ЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНА

О Менделе, Шолом-Алейхеме и Бялике в Одессе говорили, что если бы они не были писателями, то наверняка стали бы актёрами. Люди не уставали пересказывать забавные истории о том, как Шолом-Алейхем изображал Менделе, подражая его кашлю и походке; как старый Менделе превращался в молодого человека и изображал Шолом-Алейхема до мельчайших подробностей. Бялик тоже не отставал от них в подражании и копировании.

Биньомин Шварцер

ОСТАЛОСЬ В МОЕЙ ПАМЯТИ…

Перевод с идиша Цви-Гирш Блиндера

Публикация Фауста Миндлина

(окончание. Начало в № 2/2019)

Одесский период

Итак, 1 января 1934 года Винницкий ГОСЕТ, в котором я тогда работал, объединился с Одесским ГОСЕТом, и я снова оказался в своём родном городе! Снова, после 25 лет странствий с различными труппами по нашим необъятным просторам. 25 лет странствий, не зная покоя ни днём, ни ночью, не имея возможности пристать хоть к какому-то берегу… И вот наконец-то я бросил якорь в нашем чудесном портовом городе. Окончена карьера странствующего актёра, и свой дорожный посох я зашвырнул в Чёрное море. Уверен, море на меня за это не в обиде. Кстати, мы с ним если и не родственники, то однофамильцы наверняка: моя фамилия Шварцер, а оно на идиш называется «дер Шварцер ям». Хотя на самом деле мы оба не чёрные: море голубое, а я сейчас уже побелел.

Мои коллеги по актёрским скитаниям тоже почувствовали себя более счастливыми в красивом и солнечном южном городе, в который к тому же мы приехали провести не несколько ночей, не на гастроли, а на постоянную работу. Они не могли насытиться своим счастьем от театра не на колёсах, но на прочном фундаменте, от наличия постоянного места для проживания, собственной постели и собственных книжных полок… Моя же радость и моё счастье были удвоенными и учетверёнными не только от перелистывания новой страницы моей театральной биографии, но и от возвращения к прежним страницам — детству, юности, первым шагам на сцене. В Одессе я родился, здесь ребёнком делал первые шаги, здесь же, у Симхи Скляра, нищего меламеда нищих еврейских детей, учил еврейские буквы…

Мне было немного лет, когда я впервые почувствовал, что мир устроен неправильно. Рабочие и студенческие демонстрации под красными флагами и с революционными песнями на одесских улицах, еврейский погром 1905 года, самооборона, свист казачьих нагаек, молдаванская нищета и богатство знати — всё это убедило меня в несправедливости мира. Возможно именно поэтому я часто хожу вверх и вниз по знаменитой одесской Потёмкинской лестнице. Её многочисленные ступени выглядят в моих глазах как кадры размотанной киноплёнки истории, и эти кадры прокручиваются вперёд и вперёд, от старого мира несправедливости к новому миру свободы и революции.

Не менее знаменитая Молдаванка была для меня не экзотикой, а полной образов галереей, со своим своеобразным певучим еврейским диалектом, с народными песнями и крылатыми словами, которая навеки запечатлена в моём сердце, питая моё сердце, питая мою актёрскую фантазию тем, или иным, оформившимся ещё в детстве образом, выисканными в глубинах памяти репликами, жестами, интонациями. И Пересыпь для меня не прочитанная где-то история, а виденное собственными глазами и пережитое…

Одним словом, Одесса — город у моря, а для меня — море воспоминаний. Пёстрый, многокрасочный город для меня — неисчерпаемый источник, неизменно дающий пищу моей фантазии, моему желанию переиграть, перепеть, перетанцевать и пересказать всё виденное и слышанное.

«Дедушка» Менделе написал в одной из своих книг, что Одесса — самый «игривый» город в мире. Всё и все играют тут, и даже одесские нищие, жизнь которых безмерно горька, играют тоже.

