, папа Григорий VII, в миру Гильдебранд. Франц изъяснялся языком, вполне достойным тех грубых рыцарей. «Ради всего святого! — рычал он, когда я, забегавшись по делам, не приходил вовремя. — Где вас черти носили? Я думал, вы уже копыта откинули». Или: «Какого черта, Фрай, что вы от нас хотите — чтобы мы вкалывали, как ни в чем не бывало, когда вы не являетесь после ланча? Мы думали, вы уже в железных браслетах щеголяете».
Отец Франца, профессор Дитрих фон Гильденбранд, не выходил из квартирки на углу улиц Бретейль и Гриньян — ни он, ни его жена. Над ним — важнейшим из австрийских беженцев — висела угроза выдачи по статье 19, будь у него хоть три швейцарских паспорта. Франц, вместе со своей очаровательной женой-ирландкой и маленькой дочерью, жил с ними и планировал бежать вместе с ними.
Помимо того, что Франц был католик, у него были еще два важных для меня качества. Он сотрудничал с австрийским Комитетом помощи беженцам в Париже, знал, как организовывать работу, и был знаком с множеством беженцев — не социалистов, т. е. мог мне о них рассказывать. Насчет социалистов меня просвещали Бимиш и друзья Поля Хагена, а вот про остальных приходилось полагаться на характеристики Франца и его отца.
— 5 —
Нас стало трое: Франц, Бимиш и я. У меня в номере стояли письменный стол и шкаф-комод с зеркалом. За письменным столом мы беседовали с людьми, со шкафа убрали зеркало и сделали из него второй стол. Как правило, Бимиш сидел за одним столом, Франц за другим, а я сидел на краю постели или стоял. Беженцы ждали в коридоре, мы вызывали по одному. Я начинал интервью, потом, если казалось, что человек подпадал под наши критерии, передавал его Бимишу или Францу, они записывали имя и адрес и вкладывали карточку в картотеку. Если и Франц, и Бимиш отсутствовали, я проводил интервью целиком.
Рабочий день начинался в восемь утра и заканчивался в полночь, если не заполночь. После полудня, когда солнце нагревало заднюю стену отеля, воздух накалялся так, что мы снимали галстуки, закатывали рукава, заказывали холодный кофе и опускали жалюзи. Но это не помогало.
Когда уходил последний из беженцев, мы переходили к обсуждению, просматривали карточки с дневными записями, по каждой кандидатуре пытались прийти к решению. Мы все время боялись, что полиция установит в моем номере микрофон или подсадит в соседний номер агента, который будет подслушивать через стену. Поэтому секретные разговоры мы вели в ванной комнате, пуская воду из всех кранов: Бимиш рассказал про польского посла в Берлине, который в ванной комнате проводил секретные совещания. Бимиш сказал, что ванна, куда струей льется вода, дрожит, вибрации звучат на диктофонной записи как раскат грома, и в ней ни одного слова не разобрать.
По завершении, я писал телеграммы в Нью-Йорк. Они состояли в основном из имен и кратких сведений о претендентах на американскую визу. По узкой темной улице Доминиканцев мы шли к полицейскому участку, стоявшему в кривом переулке за улицей Кольбер. Когда мы проходили мимо мусорных куч, вспугнутые крысы срывались с них и спрыгивали в канавы. Над головой фонари горели так тускло, что можно было их вообще погасить. В участке, обозначенном синими фонарями по обе стороны от входной двери, мы проходили в комнатку с надписью «Визирование телеграмм» на двери и, смотря по тому, который был час, прерывали партию в белот[9] или будили дремлющего жандарма, чтобы он проштемпелевал наши телеграммы. Иногда нам ставили печать не глядя, иногда требовали перевести слово за словом полностью. Никто из них по-английски не читал. Настоящая цензура ждала впереди. В полиции следовало предъявить паспорт и подтвердить, что телеграмму принес тот, чья подпись на ней стояла.
