ЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНА

Национальность каждого ученика было легко определить, заглянув в классный журнал. В моём классе были дети разных национальностей, русские, украинцы, татары, цыган, поляк, литовка и я, еврей. В Брянке евреев было всего несколько человек. Среди наших соседей, моих друзей и знакомых, евреев вообще не было. Вскоре после начала занятий в моей новой школе, во время перемены на школьном дворе, на меня с криком «еврей» набросилась группа детей, которых я даже не знал.

Дмитрий Дроб

ЖИЗНЬ ЯКОВА ДРОБА

Биография

Часть вторая. Мой отец и его семья

(продолжение. Начало в № 2/2022 и сл.)

Семья Доринских

Рая (Рахиль) Доринская, будущая жена Якова и наша с братом мама, родилась 8 июня 1924 года в городе Александрия Кировоградской области, в семье Юды Доринского и Бети, урожденной Рабинович. В семье было двое детей, сын Володя (Зяма) был двумя годами старше Раи. В голодном 1933 году семья переехала в металлургический центр в Донбассе, город Енакиево, Донецкой области.

Отец Раи, Юда Доринский, 1890 г.р., в молодости служил рядовым в царской армии. Он авторитетно рассуждал о преимуществах службы в артиллерии по сравнению с пехотой и вспоминал о своей армейской страсти к гимнастике. Был он очень предприимчивым человеком и даже во время службы сумел сколотить довольно значительную по тем временам сумму денег, около 100 рублей, которые по возвращении отдал в приданое своей сестре. В советское же время его предпринимательский талант оказался невостребованным и стал он фотографом в артели инвалидов, в которой, впрочем, работали не только инвалиды. Возможно, он не был блестящим фотографом, но умел поговорить и пошутить с клиентом, что до некоторой степени компенсировало его профессиональные неудачи. Как-то в детстве Рая оказалась свидетельницей его диалога с одной из клиенток, молоденькой украинской девушкой, которой очень хотелось выглядеть красивой на фотографии:

— Але це ж не я! Зовсім не схожа! — испугалась девушка, взглянув на свою фотографию.[1]

— Ну что же делать, может быть поставить вам мое лицо? — посочувствовал фотограф.

Девушка представила себя с лицом пожилого еврея-фотографа, подумала, что дела ее не так уж и плохи, и рассмеялась:

— Що то ви кажете, ви ж такий старий та негарний![2]

Юда был человеком верующим, регулярно посещал молитвенные собрания и активно участвовал в талмудических дискуссиях. Нонконформист по натуре, он питал глубокое отвращение к властям и не скрывал этого, по крайней мере в кругу близких. Благодаря ему и я научился отличать пропаганду от новостей и читать газеты «между строк». У него был большой ламповый радиоприемник с коротковолновым диапазоном, и по вечерам, сквозь помехи глушителей КГБ, он слушал западные радиостанции, такие как Голос Америки, Голос Израиля, или Радио Свобода.

Бетя Доринская, мать Раи, была родом из семьи то ли купца, то ли зажиточного лавочника. Большевистская революция разрушила его предприятие, но ему удалось сохранить некоторые семейные реликвии, которые отошли к Бете в качестве приданого — набор столового серебра, золотая цепочка с рубиновой подвеской и золотыми часами работы Павла Буре. В тридцатых годах прошлого века правительство объявило об изъятии золота и драгоценностей у населения. Бетя не спешила отдавать свое приданное и ее арестовали по чьему-то доносу. Это случилось, когда ее муж Юда отлучился из города по делам. Дети остались одни и вскоре начали голодать. Следователь обещал отпустить Бетю, как-только она отдаст свое золото. Однако она хорошо понимала, что если она это сделает, то от нее сразу же потребуют то, чего у нее нет, и тогда ей уж точно несдобровать.

Вскоре после ее ареста из Александрии приехала ее мама, чтобы присмотреть за детьми. Бетя проявила исключительную твердость духа. Она даже отказалась от продовольственных передач из дома, потому что ее сокамерники-уголовники все равно норовили все отобрать. Через месяц следователь отпустил ее, так ничего и не добившись. Во время войны, когда семья уезжала в эвакуацию, Юда закопал эти предметы в подвале их дома, а вернувшись, долго не мог их найти — за три года тяжелый металл ушел глубоко в землю. Пользы от этих семейных реликвий было столько же, сколько от пресловутого чемодана без ручки, которым невозможно пользоваться, а выбросить жалко. Гражданам СССР было запрещено продавать внутри страны или вывозить личные драгоценности и предметы старины за границу, и много лет спустя, перед отъездом в Америку, моей маме пришлось отдать эти семейные реликвии в государственную скупку драгоценных металлов, за бесценок.

До революции Бетя окончила несколько классов гимназии, но жизнь внесла свои коррективы, и в мое время уже трудно было догадаться о ее гимназическом прошлом. В ней странно уживались религиозность и местечковые суеверия. Так, она регулярно молилась по старым молитвенникам своих предков (Рая унаследовала от нее эти молитвенники и в 1991 году пожертвовала их возрожденной Харьковской синагоге). Но в то же время, чтобы избежать сглаза, она жаловалась всем, кто готов был ее выслушать, на здоровье своей свиньи и ее приплода, которых она откармливала на продажу.

Бетя жила мечтой выучить своего сына Зяму на врача. Однако, несмотря на все ее старания, Зяма учиться не хотел, и учителя часто вызывали Бетю в школу. Однажды, когда его второй год в пятом классе подходил к концу, учительница в очередной раз вызвала Бетю в школу:

— Я не знаю, что мне делать с вашим сыном. Не могу же я оставить его в пятом классе на третий год?

— Ну так переведите его в шестой, — подсказала выход Бетя.

Как бы там ни было, Зяма окончил несколько классов школы, после чего Юда определил его в профессиональное училище для заводских рабочих — ФЗУ. Рая же усердно училась и подавала надежды.

Мечта Бети осуществилась странным образом через много лет после ее смерти. В 90-х годах прошлого века, вскоре после развала СССР, ее сын Володя (Зяма), проработав много лет в шахте по добыче железной руды и выйдя на пенсию, окончил трехмесячные курсы народных целителей и получил официальное право лечить людей. Когда мой отец однажды поинтересовался довольны ли его клиенты, Володя, простодушно улыбаясь, ответил:

— Не знаю как клиенты, но я доволен.

Война с Германией разразилась в июне 1941 года, и к осени немецкие войска уже подходили к Енакиево. Их сосед, пожилой еврей, бухгалтер, зачастил к ним — уговаривал Бетю не уезжать в эвакуацию:

— Мадам Доринская, вы же знаете, как хорошо вели себя немцы здесь на Украине в 1918 году. Зачем вам уезжать неизвестно куда, как вы будете там жить?

Чтобы лучше понять причину заблуждения этого человека, нужно вспомнить что с момента заключения пакта Молотова-Риббентропа с Нацистской Германией в 1939 г., в СССР полностью прекратились сообщения о зверствах нацистов в оккупированной Европе. Даже после нападения Германии на СССР в 1941 г., геноцид по отношению к евреям по-прежнему замалчивался.

Однажды среди ночи к ним пришли из милиции и забрали Зяму на рытье окопов и противотанковых рвов. Он ушел и пропал на долгие годы, возвратился уже после войны. Людей, мобилизованных на рытье окопов нечем было кормить, и вскоре припасы, взятые из дому, подошли к концу, но охрана не позволяла им разойтись. Еще день-другой такого режима, и люди стали бы умирать от истощения, но внезапно, без единого выстрела, появились немцы. К счастью для Зямы, окружающие не знали его происхождения. Он выправил инициалы в своих документах, заменив свое еврейское имя на русское Владимир Иванович, и это спасло ему жизнь. Вместо того чтобы быть расстрелянным на месте или сожженным в крематории концлагеря, его угнали в Германию на принудительные работы.