Свадьбы, одесские еврейские свадьбы, на которых я часто бывал, являлись одновременно театральными представлениями. Ничто так всесторонне не проявляет человека, как радость. На свадьбах всегда было что посмотреть, послушать, и чему впоследствии подражать. Насколько разными бывали свадьбы, настолько разными были и клезмеры, которые на них играли. На богатых свадьбах — раззолоченные, разряженные клезмеры в манишках. Во время игры они даже заглядывали в ноты, а управляла ими настоящая палочка дирижёра. На «средних» свадьбах уже играли без нот и дирижёра. На бедных свадьбах часто нанимали какого-нибудь бедного клезмера, который своею игрой наводил скорее тоску, чем радость. Чудом из чудес были бадхены (свадебные шуты), которые, как правило, в остальное время были певцами в каких-нибудь винных погребках. Среди самых популярных и любимых из них были Мойше Кицис, Липовецкий, Вайнштейн. Погребки часто были переполнены, когда там пели эти три народных певца. Ради них, ради этих певцов и рассказчиков, часто говорили в Одессе, люди делают лехаим, а не ради лехаимов слушают их. И это было правильно, поскольку в те дни и вечера, когда они меняли свой жанр, и становились бадхенами на свадьбах, обрезаниях и прочих торжествах, публика в погребках значительно редела, и часто там оставались лишь одни пьяницы, которые не могли уже жить без вина. Только они могли переваривать вино без песен.

Мойше Кицис, Липовецкий и Вайнштейн были подлинными актёрами, выдающимися импровизаторами. Никто из них не готовил никакого репертуара, и вообще ничего не записывал, часто только на месте они начинали готовить свои песни, истории, остроты и шутки. Материал у них никогда не переводился, поскольку они черпали его в разнообразии повседневной одесской жизни. Одесские городские новости часто доходили до них быстрее, чем до самых расторопных газетных репортёров. Они, бадхены, стремились к тому, чтобы ни одно происшествие, ни одно событие не дошло до публики «остывшим». Остывшие новости, говорили они, как остывшая еда — совершенно утрачивают вкус.

В танцевальных и свадебных залах на Екатерининской и Пушкинской улицах, в различных домах и во дворах, где ставились свадебные балдахины, эти бадхены устраивали настоящие представления. Их гардероб состоял из капоты, еврейской шляпы и ермолки с приделанными пейсами. Когда они переодевались, то преображались, и выглядели совершенно другими людьми. Это ощущалось всеми зрителями, которые подхватывали их песни и игру, а бадхены раздавали рифмованные благословения и песенные пожелания всем вместе и каждому гостю в отдельности — до самого захода солнца.

Понятно, что и на свадьбах, обрезаниях и прочих торжествах темы, почерпнутые из повседневной действительности, занимали в репертуаре бадхенов значительное место. Тут уместно будет рассказать об одной трагической истории, случившейся в Одессе, свидетелем которой стал уже упоминавшийся Мойше Кицис, тут же сочинивший по её сюжету пьесу под названием «Авремеле Привозник». Антрепренёр Довид Сабсай купил эту пьесу у Кициса за 500 рублей, и она с немалым успехом шла в театре Болгаровой.

Прототипом Авремеле Привозника послужил один из самых важных одесских балабосов, богатый торговец фруктами. Он, этот богач, будучи уже в преклонном возрасте, влюбился в бедную, но юную и красивую девушку, и снял для неё квартиру на Мясоедовской улице, где-то в одном из боковых заброшенных дворов. На Молдаванке, однако, ничего нельзя было сохранить в тайне, особенно с учётом того, что пожилой любовник, опьянённый счастьем, перестал соблюдать меры предосторожности. Поползли слухи о необычайной любовной истории: сначала — по Молдаванке, оттуда они добрались до «Привоза», а с «Привоза» — прямо в дом богача, к жене и детям. Жена торговца фруктами очень тяжело пережила неприятное известие. Старший сын отправился к любовнице отца, и предложил ей денег с тем, чтобы тут же уехала в Америку или в какой-нибудь российский город подальше от Одессы. Он дал девушке недельный срок на размышления и сборы, предупредив: если она не примет его предложения, случится какая-то неприятность. Торговец, однако, изо всех сил постарался успокоить любимую, и пообещал, что ничего плохого с ней не произойдёт. Он добавил, что переломает все кости своему недостойному сыну, который не имеет никакого уважения к отцу, и пытается лишить его счастья. Эти доводы успокоили девушку, и когда двадцатилетний сын явился узнать о её решении, она заявила, что никуда уезжать не намерена. Разгневанный парень выхватил заранее приготовленный револьвер и застрелил её. Поскольку, как уже говорилось, на Молдаванке ничего нельзя было сохранить в тайне, полиции понадобилось совсем мало времени на то, чтобы его разыскать и взять под стражу по обвинению в убийстве.

Одесса загудела, обсуждая любовную интригу и её трагическую развязку, развернувшуюся в южном городе, словно на страницах бульварного романа. История затронула всех жителей Одессы, как евреев, так и не евреев, её обсуждали на улицах, в клубах, буквально в каждом доме. Все осуждали старого сладострастника, жалели его жену, и превозносили их старшего сына как героя. И все с нетерпением ожидали дальнейшего развития сюжета этого «романа».