Получив печать, мы шли на почту, на большой пустой площади рядом с биржей. Ночная служба помещалась в комнатушке, выгороженной деревянной ширмой из зала, как будто на скорую руку приведенного в порядок после бомбежки. Мы дергали колокольчик, похожий на старомодный дверной звонок, окошко приоткрывалось, и мы просовывали телеграммы вовнутрь. Клерк волосатыми руками забирал их, набирал фиолетовые чернила в ручку, считал слова, определял стоимость и выдавал нам квитанцию.
Время от времени он брал с нас подписку, что телеграмма значит именно то, что в ней написано, и не несет тайного смысла, но чаще обходился без этого, понимая, что если кто-нибудь захочет послать шифровку, его не остановит наличие или отсутствие подписи на клочке бумаги.
Мы выходили на площадь, обменивались с Францем рукопожатием, желали ему покойной ночи, а Бимиш провожал меня до дому и шел к себе в отель «Люкс». Перед отъездом из Нью-Йорка меня предупредили никогда не ходить в одиночку по ночам, о чем я помнил всегда.
В одну из ночей мы шли в полицию и на почту позже обычного. На обратном пути мы с Бимишем свернули с улицы Доминиканцев и устало поплелись по Афинскому бульвару к отелю, когда у входа в «Сплендид» остановился большой автомобиль с немецким номером. Шофер распахнул дверцу, и из машины вышли пять офицеров вермахта в серых долгополых плащах, фуражках с вздернутым, как утиный хвост, козырьком, кожаных черных перчатках и черных кожаных сверкающих сапогах. Под тульей на фуражках отблескивали золотом имперский орел и свастика.
Мы, стоя под карнизом окна столовой, смотрели, как они обменялись нацистским салютом с шофером и прошли в отель через турникет, потом подождали еще, чтобы они успели подняться в номера. В лобби мы попросили консьержа принести бренди и посидели, пока не унялось сердцебиение. Потом попрощались.
Впрочем, единственная угроза, как правило, исходила от крыс, пирующих на марсельских отбросах.
— 6 —
Каждое утро все начиналось заново, и каждый день был труднее предыдущего: длиннее очереди тех, кто обращался за помощью, страшнее рассказы о происшедшем, труднее решения, которые надо было принимать. Самым ужасным была необходимость решать, кому помочь, кому нет. Списки явно составлялись вслепую. Их составляли наспех по памяти те, кто находился за тысячи миль от Франции и не имел понятия, что здесь творится. Следовало часть вычеркнуть и много новых добавить.
Но как мы могли решать что-то, не сверяясь со списками? Мы не могли спасти всю Францию, мы не могли спасти всех политических беженцев и всех представителей интеллигенции, которые нуждались в реальной помощи или заявляли об этом. Мы не располагали информацией о том, кому из них на самом деле угрожает серьезная опасность. Мы действовали наугад, и сделать правильный выбор можно было, только толкуя сомнения в пользу заявителя, иначе мы могли после узнать, что некто, кому мы отказались помочь, схвачен и увезен в Дахау или Бухенвальд. Одно правило мы соблюдали неукоснительно: не помогать тем, кого не знал кто-нибудь из людей, на чье мнение можно положиться, ни на мгновение не упуская из виду возможности полицейских провокаций.
Когда к нам приходил кто-то из списка, я сразу же старался разузнать у него про других. Картина складывалась мрачная. Чешский писатель Эрнст Вейсс[10] принял в Париже яд, когда туда вошли немцы. Покончила с собой в Париже Ирмгард Койн, немецкая писательница, автор всемирно известного романа «Девушка из искусственного шелка»[11]. Немецкий драматург Вальтер Газенклевер[12] в ночь падения Парижа принял неимоверную дозу веронала во французском концлагере Ле-Милль недалеко от Марселя. Литературный критик и специалист по африканской скульптуре Карл Эйнштейн[13] повесился на испанской границе, поняв, что ему не дадут пересечь ее. Полуразложившийся труп Вилли Мюнценберга[14], сперва депутата от коммунистов, потом их яростного противника, нашли свисающим с дерева в лесу под Греноблем через несколько недель после поражения Франции. Я их вычеркивал из списка одного за другим. О многих узнать ничего не удалось, и я часто думал, сколько еще мне пришлось бы вычеркнуть, если бы удалось узнать их судьбу.