Немецкие самолеты кружили над городом, бомбили и сбрасывали листовки: «Бей жида политрука, морда просит кирпича». Юда подобрал одну из этих листовок и понял, что они больше не могут ждать возвращения Зямы. Эвакуировались в последний момент, уехали в Новосухотино в Казахстане. Ехали вместе с семьей родственников, долго, зачастую под немецкими бомбами. Вскоре после прибытия, двоюродному брату Раи исполнилось 18 лет и его призвали в армию. Семья получила от него единственное письмо, написанное с дороги, а затем типичное похоронное уведомление, которые рассылались миллионами: «Геройски погиб, защищая Родину». Все евреи, оставшиеся в Енакиево, погибли в оккупации, немцы и украинские полицейские сбросили их в провал заброшенной угольной шахты.

В эвакуации поначалу было трудно и голодно, питались одним картофелем, а без хлеба насытиться этим было невозможно. Юда привёз с собой запас фотоматериалов и постепенно начал зарабатывать своим ремеслом. Рая окончила 10 классов с золотой медалью и устроилась бухгалтером в домоуправление, при этом получив хотя и плохонькую, но гораздо лучшую квартиру чем та, где они ютились поначалу. После освобождения Украины вернулись в Енакиево, а Рая, как золотой медалист, поступила в Донецкий медицинский институт. Рая отличалась удивительным упорством и организованностью в учёбе. Половина её студенческой группы отсеялась за неуспеваемость после первого же семестра, но она выстояла, успешно сдала экзамены и продолжала учебу.

Вскоре после войны…

В послевоенное время, в городе Енакиево, Донецкой области, в отдельных квартирах одного и того же многоквартирного дома, жили семьи двоюродного брата моего отца, Семена Дроба, полковника медицинской службы в отставке, и его сестры Розы Бессмертной. Не нужно было обладать большой проницательностью чтобы при первой же встрече с Розой оценить её ум, манеры, и свойственную ей деликатность. К сожалению, жизнь её сложилась трагически.

В бывшем СССР образование было бесплатным, но, как известно, за все в жизни так или иначе приходится платить, и бесплатное высшее образование сопровождалась рядом условий и обязательств. Например, после окончания учебы, государство принудительно направляло молодых специалистов работать туда, куда считало нужным, и при этом платило им минимальную зарплату, которая обычно была на уровне зарплаты рабочего низкой квалификации. У Розы Бессмертной был единственный сын, который окончил медицинский институт и получил направление на работу в захолустную сельскую больницу, где оказался единственным врачом. Однажды зимой, когда дороги замело снегом и можно было проехать только на тракторе, с ним случился приступ гнойного аппендицита. Пока добирались до больницы в райцентре, он скончался. Если уж случилась беда, то жди другую, и вскоре после смерти сына, муж Розы заболел раком горла и умер. Несколько лет спустя она повторно вышла замуж, однако этот брак продолжался недолго. Через два года её второй муж умер от болезни, после чего она оставалась одинокой до конца жизни.

Во времена моего раннего детства мы два раза в году, по праздникам, приезжали в город Енакиево, где жили родители и друзья моей мамы. Каждая из таких поездок оборачивалась бесконечной, как мне казалось, чередой визитов. В первую очередь мы обычно навещали Розу Бессмертную. Я хорошо помню эти визиты — на столе в вазочке лежало печенье, в стаканах остывал чай, а взрослые долго сидели молча, со слезами на глазах. Я же не понимал их слез, не выносил тишины и бездействия, и скучал.

Жизнь берет свое

Солдаты возвращались с фронтов Великой войны и стремились к жизни, о которой мечтали долгие годы. Демографический взрыв коснулся и детей Моисея и Розы Дроб — за несколько послевоенных лет каждый из них обзавелся семьей.

Мои будущие родители познакомились в 1947 году в доме у Розы Бессмертной. В то время Рая училась на третьем курсе медицинского института в г. Донецке, а Яков работал заведующим финансовым отделом города в Брянке. Отец был человеком, сдержанным в выражении нежных чувств, и такое слово как любовь вообще отсутствовало в его лексиконе, но вся его последующая долгая жизнь с мамой показала, что она была единственной и настоящей любовью его жизни.

Яков произвел впечатление на Раю, однако она, наверное, по семейной традиции (в свое время, как невеста, Бетя критически отнеслась к внешности Юды), сочла нужным покритиковать невысокий рост Якова и залысины, которые, по ее мнению, несколько старили его. Сама же она была очень красива: мраморно-белая кожа, василькового цвета глаза, черные как смоль волосы. Вскоре брак состоялся. Случилось это во время послевоенного голода 1946–1947 годов, который оказался под стать ужасному голоду 1933 года. Свадьбу играли в Енакиево, скромно, по-домашнему. Пригласили родственников, соседей, ближайших друзей, собрали на стол какое смогли угощение. Музыкант Володя Дроб, папин двоюродный брат, играл на аккордеоне. Роза Бессмертная, которая познакомила молодых, по старинной еврейской традиции запела застольную свадебную песню на идиш, и вместе с ней пели гости, для большинства которых этот язык был родным:

Давайте все вместе, все вместе,
Вместе поздравим молодых,
Вместе поздравим молодых!
Выпьем немного вина за них!
Ломир але инейнем, инейнем
А хусн мит, а кале нор гезинт зол зайн
А хусн мит, а кале нор гезинт зол зайн
Тринкен, а биселе вайн!

Четверть века спустя, эту же песню она пела и на моей свадьбе. А на свадьбе моей дочери Юли, когда Розы давно уже не было на свете, эстафета перешла к моим родителям. Но пели они в тишине зала, большинство гостей даже не понимало, о чем они поют, и подпевала им только старенькая бабушка жениха Броня. Прошло еще несколько лет, и на свадьбе моего сына петь уже было и некому и не для кого, тысячелетний язык еврейского народа Ашкенази, идиш, уходил вместе с поколением моих родителей.

В течение двух долгих лет, пока мама продолжала учёбу, молодые жили порознь, в разных городах, и виделись от случая к случаю.

После того, как в 1949 г. Рая получила диплом врача, семья сняла квартиру и поселилась в Лозовой Павловке, г. Брянка. Она устроилась на работу врачом терапевтом в городскую поликлинику. В 1950 году у них родился я, а в 1955 году — мой младший брат Саша. Меня назвали Димой в память о маме Якова, Дине, которая умерла от сердечного приступа в 1947 году. К несчастью для моей мамы, врач, принимавший ее первые роды, не имел достаточного опыта и допустил ошибку. Она страдала от последствий этой ошибки почти всю свою жизнь, пока, уже в старости, ее удачно прооперировал американский хирург.

Днем отец бывал на работе, а по вечерам и ночами учился, одной рукой писал, а другой качал мою коляску. Из-за болезни мама рано потеряла молоко, а я отказывался от коровьего молока, голодный, надрывно плакал ночами, и не давал спать родителям и хозяевам квартиры за стеной. В конце концов хозяева нам отказали, но к этому времени отец получил казенную квартиру — две маленькие комнаты с кухней в половине старого двухквартирного дома.

Старшая из сестер отца, Соня, жила в Лозовой Павловке неподалеку от нас со своим мужем Ефимом Литвин, за которого вышла замуж в 1946 году. Незадолго до этого Ефим демобилизовался из армии и оказался на распутье — ни жилья, ни семьи, ни работы. Все его пожитки умещались в потрепанном армейском вещмешке. Он временно остановился у сестры в Горловке и приехал в Лозовую Павловку, чтобы познакомиться с Соней. Соня вспоминала, что, когда Ефим вошел в комнату и увидел ее в первый раз, лицо его побагровело от волнения. Ей тоже он очень понравился. Дина и отец собрали для них кое-какие вещи, из самых необходимых, деньги на свадебный обед и на первое время, а через два дня Ефим и Соня расписались. В войну Ефим служил рядовым в морской пехоте и был ужасно искалечен. На его теле буквально не оставалось живого места, весь был в шрамах, а руками владел так, что без посторонней помощи не мог даже расстегнуть пуговицу. Был он предельно неразговорчивым. Соню любил страстно и ужасно ревновал. Изредка на почве ревности между ними происходили бурные ссоры, иногда даже потасовки. Обычно за такой потасовкой следовало идиллическое примирение и рождение очередной дочери, которых было у них четыре.