Долго ждать не пришлось. Примерно через месяц начался судебный процесс, продолжавшийся не более четырёх-пяти дней. Тысячи людей окружили здание суда, запрудили соседние улицы. Прокурор, требовавший для подсудимого сурового наказания, моментально заслужил негативную оценку публики, тогда как защитник, известный адвокат Гросфельд, никогда не был так любим одесскими евреями, как после своей речи на суде, в которой он заявил, что убийца вовсе не убийца, а достойный и верный сын. Причиной выстрела, по словам адвоката, стал волнение и возмущение, а также сильная любовь к матери и глубочайшее презрение к преступившему нормы морали отцу.

Судья и присяжные заседатели встали на сторону защиты, и вынесли оправдательный приговор «достойному и верному сыну». На выходе из зала суда его встречали цветами и аплодисментами не только жители Молдаванки и завсегдатаи «Привоза», но и чуть ли не все жители Одессы. Он гордо прошествовал по улицам от здания суда до дома как триумфатор, одержавший победу над врагом, и избавивший город от опасности!

Успех пьесы Мойше Кициса в постановке Довида Сабсая был неслыханным. Все зрители, конечно же, знали, о чём идёт речь, и каждому хотелось посмотреть, как это сыграют артисты, как они расскажут историю, сюжет которой достоин романа. Премьеру посетил сам герой дня. Когда спектакль завершился, его вызвали на сцену вместе с актёром, игравшим эту роль, и засыпали обоих цветами…

…Когда корабль отходит от берега, и удаляется на какое-то расстояние, можно более ясно видеть прибрежный город во всём его величии и красе. Я это всегда ощущал, когда жизнь уносила меня далеко от Одессы. Чем дальше, тем всё ближе и красивее становился родной город в моих глазах. Как можно забыть Чёрное море? До сих пор покоятся в глубинах моего сердца его молчаливые незыблемые воды, его серебряные лунные дорожки по вечерам. До сих пор шумят в моих ушах его штормовые волны, готовые, казалось, захлестнуть весь мир.

Менделе, «дедушка еврейской литературы», называл Чёрное море «Дос тинтерл» («Чернильница»). Сюда, к этой волшебной «чернильнице», он часто любил приезжать со своими любимыми «внуками» — Шолом-Алейхемом и Бяликом. Здесь, у моря, дышалось глубже, думалось умнее, и смеялось громче. А когда Шолом-Алейхем уезжал в Америку, Бялик, расставаясь с ним, просил его побыстрее возвращаться в Одессу, поскольку другого такого города не найти во всём мире: «В Одессу! В Одессу! Шолом-Алейхем, возвращайтесь в Одессу!..».

О Менделе, Шолом-Алейхеме и Бялике в Одессе говорили, что если бы они не были писателями, то наверняка стали бы актёрами. Люди не уставали пересказывать забавные истории о том, как Шолом-Алейхем изображал Менделе, подражая его кашлю и походке; как старый Менделе превращался в молодого человека, и изображал Шолом-Алейхема до мельчайших подробностей. Бялик тоже не отставал от них в подражании и копировании. Кроме того, он имел репутацию «борца», и всегда доказывал, что здоровый дух может находиться только в здоровом теле.

Помимо всего остального, Дедушка и его «внуки» питали особую любовь к еврейскому театру. Настоящим праздником для всех было их появление на премьере, или генеральной репетиции. Нередко бывало так, что одно их присутствие в зале или за кулисами наполняло актёров новыми силами, заставляя их играть, петь и танцевать совершенно по другому (или, если быть более точным, не присутствие, а несколько добрых, ободряющих слов, которые из уст классиков звучали как высшая награда). В своём приветственном слове к съезду еврейских театральных деятелей России, который прошёл в Киеве в августе 1917 года, Менделе Мойхер-Сфорим с любовью и глубокой болью говорил о тяжёлом пути, пройденном еврейским театром:

«Ах, какое мрачное, горькое и одинокое детство было у этих бедолаг! Ни от кого ни одного доброго слова — одни насмешки и злоба. Почему не так, почему не то, почему не это, почему всё не так, как у «порядочных»? Горе этим беднягам, но также горе и родителям, которые не обратили внимания на страдания, обрушившиеся на их детей». И он, Дедушка, очень рад, что дети, росшие в таких непростых условиях, выросли, и стали подлинно талантливыми еврейскими актёрами, которыми можно гордиться: «Из этих детей выросли, слава Богу, люди возвышенной судьбы, слава которых ещё прозвучит по всему миру».