По временам мы узнавали, что кто-то из списка уже вырвался из Франции самостоятельно, но для большинства мы оставались последней надеждой. Многих мы в первые недели смогли спасти с помощью американского «Удостоверения» и чешского паспорта. Кроме товарищей Поля Хагена по подполью, среди них были[15] чешский юморист Ганс Натонек[16]; австрийская журналистка Герта Паули[17]; немецкий ученый, профессор Э. Ю. Гумбель[18]; немецкий писатель и поэт Леонгард Франк[19]; молодой немецкий экономист Генрих Эрман[20]; профсоюзный деятель и бывший редактор «Форвертс» Фридрих Штампфер[21]; лауреат Нобелевской премии, чешский физик Отто Мейергоф[22]; немецкий писатель Альфред Польгар[23]; автор биографии Гитлера Конрад Гейден[24].
Самая страшная опасность грозила Гейдену. То, что он написал о Гитлере и об истоках нацизма, фюрер никогда не забыл бы и не простил. Гейдена посадили во французский концлагерь в начале войны, вскоре освободили и снова посадили в мае 1940. Накануне поражения Франции комендант лагеря решил перевести заключенных на юг. Они шли пешком, но когда налетели немецкие самолеты и стали поливать их из пулеметов, все разбежались, охрана в первую очередь.
Гейден добрался до Монтобана, оттуда до Марселя. В марсельском консульстве он получил американскую визу и аффидавит — «Удостоверение вместо паспорта» — на свое имя. Он предполагал добраться с ним до Лиссабона, но я побоялся отправить его под настоящим именем через Испанию и снабдил чешским паспортом на имя Давида Зильбермана. Поколебавшись, он согласился и вернул себе подлиное имя уже в Лиссабоне.
Другие не располагали таким выбором. Получив американскую визу, они пользовались ей, как основным документом. Тех, у кого не было и ее, я снабжал чешским паспортом, часто на настоящее имя, и отправлял их. Тогда, в те первые дни, никто из них не был арестован, ни во Франции, ни в Испании.
Такая благодать не могла долго продолжаться.
Скоро она закончилась.
— 7 —
К концу второй недели у моей двери клубились такие толпы, что администрация отеля высказала неудовольствие, и мне пришлось просить всех ждать внизу в лобби, чтобы я вызывал по телефону, по одному. Через несколько дней приехал на «черном воронке» наряд полиции и всех, ждавших в лобби, арестовали. Их увели в полицейское управление, известное как «Епископский дворец» (в XVIII в. в дворцовом особняке была резиденция епископа), и там подвергли допросу о моей деятельности. Потом всех отпустили.
Я решил сходить в префектуру и лично рассказать о своей работе. Но прежде, чем мне назначили там прием, в отеле появился неожиданный гость.
Рано утром, когда я завтракал в номере, раздался телефонный звонок. Звонил Бон. Он говорил хриплым шепотом.
— Полиция, — сказал он, — полиция! Не волнуйся, я их уже давно жду. Если случится что-то серьезное, консул нас выручит. Я спускаюсь к ним, а ты осмотри комнату и не оставляй лишних бумаг. Встретимся внизу.
Я не разделял надежд Бона на боевой дух нашего консульства и слабо верил в надежность разговоров по гостиничному телефону, но спрятал списки за зеркалом вместе с картой границы, часть других бумаг порвал и спустил в туалет, и стал ждать. Через несколько минут раздался новый звонок. Консьерж сухо сообщил, что меня «просят спуститься в холл».