В послевоенное время принято было давать претенциозные названия низкопробным питейным заведениям, самым популярным из которых, пожалуй, было Голубой Дунай. Ефима можно было часто видеть возле местного Голубого Дуная, где обычно собирались ветераны. Ефим в разговорах участвовал редко, больше слушал. Однажды, когда мне было около пяти лет, я проходил мимо Голубого Дуная и увидел дядю Ефима, который одиноко стоял с кружкой пива в руке. Он подозвал меня жестом руки и дал мне пять рублей, как обычно, не сказав ни слова. Я был поражен, для меня это были огромные деньги и я загулял — кино, эскимо… Такого со мной прежде не случалось и я навсегда запомнил дядю Ефима каким он был в тот день — брюки галифе, хромовые сапоги с голенищами гармошкой, пивная кружка в искореженной ранением руке и чуть заметная улыбка в уголках его серых глаз.

После того как Соня и Яков обзавелись семьями и поселились отдельно, в доме дедушки Моисея оставались жить папина младшая сестра Роза с мужем и его брат Лазарь. Муж Розы, Абрам Дубилет, работал на мебельной фабрике обойщиком мягкой мебели. Эта маленькая фабрика находилась неподалёку от моего детского сада, и мы с дедушкой Моисеем иногда заходили туда по дороге домой. Работал он быстро и красиво. В крепко сжатых губах он удерживал маленькие обойные гвоздики с широкими шляпками, одной рукой натягивал и разглаживал обойный материал, а другой — вынимал изо рта и ловко вколачивал гвоздик за гвоздиком в обивку дивана или стула. Его страстью было разведение голубей. Иногда отец, по своей скверной привычке, жестоко подшучивал над ним приставая с разговорами о паштете из голубиных язычков, но он не обижался. Он был призван в армию в 1943 году. Согласно архивным документам, во время войны он служил рядовым в стрелковой роте. Проявил мужество и героизм в боях, за что 5 апреля 1944 года был представлен к награждению орденом Красной Звезды, но 13 апреля был ранен, попал в госпиталь, и так никогда и не получил свою награду. После излечения он вернулся в строй и 12 января 1945 г., в наступательном бою совершил подвиг, за который был награжден солдатской медалью За Отвагу. По странной иронии судьбы, и эта его награда затерялась и осталась ему неизвестной. Однажды я обратил внимание на необычно густой волосяной покров на кистях его рук. «В армии я пек хлеб, замешивал тесто, и поэтому брил руки», — пояснил он. «Но ты же был пулеметчиком!» — встрепенулась его жена тетя Роза, которая питала слабость к пафосу и героике. Дядя Абраша, не вдаваясь в детали лишь скромно кивнул в ответ. О его героизме мы узнали через много лет после его смерти, из его наградных документов, опубликованных на сайте «Память народа».

Невероятное избавление евреев СССР от Сталинского геноцида

Евреи хлеба не сеют,
Евреи раньше лысеют,
Евреи больше воруют.
Евреи — люди лихие,
Они солдаты плохие:
Иван воюет в окопе,
Абрам торгует в рабкопе.
Я все это слышал с детства,
Скоро совсем постарею,
Но никуда не деться
От крика: «Евреи, евреи!»
Не торговавши ни разу,
Не воровавши ни разу,
Ношу в себе, как заразу,
Проклятую эту расу.
Пуля меня миновала,
Чтоб говорилось нелживо:
«Евреев не убивало!
Все воротились живы!»

(Борис Слуцкий, 1960)

Наверное, каждому еврею приходилось в жизни сталкиваться с теми или иными проявлениями антисемитизма. Не раз такое случалось и с моим отцом. Как-то давным-давно, не помню уже по какому случаю, он сказал мне с горечью: «Знаешь, а ведь до войны антисемитизма у нас не было». Это было не совсем так — антисемитизм был и до войны, но он сильно отличался от военного и послевоенного антисемитизма. Так, по свидетельству выдающегося филолога и литературного переводчика с ряда Европейских языков Лилианны Лунгиной («Малыш и Карлсон, который живет на крыше» и др.), в довоенное время антисемитизм в СССР существовал на бытовой основе, но в государственную идеологию не входил: «Можно было сказать, если услышишь какой-нибудь антисемитский выкрик на улице: — Я тебя сейчас в милицию отведу. И мы знали, что милиция заступится».[3]

Одним из первых проявлений идеологического, государственного антисемитизма была отставка в мае 1939 г с поста наркома иностранных дел Литвинова, который был евреем, предшествующая заключению пакта с нацистской Германией.

В военное и послевоенное время популярным проявлением антисемитизма было распространение слухов о том, что все евреи находятся в глубоком тылу, воюют на «Ташкентском фронте». Мне не раз приходилось слышать такие разговоры в детстве от детей во дворе и в школе, и позднее от взрослых. Одни не догадывались, что я еврей и сын инвалида войны, и распространяли слухи, в которые верили сами, другие же просто хотели оскорбить. А представляете каково было слышать такие обвинения сиротам погибших солдат евреев? И я знал не один такой случай. Конечно, это была клевета, противоречащая фактам официальной статистики, согласно которой в армии служило до 20 процентов от всех евреев, оставшихся на не оккупированной территории, а невозвратные боевые потери среди евреев составили почти 40 процентов против 25 в среднем по армии. [4] Однако спорить с такими обвинениями было невозможно — антисемитизм никогда не основывался на фактах, и они отскакивали от ушей воинствующих юдофобов как теннисные мячики от бетонной стены.

В истории человечества известны случаи, когда победители в войнах перенимали обычаи побежденных. Вероятно, нечто подобное случилось и в СССР, где волна антисемитизма после победы над нацистской Германией продолжала нарастать, и приостановилась только на короткое время в связи с созданием государства Израиль.

СССР был одним из первых государств, признавших Израиль и помог ему в войне за независимость поставками оружия из Чехословакии. Война за независимость вызвала всплеск про-израильских настроений среди советских евреев. Отец рассказывал, что в тот период правительство СССР поощряло выезд евреев в Израиль и составляло списки желающих. Однако вскоре оказалось, что Израиль склоняется к западной ориентации. Это вызвало недовольство Сталина и новый всплеск государственного антисемитизма под лозунгом борьбы с «безродными космополитами». Многие евреи, неосторожно записавшиеся на выезд в Израиль, были арестованы. Филологи, кинорежиссёры, театральные и литературные критики еврейского происхождения лишались работы. Академик А. А. Фрумкин был снят с должности директора Института физической химии за допущенные ошибки «антипатриотического характера». Преследованиям подвергались выдающиеся физики-евреи В.Л. Гинзбург, Л.Д. Ландау и др., но они были спасены вмешательством Берии, так как требовались для атомного проекта. Были арестованы многие еврейские писатели. [5]

Кульминацией Сталинской послевоенной антисемитской кампании стало «Дело врачей». Пропагандистская кампания, связанная с делом врачей, стартовала 13 января 1953 г. публикацией сообщения ТАСС «Арест группы врачей-вредителей». В отличие от предыдущей кампании против «космополитов», в которой евреи скорее подразумевались, теперь пропаганда прямо указывала на евреев. [6]

Это привело к всплеску бытового антисемитизма. Например, моя мама рассказывала, как один из пациентов на врачебном приёме просил её присмотреть за медсестрой, которая показалась ему еврейкой — опасался отравления. В то же примерно время, в захолустной Брянке появился ряд врачей-евреев высокой квалификации, пытавшихся укрыться от волны обвинений и арестов захлестнувшей большие города.

В начале 1953 г., маленькая девочка, моя будущая жена, жила со своими родителями в небольшой комнате одного из немногих уцелевших во время войны многоэтажных домов Харькова, на улице Университетской, в том самом доме, на первом этаже которого позднее размещался магазин «1000 Мелочей». Их дом на Университетской, вероятно в прошлом гостиница, был построен по коридорной системе, где множество комнат выходили в общий коридор, кухни вообще не было, а туалет и водопровод находились во дворе. В конце января 1953 г. им неожиданно повезло — подвернулся необыкновенно удачный квартирный обмен. За их коридорную без удобств комнату предлагали комнату в трёхкомнатной квартире с кухней, туалетом и водопроводом, в престижном Нагорном районе, по ул. Культуры, дом 16, и доплату просили весьма умеренную. Чудеса в жизни случаются очень редко, и в первую же ночь после их переезда в новую квартиру, им открылась мрачная подоплека этого обмена. Среди ночи раздался шум мотора и во двор въехала легковая машина с яркими фарами, громко хлопнули ее двери и сапоги загрохотали по лестнице соседнего подъезда. Аресты происходили почти каждую ночь. Иногда машина, въезжая во двор, поворачивала к дому 14. Многие обитатели этих домов были медицинские работники разного уровня, от профессоров до врачей и медсестер, и среди них было много евреев.