Писатель призвал не останавливаться, не удовлетворяться достигнутым, поскольку в отношении искусства никогда нельзя сказать: «Я уже всего добился, мне некуда двигаться дальше…».

Стоит отметить, что Одесса, центр еврейской литературы, была и значимым местом в истории еврейского театра, что также способствовало постоянному интересу Менделе Мойхер-Сфорима к  театральной жизни, к еврейским театрам и актёрам. В 1909 году в городе играли целых четыре еврейских труппы: Сабсая и Лагера в «Новом театре» на Еврейской улице, Аврома Фишзона в театре Болгаровой, Переца Гиршбейна в зале «Гармония» (Авчинниковский переулок), и Ильи Корика в «Театре новостей» на Прохоровской улице. Ни одна из них не испытывала недостатка в зрителях, все четыре коллектива почти всегда играли при переполненных залах.

Репертуар и жанры были весьма разнообразны, так что один и тот же зритель мог ходить на спектакли всех четырёх театров, не опасаясь повторов. А потом можно было делиться впечатлениями, сравнивать со знанием дела достоинства и недостатки трупп и актёров, высказывать свои пожелания и суждения о том, чего зрители ожидают от каждого театра в отдельности.

И театры оправдывали ожидания публики. Довид Сабсай и Арон Лагер, например, веселили её опереттой Шора «Человеком надо быть!», захватывали сердца пьесой «Еврейское сердце», или мелодрамами «Потерянный рай» Бориса Томашевского и «Слепой музыкант» Золотаревского.

Труппа Аврома Фишзона импонировала зрителям прежде всего своим семейным характером — там играли жена Фишзона Брагинская, их сын Миша с женой, Заславской, а также дочь Фишзона Маня с мужем, фамилия которого была Арко. Из «посторонних» артистов, игравших в труппе, можно упомянуть супругов Кущинских, Арнштейна, и других. Репертуар труппы Фишзона состоял, главным образом, из следующих пьес:«Еврейская душа» и «Дос пинтеле ид» Бориса Томашевского, «Колдунья» и «Шуламис» Аврома Гольдфадена, «Бог мести» Шолома Аша. Также ставилась мелодрама Гурвича «Отверженная».

Фото № 30 — Артист М. А. Фишзон. Труппа А. Фишзона, театр Болгаровой. К выступлению в спектакле «Дус пинтеле ид». (Личный архив Ф. М.)

Фото № 31 —  Премьерша труппы А. Фишзона В. А. Заславская в спектакле «Отверженные». Театр Сибирякова, Одесса, 1912 г. (Личный архив Ф. М.)

И у труппы Ильи Корика был своеобразный репертуар: «Ешиботник» Латайнера, мелодрамы «Лейбл Ойкер» и «Бродяга», написанные самим Кориком.

Во всех упомянутых коллективах играли талантливые актёры, которые оставили след не только у зрителей, но и у меня — актёра. До сего дня каждое из этих имён напоминает мне о чём-то своём, особенном, характерном только для этого актёра и больше ни для кого. В моей памяти осталось множество эмоциональных, впечатляющих и эффектных монологов, диалогов, мизансцен, жестов, движений и танцев.

Особенное, незабываемое впечатление на меня произвёл артист Миша Фишзон. Высокий широкоплечий красавец, получивший от природы всё необходимое для того, чтобы играть героические и романтические роли. Но эти амплуа его не удовлетворяли, и он выступал также в качестве характерного актёра. В «Боге мести» и в «Отверженной» он сыграл роли сутенёров. Но сколь разными получились эти два персонажа! В пьесе Аша он в роли Шлоймке изображал хладнокровного садиста и убийцу, который делал самые низменные вещи с такой лёгкостью, с какой обычные люди здороваются. Карточная игра требовала много денег, и поэтому он самым жесточайшим образом заставлял своих девушек обслуживать всё больше и больше «клиентов»… Второго сутенёра, Герщко Файфера в пьесе «Отверженная», Миша Фишзон показал человеком, который при всём своём падении не утратил остатки человечности. Гершко жесток, но в то же время проявляет иногда жалость к своим жертвам, поскольку он сам также является жертвой того же общества, той же капиталистической системы. Разница между двумя персонажами Миша выражал множеством тончайших психологических деталей.