Я вышел вниз. В лобби ждал несколько сконфуженный инспектор полиции. Он предложил мне сесть и задал вопросы обо мне и моих занятиях. Я показал паспорт, пачку рекомендательных писем, и объяснил, что изучаю проблемы, с которыми сталкиваются беженцы, а некоторым из них пытаюсь помочь. Про переходы через границу я не упомянул, он не спрашивал. Закончив расспросы, он извинился за беспокойство, пожал мне руку и ушел.
Мы с Боном поняли, что пришло время придать нашей работе в глазах властей должный вид, в противном случае нам перекроют кислород на полпути. Мы занимались подпольной деятельностью практически на виду у всех. «Подпольная» работа редко совершается в буквальном смысле слова под землей. Обычно ее стараются укрыть от посторонних глаз некоей завесой, занавесом, перед которым разыгрывается то, к чему никто не сможет придраться, для прикрытия того, о чем посторонним знать незачем. В нашем случае невинная часть работы состояла в благотворительности.
Планируя визит в префектуру, я взял с собой Бона. Поскольку Бон по-французски не говорил, нам дали переводчика. Консул нас сопровождать отказался. В префектуре нас встретил чиновник, исполняющий обязанности главного секретаря мэрии. Мы рассказали, что прибыли во Францию с целью помочь беженцам, оказавшимся в бедственном положении и просим разрешения основать с этой целью некий… назовем его «комитет».
Чиновник говорил с нами корректно и сухо. Местные власти, по его словам, не возражают против создания подобного комитета при условии, что он не будет вести незаконной деятельности. Мы разыграли обиду и изумление при одной мысли о нарушении законов с нашей стороны, и секретарь выписал разрешение. Мы поняли, что должны удвоить осторожность, если не хотим нарваться на неприятности или быть высланными.
— 8 —
Количество работы росло. Я не справлялся. Со всей свободной зоны шли письма с просьбами о помощи, часто из концлагерей. Сотрудник американской комиссии по помощи беженцам по моей просьбе прислал мне в качестве помощницы Лену Фишман[25]. Перед поражением Франции Лена работала в парижском отделении Джойнта[26]. Она вся кипела жизнерадостной энергией, унаследовав ее, вероятно, от польских предков. Она с равной легкостью стенографировала по-английски, по-французски и по-немецки, и говорила, кроме того, по-русски, по-польски и по-испански.
Бимиш по своим делам часто бывал в разъездах, и Лена заняла его стол. С огромным трудом и за астрономическую сумму мы приобрели пишущую машинку. Весь день Лена отвечала на письма, а по ночам печатала телеграммы. Она принимала участие в интервью, и была необычайно полезна тем, что излучала неизменную уверенность и спокойствие.
— Il ne faut pas exagérer[27], — повторяла она, и разгоравшиеся истерики гасли, как по мановению волшебной палочки.
Лена изъяснялась четко и образно. При первой встрече она спросила, кто мой издатель[28]. Имя оказалось ей не знакомо:
— Je n’ai jamais couché avec[29], — сообщила она.
Она без тени смущения смешивала все языки. Окончив рабочий день, вытаскивала пудреницу и говорила:
— Je fais ma petite beauté[30], и исчезаю.
Лучшей секретарши, чем Лена, не было и быть не могло. Проработав в напряженных условиях день и полночи, она появлялась утром, свежая и красивая, готовая начать новый день.
Мы раздали столько денег, что сбились со счета. Франц держал деньги в прорезиненном саквояже. Когда мы доставали оттуда очередную сумму, взамен вкладывалась записка. На ночь Франц уносил саквояж домой, чтобы полиция, если надумает рано утром устроить обыск, ничего не нашла. Кто-то должен был навести порядок с отчетностью.
Эту миссию добровольно взял на себя Гейнц Эрнст Оппенгеймер. Немецкий еврей, фабричный инженер по профессии, он после прихода Гитлера к власти работал в благотворительном комитете в Голландии. Перед началом войны французское министерство вооружений командировало его в Америку. За несколько месяцев работы у нас Оппи переписал все отчеты, все нелегальные выдачи провел по абсолютно законным статьям, построил статистические графики и все представил в безупречно легальном виде. «Путевые издержки», за которые нас могли обвинить в нелегальной отправке беженцев, он перевел в «Расходы на продовольствие». Мы нарушали закон, выдавая людям на руки доллары, но выхода не было, потому что в Испании французские франки не принимались. Все долларовые траты Гейнц перевел во франки и лишь потом записал в отчеты. Благодаря ему опасность была ликвидирована.