Еврейские дети всех возрастов держались во дворе вместе. Приняли они в свою компанию и маленькую девочку. Детям передавался страх взрослых и было им не до детских игр. Однажды маленькая девочка решила поделиться мудростью, почерпнутой от своей бабушки:

— А я знаю почему вы все боитесь, ваши родители образованные. Вот мой папа окончил всего семь классов, таких не арестовывают. [7]

Все притихли, и только старший в компании мальчик лет пятнадцати, грустно сказал:

— Да, наверное, эта девочка права.

По лицам детей она почувствовала, что сказала что-то ужасное, но осознать, что именно, а тем более изменить, она не могла.

В 1953 г. мне было всего три года, но и у меня сохранились некоторые воспоминания о том времени. Моим злым роком во дворе был Лёнька, большой мальчик, несколькими годами старше меня, который не упускал случая сделать мне какую-нибудь пакость. Я часто возвращался домой со следами его деяний. Он и обзывал меня как-то странно, не как других детей из моей компании: «Жид пархатый …». Я не понимал значения этих слов, но мои родители понимали, и отец и его брат Лазарь гоняли Лёньку, где придётся, но он не унимался. Лёнька был видимым проявлением затаившейся до поры враждебности окружающих, которая нагнеталась средствами массовой информации и, казалось, вот-вот готова была прорваться каким-то ужасным образом.

В печати обсуждалось мнение что весь еврейский народ должен нести ответственность за деятельность «буржуазных космополитов». К концу февраля 1953 г. появились упорные слухи о готовящейся депортации евреев в Восточную Сибирь или на Дальний Восток. И слухи эти были вполне правдоподобными в свете недавних деяний Отца Народов, как любил называть себя товарищ Сталин. Так, всего за несколько лет до этого, Сталин выслал в Восточную Сибирь и Северный Казахстан народы калмыков, ингушей, чеченцев, поволжских немцев, крымских татар, дальневосточных корейцев, карачаевцев, балкарцев и турок-месхетинцев. В процессе этих переселений погибло по крайней мере 750000 человек. Один из друзей Лилианны Лунгиной, полярный летчик, рассказывал о массовом строительстве бараков на крайнем Севере которые он видел с воздуха.[8] По свидетельству многочисленных очевидцев, на запасных железнодорожных путях многих городов накапливались товарные вагоны, в которых вскоре, такие как я, должны были отправиться на освоение крайнего Севера.

Сталин умер 5 марта 1953 г., а 2 марта, за три дня до его смерти, антисемитская кампания в прессе была свернута. Все арестованные по «Делу врачей» были вскоре освобождены и восстановлены на работе. Непосредственная угроза депортации или погрома миновала, однако джин государственного антисемитизма, единожды выпущенный на свободу, возвращаться обратно в бутылку не торопился.

Домик у Лойки

К концу 1950 года отец получил казенную квартиру — две маленькие комнаты с кухней в половине старого двухквартирного дома. Крыша дома на нашей половине текла как решето, и мне нравилось наблюдать, как во время дождя вода капала с потолка в расставленную по всему дому посуду. К нашей половине дома примыкал огороженный забором двор с огородом и каменным сараем. Водопровода в доме не было, воду брали из колодца в соседнем дворе. Туалет — деревянная будка, установленная над выгребной ямой — тоже находился за калиткой, и пользовались им жители нескольких прилегающих дворов, так, что временами возле него выстраивалась нетерпеливая очередь.

Сразу за забором нашего двора был пруд проточной родниковой воды — Лойка, названный так в честь доктора Лойко, который когда-то жил в большом каменном доме в соседнем дворе. В домике у Лойки мы прожили до 1958 г. В этом пруду я научился плавать, а на прилегающей к нему мощенной булыжником площади, отец научил меня ездить на велосипеде. Вокруг пруда росли огромные старые тополя, которые весной осыпали всю округу пухом, а осенью — грудами листьев, в которые можно было зарыться как в снежный сугроб. Когда-то мы с отцом лежали во дворе этого дома на раскладушке и смотрели в ночное звёздное небо в поисках первого Спутника. Он появлялся как крошечная звездочка, которая медленно двигалась по странной ступенчатой траектории и вскоре исчезала.

За стеной спальни, под одной с нами крышей, жили соседи, одинокая тетя Шура с двумя дочерями, Светой и Людой. Однажды среди ночи нас разбудили Шурины крики о помощи. Я видел, как отец схватил топор и бросился на помощь. В то время совсем маленький, я вскоре заснул, так и не дождавшись его возвращения, когда же проснулся утром, все вокруг было как обычно.

Летом 1955 г отец, вероятно, чувствовал себя вполне счастливым человеком. Казалось, что у него было все, чего можно пожелать — красавица жена, два сына, друзья, на работе его ценили и уважали, он успешно окончил техникум и продолжал учебу заочно в институте, открытая антисемитская кампания в прессе осталась в прошлом. Он хотел поделиться своим счастьем и задумал большой званый обед в честь рождения моего младшего брата Саши. По этому случаю, в каменном сарае во дворе он откармливал кабана. Была у него еще одна, необычная задумка. Он собирался закопать глубоко в землю две двадцатилитровых бутыли молодого виноградного вина с тем, чтобы его выдержать и затем распить на моей и брата свадьбах. Вероятно, эту идею он привез с войны, из Польши, где ему приходилось пробовать старые вина из шляхетских подвалов. Но ни винного погреба, ни дубовых бочек у него не было, и он решил обойтись без этого. К сожалению, исход этого винодельческого эксперимента так и остался неизвестен из-за неудачного стечения обстоятельств:

Подготовка к празднику шла полным ходом. Для забоя кабана пригласили специалиста, который с утра разогревал бензиновые паяльные лампы для осмола туши. Потом меня отправили в дом, откуда я мог наблюдать за происходящим через окно. Забой кабана прошел не совсем гладко, и недорезанный кабан с диким визгом вырвался в соседний двор, где специалист все-таки настиг его. А еще через несколько дней, во дворе были составлены длинные столы, за которыми сидело множество народу — папины сотрудники, родственники, друзья и соседи, а меня и на этот раз оставили в доме.

Вскоре по замыслу должно было состояться закапывание первой бутыли с вином. Ее уже вынесли во двор, а вторая бутыль осталась стоять в спальне возле спинки кровати. Я долго смотрел через окно на застолье, потом заскучал, взял молоток и занялся своим любимым занятием — забиванием гвоздей в специально выделенную мне для этого доску. Само собой получилось так, что я очутился в спальне на кровати, с молотком в руках, нависшим над бутылью, и пытался угадать, что случилось бы с бутылью, если бы молоток на нее упал. Гадать долго не пришлось, неожиданно молоток выскользнул у меня из рук, и бутыль разбилась. Вскоре в комнату вошел отец и с ним еще несколько человек. Они случайно разбили первую бутыль опуская ее в яму и пришли за второй бутылью. Все удивленно смотрели на меня, на разбитую бутыль и разлитое по полу вино, а потом раздался безудержный хохот, из чего я решил, что на этот раз меня, кажется, не накажут.

Отец и мама работали в нескольких километрах от дома, в центре города Брянка. Городского транспорта практически не существовало, поэтому добирались в основном пешком, а иногда подвозил конюх на служебной финотделовской линейке — так называлась рессорная бричка на конной тяге. Мне тоже довелось пару раз прокатиться на этой линейке. Весело цокали лошадиные копыта, бричку с окольцованными железом колесами ужасно трясло на булыжной мостовой, a от лошади, конюха и самой брички крепко пахло конским потом.

По вечерам, сидя у окна, я с нетерпением ожидал отца с работы. Обычно он появлялся в полный рост из-за холма со стороны Лойки. В то время все государственные служащие носили мундиры. В мундире финансовой службы — полувоенного образца шинели и фуражке зелёного цвета, с разгорячённым от быстрой ходьбы лицом, он казался мне очень красивым.

