Бимиш работал в трех направлениях. Во-первых, он пытался найти источник паспортов; во-вторых, людям требовались удостоверения личности; в-третьих, надо было ввозить во Францию крупные суммы денег так, чтобы власти не знали о них вообще, и уж во всяком случае, откуда они приходят.

Вариан Фрай

«ВЫДАТЬ ПО ТРЕБОВАНИЮ»

Перевод с английского и предисловие Александра Колотова

(продолжение. Начало в № 1/2023 и сл.)

3. Подделка — дело серьезное

Вначале, пока торговец кожгалантереей еще не приступил к вывозу имущества, мы обсуждали текущие дела в «Сплендид», перебирали все, что произошло за день, решали, что предпринять. Кому не хватало стульев, сидел на полу или на кровати.

Как-то вечером я вернулся в отель и застал Франци лежащим, полностью одетым, в ванне. Он диктовал письма Лене, сидевшей на полу с машинкой, поставленной на биде. У письменных столов сидели Оппи и Бимиш.

Я понял, что нам срочно необходимо расширяться. Утром я снял двойной номер с видом на Афинский бульвар, одну кровать попросил убрать, приспособил туалетный столик под второй письменный стол, велел поставить еще один. Один большой стол уже стоял посреди номера, за ним мы проводили вечерние обсуждения.

Кроны платанов со спиленными верхушками были по высоте вровень с узким балконом. Слева на бульвар выходила монументальная лестница вокзала Сен-Шарль, справа, через бульвар, было кафе, где каждый день встречались Брейтшейд и Хильфердинг. Несколькими кварталами дальше лежал оживленный перекресток, там бульвар Дюгомье пересекал улицу Канебьер.

Когда приходил или отправлялся с вокзала поезд, до нас доносились топот или шарканье сотен ног — пассажиры спускались и поднимались по широким ступеням лестницы. По утрам проезжали к городским рынкам тяжелые грузовики, гремя железными балками и бочками из-под горючего. Каким-то удивительным образом они всегда были полупустыми.

— 2 —

Бимиш работал в трех направлениях. Во-первых, он пытался найти источник паспортов; во-вторых, людям требовались удостоверения личности; в-третьих, надо было ввозить во Францию крупные суммы денег так, чтобы власти не знали о них вообще, и уж во всяком случае, откуда они приходят.

Чешские паспорта срабатывали безукоризненно, но мы понимали, что нельзя посылать слишком много народа с ними через Испанию. Едва гестапо про это пронюхает, сам факт наличия чешского паспорта сделается поводом для ареста. Слишком много людей с чешскими паспортами заставит испанцев насторожиться, правда так или иначе выйдет наружу, и без дополнительного источника паспортов работа застопорится.

Деньги как таковые прибретали все большую важность. Трех тысяч долларов, что я привез из Нью-Йорка, хватило на две недели. Запрашивать телеграфный перевод новых сумм значило подвергать себя риску официальных выяснений, а в таком случае полученные деньги было бы трудно расходовать на нелегальную деятельность, не говоря уже о том, что официальный обменный курс был значительно ниже курса на черной бирже: многие стремились вывезти свои деньги из Франции и были готовы дорого платить за открытие долларовых счетов в Нью-Йорке.

Один из беженцев выручил меня на какое-то время, отдав свои сбережения под мое честное слово, что в Нью-Йорке ему выплатят долларовый эквивалент. Но было ясно, что с его отъездом мы возвращаемся в начальную точку, и нам придется либо найти долговременное решение для притока финансов, либо прикрывать лавочку.

Бимиш решил все три проблемы. Польский консул в Марселе и литовский консул в Экс-ан-Прованс снабжали нас польскими и литовскими паспортами.

Тех, кто ни под каким видом не мог появиться в Испании, он посылал через Касабланку.

В соответствии с условиями перемирия, французская армия распускалась. Тех, кто до войны жил в Марокко, перевозили через море в Оран или Алжир, оттуда армейскими эшелонами в Касабланку. Командиры «их» полков выдавали им справки о демобилизации. Солдат не нуждался ни в деньгах, ни в билетах, французское правительство оплачивало ему разъезды, французская армия брала на довольствие, а в Касабланке он получал выходное пособие в размере тысячи франков.

Бимиш договорился с каким-то офицером и покупал у него справки о демобилизации по достаточно разумной цене в двести франков, т.е. по пять долларов. Приняв заказ, офицер прилагал к справке подробную информацию об истории полка: имена командиров, где и когда мобилизован, бои, потери и прочая. Выучив все это, беженец без труда проходил любые допросы. Соответствующий мундир покупался в Марселе у солдат за бесценок. Так мы отправили в Касабланку несколько человек, но в октябре офицера арестовали и отдали под трибунал.

Откуда-то Бимиш выудил австрийского беженца по фамилии Райнер, который продавал все: справки о демобилизации, французские удостоверения личности, паспорта, поддельные визы. Он был, по-видимому, вхож в чешское и польское консульства — чешские и польские паспорта доставал из кармана как коробки спичек, а документы о французском гражданстве либо задорого продавал, либо преподносил дамам своего сердца. Раньше, заметил Бимиш, мужчина дарил цветы…

Райнер вцепился в нас, как репей. Сначала он являлся ко мне в отель, потом стал торчать в офисе с утра до позднего вечера. Однажды я пришел туда в неурочный час. Он сидел в моем кабинете и на пишущей машинке Лены Фишман печатал справку о демобилизации. Меньше всего я хотел, чтобы наша пишущая машинка была зарегистрирована в полиции как инструмент для изготовления фальшивок. Я вырвал у него лист бумаги и бросил его в горящий камин. Райнер был, похоже, искренне изумлен и расстроен казнью почти готового документа, и бурно протестовал, когда я выставил его вон и запретил появляться впредь.

— 3 —

Несколькими днями раньше Райнер привел ко мне Драха. Он постучал в дверь, когда мы сидели в отеле и обсуждали текущие дела. Бимиш открыл. Вошел Райнер и вслед за ним толстый коротышка с маленькими моргающими глазками и носиком-пуговкой. Бимиша при взгляде на него перекосило, как будто по радио объявили о капитуляции Англии.

— Это месье Драх, — сказал Райнер. — У него есть интересное предложение, и он пришел, потому что я знаю, что вы захотите его выслушать.

 — Я много слышал о вас, мистер Фрай, — сказал Драх, — и, может быть, вы тоже слышали обо мне. Я в восторге от вашей работы и хочу вам помочь. Я, так же как и вы, давно уже плюю на законы.

Он уже давно плевал на законы. Французы называют таких, как он, «louche»: косой, сомнительный, ненадежный, подозрительный, мутный, скользкий. Все эти, и многие другие, эпитеты сполна относились к Фредерику Драху[1]. Он начинал с какой-то неясной деятельности в немецком социалистическом движении, был заподозрен в полицейской провокации, в 1923 при непонятных обстоятельствах перебрался во Францию. Еще через десять лет занимался чем-то скользким в редакциях еженедельников «Вю» и «Лю», по слухам, выпускавшимся на деньги Москвы. Начало войны застало его на, опять-таки, странной должности ближайшего сотрудника месье Лемуана, начальника немецкого отдела Второго Управления — разведывательного управления французской армии. Лемуан отвечал за сбор данных о военных приготовлениях Германии, Драх был его правой рукой. Судя по степени неготовности французской армии и авиации, его деятельность была, мягко выражаясь, неоднозначной. Чем он занимался (или не занимался) в Управлении, осталось невыясненным, но все, кто с ним сталкивался, советовали не доверять ему.

Его «интересное предложение» касалось голландских и датских паспортов. Его история звучала так: некий генерал из Второго Управления решил перед отставкой сколотить сотню-другую тысяч франков, а по начальству сообщить, что сколько-то паспортов потерял. У нас это энтузиазма не вызвало, но, кажется, Драх на это и не рассчитывал. Паспорта выглядели отменно, был их у него, по его словам, целый чемодан. Одни были новыми, другие потрепанными. Часть новых он предлагал обработать при помощи резиновых печатей, лежавших в том же чемодане, жирной смазки и тонкого наждака. Новехонький паспорт за полчаса превращался в документ, выданный еще до войны в Париже, или в Гааге, или в Копенгагене. Оттиски резиновых печатей убедительно доказывали, что владелец паспорта без устали курсировал между Францией и Англией или Данией. Такие паспорта стоили, конечно, недешево. Он просил шесть тысяч франков за штуку — сто пятьдесят долларов по официальному курсу.

Высокая цена и служба Драха в разведке, в связи с чем он запросто мог оказаться агентом гестапо, говорили не в его пользу, и я изобразил на лице откровенную скуку и демонстративно-неискренний интерес. Позднее, когда положение ухудшилось, Бимиш купил у него несколько паспортов, и они сработали идеально. Больше того, мы вывели на Драха несколько беженцев со средствами. Они купили у него паспорта и беспрепятственно добрались до Лиссабона.