— 9 —
После холодного приема в префектуре я отправился к адвокату и поручил ему оформить Centre Américain de Secours[31]. Название выбрал Оппи. Он сказал, что «Ça fait bien Français»[32], а Бимиш одобрительно ухмыльнулся:
— Американский флаг прикроет все грехи.
Тогда же я встретился с хозяином какого-то магазина, евреем, который однажды увидел на стене некую недвусмысленную надпись и решил закрыть бизнес, пока не пришлось продать его за бесценок. Он торговал кожаными изделиями: сумками, футлярами, бумажниками и кошельками. Он сдал нам помещение на втором этаже старого дома на улице Гриньян, отсрочив платежи за аренду до конца года. Мы переехали, не дожидаясь, пока он выедет, и в конце августа открыли Американский Центр. Первые несколько дней беженцы спотыкались о сумки, коробки, ящики и мешали грузчикам, но вскоре все обрело должный вид. Место шкафов, стоек и этажерок заняли стулья и столы.
Мы основали Американский Центр, чтобы все видели, что мы занимаемся не только политическими беженцам: после визита полиции интервьюировать в отеле одних только политических сделалось неразумным. Уделяя время не только им, но и другим, тем, кто нуждался в обычной помощи, мы хотели хотя бы отчасти уменьшить опасность, нависавшую над нашими подопечными.
У нас не было денег на простую благотворительность, но мы договорились с квакерами, которые раздавали бесплатные талоны на обед. Зарегистрировав наш Центр, мы смогли хотя бы обеспечивать обеденными талонами тех, кому не могли больше ничем помочь. Тогда же возобновила работу местная еврейская благотворительная организация Comité d’Assistance aux Réfugiés[33], и появилась возможность, если мы оказывались бессильны, направлять нуждавшихся, смотря по вероисповеданию, либо в C.A.R., либо к квакерам. Там им помогали во всем, кроме эмиграции. Мы оставались единственной организацией на всю Францию, которая пыталась переправить беженцев через границу. На двери местного отделения HICEM[34] висела надпись «FERME»[35]. Лишь спустя несколько месяцев, когда французское правительство возобновило выдачу виз, HICEM вновь открылся для публики.
С открытием нашего «офиса» толпы обезумевших беженцев, искавших у нас помощи, удвоились. Пришлось искать кого-нибудь, кто мог бы следить за порядком и регулировать людские потоки на лестнице между приемной и холлом.
В Марселе жили молодые американцы из числа добровольцев — военных медиков, которые до самого перемирия работали на Скорой помощи. Мы выбрали одного из них на роль швейцара и заодно для учета посетителей. Его звали Чарльз Фосетт[36], но весь Марсель знал его как Шарлú.
Молодой парень откуда-то с Юга — из Джорджии, кажется — в Париже перед войной он увлекался «искусством». Искусство я взял в кавычки, потому что его понимание искусства сводилось к зарисовкам хорошеньких девушек, предпочтительно в голом виде. Поклонниц у него хватало, и пока он работал у нас, кто-нибудь из них весь день сидел рядом с ним. Чаще всего это была молоденькая полька Лили. По отношению к ней Чарли себя вел безупречно. Он даже пытался вызвать в Марсель ее мужа, застрявшего в Северной Африке, чтобы они воссоединились и восстановили семью.
Швейцар из него получился замечательный. Правда, он не говорил ни на одном языке, кроме английского, а большинство беженцев ни слова по-английски не знали, зато его мундир шофера скорой помощи внушал всем уважение, а добродушный нрав ободрял отчаявшихся. Его речи мало кто понимал, но он вызывал у всех симпатию. Мне кажется, из всей нашей команды он пользовался наибольшей популярностью.