Среди рабочего дня отец домой не приходил, но однажды, пришел очень взволнованный — пропала печать его отдела. Времена были серьезные и за потерю государственной печати можно было серьезно пострадать. Поэтому все бросились на поиски, но ничего не нашли и отец вернулся на работу. Я же взял спички и решил поискать в спальне под кроватью. Моему маленькому брату было всего несколько месяцев, и он спал у себя в кроватке, здесь же в спальне. Под кроватью печати не оказалось, но зато там лежал огромный тюк ваты. Мне ужасно захотелось узнать горит ли вата. Я попытался оторвать кусочек, но не получилось, и тогда я решил поджечь тюк, с самого края, с тем чтобы сразу же потушить. Огонь мгновенно охватил всю вату, а я так испугался, что не мог ни шелохнуться, ни позвать на помощь. К счастью, мама почувствовала запах дыма и вынесла из комнаты и брата и меня, а потом и горящую вату и затушила остатки пожара. Моя добрая милая мама была в истерике и жестоко отхлестала меня ремнём, что, впрочем, не искоренило мой дух исследователя и поджигателя. Печать же благополучно нашлась в тот же день, завалялась где-то у отца в кабинете.

По праздникам мы регулярно навещали маминых родителей и других родственников в Енакиево. Обычно нас отвозил на своей машине кто-нибудь из папиных друзей. Хотя дорога была и не дальняя, километров пятьдесят, изношенные автомобили так воняли бензином и их так трясло на разбитых дорогах, что меня начинало тошнить. Однажды, когда мне еще не было и пяти лет, мы в очередной раз направлялись в Енакиево. Неожиданно машина остановилась посреди степи, отец вышел, а мы поехали дальше. Я не знал, что дорога в этом месте делала петлю и поэтому очень испугался, но вскоре увидел отца, непонятно как оказавшегося впереди нас, на обочине дороги с букетом полевых цветов для мамы.

По приезду бабушка Бетя угощала нас фаршированной рыбой, приготовленной по классическому еврейскому рецепту, обычно из судака. Дедушка Юда покупал эту рыбу у браконьеров, которые привозили ее с Дона живой, в ведрах и бочонках с водой. Никогда не забуду бабушкины удивительно вкусные пирожные, кремовые «Наполеон» и сухие коржи с прослойкой из густого вишнёвого варенья.

Наверное, мне было лет шесть или семь, когда бабушка Бетя вспомнила свое гимназическое прошлое и повела меня в театр. Это были гастроли Московского театра Современник со спектаклем по пьесе В. Розова «В поисках радости», где в роли Олега блистал совсем молодой Олег Табаков. В моей детской памяти отложилась сцена, в которой Олег с саблей в руках громит в комнате мебель: «Где стояла кровать — можно там танцевать, где сервант возвышался — только коврик остался».

Семья сестры отца Розы жила в то время в Лозовой Павловке неподалёку от нас. У них появился один из первых в округе телевизор, и я зачастил к ним по вечерам, ходил пешком или ездил на своём велосипеде Орленок. Обычно велосипед я оставлял у них во дворе, и однажды, отец преподал мне жестокий урок — велосипед бесследно исчез. В то время покупка велосипеда была делом нешуточным, и не только потому, что он стоил дорого, но и потому что его очень трудно было достать. И вот он исчез, по моей вине, ведь меня не раз просили не оставлять его во дворе без присмотра. Возвращаясь домой, я ожидал чего угодно, только не того, что увидел — мой велосипед как ни в чём не бывало стоял в коридоре.

Все эти годы отец продолжал учиться, сначала во Львовском финансово — экономическом техникуме, а затем в Московском заочном финансовом институте. Однажды, вскоре после войны, администрация его техникума попросила студентов-заочников помочь распространить государственные облигации внутреннего займа по селам западной Украины. Это было опасное поручение. Со времен войны, в лесах продолжали скрываться вооруженные группы бывших нацистских пособников. Вскоре, сознавая грозящую ему опасность или нет, отец, вместе с местным активистом, стучался в очередной дом в очередном селе. Хозяйка открыла дверь, и они увидели сидящих в комнате за столом людей, явно из лесу. Их было трое, и их оружие стояло тут же, прислоненное к печи. Безоружные, они были полностью во власти этих людей. K счастью, лесные гости либо не решились подвести хозяев, или по иной какой причине, молча встали из-за стола и ушли.

Наш новый дом

После окончания учёбы в 1957 г. у отца появилось свободное время, и он задумал построить свой собственный дом. Брянская элита в то время предпочитала селиться в поселке Завадском, расположенном довольно далеко от нашего тогдашнего жилья. Отец собирался строить дом собственными руками, и поэтому выбрал участок для застройки поближе, на полпути между домом и работой.

Время показало что он сделал не лучший выбор — электричество и водопровод работали с перебоями, напряжение в электрической сети по вечерам падало так низко, что для нормального освещения нужно было использовать лампочки на 127 В для сети на 220 В, а в воде из крана было столько ржавой грязи, что ее трудно было считать питьевой. Террикон, конусная гора, насыпанная из отвальной породы угольной шахты, находился неподалеку, и если ветер дул с его стороны, то черная угольная пыль быстро оседала на вывешенном для сушки белье и на снегу, который чернел за день.

Нашим ближайшим соседом оказался дядя Вася Завертайло. Дядя Вася работал охранником в зоне заключения, которая располагалась километрах в пяти, в черте города. Зона была огорожена высоким забором с колючей проволокой и вышками для вооруженной охраны, а за этим забором, по словам моего отца, располагался завод железобетонных изделий, вредное производство, на котором государство использовало бесплатную рабочую силу заключенных. Подобно Гладышеву, персонажу из повести Владимира Войновича «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина», дядя Вася верил в полезность человеческих фекалий и удобрял ими деревья в своем саду. У него была специальная черпалка, с помощью которой он пару раз в году вычерпывал эти «удобрения» из выгребной ямы и распространял их по своему саду и огороду. При этом на всю округу стояла ужасная вонь, а на его деревьях росли яблоки-уроды невиданных форм и расцветок. Однажды, уже во время моей учёбы в институте, я приехал домой и застав дядю Васю в процессе черпания, обратился к его здравому смыслу:

— Дядя Вася, это же опасно для здоровья и вредно для деревьев. Посмотрите на ваши яблоки!

Дядя Вася отвечал в свойственной ему снисходительно-хамоватой манере:

— Дiмка, чим більше ти вчишся, тим більше дурнієш. [9]

По другую сторону от нас жила семья Гашенко. Коля Гашенко, двумя годами старше меня, и его младшая сестра Таня стали моими друзьями. Тётя Зина тоже относилась к нам хорошо, однако её муж, дядя Костя, бывал непредсказуем. В войну он был противотанковым артиллеристом и был тяжело контужен. Он страдал от последствий этой контузии, которые усугубились его работой крепильщика в шахте. Несколько раз он попадал под землёй в завалы и получал травмы. Каждый раз, когда случалась авария, надрывно гудел шахтный гудок и семья Гашенко в ужасе бежала к шахте. Временами дядя Костя не владел собой и от него можно было ожидать чего угодно.

Отец строил дом по выходным дням и по вечерам, и понимая непредсказуемость советской власти, он скрупулезно, вплоть до последнего гвоздя документировал приобретение материалов. К тому времени мне было 7 или 8 лет, я умел заколачивать гвозди и красить кистью, и помогал ему как мог.

Построенный по проекту отца, наш новый дом имел относительно большую, совмещенную со столовой кухню и большие, по тем временам, окна. Но ванная комната была очень мала, туалета в доме не было, а угольная печь, расположенная на кухне в центре строения, плохо прогревала одну из двух спален, так, что зимой стена в ней промерзала до инея. Несмотря на эти архитектурные недостатки, на которые мы в то время не обращали особого внимания, новый дом, просторный, светлый, с высокими потолками, показался нам дворцом. В гостиной комнате, которую у нас называли залом, стоял фикус в кадке. На окнах висели хлопчатобумажные гардины, их стирали два раз в году, а затем, чтобы не потеряли форму, кропотливо растягивали для сушки на обеденном столе. На буфете стояли выстроенные в ряд мраморные слоники, а на обеденном столе в центре комнаты — ваза из голубого стекла, гравированная виноградными гроздьями.