В погоне за фальшивыми документами, Бимиш сумел выйти на венского карикатуриста из Вены Билла Фрайера (так он представлялся)[2]. До войны Билл пользовался во Франции большой популярностью, потом прошел обычный путь: сидел в концлагере, бежал, мучительно добирался до Марселя. Он вызывал симпатию и был, я уверен, абсолютно честным человеком. Он хотел помочь товарищам по несчастью и заработать себе на жизнь.

Фрайер был влюблен в свою подругу Мину. Они собирались пожениться и вместе уехать в Америку. Ему были нужны деньги и на себя, и на нее. Он изумительно рисовал и мог изобразить оттиск резиновой печати так, что лишь эксперт сказал бы, что это нарисовано кисточкой. Он покупал в табачных лавках пустые бланки для удостоверений, заполнял их и «прикладывал» печать префектуры, после чего они становились легальными документами. Насколько я помню, он брал с нас за всю работу двадцать пять франков — пятьдесят центов! Мы, и не только мы, часто обращались к нему за помощью. Мы включили его в наш список и телеграфировали в Нью-Йорк запрос на визу для них обоих.

— 4 —

История о том, как Бимиш свел знакомство с Димитру и закрыл денежные проблемы на много месяцев, ведет нас от американского консульства к миру марсельских гангстеров. Бимиш любил женщин и не скрывал этого. В Париже у него была любовница, а вот в Марселе не было, и он завел роман с девицей из консульства с выбеленными волосами и голубыми глазами, а через нее вышел на корсиканца по имени Маландри.

Маландри держался проанглийских и антинемецких взглядов. Поскольку все корсиканцы ненавидят Италию, Бимиш надеялся, что Маландри не был агентом ни ОВРА, ни, следуя той же логике, гестапо. На тот момент Маландри пытался помочь вырваться из Франции своему другу, прусскому банкиру Франкелю. Франкель утверждал, что снабжал деньгами фон Папена, когда тот пытался переиграть Гитлера зимой с 1932 на 1933 год. Потом, в Париже (так он рассказывал, и тому имелись документальные подтверждения) он финансировал «Дас Нойе Тагебух» — антинацистский еженедельник, издаваемый Леопольдом Шварцшильдом. Франкель был лишен гражданства, нацисты конфисковали его имущество. Маландри снабдил его всеми документами, включая разрешение свободно перемещаться по всей свободной зоне. Для человека, родившегося в Германии и находившегося, мягко говоря, не в фаворе у немецких властей, это граничило с фантастикой.

Бимиш переговорил с Маландри о наших проблемах с переводом денег; Маландри привел его к Жаку. Жак числился владельцем респектабельного ресторана «Семь рыбаков»[3]. Пользуясь им, как ширмой, он возглавлял одну из крупнейших марсельских банд. На улице возле ресторана толпились и суетились продавцы всевозможных устриц, креветок, мидий, зазывая покупателей к заваленным снедью столикам. Внутри собирались на деловой обед или ужин марсельские бизнесмены, беженцы, сотрудники американских организаций и комитетов. Жак, хмурясь и морщась, вел заседания, время от времени отхлебывал содовой воды из стакана и, отходя к кассе, улаживал собственные дела. В сфере его интересов находились бордели, черный рынок и кокаин.

Маландри, имевший обширнейшие связи среди марсельско-корсиканских бандитов, считал, что Жак обладал в городе колоссальной властью и с легкостью мог разрешить наши затруднения с переводом денег, но когда Бимиш спросил его напрямую, Жак поморщился. Он был в США два или три раза. Не утруждая себя добыванием паспорта или визы, он плыл прямо из Марселя на торговых судах, и явно составил себе нелестное мнение об американцах. Может быть, более удачливые или нахрапистые гангстеры обвели его вокруг пальца. Так или иначе, он вернулся в Марсель с глубоким недоверием к американцам и нежеланием вести с ними дела.

— Ils ne sont pas réguliers, ces gars-la, — повторял он. — Je vous le dis.[4]

При этом он вовсе не отказывался подзаработать на них. Противоречивость ситуации лишала его душевного покоя. Наконец, он нашел решение. Вместо того, чтобы связываться с американцами самому, он свел Бимиша с Димитру[5].

Жак держался тише воды, ниже травы — Димитру выставлял себя напоказ. В России, где он родился, он был, оказывается, крупным землевладельцем; в Париже, где он жил до разгрома, он был вхож в самые закрытые клубы, а в ресторане, прежде, чем заказать вино, спрашивал у официанта:

— Вы сами родом из Бордо или из Бургундии?

Расспросы показали, что он работал в парижском филиале «American Express», любил деньги, тратил их на женщин и на вино и в денежных вопросах был, в целом, надежен. Внешностью он обладал, скорее, отталкивающей: ростом около пяти футов, нарочито любезен в обращении, правая рука при пожатии напоминала пустую перчатку. Улыбку вызывал и стирал с лица, как будто щелкал электрическим выключателем.

Он знал многих, кто хотел бы перевести сбережения из Франции, и ухватился за предложение Бимиша с готовностью. Заработок они — Бимиш, Димитру и Жак — договорились делить поровну. Димитру поставлял Бимишу потенциальных клиентов, Бимиш организовывал перевод денег в Нью-Йорк и оплату услуг американских контрагентов. Как правило, Димитру брал половину в задаток, а остальное получал после подтверждения, что деньги пришли по назначению. Клиентов он находил во множестве, курс перевода валют у него был прекрасный, он начинал с девяноста франков за доллар и, по мере падения франка, поднял до 180—190. Мы проработали с Димитру много месяцев. Ни споров, ни разногласий между нами не возникало.

Надо ли добавлять, что всю свою долю Бимиш отдавал в Комитет. Он говорил, что с точки зрения Жака и Димитру ему естественным образом причитался некоторый процент. Если бы он отказался, мало того, что это вызвало бы у них недоверчивое изумление, они попросту поделили бы его долю между собой.

— 5 —

Все шло гладко до начала сентября, когда в сторону границы направился Вальтер Меринг. Меринг в то время был одним из лучших поэтов Германии, чего никак нельзя было предположить по его внешности. Щуплый, в грязных обносках, в которых он, пройдя огонь и медные трубы, явился в Марсель, он походил не на поэта, а на опустившегося бродягу. У него были и американская виза, и «Удостоверение вместо паспорта», но он не хотел идти с ними через Испанию, боясь ареста. Я дал ему чешский паспорт на другое имя, и он пустился в путь.

В Перпиньяне у него была пересадка. К его радостному удивлению, ему не пришлось проходить через полицейский контроль, у него не спросили ничего, кроме билета, и он сел за столик в кафе отпраздновать скорое освобождение.

Через пять минут его арестовал полицейский агент. Наверное, незадачливый шпик решил, что ему попался карманник, промышлявший в Перпиньяне в последние полгода. Когда же перпиньянская полиция обнаружила, что он иностранец, не имеющий разрешения на разъезды, его заключили в концлагерь неподалеку, Сен-Сиприен — жутчайшую дыру во всей Франции.

У Меринга в карманах лежал двойной комплект документов: американская виза и чешский паспорт. В участке его не обыскали. По дороге в лагерь он отпросился в туалет и первым делом избавился от фальшивок: отличный чешский паспорт с искусно проставленными печатями, разорванный на клочки, разлетелся вдоль железнодорожной колеи от Перпиньяна до Сен-Сиприена.

Получив телеграмму с изложением происшедшего, мы наняли ему адвоката. Мэтр Мюрзи, типичный корсиканец, толстенький, подвижный и многословный, с длинными, ухоженными по корсиканской традиции ногтями, не скупился на обещания. Когда он говорил, а говорил он без перерыва, то все время вскакивал со стула и хватал собеседника за пуговицу. Что он мог бы сам сделать для Меринга, я не знаю, но он послал телеграмму коллеге в Перпиньян, и через несколько дней комендант вызвал Меринга и дал ему неподписанный приказ об освобождении. Он извинился перед Мерингом, что выдает ему бумагу без подписи: он чувствует себя очень неловко, но чтобы поставить подпись, необходимо прямое распоряжение из Виши. Ему не пришлось намекать вторично. Приказ без подписи сработал не хуже приказа с подписью.

Когда Меринг возвратился в Марсель, истек срок действия его обязательного для иностранцев Permis de séjour[6]. Если корсиканский адвокат помог в освобождении Меринга лишь косвенно, следующий этап организовал лично он. Он привел меня в префектуру к начальнику службы по делам иностранцев, некоему месье Барелé, и Бареле выдал дальнейшие инструкции. Нужна, сказал он, справка от врача, что Меринг тяжело болен, почему и не явился за продлением вовремя. Он даже указал, к какому врачу обратиться.

Мы уложили Меринга в постель в номере того же отеля «Сплендид», врач краем глаза посмотрел на него и выписал обстоятельное свидетельство. В нем говорилось, что месье Меринг не только тяжело болен, отчего и не пришел за продлением Permis de séjour — ему, более того, необходим постельный режим, как минимум, до середины ноября.