Бимиш поддерживал наши контакты с внешним миром, Лена вела корреспонденцию, Оппи занимался бухгалтерией и отчетностью. Для проведения интервью оставался Франц, но он надеялся скоро отбыть в Лиссабон. Нас осаждали теперь такие толпы, что требовалось срочно найти дополнительных интервьюеров.
Одним из них стала Мириам Давенпорт. Окончив Смит-Колледж[37], она приехала в Париж для изучения истории искусства. Бежав из Парижа, она в Тулузе неожиданно встретила немецкого поэта Вальтера Меринга[38]. После того, как полиция арестовала беженцев в отеле, Меринг боялся выходить на улицу и послал ко мне Мириам с запиской. Я тут же взял ее к себе на работу. Она владела французским и немецким, как мало кто из американцев. Глубокое знание мира искусства и личные знакомства помогали ей проверить, на самом ли деле кто-то, выдающий себя за большого мастера, понимает в живописи. Если она ничего не знала о претенденте, а показать ему было нечего, она его посылала в Старый Порт и предлагала сделать набросок. Когда он возвращался, ей хватало одного взгляда на рисунок, чтобы сказать, стоит он чего-нибудь или нет.
Она также проводила беседы с университетскими профессорами, умело, тактично, а если надо, то и с использованием ненормативной лексики. Я слышал раз, как она разговаривала с дочерью профессора урологии. Та принесла огромную папку писем от урологических обществ всего мира, чтобы доказать, что ее отец был величиной мирового уровня и ему следовало уделить отдельное внимание.
— Но кто, в конце концов, ваш отец? — спросила Мириам.
— Профессор урологии, — ответила дочь.
— Ну, хорошо, допустим, — в голосе Мириам звучало сомнение, — а что такое урология?
Дочь объяснила. Мириам взвизгнула:
— Так что же вы сразу не сказали, что он профессор насчет пописать?!
Мириам все время хохотала и кашляла. Ее здоровье внушало Бону серьезные опасения.
— Помяните мои слова, — говорил он, — она больна, у нее чахотка. Ее надо отослать в отпуск, и надолго.
Но у Мириам по-прежнему смех перемежался приступами кашля.
(продолжение следует)
Примечания
[1] Перед отъездом из Лиссабона в Мадрид В. Фрай отправил жене письмо, где говорилось, что, по слухам, “во Франции положение ужасно, … дети умирают от отсутствия молока, зимой количество умирающих детей возрастет».
[2] Эльзас, Лотарингия и атлантическое побережье объявлялись «запретной зоной» и фактически аннексировались рейхом.
[3] Арабские кавалеристы из Северной Африки.
[4] Кавалеристы из туземных племен Магриба. Название — искаж. сипахи (турецк.), всадник.
[5] Albert Otto Hirschman (рожд. Otto-Albert Hirschmann, 1915—2012), «Beamish» — «сияющий». Еврей, родился в Берлине. В 1933 уехал в Париж, изучал экономику в Сорбонне, потом в Триесте. После войны занимался моделями экономического развития. Писал монографии и блестящие эссе, направленные в основном на критический анализ любых догм и необходимость генерировать творческие идеи.
[6] Abel Hermant (1862—1950), плодовитый прозаик, драматург, эссеист, начинал как поэт сборником в 1883. Член Академии. По-видимому, Бимиш взял себе чужую фамилию и оставил имя Альберт. Так его называет и Мери-Джейн Голд. Пикантная деталь: с 1940 престарелый Абель Эрман вел активную пропаганду коллаборационизма, за что в 1945 его с позором изгнали из Академии.
[7] Уильямс Колледж — гуманитарный колледж, расположенный в Уильямстауне, Массачусетс. Входит в десятку лучших частных колледжей США.
[8] Гражданская война в Австрии (февраль 1934) закончилась подавлением восстания левых сил, но вспыхнула снова летом в виде неудавшегося путча австрийских нацистов. Хаймвер — правительственные военизированные формирования, которые противостояли левым отрядам шуцбунда.