Фишзон попробовал свои силы и в комедии, поражая зрителей виртуозным разнообразием своей игры, подвижной лёгкостью движений, метким и находчивым словом, вспышками восторженного веселья.

Мне довелось играть вместе с Мишей Фишзоном в спектакле по пьесе Гордина «Бог, человек и дьявол». Он исполнял роль Хацкеля Драхмеса, я — Гершеле Дубровнера. Фишзон наделил своего героя подлинно реалистичными чертами, не скатываясь, в то же время к примитивному натурализму. Он добавил персонажу много лиричного тепла. Особенно это чувствовалось во взаимоотношениях между Хацкелем и Гершеле Дубровнером. Хацкель непрерывно стремится зародить в своём друге трезвый и реалистичный подход к жизни с тем, чтобы тот меньше витал в облаках, меньше надеялся на Бога и своего хозяина, а больше полагался на собственные силы.

Огромное влияние на меня оказал также большой актёр Яков Либерт. Я был наслышан о его совместной работе с Эстер-Рохл Каминской. Либерт прошёл достаточно интересный жизненный путь. В отличие от большинства еврейских актёров, выходцев из маленьких местечек, он был человеком из большого города. Яков родился в 1874 году в Варшаве, там же провёл первые годы своей жизни, вращаясь главным образом в рабочих кругах. Несколько лет он сам был рабочим, наборщиком в типографии, но в то же время делал первые шаги и как актёр. В 1885-86 годах в Варшаве играла труппа Авраама Гольдфадена, который всегда старался привлечь к работе лучшие силы. Гольдфаден заметил молодого паренька с актёрскими задатками, и именно в его театре Яков Либерт впервые вышел на сцену. Вот что он писал в своих воспоминаниях:

«Мне шёл 11-й год, когда я впервые шагнул на подмостки. Гольдфаден приблизил меня к себе, доверяя поначалу играть крошечные эпизодические роли, соответствующие моему возрасту и росту. Всё, что я видел и слышал, я воспринимал как нечто святое, и искренне полагал, что ничего лучше профессии актёра в мире ещё не придумали. Но в 1887 году еврейскому театру запретили играть в Варшаве, и Гольдфаден уехал в Америку. Для меня это стало сильнейшим ударом. Я чувствовал себя осиротевшим, потерявшим нечто крайне важное в жизни…».

Либерт тогда попытался пробиться на польскую сцену. Этот опыт, по его словам, буквально открыл ему глаза: «После этого меня опять стали приглашать в еврейские театры, с просьбой играть «как у них» (у поляков), но только на своём родном языке…».

В конце 1880-х годов в Варшаву приехал немецкий актёр Юлиан Оскар, и под его руководством в 1892 году начал работать театр «Эльдорадо», в труппе которого принимали участие молодые еврейские актёры, в том числе и Яков Либерт, который писал впоследствии: «Это стало началом моей настоящей артистической карьеры, и прямо с самого начала мне… закрыли рот, и не давали развивать свои способности! Меня принуждали копаться в могильной яме под названием «немецкий театр»…».

 

Среди актёров, игравших в «Эльдорадо», была и Эстер-Рохл Каминская, но в тот момент ни о какой плодотворной совместной работе речи быть не могло, поскольку коллектив, как и все «немецко-еврейские» труппы, находился под постоянной угрозой запрета. В 1900 году так и случилось — выступления театра были запрещены.

Вообще, пути Якова Либерта и Эстер-Рохл Каминской пересекались несколько раз за время их актёрских странствий. Им приходилось играть в составе одних и тех же трупп, выступать на одних и тех же сценах. Казалось, что вместе они оказывают гораздо более сильное воздействие на зрителей, чем по отдельности. Думаю, такого эффекта актёрам удалось достичь благодаря тёплым и близким отношениям, всегда существовавшим между ними.

Яков Либерт в те годы имел репутацию актёра, весьма дорожившим своей актёрской независимостью. Защищал он её и тогда, когда играл в труппе Авраама Фишзона, ощущая себя подавленным авторитетом маститого руководителя. Что только юный Либерт не выделывал, чтобы завоевать в труппе место, которое, как он считал, ему полагалось… Ничего не помогало.