Я отнес справку Бареле, который тут же выдал Мерингу вид на жительство на два месяца — нечто неслыханное в отношении иностранцев, ибо они получали в лучшем случае две недели.

Совпало так, что я встретился с Бареле после того, как его навестили два агента гестапо. Он был взбешен! Он от души сочувствует беженцам, но Франция бессильна перед постоянно нарастающим немецким давлением:

— Вчера вечером ко мне пришли два гестаповца, начали заглядывать во все углы, листать документы, расспрашивать моих подчиненных, каков у меня образ мыслей и как я ими руковожу, потом ушли, но очень скоро вернулись и приказали арестовать трех иностранцев.

Он яростно взмахнул перед моим лицом клочком бумаги. Когда я попросил посмотреть, он протянул мне его, и я увидал записанные там карандашом по-немецки имена: князь Эрнст Рюдигер фон Штаремберг[7], Георг Бернхард[8] и Макс Браун.

Австриец Штаремберг возглавлял хаймвер в боях с венскими социалистами в 1934, однако впоследствии стал противником нацистов. Георг Бернхард редактировал «Паризер Тагесцайтунг», парижскую эмигрантскую газету. Макс Браун возглавлял оппозицию Гитлеру в Сааре, пока по результатам плебисцита Саарский бассейн не вошел в состав Германии[9].

Я пристально посмотрел на листок с тремя именами и возвратил его Бареле. Он сказал:

— Если вы знаете, где они, передайте им, что положение критическое. Мы будем оттягивать их арест, сколько можем, но не можем тянуть до бесконечности.

Он запнулся и продолжал:

— К счастью, мы не знаем, где их искать. Представьте себе, однако, что от нас потребуют арестовать Брейтшейда и Хильфердинга. Как вы предлагаете тогда поступить? Сказать, что мы не знаем, где их найти, мы не сможем, они каждый день сидят в кафе на Афинском бульваре, на глазах у всего Марселя. Их поведение подвергает опасности всех немецких эмигрантов. Хотите — скажите им об этом впрямую.

Я вернулся в «Сплендид» и передал Бону разговор с Бареле. Вдвоем с Боном мы перешли через дорогу и рассказали обо всем Хильфердингу и Брейтшейду. Брейтшейд по обыкновению отмахнулся, и Хильфердинг по обыкновению последовал его примеру, сказав:

— Вздор и чепуха, Гитлер не посмеет требовать нашей выдачи.

Оба по-прежнему просиживали днями в кафе. Правда, через короткое время стали носить с собой пузырьки с ядом — так просто, на всякий случай…

Штаремберг, как мы знали, жил в Лондоне, Макс Браун, наверно, тоже. Гестаповцы же полагали, что их надо искать во Франции, и это позволяло вздохнуть спокойнее. С одной стороны, мы теперь твердо знали, что тайная полиция Гитлера активно работает в Марселе. С другой, они были менее информированы, чем все про них думали.

Беседа с Бареле подтвердила то, в чем мы и так не сомневались: на представителей французской администрации надежд возлагать не стоило. У них самих положение было шатким. Они ничего не имели против беженцев, но ничего для них и не делали. Они словно не понимали, что их страна будет опозорена, если они арестуют и выдадут на расправу своих гостей.

Те же, кто понимал, как, например, тот же, Бареле, предпочитали бесчестье опасностям конфронтации. На них нельзя было положиться ни в чем. Сегодня они будут клясться в своих добрых намерениях, завтра позабудут о них. Они упорствовали в заблуждении, что готовность выполнять грязную работу для немцев позволит им поправить положение дел во Франции, забывая, что презрение Гитлера к побежденным растет пропорционально их раболепию.

И все-таки, до сих пор Пункт 19 был пущен в дело только один раз. Немцам выдали Гершеля Гриншпана[10]. Гриншпан, молодой польский еврей, убил советника немецкого посольства в Париже осенью 1938, что привело к трагическим последствиям для евреев Германии. Он сидел в ожидании суда в парижской тюрьме, когда немцы прорвали фронт у Седана. Французы перевели его в Орлеан, потом в Лимож.

По пути в Лимож поезд разбомбила немецкая авиация. Гриншпан уцелел, но вместо того, чтобы бежать, отправился пешком в Лимож, и там явился в районную прокуратуру. Районный прокурор выправил ему документы на другое имя и направил в сопровождении двух жандармов в Тулузу. В Тулузу прибыли в воскресенье, в префектуре никого не было, ему велели где-нибудь переночевать и прийти утром. Утром он пришел, его арестовали и посадили в тюрьму. Через месяц пришло распоряжение о переводе его Виши, оттуда его перевезли в Мулен, по ту сторону демаркационной линии, и там уже передали немцам.

История с Гриншпаном характерна для французских властей: прежде, чем кого-то арестовать, они давали человеку шанс на спасение, но если он не сумел им воспользоваться, его выдавали немцам, скрупулезно соблюдая условия перемирия. Теперь же, когда вся свободная зона кишела немецкими агентами, воспользоваться шансом на спасение стало чрезвычайно трудно.

— 6 —

Вслед за Мерингом в Испании арестовали еще несколько человек. Они, как обычно, пересекали границу между Сербером и Портбу. Что было с ними дальше, за что их арестовали, осталось невыясненным. Мы получили от них несколько почтовых открыток, прочитанных и проштампованных испанской военной цензурой, как все почтовые отправления франкистской Испании. Писали, что сидят в тюрьме в Фигерасе, недалеко от границы, и просят их вызволить. Но почему их схватили — по запросу гестапо или за переход границы, вопреки нашим указаниям, вдали от пограничных постов, узнать было негде.

Мы утроили осторожность. Мы посылали беженцев теперь к границе не поодиночке, а партиями, в сопровождении опытного подпольщика или находчивого американца. Тем самым риск для нас повышался, ведь в случае провала мы не могли больше утверждать, что беженцы бегут из Франции сами по себе, а мы ни при чем. С другой стороны, для них уменьшалась вероятность быть схваченными — а мы работали не для себя, а для них. Тех, над кем нависала особенно грозная опасность, сопровождали до самого Лиссабона.

Как только в нашем распоряжении оказывался опытный подпольщик, его наряжали в сопровождение очередной партии. Когда такового не оказывалось, беженцев к границе сопровождал американец по имени Ричард Болл[11].

Дик Болл был приятелем Чарли Фосетта по работе на Скорой помощи. Он родился в Монтане, в 1932 переехал во Францию и, неведомо как, сделался хозяином колбасного завода в Париже. Продавая свою колбасу, Дик исколесил всю страну от Эльзаса до Пиренеев и от Мантона до Дюнкерка. Он говорил на уголовном жаргоне, какого я не слышал больше ни от кого, но также владел большим количеством местных областных диалектов, обладал грубыми манерами и рыцарской душой, бросался, не раздумывая, на помощь, кто бы ни оказался в беде, и, не заботясь о правдоподобии, хвастался тем, сколько он спас беженцев или солдат Британского экспедиционного корпуса. И он, и Чарли утверждали, что вывезли несметное количество англичан, пока немцы не заняли Атлантическое побережье.

Болл изучил Францию, как свои пять пальцев, и был одним из наших самых ценных сотрудников. Он постоянно совершал вылазки из Марселя к границе, всякий раз ведя двух или трех человек, и не пускался в обратный путь, не убедившись, что те прошли границу благополучно. Тогда он уходил за новой партией беженцев.

— 7 —

В начале сентября однажды утром я завтракал у себя в номере, когда в дверь постучали. Стук был таким громким, что я решил, что это полиция и вскочил из-за стола, чтобы убрать документы. Дверь настежь распахнулась, как от удара.

На пороге стоял Бон. Я никогда еще не видел его в таком состоянии. Он не говорил, а почти кричал. Я, было, хотел успокоить его, пока он не переполошил весь этаж, но тут до меня дошло, о чем он говорит.

— Добрались, они добрались, всё!

— Докуда добрались? — спросил я.

— До яхты! Итальянцы приставили к ней часового. Капитан начал запасать воду и провизию, и, видимо, они обратили внимание. Ему же нужен запас на тридцать человек на неделю — попробуй, занеси это на борт незаметно! Короче, они все конфисковали и не спускают глаз.

Он мерил шагами комнату, как лев в клетке. Я попытался разрядить напряжение. Я никогда не верил в серьезность этого плана. О нем знала половина марсельских беженцев, а вот теперь проснулись и итальянцы.

Но ведь они не просто узнали: что-нибудь заподозрят, начнут расследование, и кто знает, до чего докопаются. Так что и у Бона, и у меня было из-за чего нервничать. Кричать об этом на весь этаж, однако, не следовало.

Бон не мог успокоиться все утро. Он, верно, приготовился к немедленному аресту и, может быть, не только к допросу.

Я не имел касательства к его плану, разве что оставил за собой несколько мест. Но полиция не станет разбираться в деталях, и если арестуют его, арестуют и меня. Мое нервное состояние выражалось противоположным с ним образом, я не кричал, а бормотал еле слышным шепотом. Наверное, это окончательно взбесило его, он выбежал от меня, не попрощавшись и ничего не решив.