[9] Карточная игра.
[10] Ernst Weiss (1884-1940) — чешский еврей, писал по-немецки. По образованию и профессии врач. С 1934 жил в Париже. В 1938 выпустил роман «Я очевидец», в сюжете которого используются детали военной биографии Гитлера. 14 июня 1940 принял яд и одновременно вскрыл вены, но умер только через сутки.
[11] Irmgard Keun (1905—1982) распустила слух о самоубийстве, благодаря чему смогла вернуться в Германию и пережить войну под чужим именем. На русский переведена ее детская книжка «Девочка, с которой детям не разрешали водиться».
[12] Walter Hasenclever (1890—1940) — немецкий поэт-экспрессионист и драматург. Еврей по матери. В Первую мировую пошел добровольцем, пережив три года войны, стал пацифистом. В 1933 его книги сожжены, он эмигрирует в Ниццу. Интернирован в двух лагерях. В 1996 установлена премия его имени.
[13] Karl Einstein (1885—1940) — немецкий еврей, искусствовед, общественный и политический деятель. Симпатизировал коммунистическим и анархистским идеям. Пропагандировал примитивизм в целом и африканскую скульптуру в частности. С 1936 по 1939 воевал на стороне испанских республиканцев. В 1940 сидел во французских лагерях, вышел оттуда в хаосе немецкого наступления. Оказался на испанской границе в городке Лестель-Бетарам. Считая, что в Испании с ним расправятся, покончил с собой.
[14] Wilhelm («Willi») Münzenberg (1889—1940) — один из руководителей Коминтерна. В 1919 организовал молодежную секцию. Вел пропаганду большевизма в Веймарской республике. Возглавлял Общество помощи голодающим Поволжья, издавал газеты, организовал демонстрацию фильма «Броненосец Потемкин» в Германии. В 1924 избран в рейхстаг от комунистической партии Германии. В 1933 эмигрировал во Францию. Опубликовал критический разбор нацистской версии поджога рейхстага. В 1936—1937 порвал со Сталиным. Оставался на антигитлеровской платформе. В июне 1940 бежал из Парижа на юг. Найден в лесу мертвым в октябре. Рядом была веревочная петля, соскользнувшая, когда тело начало разлагаться.
[15] Здесь Фрай цитирует полученный им в Нью-Йорке список, сохраняя оказавшиеся в нем неточности, см. ниже.
[16] Hans Natonek (1892—1963) — немецкий литератор и публицист, еврей. Оказавшись во Франции, вместе с Вальтером Мерингом, Гертой Паули и Эрнстом Вайсом послал Томасу Манну телеграмму с просьбой о помощи. В результате был включен в начальный список В. Фрая с пометкой «чешский юморист».
[17] Hertha Ernestine Pauli (1906—1973) — немецкая, австрийская, американская журналистка и писательница. Еврейка. Родная сестра великого физика Вольфганга Паули. После 1933 жила в Австрии, после 1938 в Париже. В 1940 бежала в Марсель вместе с Вальтером Мерингом (см. ниже). С помощью В. Фрая эмигрировала через Лиссабон в США.
[18] Emil Julius Gumbel (1891—1966), немецкий публицист, после Первой мировой войны расследовал политические убийства в Германии и, в связи с ними, пристрастное отношение со стороны судебной системы в зависимости от того, к правым или к левым принадлежал подсудимый. Активный деятель пацифистского движения между войнами. В Америке работал в Колумбийском университете, разрабатывал методы прикладной математической статистики: исследовал распределения крайних значений и выбросов.
[19] Leonhard Frank (1882—1961) — немецкий романист левого направления. В 1915 покинул Германию, «не желая видеть шовинистский психоз». В 1940 оказался во Франции и с помощью В. Фрая эмигрировал в США.