По ходу строительства дома, отец начал закладку сада. В советские времена клочок земли приусадебного участка, обрабатываемый самой что ни на есть примитивной лопатой, мог внести значительный, если не основной вклад в бюджет семьи. Отец с детства любил труд на земле. В нашем саду росли почти все плодовые деревья и ягодные кусты, способные прижиться в нашем климате. Был даже виноград, плети которого на зиму присыпали землей, чтобы не вымерз. К закладке сада отец подходил серьезно, и все саженцы выписывал из питомника. Его помидоры созревали задолго до соседских и даже до появления их на базаре, и когда их теплыми от солнца снимали с куста, они терпко пахли и были удивительно вкусны.

Все это давалось не легко. Летом отец вставал чуть свет, работал в саду, а потом мчался на работу. Иногда, уже в рабочем кабинете, он вдруг замечал, что в спешке пришел в непарной обуви, одел галстук не в тон, или допустил еще какую ни будь мелкую несуразность в своем туалете.

Будни житейские

В нашем новом доме, построенном папиными и совсем немножко моими руками, мои родители прожили 21 год, с 1958 г по 1979 г. Дом находился неподалеку от старого еврейского кладбища на котором покоились мама отца Дина, его дядя Наум, и другие родственники и знакомые. Каждой весной мы с отцом приходили на кладбище чтобы привести в порядок могилы близких — убирали остатки прошлогодней травы, очищали ограды от ржавчины и красили их серебрянкой. Вскоре после нашего переезда, семьи папиных сестер уехали из Брянки, и мы остались одни.

Отец был очень организованным в работе. Он часто приносил служебные бумаги домой и сидел над ними допоздна. В делах домашних, у него всегда был заготовлен список текущих дел, из которого он по мере выполнения вычеркивал пункт за пунктом. Была в его характере и творческая искорка, понуждавшая его заниматься делами далекими от житейской необходимости. Например, он писал маслом любительские пейзажи, пробовал на своей трофейной печатной машинке писать рассказы, любил играть в шахматы. Однажды, он принес мне в подарок новенькую скрипку, но оказалось, что во всей Брянке не нашлось ни одного учителя скрипичной музыки. Читал он, кроме газет и специальной литературы по финансам и экономике, только мемуары полководцев, в основном тех, с которыми лично сталкивался во время войны (Маршалы Баграмян, Жуков и др.).

Во времена моего детства отец бывал вспыльчив, но этот его недостаток смягчался с возрастом. Он знал за собой эту слабость и, если иногда случались семейные стычки, он уходил и возвращался домой через час-другой успокоенным и готовым на компромисс. Мама, в свою очередь, к моменту его возвращения тоже была готова уступить, поэтому серьезных разногласий между ними не возникало. С нами, детьми, он был тверд, но вел себя искренне и по-дружески, стараясь исключить непонимание. Мы чувствовали, что он нас любит, и мы любили его и доверяли ему почти во всем.

В те времена еще свежи были Сталинские расправы над «врагами народа», в том числе над «безродными космополитами» и «еврейскими буржуазными националистами», и многие из них были выявлены в результате преднамеренных или просто неосторожных доносов детей на своих родителей. Запугивая родителей, государство стремилось устранить семью из процесса воспитания детей, и зачастую добивалось в этом успеха. Вероятно, сознавая опасность, у нас дома в присутствии детей старались не говорить о политике вообще, а о еврействе в особенности. В результате молчания родителей мои детские взгляды на жизнь формировались школой, газетами и телевизором, а история еврейского народа была скрыта от меня, и я никак не мог понять кто же мы, евреи, такие.

После переезда в наш новый дом, во второй класс я пошел в новую школу, которая была почти рядом с домом. Национальность каждого ученика было легко определить, заглянув в классный журнал. В моём классе были дети разных национальностей, русские, украинцы, татары, цыган, поляк, литовка и я, еврей. В Брянке евреев было всего несколько человек. Среди наших соседей, моих друзей и знакомых, евреев вообще не было. Вскоре после начала занятий в моей новой школе, во время перемены на школьном дворе, на меня с криком «еврей» набросилась группа детей, которых я даже не знал. Я бросился бежать к нашему дому, и они гнались за мной до самой калитки.

В школу в тот день я не вернулся. сидел дома, плакал от обиды, и никак не мог понять отчего это так трудно и позорно быть евреем. В то время у нас в доме жила домработница, бабушка Ира, Кубанская казачка. Она подошла ко мне и попыталась утешить, и я задал ей вопрос, который меня мучал и на который никто не мог мне ответить:

— Бабушка, ну почему нас, евреев, так ненавидят?

Мне часто встречались вроде бы не плохие люди, которые были заражены антисемитскими предрассудками. Обычно скрытые, эти предрассудки могли проявиться в определённый момент самым неожиданным образом. Так, приятная во всем остальном бабушка Ира отвечала мне в духе худших черносотенных традиций Русской Православной Церкви:

— Потому, что евреи убили Иисуса Христа.

Этот классический антисемитский навет оказался фактически моим первым уроком еврейской истории, из которого я понял, что мы, евреи, это древний народ с нелегкой историей. Что же касается сути этого навета, не вдаваясь в споры о том был ли Христос исторической личностью и если да, то кто был повинен в его смерти, приведу его же слова: «Кто из вас без греха, первый брось … камень». Для ясности поясню — Христос был еврейским раввином и вся эта история, если она действительно имела место, была внутренним раздором в иудаизме, в то время как кровавой вражды внутри самого христианства было не мало, достаточно вспомнить кровавый разгром раскольничества на Руси или расправу инквизиции с протестантством в Западной Европе.

Вспоминается история, одна из тех, о которых говорят, что реальность бывает удивительнее любого вымысла. Случилось это когда мне было лет девять-десять, а моему брату около четырёх-пяти. Стоял тёплый солнечный день ранней весны. Я вернулся из школы и зачем-то привел с собой двух своих одноклассников. Мой брат Саша в это время, взобравшись по лестнице, сидел на крыше сарая во дворе с котенком в руках и грелся на весеннем солнышке. Кто-то из моих гостей (надеюсь не я) предложил игру — бросать в Сашу камни, но конечно же так, чтобы не попасть. Поначалу всё шло хорошо, бросали и не попадали. Потом начали бросать ближе к нему, а потом вдруг кто-то попал Саше камнем в лицо. Мои гости убежали, Саша на крыше плакал от боли и от испуга и истекал кровью, а я не знал, как ему помочь. Внезапно распахнулась калитка и во двор вбежал отец. Я не мог поверить своим глазам — он никогда не приходил домой в это время. Он снял Сашу с крыши, промыл рану, и приклеил ему на половину оторванную ноздрю на место клеем «для бытовых нужд» БФ-2. Рана зажила, но шрам на его лице, свидетельство моей глупости и непостижимой отцовской любви, остался на всю жизнь. Отец не мог объяснить, как он оказался дома, говорил, что просто почувствовал неладное.

В свои 12–13 лет я любил слесарить и испытывал мальчишеское пристрастие к огнестрельному оружию. Однажды я нашел в шкафу малокалиберный револьвер — папин военный сувенир. Револьвер был неисправен, но мне удалось его починить. После этого я позвал соседа Колю, и мы устроили у нас в сарае стрелковый тир. Вечером я с гордостью рассказал об этом отцу, и он тут же молотком сломал револьвер и попросил меня в таком виде показать его Коле — за незаконное хранение огнестрельного оружия была статья уголовного кодекса. Но все же я на этом не успокоился и занялся изготовлением малокалиберного оружия собственной конструкции. Для отливки корпуса пистолета я плавил алюминий в нашей кухонной угольной печи, но однажды ошибся и вылил металл во влажную опоку. Раздался взрыв и расплавленный металл расплескался по кухонному полу и прожёг его в нескольких местах. К счастью, никто не пострадал, но шума и дыма было много. Бабушка Ира, задрав от испуга юбку себе на голову, убежала жаловаться к соседям Завертайло. На следующий день она собрала вместе все мои оружейные поделки и выбросила их во внутрь полой бетонной опоры линии электропередачи у нас во дворе. Несмотря на все мои усилия, достать их оттуда мне так и не удалось.