В театральных рецензиях того времени часто можно было прочитать: «Г-н Либерт поразительно тонкий художник, когда играет свои роли! Но какие роли его — этого ему никто не объяснил…». Но и рецензенты, и друзья Якова из актёрской среды соглашались, что он — актёр с большим дарованием. Так оно и было. Яков Либерт воспитывался на лучших образцах серьёзного «столичного» театра, — польского и еврейского. Богато одарённый от природы, он обладал ярким темпераментом, отличным голосом и импозантной фигурой. Его тянуло к актёрской деятельности большего масштаба. Только как этого можно было достичь в «немецко-еврейском» театре, находившемся в постоянном ожидании запрета, где выходить на сцену можно было лишь от случая к случаю?  Но Либерт всё равно старался играть с полной отдачей даже в пьесах бульварного репертуара, таких, например, как «Скрипка Давида» Латайнера. Либерт создал, вопреки замыслу Латайнера, подлинно драматический образ, и в ряде сцен ему удалось оставить у зрителей просто незабываемые впечатления. То же самое произошло, когда Либерт играл балаголу в пьесе Рихтера «Герцеле Меюхес». В этой роли его талант заиграл новыми красками. Рецензенты писали, что талант Либерта сыгран очень реалистично, это человек, которого можно сломать, но не согнуть. Особенно удались актёру эпизоды, в которых этот обиженный маленький человек вдруг взрывается яростным протестом против богача Меюхеса.

Впоследствии Якову Либерту в полной мере удалось проявить своё большое дарование, которое видели у него ещё в молодости. Он играл Сатина в горьковском «На дне» (на идиш пьеса шла под названием «На последней ступени»). В его интерпретации Сатин тоже показан человеком, которого можно сломать, но не согнуть. Это упрямство страдающего Сатина Либерт изобразил с огромным воодушевлением.

Как упоминалось выше, Либерту несколько раз приходилось работать совместно с Эстер-Рохл Каминской. Её влияние на более юного коллегу с особой силой проявилось, когда они играли в спектакле по пьесе Довида Пинского «Мать». О Либерте писали тогда, что в его персонаже, несмотря на едва успокоенную душевную боль, чувствуется сдержанная душевная красота.

Ещё более выпукло его стиль проявился в гординской «Сиротке Хасе». Там Либерт играл отрицательного персонажа — богача Трахтенберга. Он видел его неким обобщённым представителем «коммерческого сословия», с медалью на лацкане и с прочей атрибутикой. Тем не менее, даже такого героя Либерт играл с большим тактом, не скатываясь в шарж и внешние эффекты, но с немалой толикой иронии. После спектакля рецензенты в один голос отмечали, что эта ирония является основной чертой его игры.

Одной из подлинных вершин в актёрской карьере Либерта стала роль в спектакле «Янкель-кузнец» по пьесе Довида Пинского. В одной из тогдашних газет писали: «Талантливо, выпукло и убедительно сыграл г-н Либерт, доказав, что является звездой первой величины в драматической труппе. Ранее такую игру в еврейском театре мы видели лишь у Эстер-Рохл Каминской. Г-н Либерт играет своего Янкеля глубокомысленно, воодушевлённо и темпераментно». Либерт разглядел не только стихийную силу, скрытую в человеке из народа, но и волю, способную эту силу обуздать».

Яков Либерт принадлежал к тем актёрам, которые на сцене не произносили ни одного лишнего слова, не делали ни одного ненужного жеста. Всё, что он делал на сцене, служило раскрытию внутреннего мира его героев, отысканию оправдания их поступков.

…В первой части этих заметок я уже рассказывал о той огромной роли, которую театр Переца Гиршбейна сыграл в моей актёрской биографии и в истории еврейского театра в целом. Принимая во внимание особую важность этой роли, я хотел бы добавить к сказанному выше ещё ряд моментов.

Что привело Переца Гиршбейна в Одессу? Он приехал в мой родной город в связи с тем, его пьеса « По ту сторону реки» была поставлена на сцене Русского театра. Кстати, эту пьесу поставили во МХАТе и Станиславский с Немировичем-Данченко. Гиршбейн уже успел приобрести к тому времени репутацию талантливого драматурга, обогатившего еврейский театр множеством новых мотивов и образов. Реализм постепенно вытеснял из творчества Гиршбейна символизм и импрессионизм, которые препятствовали полному раскрытию в его произведениях действительности в том виде, как она есть. Особенно эта тенденция проявилась в пьесе «Где проходит жизнь». Избавившись от чуждых и бездуховных символистко-импрессионистских элементов, Гиршбейн сумел подняться на гораздо более высокий уровень в своих последующих пьесах, таких, как «Заброшенный уголок», «Пустая корчма», Зелёные поля». Ишувник (деревенский еврей), ранее служивший для Гиршбейна объектом насмешек за свою грубость и отсталость, в этих пьесах показан настоящим, цельным человеком, который живёт на земле, возделывает её, любит жизнь, природу, людей и всё вокруг.