[20] Heinrich Ehrmann (1908—1994) — немецкий юрист, исследователь в области права. Был арестован гестапо в 1933, сумел бежать в Чехословакию и потом в Париж. Был основателем движения «Neu Beginnung», искавшего пути действенного сопротивления нацизму.
[21] Friedrich Stampfer (1874—1957) — член правления социал-демократической партии Германии. Был редактором социал-демократического издания «Форвертс», 1916—1933 в Берлине, 1933—1939 в Праге, 1939—1940 в Париже.
[22] Otto Fritz Meyerhoff (1884—1951) — немецкий еврей, родился в Ганновере, работал в Берлине, возглавлял Институт медицинских исследований. Область научных интересов включала вначале психологию и душевные расстройства, затем физиологию клетки. Лауреат Нобелевской премии 1922.
[23] Alfred Polgar (1873—1955, наст. имя Альфред Полак) — родился в Вене в ассимилированной еврейской семье. Драматург, журналист, театральный обозреватель, критик. в 1920х гг. жил в Берлине, в 1933 после сожжения его книг вернулся в Вену, после аншлюса бежал во Францию, откуда при помощи В. Фрая переехал в США.
[24] Konrad Heiden — см. гл. 1.
[25] Lena Fishman (или Fischmann) — польская (м. б., русская) еврейка. Цитируется ее рассказ, как она во время бегства из Парижа увидела брошенную автомашину, прикрепила на лобовое стекло картонку с красным крестом и, указывая на нее, требовала и получала по дороге бензин. В США работала в Военно-информационном Управлении («OWI»). Фамилия в замужестве Фишман-Фаген. После войны поддерживала контакт и обменивалась письмами с В. Фраем. В 1945—1946 руководила службой копирования документов при подготовке Нюрнбергского процесса. Составила личную коллекцию фотокопий переписки между высокопоставленными чиновниками Третьего рейха. После ее смерти муж — полковник в отставке Мелвин Фаген — в 1993 передал коллекцию в Музей Холокоста в Вашингтоне.
[26] Joint Distribution Committee — международная еврейская благотворительная организация.
[27] Ну, это уж слишком.
[28] Работая в Американской Внешнеполитической Ассоциации, В. Фрай до войны написал несколько развернутых политических обзоров, выпущенных отдельными книжками.
[29] Ни разу с ним не спала.
[30] Немножко прихорошусь.
[31] Американский Центр Спасения.
[32] Это хорошо звучит по-французски.
[33] Комитет помощи беженцам.
[34] Организация, имеющая целью оказание помощи европейским евреям, желающим эмигрировать в США. Возникла в 1927 г. в результате слияния трех еврейских организаций: HIAS (Нью-Йорк), ICA (Париж) и EmigDirect (Берлин).
[35] Закрыто.
[36] Charles Fernley Fawcett (1915—2008) — американец, прямой потомок Томаса Джефферсона и Джеймса Мэдисона. Прожил жизнь, полную приключений: был профессиональным борцом, служил в английских ВВС и Иностранном легионе, жил среди диких племен Амазонки, был киноактером, дублером и пр. О работе с В. Фраем писал: «Когда вы видели, что они делали с евреями, у вас не оставалось выбора. Нас в школе учили, что сильный должен защищать слабого». Из этих же побуждений помогал в 1956 венграм бежать от советских войск, а после 1979 поддерживал муджахеддинов в Афганистане.
[37] Женский колледж для получения гуманитарного образования. Расположен в Нортгемптоне, щтат Массачусетс.
[38] Walter Mehring (1896—1981) — немецкий писатель и поэт, еврей. Его мать, актриса, убита в августе 1942 в Терезиенштадте. Учился в гимназии им. кайзера Вильгельма, исключен за антипатриотическое поведение. Сооснователь дадаизма в Германии. Автор романа «Париж в огне», 1927. Специализировался в политической сатире. В 1933 его книги были сожжены, он успел бежать. Во Франции интернирован в 1939. С помощью В. Фрая уехал в 1941 на Мартинику и в США. Вернулся в Германию в 1953, умер и похоронен в Цюрихе.