Провал плана большинство беженцев не затронул — кроме таких фигур, как Брейтшейд, Хильфердинг и Модильяни. Они отвергли для себя путь через Испанию, и теперь мы с Боном остались без понятия, как с ними быть.

А думать приходилось про многих, и в том числе про Верфеля, Фейхтвангера и Генриха Манна. Брейтшейд, Хильфердинг и Модильяни шли по списку Бона, сопровождение Фейхтвангера, Верфеля и Генриха Манна было на мне. Я предполагал вывезти их морем, теперь приходилось планировать все сначала.

4. Я становлюсь английским агентом

Вилла Гарри Бингема стояла на улице Командант-Роллен, огибавшей удаленный от центра район Ла-Корниш. Когда план провалился, я позвонил ему, и он пригласил нас на обед.

Мы сели на Канебьер на трамвай в сторону рю Паради в сумерках. Когда мы вошли в ворота и по длинной аллее подошли к дому, стемнело полностью. На садовой террасе около железного столика сидел Фейхтвангер. Гарри, чтобы освежиться, плавал в мелком бассейне. Мы рассказали Фейхтвангеру, что случилось. Он даже не шевельнулся.

Он много недель ждал, что его по морю вывезут туда, где он будет в безопасности, и вот, все рухнуло. Но за обедом он разговаривал и шутил, как если бы сорвались планы на отпуск. Невысокий, маленький, с мудрым лицом, он излучал энергию и спокойствие. В тот вечер не мы его ободряли — скорее, он поддерживал в нас бодрость духа. Казалось, он более всего сожалел о замечательных винах, оставленных в его погребе в Санари, когда его в мае увезли оттуда в концлагерь; а то, что он не покидает немедленно Францию, ну, так он по крайней мере, сумеет выписать несколько бутылок в Марсель.

После обеда все перешли в кабинет и, сидя с кофе и коньяком, сосредоточились на текущем положении дел. Я сказал, что многие уходят через Испанию, не имея выездных виз, и очень осторожно спросил Фейхтвангера, не хочет ли и он тоже попробовать. Он на мгновение задумался и сказал:

— Да, если вы пойдете вместе с нами, пойду.

Было решено ехать в Лиссабон вместе, сразу по получении французских виз для сопровождающих. У него был «Affidavit in Lieu of Passport» на имя Джеймс Уэтчик[12], а у его жены, еще остававшейся в Санари, на ее собственное имя. Фейхтвангер сказал, что вызовет ее без отлагательств в Марсель, а я бы пока занялся составлением конкретных планов и визами. Назначили срок на середину сентября.

С Верфелями я виделся каждый день, иногда по два и три раза в день. В какой-то момент, отчаявшись получить визу, Верфель захотел представиться демобилизованным солдатом и ехать через Касабланку, но он был слишком толст и тяжел и мог привлечь к себе ненужное внимание. Когда я разубедил его, он тоже стал собираться в Испанию. Чешский консул снабдил его письмом, где говорилось, что Корделл Халл[13] пригласил его в Соединенные Штаты с лекциями, и письмами от высших чинов французской католической церкви в испанские католические и светские инстанции с просьбой оказать покровительство и содействие «одному из ведущих католических писателей современности»… Верфель был, вообще-то, еврей. С такими документами он не боялся переезда через Испанию, но главным все-таки оставался вопрос, как физически уйти с территории Франции. Они с женой всегда, выходя из дома, старались вызвать такси. В Марселе вызвать такси было непросто, и им приходилось ходить пешком, но только по ровной улице, без подъемов. О переходе через Пиренеи, даже в районе Сербера, не было речи. Он решил сделать еще одну попытку получить визу.

Мы тем временем договорились с Фейхтвангером. Шансы получить визу были у Верфеля столь же призрачны, как и раньше, и я предложил ему присоединиться вместе с женой к нам до Лиссабона на поезде. Вполне возможно, сказал я им, что по железной дороге переехать границу удастся даже без визы. Они согласились.

Затем я подумал о Генрихе Манне: если я беру Верфеля и Фейхтвангера, то почему не взять и его? Я, конечно, собираю все яйца в одну корзину, но времени остается в обрез. Бог весть, когда я еще смогу сам довезти их до Лиссабона, а никому другому доверить я их не мог. Будь, что будет, других вариантов все равно нет.

Манн с женой приехали в Марсель несколько дней назад и поселились в отеле «Норманди», там же, где жили Брейтшейд и Хильфердинг. Манн попросил меня включить в группу его племянника Голо[14], сына Томаса Манна. Я согласился. Решили выехать, как только получим транзитные визы. Дик Болл проводит нас до Сербера, а я довезу всех до Лиссабона. Я написал Голо Манну в Ле-Левандý, и он на следующий же день был в Марселе.

Кроме естественного желания увезти, пока не поздно, Фейхтвангеров, Верфелей и Маннов, у меня были и другие причины поехать с ними. Во-первых, я уже должен был возвращаться в Нью-Йорк, но я считал, что должен дождаться, чтобы мне прислали на смену кого-нибудь. Из Франции я не имел возможности подробно объяснять, почему. Из Лиссабона же я мог отослать обстоятельный отчет. Тогда, если бы нью-йоркский Комитет согласился прислать мне замену, я спокойно бы вернулся в Марсель и ждал, чувствуя себя намного увереннее.

Кроме того, я хотел выяснить, почему арестовали в Испании наших подопечных, добиться их освобождения, а также предотвратить подобные инциденты в будущем.

И наконец, теперь, когда затея с кораблем лопнула, я решил прощупать англичан —не захотят ли они помочь нам с Брейтшейдом и Хильфердингом, Модильяни и другими итальянцами, а может быть, и с руководителями испанских республиканцев — в числе их Ларго Кабальеро[15] и Родольфо Льопис[16]. Франция как раз заключила соглашение с Мексикой о том, что та предоставит испанцам убежище и даст корабли для их переезда. На этом пути, однако, стояло множество бюрократических препон, и не было гарантии, что наиболее известных республиканцев впустят в Мексику, даже когда бюрократические завалы будут разобраны. И ни один из них, конечно, не мог ступить на землю Испании. Им был открыт путь только по морю.

— 2 —

Связаться с англичанами мне посоветовал Эмилио Луссу[17], беженец из Италии. Он носил короткую седую бородку и постоянно дергал ее. Он жил с женой в ближнем пригороде под абсурдным псевдонимом месье Дюпон. В Париже Луссу выпускал бюллетени «Giustizia e Libertà»[18], сам же был экспертом по части побегов. Муссолини посадил Луссу в тюрьму на острове Липари, откуда он бежал после нескольких неудачных попыток. Он полагал, что для испанцев и итальянцев можно бежать из Франции только морем, и что спасительный корабль должен быть не французским. Он говорил, что Бон потерпел неудачу потому, что приготовления нельзя производить прямо на месте, они слишком бросаются в глаза. Вот если бы англичане прислали какое-нибудь грузовое суденышко, лучше всего испанское или португальское, к назначенному месту в назначенный час после наступления темноты, оно заберет беженцев и отчалит прежде, чем полиция, гестапо, ОВРА или сегуридад прознают о чем-нибудь. Они доплывут до Гибралтара, а уж оттуда в Лондон или в Нью-Йорк, в зависимости от визы или желания.

Луссу продумал план во всех деталях. Он закупил навигационные карты и изучил побережье между Ментоном и Сербером. Служивший во флоте приятель снабдил его картами минных полей прибрежных вод. Несколько недель ушло на выбор места швартовки, у мыса Круазет южнее Марселя. На его карте выбранная им точка была помечена крестиком, а заминированные области густо заштрихованы.

Он также придумал шифр, построенный на отрывке из Томаса Карлейля[19]. Буквы нумеровались, начиная с семи. На длинном листе выписывался слева алфавит. Справа от каждой буквы ставились номера мест, на которых она встречалась в тексте. Использовались все возможные номера, причем ни одно число не повторялось дважды подряд. Между номерами ставились черточки, слова друг от друга не отделялись. Чтобы прочесть, нужно было вести взгляд по тексту и выписывать буквы, стоящие под этими номерами.

Процесс был долгим и трудоемким, но Луссу утверждал, что разгадать шифр практически невозможно. Когда-нибудь он, как и любой шифр, был бы взломан, но к тому моменту будет уже взят другой отрывок из другого автора. Главное было выбрать текст, где все буквы алфавита встречались бы по несколько раз. Карлейль, с его богатейшим словарем, отлично для этого подходил.

— 3 —

Когда визы были готовы и подготовка завершена, я записал в конце блокнота отрывок из Карлейля, подсунул навигационные карты под подкладку саквояжа, подкладку заклеил. Я не испытывал чрезмерной уверенности в себе, пускаясь в путь с картой минных полей в дорожной сумке и ключом к шифру в кармане. Если бы меня схватили, то непременно приняли бы за шпиона. Но я напомнил себе, что у меня есть работа, что она неотделима от риска и должна быть сделана.