Так уж видно было предначертано судьбой, что появление Переца Гиршбейна в Одессе стало не просто приездом автора на премьеру своей пьесы, но открыло новую страницу в его жизни и творчестве.  Группа литераторов, деятелей искусства и учащейся молодёжи, возглавляемая студентом по фамилии Вайсблат-Веритэ, предложила Гиршбейну собрать труппу из местных талантливых студентов и молодых актёров, и организовать театр, который играл бы только профессионально и талантливо написанные пьесы. Гиршбейн позволил себя уговорить, и таким образом была создана труппа Переца Гиршбейна, которая получила название «Кунст-театер» («Театр искусств»).

Первым спектаклем нового коллектива стала комедия одесского драматурга Писаревского «Два шадхена» («Два свата»), поставленная режиссёром Борисом Германом. Главные роли шадхенов исполняли Яков Бен-Ами и Вайсблат-Веритэ. Писаревский был настолько увлечён игрой молодой труппы, что не только не взял предложенный ему гонорар, но и сам внёс в кассу театра несколько сот рублей, дав возможность коллективу спокойно репетировать сразу несколько пьес. Вот их названия: «Сговор», «Падаль», и «Иоэль». Автором этих пьес был сам Гиршбейн, он же занялся их постановкой. С таким репертуаром коллектив отправился на первые гастроли в Херсон, Николаев и Елисаветград, сейчас — Кировоград. Воодушевлённый успехом от поездки, коллектив «Кунст-театер» в январе 1909 года вышел и на одесскую сцену. В течение трёх вечеров публике один за другим были представлены все названные спектакли.

«Сговор» получил высокую оценку в одесской прессе. Газета «Одесские новости», например, писала: «Вчера, в переполненном зале, большинство зрителей в котором составляла молодёжь, прошла с успехом пьеса Гиршбейна «Сговор». На следующий день та же газета уже о пьесе «Падаль»»: «И на этот раз спектакль собрал в зрительном зале внушительную аудиторию, основу которой составил зритель-демократ, проявляющий особый интерес к недавно основанному «Кунст-театеру», его новому, серьёзному репертуару и новым подходам к театральному искусству».

Театру Гиршбейна не удалось избежать судьбы всех еврейских театров того времени — официально он тоже должен был числиться «немецко-еврейским», но и это было ещё не всё! Сильно вредили постоянные доносы «доброжелателей» градоначальнику, что Гиршбейн, мол, опасный демократ-вольнодумец.  Градоначальник тут же выносил постановление, что театр должен снять с афиш имя своего художественного руководителя… А какое-то время спустя власти и вовсе запретили выступления коллектива.

Одесса взволновалась. Со всех сторон понеслись ходатаи, в один голос принявшиеся доказывать градоначальнику, что Гиршбейн ни в чём не виноват, что театр играет пьесы, прошедшие проверку цензуры в самом Санкт-Петербурге! Магическое слово «Петербург» помогло — чиновник испугался, что столичное начальство поднимет его на смех за подобную «сверхбдительность», и отменил вынесенный ранее запрет…

В 1909 году труппа Переца Гиршбейна отправилась в Екатеринослав (сейчас — Днепропетровск), где гастролировала с большим успехом в течение шести недель. Тамошние газеты восторженно расписывали каждый спектакль театра. Как и в Одессе, значительную часть публики в зрительном зале составляла рабочая и учащаяся молодёжь.

После гастролей мы вернулись в Одессу, и стали готовиться к новому сезону. Репетировали несколько новых пьес, которые Гиршбейн включил в репертуар: «С волной», «Бог мести» и «Ихус» Шолома Аша, «Гетто» Гейермана и «В городе» С. Юшкевича. Надо сказать, что Перец Гиршбейн заботился не только о текущем репертуаре, но и о том, чтобы дать возможность проявить себя новым талантливым режиссёрам. Так, например, пьесы «Янкель-кузнец», « С волной», «Люди» и «Гетто» поставил актёр и режиссёр Яков Бен-Ами, который впоследствии в Америке получил признание как видный трагик. Пьесы «Рассеяно и развеяно», «Ихус» и «Бог мести» поставил актёр и режиссёр Вольф Зильберберг.