Время шло, и в 1968 г. здоровье маминых родителей Юды и Бети ухудшилось. Они продали свой дом в Енакиево, и по их просьбе отец построил для них в нашем дворе дом такой же планировки. Не могу сказать, чтобы планировка их дома была особенно удачной, скорее всего дело было в многолетней привычке. Мы с братом часто заглядывали к ним чтобы чем ни будь помочь, поиграть с Юдой в домино или поговорить с ним о политике. В хорошую погоду он выходил во двор, и сидя на скамейке распевал песни своей молодости, из которых его любимой была «Ехал на ярмарку ухарь купец».

Оба они прожили долгую и трудную жизнь, и оба умерли в 1972 г., на девятом десятке. Их похоронили рядом на нашем еврейском кладбище. Мама часто, почти каждый день, ходила на кладбище и подолгу там плакала сидя у могил, но жизнь продолжалась и со временем боль утраты притупилась.

Слуга трёх господ

Два раза в году, по государственным праздникам, на центральной площади города Брянки, так же, как и на площадях тысячах других городов и селений Советского Союза, воздвигались трибуны, на которые восходили «отцы» города, и мимо которых под оглушительные лозунги и марши из репродукторов проходили колонны предприятий и учебных заведений. Трибун было две, верхняя для высокого начальства, и нижняя, для тех, кто рангом пониже. Проходя в школьной колонне, я видел и моего отца на нижней трибуне.

Отец проработал в должности заведующего финансовым отделом Горисполкома [10] г. Брянки почти 30 лет. Эта должность имела тройное подчинение, т. е. у отца был не один прямой начальник, а целых три. По профессиональной, финансово-экономической линии его начальником был заведующий областным финансовым отделом в г. Луганске. Председатель Горисполкома также являлся его прямым начальником, поскольку финансовый отдел города был одним из отделов Горисполкома. А первый секретарь городского комитета коммунистической партии, имевший полный контроль над составом Горисполкома благодаря своему исключительному праву на выдвижение кандидатов в Советы народных депутатов, мог в любой момент уволить отца с работы, не выдвинув его кандидатуру. Выборы же в Советы народных депутатов в СССР, по свидетельству отца, были пустой формальностью, поскольку городские партийные власти выдвигали единственного кандидата на место в Совете, и члены избирательной комиссии зачастую даже не затрудняли себя трудоемким подсчетом бюллетеней.

Финансовое начальство ценило отца за то, что городской бюджет всегда был в порядке и нарушений законности и отклонений от принятых норм и правил не допускалось. С председателем Горисполкома тоже складывались рабочие отношения. Отец готовил доклады о финансовом положении города, с которыми председатель Горисполкома выступал перед городским Советом депутатов. Кроме этого, временами требовалось финансирование различных городских проектов, которые предлагались сверх городского бюджета. Для этих проектов нужно было изыскивать дополнительные средства, что было нелегко, но обычно отец успешно справлялся и с этим. Например, прямо за окном его кабинета располагались печи коксохимического завода, который отравлял воздух в городе попутными газами процесса обжига угля. В поисках дополнительных средств отец предложил утилизировать попутный газ на этом производстве. Этот проект был осуществлён и не только улучшил качество воздуха в городе, но и принес заводу дополнительную прибыль, а городу дополнительные налоги в бюджет, которыми оплатили строительство городской зоны отдыха Голубое Озеро. Одним из самых успешных и долгосрочных председателей горисполкома в Брянке был Анатолий Николаевич Мищенко. У отца с ним сложились хорошие рабочие отношения, со временем переросшие в дружбу. Иногда он заходил к нам домой чтобы посидеть с отцом в его садовой беседке и закусить его помидорами. У него были широкие связи среди влиятельных людей, и при необходимости он был готов ими воспользоваться. Потом у него возник конфликт по партийной линии, и он ушёл работать в трест Кадиевуголь. Вскоре после этого Анатолий Николаевич погиб в автомобильной катастрофе, которая могла быть и не случайной.

Однако, отношения с первым секретарём горкома партии у отца складывались не просто. В то время как финансовое и исполкомовское начальство ценило отца за деловые качества, для секретаря горкома он был всего лишь винтиком в партийном механизме, а исходившие от него просьбы и поручения, зачастую грозили бедой.

По инициативе высокого партийного руководства, в стране периодически проводились политические кампании, исполнителями которых были средства массовой информации и местные партийные и государственные органы. Отца напрямую коснулись по крайней мере три из таких кампаний. Одной из них был призыв к домовладельцам из числа руководителей среднего звена, подарить свой дом государству под детский садик. Как это было принято, после соответствующей кампании в прессе, отца вызвал к себе первый секретарь горкома партии и предложил поддержать этот важный почин, а взамен дома предложил ему государственную квартиру. Отец любил свой сад и свой дом и проявил несговорчивость. Он показал свою искалеченную руку, которой укладывал шлакоблоки в стены этого дома, и объяснил, что все стройматериалы приобретены законным путем и документы на них в полном порядке. Затем он нарисовал план дома чтобы показать, почему для детского сада этот дом не годится. Но все усилия были напрасны, его просто не слышали. В завершение беседы, когда отец понял, что все его аргументы не возымели действия, он наотрез отказался поддержать этот важный почин и даже в отчаянии проявил дерзость: «Я подарю свой дом тому детскому саду, которому вы подарите свою машину». После этого отец по крайней мере должен был лишиться работы. Этого не случилось только по счастливой случайности — тогдашний первый секретарь горкома партии был неожиданно переведен в другое место и вскоре покинул город. Другая кампания в прессе направлялась против «собственников», которые прячутся «за глухими заборами частных особняков». И хотя наш дом явно особняком не был, отец счел нужным заменить сплошной забор на штакетник. А в 1958 г., первый секретарь ЦК КПСС Н. С. Хрущёв развернул кампанию, против личных подсобных хозяйств, и запретил жителям городов и рабочих поселков держать домашний скот. Как раз в то время отец приобрёл на откорм поросенка, так что пришлось ему смириться с убытком.

Долгое время первым секретарём горкома партии в Брянке был человек по фамилии Гондусов. Он отличался тяжелым характером и неприкрытым антисемитизмом. Однажды Гондусов вызвал отца и попросил его устроить свою любовницу на работу в Госстрах, где требовался инспектор. Отец позвонил начальнику Госстраха, с которым был близко знаком по работе, и протеже Гондусова пригласили на собеседование. В назначенное время соискательница должности на собеседование не явилась и эту должность отдали другому кандидату. На следующий день грянул гром. Гондусов опять вызвал отца и встретил его криком: «Говнюк, один раз я тебя о чём-то попросил (что было неправда), и ты не сделал!» Отец, стараясь оставаться спокойным, объяснил ситуацию. Однако Гондусов ему не поверил и позвонил своей протеже, которая пыталась отшутиться, но подтвердила свою неявку на собеседование, после чего отцу было позволено удалиться.

Расскажу еще об одном отвратительном случае, произошедшем во время поездки Гондусова и членов Горисполкома на шахту No 12, начальником или главным инженером которой был еврей по фамилии Догайман. Гондусов остался чем то недоволен, то ли оказанным ему приемом, то ли результатом совещания, и на обратном пути, в автобусе, в присутствии отца и сотрудников, он подвел итог совещанию двумя словами: «Жидовские штучки». Первым порывом отца было остановить автобус и выйти, но он промолчал. Он явно чувствовал себя неловко, рассказывая мне эту историю. Но зачем же тогда он поделился ею со мной?

Чтобы ответить на этот вопрос, вспомним тот случай, когда партийное руководство требовало от отца отдать наш дом государству для детского сада. В тот раз отец проявил твердость, защищая интересы семьи. Теперь же, слова Гондусова, хотя и были оскорбительными, но интересам семьи непосредственно не угрожали. Однако, не прояви он сдержанность, то все могло бы обернуться иначе. Вероятно, он хотел дать мне урок благоразумия, так необходимого в жизни зависимым людям.