В последнюю минуту пришло сообщение с границы. Испанцы перестали впускать к себе «апатридов», лиц без гражданства. Верфели родились на территории Чехословакии, Манны родились в Германии, но получили почетное чешское гражданство, когда Гитлер лишил их немецкого, а вот Фейхтвангеры были просто бывшими немцами. Я решил, что даже риск обратной дороги из Сербера слишком для них велик. Лучше я поеду с Верфелями и Маннами и уточню, к чему сводятся новые испанские правила, и если окажется, что Фейхтвангеры могут к нам присоединиться, я им телеграфирую.

На следующий день все собрались утром на вокзале: Верфели, Манны с племянником и мы с Боллом. Поезд отходил в полшестого. Верфели везли двенадцать чемоданов. Все были возбуждены и нервничали, а я, наверное, больше всех. Черт меня дернул брать с собой ключ к шифру и карты минных полей!

К Серберу мы подъехали в темноте, предъявили билеты и вошли в вокзал, собираясь пройти его насквозь и выйти на улицу, но увидали пассажиров, стоящих в длинной очереди для предъявления документов пограничникам. Нас охватила паника. Выездная виза, т. е. право продолжать путь, была только у меня.

Болл, сохраняя полное спокойствие, взял паспорта и скрылся за дверью. Понизив голоса, мы пытались успокоить друг друга разговорами.

Прошла целая вечность, пока он вышел к нам. По выражению его лица мы поняли, что что-то пошло не так, как он ожидал. На все вопросы он отвечал, что все в порядке, мы сейчас выйдем в город, переночуем и утром узнаем, позволит ли нам полиция сесть на поезд.

По дороге к гостинице мы отстали от остальных, и он сказал мне, что у него нет уверенности в благополучном исходе. Полицейский комиссар был очень любезен, но объяснил, что получил строжайший приказ не пропускать никого без выездной визы. После долгих дискуссий Болл уговорил его оставить у себя паспорта и заново все обдумать. Поезд на Портбу отходил не раньше полтретьего, и времени на обдумывание у комиссара было более, чем достаточно. По общему тону разговора Болл не был, однако, убежден, что он вынесет решение в нашу пользу.

— 4 —

Настало ясное и жаркое утро. Мы позавтракали на станции. Когда нам подали кофе, Болл отправился за ответом. Он вышел с видом человека, потерпевшего поражение. В руке он держал все паспорта, кроме моего.

— Не выйдет. Все было бы нормально, будь он один, но он работает в паре с другим комиссаром и на его глазах не решается…

У нас потемнело в глазах. Все начали говорить одновременно, все говорили об одном: что теперь будет, что теперь делать?

Болл оставался внешне спокоен:

— Не переживайте, все образуется. Найдем решение.

Затем он поманил меня за собой, и мы отошли. Выйдя из вокзала, он заговорил.

— К чертям собачьим! — его слова лились сплошным потоком. — Все должно было пройти без задоринки, нам просто не повезло. Черт знает, откуда взялся этот чертов второй комиссар, если бы не он, вопроса бы не возникло. Если подождать несколько дней, может быть, все уладится, а, может, и нет! Все упирается в этого, чтоб ему ни дна, ни покрышки!

— Что теперь, по-твоему, надо делать? — спросил я.

— Спроси что-нибудь полегче! Наш, первый, комиссар предлагает идти пешком. Я ему сказал, что с нами старик, но он говорит, что все равно стоит рискнуть, потому что неизвестно, что будет завтра. Придет приказ из Виши, и он всех арестует, поэтому, пока можно, лучше им всем исчезнуть. Он даже вышел со мной на платформу и показал направление.

Я посмотрел на ближайшие вершины. Горы были высокие, солнце жарило не на шутку.

Я сказал:

— Болл, Верфель не выдержит. Он слишком толстый, а Генрих Манн слишком старый[20]. Может, тебе доехать до Перпиньяна и там купить визы?

— Не знаю, — ответил Болл. — Мне не понравилось, как он разговаривал. Он как будто знает о чем-то, что должно скоро произойти. Говорит, лучше не ждать и увести их прямо сегодня. К тому же, сегодня пятница, — продолжал он. — До Перпиньяна я доберусь вечером, найду кого-нибудь утром. Допустим, получу визы вечером в понедельник, вернусь во вторник. Мало ли, что за это время может случиться. Нет, нечего им столько времени тут торчать.

Разговаривая, мы отошли довольно далеко. Пора было вернуться на вокзал и всем все рассказать. Решать, в конце концов, предстояло им.

Они так и сидели за столом.

— Нам надо обсудить вместе ситуацию, — сказал я, понизив голос. — Только не здесь. Давайте выйдем наружу.

На улице я рассказал, что выяснил Болл, и задал тот же вопрос: что, по их мнению, следует предпринять. В ответ они, один за другим, начали выяснять мое мнение.

— Ну, если вы спрашиваете меня, — я осторожно подбирал слова, — то, если вы думаете, что справитесь, мне кажется, нужно идти пешком. Сегодня это возможно. Завтра и, тем более, послезавтра все может перемениться.

Генрих Манн, Голо и Альма Верфель решились идти. Верфель и жена Генриха колебались. Верфель посмотрел на горы, вздохнул и вспомнил, что день был пятница, а число тринадцатое, и вздрогнул.

— День несчастливый, — сказал он. — Может, лучше завтра?

Альма тут же оборвала его:

— Das ist Unsinn[21], Франц, — произнесла она жестко.

Верфель умолк, но, глядя в сторону гор, тяжко вздыхал.

Жена Манна заговорила с мужем по-немецки:

— Послушай, Генрих, мистер Фрай — чрезвычайно милый молодой человек. Он, по его словам, хочет спасти нас. Но что мы про него знаем? Может быть, он шпион, который нас заманивает в ловушку. Может быть, с ним надо осторожнее?

— Verzeihung, Frau Mann, — я тоже перешел на немецкий, — aber vielleicht wissen Sie nicht dass ich Deutsch verstehe.[22]

Фрау Манн покраснела до ушей и больше не открывала рта.

Все высказались в пользу перехода и занялись приготовлениями. Решили, что я поеду на поезде с багажом, все остальные пойдут пешком. Встречаемся на вокзале в Портбу. Верфели приготовили свои чешские паспорта, Голо Манн американский аффидавит, все — на настоящие имена.

Манны могли выбирать. У них были и подлинные чешские паспорта, выданные чешским правительством, когда оно предоставило им гражданство, и американские документы, где их записали без фамилии, просто как мистера и миссис Людвиг[23]. Они согласились, что незачем рисковать, передвигаясь в Испании как мистер и миссис Манн, и отдали мне чешские паспорта. Пока шли к гостинице за вещами я велел им проверить карманы и блокноты, чтобы нигде не осталось имени Манн. Я взял у Генриха шляпу и перочинным ножом стал соскребать с ленты над полями его инициалы. Он смотрел на меня с видом заключенного, которого выводят на казнь.

— Как будто мы впрямь преступники! — сказал он.

Мы сдали багаж, вышли к пляжу и через деревню тронулись к кладбищу на склоне. По дороге я заглянул в табачную лавку, купил несколько пачек сигарет и роздал их путешественникам.

— Если остановит полиция, — пояснил я, — угостите их сигаретами. Это хороший способ, особенно в Испании.

 Мы расстались у центра имени Жана Жореса. По прошествии получаса я все еще мог видеть их, карабкающихся по горному бездорожью или сидящих в жидкой тени одиноких олив.

— 5 —

До поезда оставалось несколько часов. Я чувствовал себя не в своей тарелке, имея на одного столько багажа — семнадцать мест, включая три рюкзака. Французская полиция имела полное право заподозрить пассажира с таким количеством багажа, особенно когда половина сумок и чемоданов набита женским бельем. Но все прошло гладко.

Когда поезд тронулся, я прошел в туалет и сжег все взятые мной у Маннов бумаги, включая чешские паспорта. Они горели, испуская удушливый едкий дым, но я боялся приоткрыть дверь и, чтобы не задохнуться, лег на пол. К прибытию в Портбу все догорело. Пепел я спустил в унитаз.

В Портбу тоже не возникло проблем, испанский таможенник столь же мало заинтересовался багажом, сколь и французский. Я спросил, разрешен ли въезд в Испанию апатридам. Ответ был «да». Пришедшее в Марсель сообщение не соответствовало действительности.

Покончив с формальностями, я перевез все семнадцать мест багажа в гостиницу, где в прошлый раз ночевал по дороге в Марсель, и вернулся на станцию. В полиции я спросил, не видели ли они толстого мужчину, полную женщину, еще одного мужчину, сутулого, пожилого и прихрамывающего, блондинку средних лет и жгучего молодого брюнета. Нет, не видели.