Во время гастролей труппы Переца Гиршбейна в Варшаве И.-Л. Перец во время дружеского чаепития отметил: «Во всех еврейских труппах, которые мне приходилось видеть, я почти не встречал молодых лиц. Неужели же нет в еврейском театре молодых сил?! К счастью, ваш коллектив служит ярким примером обратного: большинство актёров тут молодые, интеллигентные, талантливые артисты, с театральным образованием! Таких, к сожалению, в наше время не было…».

…Не выдержав гнета тяжёлых странствий, преодоления препятствий и испытаний, «Кунст-театер» в конце концов распался. Но очень важным было то, что он всё-таки был, и сам факт его существования вписал свою страницу в историю еврейского театра! Да и в моей жизни этот первый серьёзный одесский еврейский театр сыграл значительную роль. Он стал отправной точкой моего творческого роста, высшая точка которого пришлась, я считаю, на 30-е годы, годы расцвета многонационального советского театрального искусства.

Семь лет продолжался одесский период моей творческой деятельности: с 1934-го по август 1941 года. Это были «семь сытных лет», самые лучшие годы моей актёрской жизни. Семь лет играть на одном месте — такое и не снилось актёрам дореволюционных странствующих трупп, тем более в таком месте! Одесса, с её плодородной почвой, которая обеспечивает рост и расцвет, как целых коллективов, так и отдельных актёров! Семь лет каждый из нас в разнообразном репертуаре из еврейской, русской и западноевропейской классики, а также произведений советских авторов проявлял все свои творческие возможности, преломляя их сквозь призму своей индивидуальности.

Мы постоянно пребывали в творческом поиске, раздвигая грани своего таланта вглубь и вширь, и чем больше мы искали, тем больше находили. Достаточно сказать, что за семь лет в Одесском государственном еврейском театре лично я сыграл целую галерею из 24-х различных персонажей!

Первым спектаклем нового театра стала «Оптимистическая трагедия» Всеволода Вишневского (режиссёр — Венгре, художник — Рындин, композитор — Файнтух). Этот экзамен театр выдержал на «отлично». Сразу после премьеры в одесской прессе были напечатаны целых три рецензии в газетах, выходивших на русском, украинском и на идиш. Все рецензенты положительно оценили гражданское звучание и многокрасочность актёрской игры. Особенно отличалась критиками заслуженная артистка Лия Бугова, которая сумела показать как женскую, материнскую нежность, так и мужественную отвагу в роли Комиссара. Абелиов, игравший роль Вожака, весьма достоверно изобразил анархистскую расхристанность, не знающую никаких преград и ограничений.

Мне в спектакле пришлось сыграть роль анархиста Сиплого. Походочкой, хриплым голосом, каждым его жестом я старался раскрыть сущность этого злобного врага революции.

Чем более ненавистным делал я своего персонажа, тем большего понимания добивался у зрителя. Того же эффекта, кажется, мне удавалось достичь каждый раз, когда приходилось играть отрицательных персонажей: Сендера в шолом-алейхемовском «Сендере Бланке», Осипа Бычка в «Пауке и мухе» Кропивницкого, профессора Горлохваткина в комедии Крапивы «Кто смеётся последним», Шарля Бовари во флоберовской «Мадам Бовари», Агронома в пьесе Ноте Лурье «Элке Руднер». Вообще, я считаю, что сатира — важнейшее средство, осушающее, так сказать, застойные топи и болота человеческой природы, и подготавливающее почву к  росту, урожаю и расцвету. Правы были великие сатирики, которые считали, что там, где не слышны взрывы смеха, нет надежды на обновление.

После первой роли отрицательного героя мне довелось сыграть двух положительных: Сенечку Перчаткина в комедии Шкваркина «Чужой ребёнок», и профессора Ведля в пьесе А. Бруштейна «Борьба продолжается». Играя эти роли, я ставил перед собой цель проявить простодушную наивность с одной стороны, и осмысленность — с другой.

С тремя спектаклями Одесский ГОСЕТ отправился на летние гастроли в Винницу, Проскуров (сейчас — Хмельницкий), Бердичев и Гомель. В Виннице — 30 представлений, в Бердичеве — 25, в Проскурове и Гомеле — по 20… Кроме этого — спектакли в небольших городках, концерты в воинских частях, на заводах и фабриках.

Три подготовленных и многократно показанных спектакля означали, что Одесский ГОСЕТ располагает внушительным составом талантливых актёров, которые не связаны ограничениями традиционных амплуа, и могут играть как в практически любых классических пьесах, так и в произведениях советских авторов…

Литературная обработка Матвея Глейзера