Утиная охота

Однажды, когда мне было лет 12–13, компания папиных друзей собралась на утиную охоту по случаю открытия охотничьего сезона. Взяли и меня. Всего нас было человек шесть или семь, на двух машинах, с двумя или тремя ружьями. Начальник ДОСААФ[11] города прихватил с собой малокалиберную винтовку. После примерно часа или двух езды подъехали к какому-то небольшому озеру. Мы явно опоздали, все места вдоль берега были уже заняты охотниками. Иногда высоко над озером пролетали утки, но видя такое столпотворение внизу, они и не думали снижаться. Охотники почем зря палили из ружей, и клубы порохового дыма столбами поднимались в небо и медленно уплывали по ветру.

Отправились дальше и остановились у крошечного озерца на окраине какой-то деревушки, где не было видно ни охотников, ни уток. Выпили тост за открытие охотничьего сезона, закусили, и стали обсуждать куда податься. В этот момент взгляд одного из охотников, заведующего ГОРОНО[12] Ляшенко, остановился на пасущихся неподалеку на лужайке деревенских курах.

Но прежде, чем продолжить мой рассказ, я расскажу следующую историю:

В те времена, когда уже стояли стены нашего нового дома, но не было в нем еще ни пола, ни крыши, к дому прибился бродячий пес. Отец воспринял это как хорошую примету, соорудил во дворе собачью будку, и как это было принято в наших местах, посадил пса на цепь. Мой трехлетний братик Саша назвал собаку Волчок. Эта кличка прижилась и так и осталась за ним, даже после того, как Волчок ощенился. Волчек оказался хорошим псом, но при всех своих достоинствах, которых у него было много, он имел один очень серьезный недостаток — он оказался страстным охотником, и пытался охотился там, где этого нельзя было делать. Иногда он срывался с цепи и стрелой мчался во двор к соседям Гашенко, где, не подозревая беды, паслись их куры. Зарезанную курицу, как предмет особой гордости, он укладывал на крыльце у входа в наш дом, вероятно стараясь отблагодарить нас за ту баланду которой у нас его кормили. Несмотря на то, что мои родители старались компенсировать соседям их убытки, хозяин кур Костик Гашенко нещадно бил Волчка после каждого такого набега, но все повторялось вновь. Такова сила истинной страсти, и это возвращает нас ко дню открытия охотничьего сезона и нашим охотникам, которых мы оставили у маленького озерца, на окраине безымянной деревушки.

Главный учитель города Ляшенко был прекрасным учителем физики и хорошим, хотя и несколько импульсивным человеком. Вероятно, в тот день с ним случилось то же, что так часто случалось с нашим бедным Волчком — его охватил непобедимый охотничий азарт. Он стремительно бросился к машине и распластавшись на ее заднем сиденье, прежде чем кто-либо успел сообразить, что происходит, сделал два выстрела из малокалиберной винтовки. Наверное, деревенские давно уже наблюдали за нами — в то время, когда Ляшенко торопливо подбирал пару подстреленных птиц, от ближайшего дома к нам уже бежали люди с ружьями. Мы не стали их дожидаться. Наши машины мчались по кочкам грунтовой дороги, так, что моя голова на заднем сиденье отбивала чечетку о крышу автомобиля, а позади, нам вдогонку, гремели ружейные выстрелы.

Отъехав на безопасное расстояние, остановились в каком-то лесочке. Все, кроме меня, ощущали неловкость, в том числе и виновник происшествия, но вернуться в деревню с благородной целью компенсировать хозяевам кур нанесенный ущерб было уже невозможно — скорее всего нас бы по крайней мере избили, даже не удосужившись выслушать. Решили смириться со свершившимся злом и из «охотничьей добычи» и припасов, привезенных из дому отцом, он приготовил изумительный кулеш. После нескольких тостов и множества охотничьих анекдотов, настроение у всех улучшилось, а потом охотники улеглись на травке отдохнуть и заснули. Я же подхватил чье-то ружье, и пошел бродить по лесу.

Мне приходилось бывать у отца на работе. Горисполком размещался в одноэтажном здании старой постройки, в тогдашнем центре города. В подвальном помещении этого здания помещалась довольно приличная бильярдная. Отец играл с вдохновением, и был одним из лучших в этой игре. Здесь же обменивались городскими новостями. Обычно самыми популярными были анекдоты о последних городских событиях, рассказанные начальником милиции города:

Однажды, на подъезде к городу водитель машины загляделся на женщину, которая поодаль от дороги, низко наклонившись полола огород. Его жена, сидевшая с ним рядом, перехватила его взгляд, и в порыве негодования, напялила ему на глаза фуражку — чтобы не зарился куда не следует, после чего машина перевернулась в кювет. К счастью, никто серьезно не пострадал.

Или такой случай:

Начальником одной из угольных шахт г. Брянки, был грузин по национальности, который не очень хорошо понимал тонкости русского языка. Однажды, на общем собрании коллектива, ему задали из зала вопрос по поводу анонимок, которых поступало великое множество. Он торжественно пообещал: «Вот выполним план товарищи, тогда и займемся онанизмом, и я займусь, и все вместе будем заниматься».

В город часто наезжало областное начальство с различного рода проверками, и было принято в хорошую погоду встречать-провожать гостей выездом на пикник, куда-нибудь за город, обычно в балку. В компаниях, особенно во время пикников на природе, отец был незаменим, поскольку любил и умел готовить, пил мало, и умел поддержать веселую компанию уместным анекдотом. Один из таких пикников проходил необычно. Провожали какого-то проверяющего из области и, как назло, не могли найти машину. Откликнулся единственный владелец автомобиля — одноногий и рябой директор маслобойки Кузмич, который хотя и был как обычно пьян, утверждал, что в состоянии стоять на ногах и даже вести машину. Как назло, когда выехали за город, машину остановил автоинспектор. Чтобы заглушить запах изо рта, Кузмич усердно дымил папиросой и объяснял свою неустойчивость отсутствием одной ноги. Отец так же замолвил словечко за Кузмича и их отпустили. Когда приехали на место, Кузмич тут же в машине заснул мертвецким сном. Пикник прошел хорошо, выпили, закусили, поговорили, в общем, гости остались довольны. Когда настало время возвращаться, разбудить Кузмича оказалось невозможным. Его трясли, поливали водой, кричали ему в ухо — ничего не помогало. В конце концов разбудил его вылитый ему в рот стакан водки.

Моя мама всегда мечтала уехать из Брянского захолустья в большой город. Однажды отцу предоставилась такая возможность переехать в Луганск — ему предложили работу в областном финансовом отделе. Случилось это во время правления Никиты Хрущёва, известного своим антисемитизмом и импульсивностью. Отцу трудно было решиться на такой шаг, и он поделился сомнениями со своим другом, начальником коммунального квартирного хозяйства города (ГОРКОМХОЗа) Василием Максимовичем Мельником, человеком рассудительным и осторожным, который сказал: «Яков Моисеевич, ты же знаешь какое сейчас время. Здесь все тебя знают и в случае чего не обидят, а что может случиться на новом месте, неизвестно».

С этим трудно было не согласиться, и мы, мама и дети, узнали об этом предложении только через много лет.

(окончание)

Примечания

[1] Но это же не я! Совсем не похожа!

[2] Что бы такое говорите, вы же такой старый и некрасивый!

[3] В этой главе использованы материалы статьи »’Антисемитизм в СССР». (ru.wikipedia.org)

[4] Марк Штейнберг, “Евреи на фронтах войны с гитлеровской Германией” (www.jig.ru history 027 html)

[5] Антисемитизм в СССР — Википедия, https://ru.wikipedia.org

[6] История Института Полупроводников АН СССР и самолетное дело, https://newconcepts.club/

[7] Отца моей жены призвали добровольцем в армию в 1939 г. с последнего курса машиностроительного техникума не дав защитить диплом.

[8] Подстрочник. Жизнь Лилианны Лунгиной, рассказанная ею в фильме Олега Дормана (стр. 28).

[9] Димка, чем больше ты учишься, тем больше глупеешь. (Укр.)

[10] Исполнительный комитет Совета народных депутатов

[11] Добровольное Общество Содействия Армии, Авиации и Флоту

[12] Отдел Народного Образования