На грани нервного срыва, я метался взад-вперед по платформе, не понимая, что делать дальше. Потом я вспомнил про испанца-носильщика, бывшего республиканца, с которым по-дружески разговорился месяц назад по дороге из Лиссабона. Я его нашел в таможне, где он сидел на конторке, болтая ногами в воздухе, и поделился своей растерянностью. Он сказал, что выяснит немедленно, арестованы мои друзья или нет.

Через десять минут он вышел из здания жандармерии: нет, сегодня в Портбу никого не арестовывали («Невероятно, но факт!»).

Я спросил, как, по его мнению, надо поступить.

— Попробуйте подойти к дорожному посту на шоссе, вдруг они что-то знают?

Я сунул ему такой «знак благодарности», о котором он, должно быть, вспоминает и до сих пор, и пошел через город к полицейскому посту на холме. Я долго шел по жаре, сперва мимо давно сгоревших домов, потом по выжженному солнцем пустому склону. Наконец, я подошел к навесу, и увидал под ним двух измученных пограничников, охранявших черно-белый шлагбаум поперек международной автострады.

Я протянул им сигареты.

— Не видели здесь пятерых путников? — спросил я. — Толстый мужчина, полная женщина, еще один мужчина, пожилой, сутулый, прихрамывающий, блондинка средних лет и молодой брюнет.

То ли из-за того, что я обратился к ним по-французски, то ли они не отличались сообразительностью, но пограничники, казалось, ни одного слова не поняли. Я вытащил еще сигарет.

— Послушайте, — сказал я, — я ищу людей, пришедших сюда из Сербера сегодня утром. Они вам не попадались?

Они смотрели на меня пустыми глазами, потом, не отвечая, завели в будку и усадили возле открытого окна. Из окна открывался вид сверху на город.

— Ждите здесь, — велели они.

Я прикуривал одну сигарету от другой и не понимал — может, я теперь и сам арестован?

Минут через десять один вернулся.

— Ваши друзья на станции, — сказал он. — Я говорил по телефону. Они сидят в таможне и ждут вас.

В жизни я не испытывал такого облегчения от нескольких простых слов. Я отдал им все оставшиеся сигареты, пожал руки и пошел вниз, к станции. Я почти бежал, стремясь удостовериться в правдивости информации.

Верфели и Манны ждали меня на станции с таким же нетерпением, как я их. Они уже успели побывать в банке. Мы обнялись, как старые друзья, разлученные на много лет и встретившиеся в каком-то неведомом городе, где ни один из них не думал никогда оказаться.

— 6 —

По дороге к отелю они рассказали мне, что случилось. Дорога оказалась очень трудна, особенно для семидесятилетнего Генриха Манна. Боллу и Голо Манну пришлось всю дорогу чуть ли не тащить его на себе. Он не пал духом, он был едва ли не бодрее их всех, он только не мог одолеть подъем.

На вершине Болл остановился взять его вещи, и не успели они подойти к самой границе, как словно из воздуха сгустились два французских пограничника и направились к ним. Бежать было бессмысленно, по ним могли бы открыть огонь. Они стояли, отирая пот и ожидая дальнейшего.

Патрульные подошли ближе и отсалютовали.

— Идете в Испанию? — спросил один.

Кто-то сказал, да.

— Значит, так, — продолжал француз. — Идите по левой тропе. По правой вы как раз выйдете к нашему пограничному посту, и если у вас нет виз, там и застрянете. А левая тропа приведет вас к испанскому посту. Не пробуйте его обойти, наоборот: войдите, отрапортуйтесь, и все будет хорошо.

Он снова отсалютовал и оба остались стоять, глядя, как они цепочкой шли по левой тропе. Болл прошел с ними еще несколько сот метров, в виду испанского поста попрощался и ушел.

Испанские пограничники нагнали на них нового страха, пристально рассматривая их паспорта. Ни супруги Верфель, ни «супруги Людвиг» их не заинтересовали, а вот Голо Манн заинтересовал чрезвычайно. В его аффидавите, выданном «вместо паспорта», значилось, что он едет в США, дабы воссоединиться в Принстоне со своим отцом, Томасом Манном.

— Так вы, выходит, сын Томаса Манна?

У Голо прошли перед глазами гестаповские списки. Он понял, что игра кончена, но решил выдержать роль до конца.

— Да, — сказал он. — Вас это не устраивает?

— Наоборот, — сказал пограничник. — Я полагаю себе за честь познакомиться с сыном такого великого человека, — и обменялся с Голо крепким рукопожатием, после чего по телефону вызвал для них со станции автомобиль.

Все это так напоминало ярмарочный балаган, что голова у нас пошла кругом. В отеле за обедом мы выпили изрядное количество испанского вина и бренди, и договорились никогда — вообще, никогда, ни разу! — не называть в Испании Маннов Маннами, но в эйфории близкого избавления то и дело забывали об этом и бездумно произносили то герр Манн, то фрау Манн, а потом и вовсе забыли всякую осторожность.

В столовой мы были не одни. В столовой в числе прочих был британский консул, знакомый мне по августу, когда я направлялся во Францию. Мы только что в очередной раз разлили бренди, когда он подошел и положил руку мне на плечо:

— Я кое-что хотел вам сказать, буквально несколько слов.

Мы вышли в коридор.

— Тот старичок с вами за столом — Генрих Манн? — спросил он.

Я сказал, да.

— Ну, вот что, — сказал он. — Я бы на вашем месте поостерегся. Вы знаете, кто этот тип в мундире?

Я видел человека в мундире, который сидел в углу, но не обратил на него внимания.

— Нет, понятия не имею.

— Понимаете, это начальник местной тайной полиции. Пренеприятная личность. Я бы на вашем месте поостерегся.

Я искренне поблагодарил его и вернулся к столу.

— Голо, — сказал я, — можно вас на минуточку?

Мы вышли в коридор, и я передал ему слова британского консула. Вернувшись к столу, Голо что-то по-немецки прошептал миссис Верфель, та передала шепотом мужу. Все смолкли, и через пять минут разошлись отдохнуть до ужина.

Все, кроме нас с Голо.

Мы вышли из городка, дошли до гавани и в темноте принялись нырять с бетонной площадки около полуразвалившейся будки. Плавая в прохладной зеленой воде, мы постепенно осознали, сколько мы выпили.

На обратном пути к отелю я послал Лене телеграмму, что все в порядке и Гарри может по-прежнему направлять сюда людей.

— 7 —

В Барселоне выяснилось, что ни на один самолет нет билетов до понедельника, а в понедельник есть ровно два места на лиссабонский рейс. Все было зарезервировано властями. После краткого обсуждения мы взяли эти два места для Генриха Манна с женой, поскольку им в Испании, безусловно, угрожала наибольшая опасность. Мы же приедем в Мадрид поездом, а от Мадрида на Лиссабон что-нибудь придумаем.

Утром в понедельник мы с Голо отвезли Маннов в агентство испанской авиакомпании, чтобы сдать багаж и сесть на автобус в аэропорт. Когда Генрих Манн увидел на стене портрет Гитлера, я испугался, что он сорвется.

— Мы у них в лапах, — глухо пробормотал он.

Его отвели в кафе и дали глоток бренди для храбрости. Наконец, они прошли таможенный досмотр и поднялись в самолет. Самолет оторвался от земли, накренился и взял курс на запад. Мы долго махали платками ему вслед.

Мы раздобыли два места на следующий рейс в тот же день, и Верфели тоже улетели. Они не хотели лететь без меня, боясь, что если среди пассажиров не будет американцев, самолет развернется и полетит на оккупированную территорию, в Андай. Но я был, во-первых, занят, а во-вторых, третьего свободного места все равно не было. Я проводил их в аэропорт и проследил, что они сели на самолет.

— 8 —

Автобус из аэропорта ехал, не торопясь. В отеле я переложил карты из саквояжа в портфель и отправился в посольство Великобритании. Охранник, перед тем, как пропустить меня, дал мне заполнить и подписать подробную анкету. Я написал, что представляю нью-йоркский Комитет Немедленного Спасения, только что приехал из Франции и прошу встречи с военным атташе.

Через несколько минут меня провели в кабинет майора Торра. Он встал, сделал несколько шагов мне навстречу и дружелюбно спросил, чем же он мне может помочь.

Я рассказал. Он предложил мне сесть, потом перегнулся через стол и выдернул из гнезда в полу телефонный разъем.

— Лучше перестраховаться на всякий случай, — сказал он. — Разговоры можно прослушивать, даже если трубка не снята.

Мы говорили о беженцах, об уцелевших остатках Британского экспедиционного корпуса во Франции, о плане Луссу, чтобы английский корабль забрал их от мыса Круазет.

— Ну, вы пришли вовремя, — сказал Торр. — Мы получили срочные указания из Лондона любыми способами вывезти наших людей. Сегодня утром я как раз говорил об этом с Его Превосходительством.

«Его Превосходительство» был, как я тотчас догадался, сэр Сэмюэль Хор, английский посол в Испании.

— Боюсь только, с Адмиралтейством связываться бесполезно, — продолжал Торр. — Мы уже несколько раз просили их дать нам корабль, чтобы забрать людей из Франции, но комендант Гибралтара наотрез отказывается выделить хоть одно судно. Действующая доктрина во флоте требует не распылять силы. Придется думать самим.

Зазвонил телефон. Майор Торр воткнул разъем и взял трубку. Пока он разговаривал, я ходил по кабинету, рассматривал карты на стенах, глядел в окна. Когда он закончил, я вернулся к столу и сел.

— Когда наши солдаты переходят границу, их сразу задерживают. Мы хотим договориться с испанцами, чтобы они отдавали их нам, а мы увозили в Гибралтар. Я только что разговаривал с начальником сегуридад.

Он вспомнил про телефонный разъем и, наклонившись, выдернул его снова.

— Может быть, это и сработает, — продолжал он. — Через несколько дней проверим, и если получится, то нам не нужен корабль. Они постепенно все перейдут границу, их арестуют, выдадут нам и мы их перевезем в Гибралтар.

— А если не сработает? — спросил я.

— Придумаем что-нибудь, если, конечно, они сумеют уйти из Франции. Немцы развернули вдоль испанской границы пятнадцать бронетанковых дивизий, и мы не знаем, планируют они ворваться сюда или пройти на восток в свободную зону. Скорее похоже, что туда. Послушайте, — он поднял взгляд на меня, — а вы не могли бы приехать сюда еще раз дней через восемь-десять? Тогда мы будем знать что-то наверняка и сможем поговорить обстоятельнее.

Меня встревожило известие про немецкие войска на границе, но само предложение полностью устраивало. Что бы мне ни ответили из Нью-Йорка, я все равно хотя бы на несколько дней вернусь в Марсель, по дороге зайду в посольство и пойму, реально ли рассчитывать на сотрудничество с Торром. Я оставил ему морские карты Луссу и ушел, договорившись, что возвращаюсь через неделю. Когда я избавился от этих карт, у меня гора с плеч свалилась. Торр очень обрадовался, заполучив их, но вряд ли больше, чем я тому, что сбыл их с рук.

Голо Манн провел весь день в Прадо и уехал ночным поездом в Лиссабон, а я остался в Мадриде с тем, чтобы заняться выяснением судьбы арестованных. Наутро пришел в сегуридад, но не добился ничего, кроме обещания предоставить полную информацию, когда окажусь в Мадриде на обратном пути в Марсель.

Вечером я улетел в Лиссабон.

— 9 —

 Сразу по прилете я направился в отель «Метрополь», где обосновался доктор Чарльз Джой из бостонского Унитарианского Комитета. Отношения с ним наладил Франци фон Гильдебранд, неделю назад перебравшийся сюда с семьей из Марселя.

Франци уже поджидал меня.

— Вам телеграмма, — сказал он, протягивая конверт.

Я вскрыл конверт:

«КРИЗИС МАЛЫША МИНОВАЛ СОСТОЯНИЕ УЛУЧШИЛОСЬ ОСТАЛЬНЫЕ ПРЕЖНЕМУ КАРАНТИНЕ ДЕЛАЕМ ВСЕ ВОЗМОЖНОЕ ЛЕНА»

— Что за абракадабра? — Франци поднял глаза.

— Это означает, что всех беженцев арестовали и разослали по концлагерям. Всех, кроме Меринга. Наверное, он так ослабел, что не может выйти на улицу. А, может, наоборот, все мирно сидят себе в гостиничных номерах. Сказать по правде, я тоже не понимаю. Ясно одно, я должен возвращаться в Марсель.

Вечером я обедал с Маннами. Весь следующий день я провел, получая новые визы, испанскую транзитную и португальскую выездную, а также встретился с беженцами, отправленными мной из Франции, и написал подробный отчет в Нью-Йорк. За исключением тех, про чей арест в Испании я уже знал, все остальные добрались благополучно, хотя и не без приключений.

Рассказы были столь же разнообразны, как рассказчики. Кто-то столкнулся с враждебным отношением на границе, чей-то багаж досматривали чересчур подробно, кого-то в Портбу или в Пучсерда завели в караульное помещение на вокзале и велели раздеться донага, чтобы убедиться, что они не везут контрабандой деньги. У большинства все обошлось спокойно. Все говорили, что паспортный контроль на поездах между Сербером и Барселоной, между Барселоной и Мадридом и между Мадридом и португальской границей был очень жестким. Владельцы фальшивых паспортов умирали от страха, одному-двум пришлось откупиться крупными взятками, но арестован не был никто. Самое страшное, что довелось испытать почти всем, было количество блох в вагонах третьего класса.

По-разному проходило и пересечение границы. Одним позволяли ехать дальше на поезде, хотя у них не было выездных виз, другим, как Маннам и Верфелям, приходилось идти пешком через горы. Одних пограничные патрули останавливали и отсылали назад, других, опять-таки как Маннов и Верфелей, направляли к испанским постам. Некий немецкий беженец с фальшивым, якобы польским, паспортом рассказывал, что его не выпускали из Франции, пока он не поклялся честью, что паспорт его поддельный, после чего переехал границу без помех. Другой немец, пересекший границу вслед за мной и нагнавший меня в Испании, наткнулся на гестаповских агентов в Сербере после того, как Манны и Верфели ушли оттуда горной тропой, и был вынужден идти кружным, гораздо более трудным путем и ночевать под открытым небом.

Вывести какие-либо общие правила из этого хаоса не представлялось возможным. Многое зависело от слепой удачи, но если отвлечься от пятерых арестованных, я окончательно убедился, что для абсолютного большинства путь через Испанию был наилучшим. Я возвращался в Марсель с твердым намерением, пока не поздно, отправить таким образом как можно больше людей.

Напоследок я закупил в Лиссабоне мыло. Нехватка мыла была для нас во Франции тяжким лишением. Полиглотка Лена вложила мне в багаж записки на всех знакомых ей языках с напоминанием: «Привезти мыло!» Открыв дорожную косметичку в Сербере, я нашел в мыльнице не мыло, а записку со словом «Savon». Надел чистую рубашку — на пол спланировала записка со словом «Sapone». Под стопкой носовых платков ждало напоминание про «Seife». Пара чистых носков обращала мое внимание на важность и необходимость «Jabon»[24]. Были еще записки на английском, на польском, на русском… Дело было явно безотлагательное.

— 10 —

В Мадриде, оставив багаж в отеле, я пошел в британское посольство. Торр встретил меня словами:

— Не думал, что вы так быстро вернетесь.

Я рассказал.

— Что ж, все логично, — кивнул он. — Нельзя, нельзя медлить: у немцев на границе по-прежнему пятнадцать дивизий.

Он вставил телефонный разъем в гнездо, попросил соединить его с послом, и по окончании разговора выдернул разъем.

— Его Превосходительство примет нас через несколько минут.

Мы ждали. Скоро раздался звонок. Торр подсоединил телефон, ответил и отсоединил.

— Идемте.

Кабинет находился этажом ниже. Его Превосходительство был среднего роста, седой, намного старше, чем я предполагал. Перед ним на столе стоял стакан чая.

— Майор Торр говорит, что вы готовы помочь нам выручить наших солдат.

Я подтвердил.

— Послать за ними судно из Гибралтара мы вряд ли сможем, — продолжал он. — Майор уже вас проинформировал, что Адмиралтейство не разрешает. Майор Торр договорился с испанскими властями, что всех, кто перешел границу между Францией и Испанией, выпустят, потому что это военнопленные, совершающие побег из плена. Согласно международным конвенциям, они аресту не подлежат. Вы полагаете, в ваших силах переслать их через границу?

Я подтвердил, и прибавил, что в первую очередь забочусь о политических беженцах, часть которых участвовала в гражданской войне, поэтому Испания для них недоступна.

— Понятно, — сказал он. — Значит, вам нужен корабль для беженцев, так?

Я подтвердил.

— Ну, хорошо. Я вам даю десять тысяч долларов, а вы пересылаете людей через границу и подготавливаете для них плавсредства. Найдете суда — сажайте на них наших солдат и ваших беженцев. Я только должен оговорить одно условие: на одном судне не могут оказаться одновременно и англичане, и итальянцы или испанцы. Если кто-то узнает, что британские солдаты уходят вместе с испанскими или итальянскими беженцами, выйдет колоссальный скандал.

Вариан Фрай у входа в свой офис © USHMM

Такого поворота я вовсе не ожидал. Я пришел в посольство с тем, чтобы убедить англичан прислать из Барселоны суда для перевозки беженцев в Гибралтар. Я не хотел и не собирался делаться английским агентом, это было слишком опасно: Франция уже разорвала дипломатические отношения с Англией, между ними в любой момент могла начаться война, и, даже если не произойдет худшего, английский шпион заинтересует французскую полицию и гестапо гораздо больше, чем новоявленный Робин Гуд, озабоченный спасением беженцев.

С другой стороны, без помощи англичан мне было не обойтись. Я предложил промежуточный вариант. Я объяснил, чем мне не нравится предложение посла, но сказал, что готов принять его, если он возьмется прислать испанские суда из Барселоны к границе, и там на них погрузить и беженцев, и солдат.

Сэр Сэмюэль повернулся к майору:

— Как вы полагаете, Торр?

Торр сказал, что уже проработал возможность задействовать испанские рыболовные суда, и что, по его мнению, это возможно.

— Отлично, — заключил посол, — договорились. Я выясню, как перевезти людей на рыбацких лодках от французского побережья в Гибралтар, а вы согласуйте детали с майором Торром. И если вы добьетесь успеха, правительство Великобритании об этом не забудет. Оно найдет способ выразить вам свою благодарность.

Произошел обмен рукопожатиями, и мы с Торром вернулись в его кабинет для обсуждения деталей. Он предложил на месте выдать мне десять тысяч долларов банкнотами по одному фунту стерлингов, но я предпочел, чтобы их перевели в Нью-Йорк Комитету. Тогда я смог бы получать деньги во Франции по мере необходимости, а не носить их в Испании на себе и не проносить контрабандой через границу. Мы условились связываться с использованием шифра Луссу. Я записал ключ и оставил у Торра на столе.

На следующее утро я вновь побывал в сегуридад, но никакой новой информации про арестованных не получил. Может быть, было решено не предоставлять ее мне, может быть общеизвестная испанская лень помешала приготовить ее к моему возвращению в Мадрид. Так или иначе, в Мадриде делать мне было нечего. Вечером я улетел в Барселону. По пути в Лиссабон я позвонил в американское консульство в Барселоне и рассказал про аресты. Они согласились сделать запрос и дали мне телефоны нескольких адвокатов, которые могли оказаться полезными. Придя в Барселоне в консульство, я узнал то, чего тщетно добивался в Мадриде: всем арестованным вменялись незаконный въезд и контрабанда. Они, по-видимому, не сумели подойти к ближайшему посту у границы и оказались в глубине страны, не получив печать со словом «Entrada» в паспорт или на американский аффидавит. Сотрудники консульства считали, что их аресты связаны не с прошлой политической деятельностью в Германии, а с нарушением пограничных формальностей. Я созвонился с адвокатом. Он был настроен оптимистично, и я направился к границе с сознанием, что сделал для арестованных все, что мог.

(продолжение)

Примечания

[1] Frederic Drach. Очевидно, в Германии звался Фридрих Драх, во Франции сменил имя на французский вариант — Фредерик.

[2] Bill Freier (Wilhelm Spira, 1913—1999) — карикатурист, художник. Австрийский еврей, родился в Вене, после аншлюса бежал в Париж, где приобрел широкую популярность. После начала войны прошел французские концлагеря, бежал. В Марселе сотрудничал с В. Фраем. В 1941 арестован и передан немцам. Прошел несколько лагерей и «марш смерти» из Освенцима. Выжил, вернулся в Париж. Оттуда переехал в США, потом в Канаду. Активно участвовал в движении против войны во Вьетнаме. Фрай потерял его следы после ареста и думал, что он погиб.

[3] Подлинное имя Шарль (Charles Vincileoni, 1901—?), ресторан «La Dorade» близ Старого Порта на пл. Кастеллан. Декретом от 24 апреля 1946 награжден медалью «За участие в Сопротивлении». После войны занимался грабежами, продолжал вести наркобизнес. В 1963 правительством США расследовалась его роль в особо крупной контрабанде героина.

[4] Все эти парни ненадежны, точно вам говорю.

[5] Настоящее имя «Димитру» — Борис Курилло.

[6] Вид на жительство.

[7] Ernst Rüdiger von Starhemberg (1899—1955) — один из руководителей хаймвера. После победы в 1934 два года был вице-канцлером. Не принял аншлюс и с 1948 по 1955 жил в эмиграции.

[8] Georg Bernhard (1875—1944) — немецкий еврей, один из основателей демократической партии Германии. Занимался издательской деятельностью. В феврале 1933 участвовал в Берлине в акции протеста против захвата власти нацистами. Вскоре бежал в Париж. Там, по словам графа фон Кесслера, говорил, что не собирается больше ступать на землю Германии. В декабре 1933 основал «Паризер Тагесцайтунг». После начала войны сидел во французских концлагерях. В 1941 при помощи В. Фрая эмигрировал в США. Умер в Нью-Йорке.

[9] Саарский бассейн, или Саарская область (Saarland) — область между Баварией и Францией, оккупированная англо-французскими войсками после Первой мировой войны.

Max Braun (1892—1945) — возглавлял социал-демократическую партию Саара. Вел кампанию против возврата Саара Германии, за продление мандата на управление Сааром Лигой Наций. Коммунисты Саара агитировали против него согласно указанию Коминтерна о неразличимости социал-демократии и фашизма. Плебисцит состоялся в 1935 году, 90% голосовали за воссоединение с Германией. Нацистская пропаганда сосредоточилась на личности Брауна. После плебисцита он бежал в Лотарингию, оттуда в Англию, где умер от инсульта в 1945.

[10] Herschel (Hermann) Feibel Grynszpan (или Grünspan) (1921—1943 или 1944) — польский еврей, семья проживала в Германии (в Ганновере). В 1936 переехал в Бельгию, потом в Париж. В октябре 1938 17,000 евреев были выселены из Германии в Польшу, которая впустила только 4,000. В число выселенных попала семья Гриншпана. Он решил отомстить и 4го ноября застрелил секретаря немецкого посольства во Франции Эрнста фом Рата. Геббельс использовал это покушение для организации Хрустальной ночи — общегерманский еврейский погром 9-10 ноября. Выдача Гриншпана была лишена всякого формального обоснования, он под Ст. 19 не подпадал. В Германии суд над ним не состоялся, немцы боялись обнародования сведений о гомосексуализме фом Рата. Гриншпана отправили в Заксенхаузен, затем в каторжную тюрьму. В 1943 его допрашивал лично Эйхман. Дата его смерти неизвестна.

[11] Richard Ball — Болла звали Leon. По-видимому, друзья звали его Дик, откуда В. Фрай, а за ним и Мери-Джейн Голд, пришли к имени Ричард. Его близкий друг Чарльз Фосетт называет его только Леоном. После некоего инцидента, о котором никто не пишет подробно, Болл исчез внезапно и без следа. Ч. Фосетт считал, что Болл «сломался» и не смог продолжить работу с В. Фраем после провала операции с кораблем, см. гл. 6.

[12] J. L. Wetcheek («влажная щека») — прямой перевод с немецкого слова «Feuchtwanger». Под этим псевдонимом он писал перед войной т.н. «Американские баллады».

[13] Cordell Hull (1871—1955) — государственный секретарь США, сторонник политики нейтралитета. Извинялся перед Гитлером за антифашистские выступления мэра Нью-Йорка Ла-Гардия. Лично убедил Рузвельта не принимать «еврейский пароход» «Сент-Луис». В послевоенных мемуарах назвал Сталина «великим государственным деятелем ХХ века». Лауреат Нобелевской премии мира за роль в основании ООН.

[14] Golo Mann (Angelus Gottfried Thomas Mann, 1909—1994) — третий из шести детей Томаса Манна. Историк и эссеист. Главная работа — «История Германии в 19 и 20 вв.» (1958). Отвергал как приравнивание гитлеризма к «общим чертам 20 в.» (сталинизм, ковровые бомбардировки союзниками Германии), так и его выведение из общих тенденций немецкой истории, считал его уникальным явлением. Объединение Германии в 1989 не вызвало у него энтузиазма: «Увидите, они еще наступят на те же грабли».

[15] Largo Caballero (1869—1946), премьер-министр республиканского правительства в начале гражданской войны. Отправлен в отставку за некомпетентность. Из Франции выдан немцам, провел два года в Заксенхаузене.

[16] Rodolfo Llopis (1895—1983), социалист, сторонник объединения с коммунистами. Во время республиканского правления проводил широкую реформу образования. После войны был генеральным секретарем Испанской социалистической рабочей партии в изгнании.

[17] Emilio Lussu (1890—1975) — итальянский политический деятель. Борьбу с фашизмом начал в 1921, еще до прихода Муссолини к власти. В 1925 во время покушения на его жизнь застрелил одного из нападавших. Оправдан судом, приговорен к пяти годам заключения на о. Липари в административном порядке. Бежал, с 1929 в Париже. Один из основателей «Giustizia e Liberta». Воевал в Испании. В 1940—1943 курсировал между Португалией, Францией и Италией, куда окончательно вернулся в 1943. В 1948—1968 избирался в сенат.

[18] «Справедливость и свобода» (итал.) — антифашистское движение в Италии, 1929—1947. Ставило целью объединение антифашистских сил, за исключением коммунистов.

[19] Томас Карлейль (1795—1881) — английский историк и философ, блестящий стилист.

[20] Манну было 69 лет.

[21] Вздор (нем).

[22] Прошу прощения фрау Манн, но, к вашему сведению, я понимаю по-немецки.

[23] Полное имя Г. Манна — Людвиг (или Луис) Генрих Манн.

[24] Фр., итал., нем., исп.